Гражданин преисподней Чадович Николай
Разговор не заладился с самого начала. Вопросы задавались невпопад и не по делу. У Кузьмы даже создалось впечатление, что светляки сами не знают, чего от него хотят. Неудачей закончились и все попытки Кузьмы выяснить нынешнее положение вещей в обители Света. Своей скрытностью местный народец был известен по всему Шеолу.
Пустопорожняя трепотня, не удовлетворившая ни одну из сторон, была прервана по просьбе Кузьмы, сославшегося на усталость и голод.
Большинство светляков удалились, а единственный оставшийся, по имени Венедим, должен был впредь прислуживать гостю (и, естественно, приглядывать за ним).
– Имя у тебя больно странное, – сказал Кузьма, когда они познакомились. – Что это хоть за Венедим, в честь которого тебя назвали?
– Святой мученик, – сдержанно ответил светляк. – Пострадал за истинную веру. Отвергал идолопоклонство и по сей причине был живьем сожжен в печи.
– Жалко беднягу. – Кузьма сделал скорбное лицо. – И где только такую большую печь нашли?.. Но я тебя лучше Венькой буду звать.
– Зови, – пожал плечами светляк.
– Ну так покорми меня, Венька.
Угощение, выставленное Кузьме, по местным меркам было скудное – жбан сырой воды да миска какого-то пресного месива.
– Пост у нас, – буркнул Венедим, заметив кислую гримасу гостя. – Скоромное не употребляем.
– И правильно делаете. От скоромного сон тяжелый. Только я здесь при чем? Мы люди вольные. В еде себя ограничивать не привыкли.
– Греха не боитесь?
– Тоже мне грех – поесть от пуза! Нам ведь в пути частенько голодать приходится.
– Что с вас, безбожников, взять…
– Больно быстро ты меня в безбожники записал. Я, между прочим, тоже верующий. Только другого символа веры придерживаюсь.
– Не безбожник, так еретик. Это еще хуже.
Впрочем, теологическая дискуссия этим и закончилась. Воду Венедим заменил доброй брагой, а безвкусную размазню – комком жареных земляных червей, каждый из которых был размером с палец. Имелось, стало быть, негласное распоряжение до поры до времени удовлетворять все прихоти гостя. Этим обстоятельством нельзя было не воспользоваться в полной мере, тем более что светляки завтра могли сменить милость на гнев. У них это было в порядке вещей.
– Мне бы соснуть с дороги, – покончив с угощением, произнес Кузьма. – Притомился слегка.
– Спи, – равнодушно согласился Венедим. – Лавок хватает.
Под лавками он подразумевал грубо обтесанные каменные глыбы, от одного взгляда на которые холод пробирал по коже.
– Я не на лавке спать хочу, а на бабе, – напрямую заявил Кузьма. – Раньше у вас с этим делом очень даже просто было.
– Сразу бы и сказал… – ничуть не удивился Венедим. – А то – спать хочу! Блуд ты свой хочешь потешить.
– Тебя это нисколечко не касается.
Венедим ушел и, как это водится у светляков, отсутствовал неоправданно долго. Ничего не скажешь: неторопливого воспитания был народ. Кто о вечной жизни печется, тот спешить не любит.
Вернулся он в сопровождении Феодосьи Акудницы, занимавшей в обители Света немаловажную должность постельной свахи (семья у светляков отрицалась, а способных к деторождению мужиков и баб Феодосия сводила в пары по собственному разумению).
Была она еще не стара, но и не так чтобы очень молода, фигуру имела чрезвычайно внушительную, лицо – белое и гладкое, а нрав – ровный. Не портила ее облик даже бородавка, торчавшая на кончике носа.
Похоже было, что напасти и передряги последнего времени ничуть не затронули Феодосью. Да и неудивительно – кто кроме нее в доскональности знал все сильные и слабые стороны местных производителей обоего пола. Без ее ведома в общине не пролилось ни капли семени (рукоблудство не в счет). Своим появлением на свет дети были обязаны в первую очередь Феодосье, а уж потом – своим родителям.
