Гражданин преисподней Чадович Николай

По пути на Торжище

Пришлось вернуться в ближайшую карстовую пещеру. Там хватало воды, на стенах скопилась сажа, способная подчеркнуть красоту женских ресниц и бровей, росли мягкие бледные грибы, споры которых можно было использовать вместо пудры, а поверхность кристально чистых подземных озер с успехом заменяла зеркало.

Первым делом Феодосию хорошенько отмыли, что не обошлось без насилия – изнеженная баба ни за что не хотела лезть в холодный ручей. Обязанности банщиков исполняли Кузьма с Юрком (Венедим, дабы не видеть подобный срам, скрылся в дальнем гроте). Вместо мочалок служили пучки мягкого лишайника, а вместо мыла – синеватый озерный ил.

На первых порах Феодосия орала благим матом и всячески сопротивлялась, но потом смирилась и даже стала командовать: то бочок ей лучше потри, то задницу еще разок обработай.

Смывая ил с ее обширной спины, Кузьма с уважением сказал:

– Сколько же на тебе плоти! А ведь пойдешь по цене обыкновенной босявки. Нет, лучше тебя Шишкаревым на мясо продать! Вдвое больше выручим. Нечего нам на Торжище делать.

Его поддержал Юрок, усердно трудившийся над огромными грудями:

– Конечно! Какой навар может быть от продажи? Крохи! Тебя выгоднее в аренду сдавать. С почасовой оплатой.

– Пошли отсюда, охальники! – Завладев мочалкой, Феодосия принялась дубасить самозваных банщиков. – Что вы, охламоны, понимаете в женской красоте!

Иголки, конечно же, ни у кого не нашлось, и ее заменили тонкими рыбьими костями (медлительных слепых рыб, обитавших в подземных водах, Кузьма ловил руками). Ради того, чтобы привести наряд Феодосии в порядок, мужчинам пришлось пожертвовать частью своей одежды. Больше всего пострадал Юрок, лишившийся сразу и кожаной жилетки, и нательной рубашки. Зато повезло Венедиму, на котором, кроме рясы, вериг и сыромятных башмаков, ничего не было.

Проблема с отсутствующим зубом так и