Сама Феодосья, в силу своего возраста и положения, с мужиками уже не ложилась, хотя слухи по этому поводу ходили самые разные, и не только в пределах обители Света. Поговаривали даже о ее связи с игуменом, персоной для катакомбников столь же святой, как и любой из апостолов.
Завидев столь влиятельную, а главное, симпатичную ему особу, Кузьма привстал и вежливо поздоровался.
– Бог в помощь, Кузьма Индикоплав, – ответила Феодосья, отличавшаяся завидной памятью не только на лица и события, но и на многое другое. – С чем к нам пожаловал?
– К добрым людям завсегда тянет.
– А к сдобным бабам в особенности, – еле заметно улыбнулась Феодосья.
– Одно другому не мешает.
– Как сказать… Соитие не грех, если оно продолжению рода служит. Сам Господь повелел всем живым тварям плодиться и размножаться. А вот плотское вожделение – грех. Оно от сатаны идет.
– Так я ведь грешить и не собираюсь. – Кузьма напустил на себя смиренный вид. – Хочу свой род продолжить. Ну и ваш заодно.
– А какая нам от этого польза? Ты человек непоседливый, лукавый. В истинного Бога опять же не веруешь. Что, если потомство твое таким же уродится?
– Все от воспитания зависит. Вы, Феодосия Ивановна, тоже, говорят, не от правоверных родителей произошли.
– Было дело. Хлебнула в юности мирского яда. Вот даже следок на всю жизнь остался. – Она задрала подол своей просторной поневы и продемонстрировала необъятную белую ляжку, украшенную потускневшей татуировкой в виде изящного цветка. – Да только вовремя одумалась и приняла истинную веру.
– И я ведь про то же самое. – Кузьма погладил татуировку, а заодно попытался запустить руку и между ляжек Феодосьи. – Истинная вера даже зверя смиряет…
– Ты лапы-то не распускай. – Она одернула поневу. – Это я тебе только для примера показала. В знак доверия как бы… А почет мы тебе окажем. Размножайся… Не все же нам здесь в заточении пребывать. Авось и выберемся когда-нибудь в Божий мир. Вот твой наследничек и пригодится. Поводырем пойдет впереди всех.
– Да и я в стороне не останусь! – горячо заверил ее Кузьма. – Вы только укажите, в какой стороне этот Божий мир находится.
– Покуда он в сердце нашем находится. – Феодосия возложила двуперстие себе на грудь. – А в нужное время знамение свыше поступит.
– Хранилище надежное, ничего не скажешь. – Кузьма, воспользовавшись удобным моментом, не преминул взвесить ее бюст на ладони.
– Тебе бы все охальничать. – Она легонько толкнула его локтем. – Отстань. Не мешай думать. Я сейчас прикинуть должна, какую бабу тебе сподручней обрюхатить.
– А что же вы сами, Феодосья Ивановна? Брезгуете мною?
– Отгуляла я уже свое. Трех парней и пятерых девок родила. Да еще каких! Хватит. И так меня покойный игумен кобылицей называл. Ты, Кузьма, кстати, не знаешь, что это за тварь такая – кобылица? Может, химера какая-нибудь?
– А почему вы меня про это спрашиваете?
– Ты же бываешь везде. Весь подземный мир прошел. – Слова «Шеол» светляки принципиально избегали. – С разными людьми знался. Поговаривают, даже с химерами общаешься.
– Это уж сказки! А кобылицей, как я полагаю, называли самку коня. Были когда-то такие животные. Вы-то ведь еще застали прежнюю жизнь. Должны коней помнить.
– Нет, – покачала головой Феодосья. – Кошку помню. Птичку помню. В клетке у нас жила. А коней не помню… Чем же таким эти кобылицы прославились?
– Плодовитостью. Любострастием. Еще круп имели весьма гладкий и обширный. – Кузьма запустил руку под поневу и погладил задницу Феодосьи, хоть и пышную, но со временем приобретшую форму скорее квадратную, чем округлую.
– Почеши, почеши, – благосклонно кивнула она. – У меня там намедни чирей вскочил. Жирного, должно быть, перекушала… Ох, хорошо! Сразу в голове просветлело. Сведу я тебя, пожалуй, с…
– С Фотиньей! – подсказал Кузьма, не забывший совет изгнанника. – Сестренкой Меланьи Тихой. Очень уж она мне в прошлый раз по вкусу пришлась.
– Не паясничай! Истлела давно твоя Меланья. А Фотинья сейчас не в том сроке, чтобы зачать. Сегодня у вас наследничка не получится.
– Сегодня не получится, мы назавтра продолжим. Стараться будем, – заверил ее Кузьма. – Очень прошу вас, Феодосья Ивановна. Вот подарочек от меня примите.
Он сунул постельной свахе браслет, который не так давно снял со скелета, подвернувшегося ему во Вдовьей пещере.
– Серебро… – Феодосья поднесла браслет поближе к огню. – Маловат мне, правда… Да ладно, сгодится. Дорог не подарок, а уважение. Ты мне сзади левую половинку еще почеши… Да не так, а с душой!
– Завсегда готов услужить. – Кузьма энергично заскреб пятерней по седалищу Феодосьи. – Хоть левую, хоть правую. Хоть сзади, хоть спереди.
– Грабли у тебя еще слабые, чтобы меня спереди чесать. Тут особый искусник нужен… – Она встала и ладонями разгладила свои одежды. – Ладно, пойду… Ты здесь пока будешь обитать?
– Наверное.
– Тогда ожидай. Скоро придет твоя Фотинья.
Девица явилась даже раньше, чем это предполагал Кузьма, привыкший к нерасторопности светляков. Поскольку она несла перед собой все постельные принадлежности, включая перину, лица ее Кузьма сразу не разглядел.
В ответ на его приветствие девица что-то невнятно буркнула и, проследовав в дальний угол, завешанный иконами, занялась приготовлением брачного ложа.
Насколько позволял рассмотреть тусклый свет плошки, со спины она была очень даже ничего, хотя объемом уступала Феодосье раза в два.
– Тебя Фотиньей зовут? – на всякий случай уточнил Кузьма.
– Какая разница! – буркнула девица, взбивая подушку.
– Как – какая? – удивился Кузьма. – Надо же к тебе как-то обращаться. Вдруг мне понадобится что-то… Или в разговоре…
– То, что тебе понадобится, ты и так получишь. А разговаривать мне с тобой никакой охоты нет. – Закончив хлопоты с постелью, девица принялась расплетать косу.
– А чего ты злая такая?
– Будешь тут злой… Не мой нынче черед, понимаешь? Я отдохнуть от вас хотела! А тут тебя бес принес! Больно много мне радости от вашей любви. Спать не дашь, да еще измочалишь, как тряпку.
– Такая твоя бабья доля.
– Не доля это, а мука бесконечная! Свинью к хряку и то раз в году водят. А меня с тех пор, как титьки выросли, почитай, через ночь треплют.
– Понесешь – вот и оставят тебя в покое.
– Как же! И на брюхатых есть свои любители. И на малолеток сопливых. И даже на старух. У нас ведь на одну бабу десять мужиков приходится. Да еще со стороны некоторые вроде тебя наведываются. Попробуй услужи всем. Я ведь молчать собиралась… Так нет, завел ты меня! – Девица стащила с себя кофту, под которой, по обычаям светляков, было поддето еще три-четыре точно таких же.
– Десять на одну… Вам еще повезло, – усмехнулся Кузьма. – У метростроевцев, говорят, сто на одну. И ничего, не жалуются.
– Правильно. У них мужики с мужиками живут. Греха не боятся… Слушай, давай ложиться. Мне завтра на молебен спозаранку вставать да еще свиней надо успеть покормить.
– Разве я против, – охотно согласился Кузьма.
– Светильник сначала погаси. Не собираюсь я перед тобой нагишом выпендриваться.
– Сей момент.
Кузьма пальцем погасил фитиль. Свет он любил как редкое и экзотическое удовольствие, но все важные дела предпочитал обделывать в темноте.
– Ты разве меня не помнишь? – спросил он, залезая под одеяло.
– Почему это я должна тебя помнить? – Давая ему место, девица отодвинулась к стенке. – Разве мы с тобой раньше ложились?
– Я с сестрой твоей ложился. С Меланьей. Ты тогда еще малышкой была.
– Преставилась Меланья.
– Я знаю… Ты на меня, Фотинья, не обижайся. Мне Меланья тогда в душу запала, вот я тебя и захотел.
– Тиной меня лучше зови, – сказала девица уже без прежнего озлобления.
Кожа ее на ощупь напоминала бархат, из которого были изготовлены самые чтимые знамена метростроевцев. Хотя, по понятиям светляков, Тина считалась довольно худощавой, Кузьма, давным-давно не прикасавшийся к женским прелестям (сундукообразная задница постельной свахи Феодосьи была, конечно, не в счет), сладко изумился тому, как много тут имелось всяких изгибов, складок и впадинок, совершенно не свойственных мужскому телу.
– Ты это оставь! – Тина заерзала так, словно на нее напала орава голодных клопов. – Ты дело свое делай. Я не идол, чтобы меня оглаживать, и не икона, чтобы куда ни попадя целовать.
– Дурочка, я ведь ласкаю тебя.
– Не нуждаемся мы в ваших ласках, – ответила Тина, однако ее сопротивление мало-помалу угасло.
Перевернув податливое и легкое тело на живот, Кузьма внезапно наткнулся на изъян – спину и ягодицы Тины покрывали шрамы, такие глубокие, что в них свободно помещался палец.
– Что это? – удивился Кузьма. – Тебя, похоже, плетью стегали!
– Если бы… Лучше сто плетей, чем одно такое приключение. Ты разве про это от Меланьи не слышал?
– Нет.
– Скрыла, значит… У нее такие рубцы тоже имелись. Особенно на левом боку. Да только, как видно, ты с ней руки не распускал. Не то что со мной…
– Кто же вас так изувечил?
– Химера проклятая. На свинарнике врасплох нас застала… Я тогда совсем еще несмышленая была. Помогала, чем могла, Меланье. Вдруг вижу, выплывает на нас из мрака что-то непотребное. Вроде как сеть, из стеклянных нитей сплетенная. Ни головы, ни ног. Наваждение бесовское… Хорошо хоть, что между нами кабаны оказались. Легла та сеть на них, но краем и нас с сестрой задела. Кабаны даже хрюкнуть не успели, а на нас словно столбняк напал. Не можем ни крикнуть, ни шевельнуться. Описались даже со страху… Сколько времени так прошло и не упомню, а только стали кабаны на глазах усыхать. Высосала химера из них все соки. Одни шкуры остались. Стало быть, и нам конец скоро… Жути натерпелись – не приведи Господь! Руки бы на себя, кажется, наложила, да отнялись руки. Спасибо мясникам, которые за кабаном явились. Спасли нас. Изрубили химеру топорами, а что осталось – сожгли. Сама-то она хлипкая оказалась, как студень. Нас водочными примочками да свиным жиром выходили. Только шрамы на всю жизнь остались.
– Эта тварь чертовым пухом называется, – сказал Кузьма. – Или крапивником. Подбирается всегда втихаря, не то что другие химеры. Пару раз и я с ней сталкивался.
– Страшно небось одному по темным норам шляться?
– Привык… А оравой при лампадах жить разве не страшно?
– Тоже страшно. Каждому твой кусок поперек горла стоит, каждый тебя подмять норовит.
– Вот видишь. Потому я и один… А сейчас помолчи. Не отвлекайся. Не до разговоров мне… Пора к делу приступать. – Печальный рассказ Тины почему-то еще больше раззадорил Кузьму.
– Не спеши… Так и быть, поласкай меня еще. Наши-то мужики на ласки скуповаты. Наваливаются, как медведи. Потом вся в синяках ходишь.
– Это от страсти… Тут уж ничего не поделаешь… Природа…
– Ладно уж… Удовлетворяй свою природу, пока я добрая…
Немного попозже Кузьма зажег плошку и без помех рассмотрел все ее шрамы – и ветвящиеся борозды, оставленные чертовым пухом, и глубокие оспины, проделанные клещом-скоморохом, и следы укусов, которые нанес Тине один ненормальный светляк, недавно изнасиловавший ее прямо в свином корыте (имя насильника она держала в тайне, поскольку за такое преступление мужчин здесь публично охолащивали).
– А у тебя ни единой царапинки, – с завистью сказала Тина, проведя пальцем по его впалому животу. – Везучий…
– У нашего брата шрамов не бывает, – объяснил Кузьма. – Первая же серьезная рана, которую я получу, будет и последней. Если химера не добьет, так мох удавит. В тех местах, где я бываю, помощи ждать неоткуда.
– А вот до меня другие вести доходили. Будто бы ты с нетопырями знаешься и они тебе как верные слуги служат. Верно это?
– Верно… – неохотно признался Кузьма (что же тут поделаешь, если посторонние знают о твоей жизни гораздо больше, чем хотелось бы).
– Бр-р-р, – передернула она плечами. – Они же такие противные!
– Это как посмотреть, – возразил Кузьма. – Просто люди их раньше недолюбливали. Дескать, ночные твари, кровососы, пособники темных сил. А если разобраться, ерунда все это, предрассудки. Нам летучие мыши никоим образом не пакостят. Наоборот, помогают. Навоз дают, всякую вредную мошкару уничтожают. Зверьки безвредные, да еще и смышленые. Ты про собак слышала?
– Рассказывали старухи что-то…
– Раньше собаки были людям самыми верными помощниками. Что в хозяйстве, что в охоте, что в дальних странствиях… Вот так примерно и нетопыри. Я на них почти в любом деле могу положиться. Они и дорогу безопасную найдут, и о появлении химер загодя предупредят. Есть такие, что ради меня жизни не пожалеют. Между прочим, они на нас очень многим похожи, хоть и крылья имеют. У самочки две груди вперед торчат. А у самцов здесь, – он сдвинул ладонь Тины пониже, – все точно такое же, как у мужчин. Только, конечно, размером поменьше.
– А перепихиваются они как? – хохотнула Тина, уже позабывшая свои недавние капризы. – В полете?
– Нет. Ради такого случая посадку делают. – Кузьма неизвестно почему смутился.
– Зря! Имей я крылья, так перепихивалась бы только в полете! Как это, наверное, интересно! – мечтательно произнесла она.
– Интересно, – подтвердил Кузьма, поудобнее пристраиваясь к девице. – Если, конечно, ветер не особо сильный…
Еще до того как целиком и полностью предаться всесильному бесу похоти, Кузьма задумал разузнать у Тины о причинах, так сильно изменивших жизнь обители Света. Однако этим планам сначала помешала усталость, ввергнувшая любовников в глубокий сон, а когда раздался удар колокола, призывавшего светляков на утреннюю молитву, выспрашивать что-либо у заспанной девчонки, поспешно натягивающей на себя многочисленные юбки и кофточки, было уже поздно.
Ладно, еще поговорим, будет время, подумал Кузьма, без всякой страсти чмокая Тину в губы.
Принадлежность к безбожникам была хороша тем, что спозаранку тебя никто не трогал. Пока светляки били земные поклоны и хором распевали псалмы, Кузьма успел все сны досмотреть.
Завтрак, поданный Венедимом, был, прямо скажем, не ахти. Одно из двух – либо светляки продолжали пост, истово усмиряя свою плоть, либо гость, по их разумению, не заслуживал более достойного угощения.
– Послушай, Венька, – вкрадчиво сказал Кузьма, наматывая на палец какое-то малосъедобное волоконце. – У вас же в хозяйстве всякой вкуснятины навалом. Вы и свиней разводите, и кур, и червей. Куда это все потом деется?
– Хворым да убогим скармливаем. – Венедим потупил взор.
– А если честно?
– Приторговываем…
– Дело нужное. А что взамен берете? Телефоны у связистов? Отбойные молотки у метростроевцев? Что-то я тут подобного добра не видел. Какой товар у вас в цене?
– Мне сие неведомо.
– Я к чему этот разговор завел… Угостили бы меня свининкой. А о цене сговоримся. В долг, конечно. Не обману. Все, что надо, в самое ближайшее время доставлю.
– Не я это решаю.
– А кто? Эконом?
– Нет, сам игумен, – после некоторой запинки ответил Венедим.
– Трифон Прозорливый? Так мы с ним знакомы. Договоримся.
– Опочил Трифон.
– С чего бы это? – удивился Кузьма. – Крепкий ведь еще был мужик… А кто вместо него?
– Серапион Столпник. – Венедим старательно отводил взгляд в сторону.
– Вот те раз! – Кузьма решил немного позлить собеседника. – А это что еще за птица? Кем он раньше работал? Поваром у Трифона?
– Не злословь. – Венедим поморщился. – Грех это… Раньше Серапион простым схимником был. Со стороны к нам пришел. Босым и голодным. Праведной жизнью заслужил всеобщее уважение. Известен своим подвижничеством и страстотерпием.
– Как же! Все вы подвижники и страстотерпцы! – скривился Кузьма. – Особенно когда на бабе лежите или свинину трескаете. Ты сам-то вон какое пузо нагулял!
– Это не пузо. – Венедим провел рукой от груди к чреву, и под рясой раздался глухой металлический перезвон. – Это вериги.
– Надо же… – Кузьма немного смутился и для верности пощупал железные цепи, скрытые одеждой. – И сколько тут весу?
– Маловато. Даже пуда не будет. Трудно у нас в последнее время с этим делом.
– Я тебе в следующий раз чугунную сковородку подарю, – пообещал Кузьма. – Мне она без надобности, только зря валяется. На четверть пуда точно потянет. Хочешь – на пузе таскай, хочешь – блины пеки.
– Ты бы еще присоветовал мне ночной горшок рядом со святыми ладанками носить, – обиделся Венедим. – Вещи ведь, подобно людям, тоже погаными бывают.
– Ладно, не обижайся. Я ведь от чистого сердца услужить хотел. Нравы ваши мне малоизвестны… Но ты мое предложение игумену все-таки передай.
– Сам передашь, – буркнул Венедим. – Он как раз побеседовать с тобой собирается.
– Когда? – сразу оживился Кузьма.
– Вот поешь, и пойдем.
– Не-е-е, это ты сам ешь. – Кузьма решительно отодвинул миску. – А я у игумена что-нибудь повкуснее выпрошу! Пошли к нему.
– Только я хочу предупредить тебя… – Венедим упорно смотрел мимо Кузьмы. – Со мной тебе вольно ерничать да богохульствовать. А вот с игуменом постарайся вести себя пристойно. Он человек строгий. Прояви смирение. От этого тебя не убудет, а вот гордыня может боком вылезти.
– Если ваш Серапион действительно Божий человек, то он должен к заблудшим душам снисхождение иметь. Ведь когда ребенок при крещении на священника писает, он это не по злому умыслу делает, а от первородного невежества. Вот так и я. Ну не сошла на меня благодать – кто тут виноват?
– В нашей общине принято людей в зрелом возрасте крестить. – Венедим встал, лязгнув всеми своими побрякушками. – Благодать же нисходит только на творения Божьи, но отнюдь не на исчадия адовы.
– Это надо еще доказать, что я исчадье адово, – нахмурился Кузьма. – Мелешь языком что ни попадя… За такие слова и по роже схлопотать недолго…
Серапион столпник
То, что в обители Света ему позволялось передвигаться только с мешком на голове, очень уязвило Кузьму. В прежние времена таких издевательств над дорогим гостем тут никто бы не допустил. Да уж ладно, придется потерпеть. Сначала надо хорошенечко отоспаться, отожраться и… это самое… потешить блуд, как изящно выразилась постельная сваха Феодосья.
В давно обжитых катакомбах обители Света пахло совсем не так, как в глухих и необитаемых подземельях, где Кузьма провел большую часть своей жизни. Теплой берлогой пахло, домашней кислятиной, навозом, кухонным чадом, детскими пеленками, мужским потом, женской плотью. Если бы химеры обладали нюхом (не дай бог, конечно), они давно сбежались бы сюда со всего Шеола, дабы поживиться свеженькой человечинкой.
Запутанный путь, проводником в котором Кузьме служил Венедим, к счастью, оказался недолгим. Еще до того, как ему было позволено избавиться от мешка, Кузьма догадался, что они находятся сейчас в почти пустом и очень просторном помещении.
Так оно и оказалось. Стены и потолок огромного зала терялись во мраке, который не могли рассеять ни синеватое сияние гнилушек, ни тусклое пламя лампад, чадивших перед черными досками древних икон.
– Мне покинуть вас, отец игумен? – глядя в пол, осведомился Венедим.
– Нет, останься. – Голос, бестелесный и как бы даже потусторонний, исходил откуда-то сверху. – Лучше будет, если ты станешь свидетелем нашей беседы.
Вполне вероятно, что легендарный подвижник и страстотерпец Серапион действительно предпочитал проводить время на верхушке столпа, а не в трапезной или в опочивальне, что нередко ставилось в упрек его предшественнику, Трифону Прозорливому (по слухам, покойный игумен был хоть и косноязычен, зато громко чавкал, расправляясь со жратвой, и еще громче сопел, навалившись на бабу). Как бы то ни было, а какая-то вертикальная конструкция в центре зала угадывалась.
– Мое почтение, отец игумен. – Кузьма отвесил вежливый полупоклон. – Можно тебя так называть?
– Годами я тебе скорее брат, а отцом меня величают только члены общины, – прозвучало из мрака. – Тебе вовсе не обязательно следовать их примеру.
– Тогда пусть будет брат, – кивнул Кузьма. – Меня это вполне устраивает.
– А ведь я тебя примерно так и представлял, Кузьма Индикоплав. – Ровный голос игумена не позволял понять, что это: комплимент или осуждение.
– Какой уж есть, – развел руками Кузьма. – Сам знаю, что на Иосифа Прекрасного не похож.
– Я говорю не о телесном облике, а о нраве.
– И каким же тебе, брат игумен, показался мой нрав?
– Дерзким, скрытным, независимым. Ты, как говорится, себе на уме.
– И это все тебе сверху видно? – Кузьма изобразил восторг, смешанный с недоверием. – Надо же!
– Не только это, но и многое другое. Недаром же я поставлен пастырем над общиной святокатакомбной церкви… Еще я вижу, что с тобой надо держать ухо востро. Особенно в важных делах.
– Я важных дел отродясь ни с кем не заводил. Так, по мелочам… Добыть что-нибудь, весточку передать по назначению, гонцов до нужного места проводить.
– Не скромничай, брат. Числятся за тобой подвиги и посерьезней. Нанимали тебя для тайных дел, и не однажды.
– Пустыми слухами питаешься. – Разговор заходил в область, которой Кузьма очень не хотел касаться. – Я ничем дурным не занимаюсь. Мог бы побожиться, да ты все равно не поверишь. Да и ради чего рисковать? Мне ведь других богатств, кроме сухой лепешки и кружки водяры, не надо.
– Но ведь посылали тебя за Грань. – Голос игумена был по-прежнему подчеркнуто безучастен.
– Кто посылал? – У Кузьмы еще оставалась надежда, что его просто берут на пушку.
– Хотя бы та гнусь сатанинская, которую иные называют темнушниками. Или не было такого?
– Если что и было, брат игумен, то совсем не так, как ты это себе представляешь. – Сейчас нужно было обдумывать каждое слово, удерживаясь и от заведомой лжи, и от явных фактов. – Я ведь повсюду шляюсь. И с разными людьми разговоры веду, вот как с тобой сейчас. Про Грань у меня многие интересовались. Не только одни темнушники.
– И как ты отвечал?
– Как было, так и отвечал. Дескать, доходил я до Грани, было дело. Это всеми кишками чувствуешь. Выворачивает, как после хорошей пьянки. Только дальше – ни-ни. Зачем жизнь гробить? Да и темный это вопрос. Про Грань рассуждать то же самое, что и про загробный мир.
– Эту байку, брат Кузьма, я тоже слышал. И, признаться, не верю ей. Уж слишком вы бедовый народ, выползки, чтобы Грани испугаться. Ведь всю преисподнюю прошли. О вас такие легенды ходят…
– Я за других не ответчик. Ты их, брат игумен, лучше сам спроси.
– Некого спрашивать. Пропали куда-то почти все выползки. С чего бы это?
– Лично я про это первый раз слышу. Мы между собой редко встречаемся. Шеол большой… Ну а коль пропали, ничего тут странного нет. Жизнь у нас опасная. То на химеру напорешься, то в бездну провалишься, то потоп тебя смоет, то заплутаешь в каком-нибудь лабиринте… Со смертью в обнимку ходим.
– А если все выползки за Грань ушли?
– Зачем им это?
– Вдруг там жизнь такая настала, что и возвращаться не хочется? Царство Божье за Гранью воцарилось.
– Кто-нибудь обязательно вернулся бы. – Кузьма с сомнением покачал головой. – Так не бывает, чтобы назад не тянуло.
– Из царства Божьего в преисподнюю? – Игумен усмехнулся, но как-то недобро. – Впрочем, что с вас, безбожников, взять… А, допустим, нет обратного пути? Дитя, из утробы матери выходящее, вопит от страха перед новым миром. Да только назад вернуться при всем своем желании не может.
– Брат игумен, возможно, ты знаешь что-то такое, чего не знаю я. Тогда весь разговор наш впустую… Я всю жизнь по Шеолу скитаюсь. Много чего повидал и многого наслушался. Про Грань говорят даже чаще, чем про баб или жратву. Особенно по пьянке. Да только все это бабушкины сказки. Я их еще с детства знаю. Того, что было за Гранью раньше, давно нет. Не выжить там ни людям, ни зверям. Мох-костолом сверху вниз лезет. Химеры оттуда же приходят. Здесь сейчас наше место, в Шеоле. А если и придется уходить куда-то, так только еще глубже под землю.
– На самое дно преисподней?.. – Игумен на пару мгновений умолк, но тут же задал совершенно неожиданный вопрос: – Ты Писание читал?
– Представление имею.
– О втором пришествии знаешь?
– Осведомлен.
– А что, если оно уже состоялось? А мы пересидели под землей не только царство антихриста, но и пришествие Спасителя?
– Без вас бы такое событие не обошлось.
– Почему? Забыли о нас. И люди забыли, и ангелы.
– Относительно людей я с тобой, брат игумен, согласен. А вот ангелы забывчивостью вроде не страдают. Придет время, всех на Страшный суд позовут.
– Позовут только тех, кто не глубже двух саженей под землей зарыт. Да и зачем звать на Страшный суд тех, кто и так в преисподней обретается?
– Разве тут плохо? – вполне серьезно поинтересовался Кузьма, кроме Шеола ничего другого в своей жизни не видевший.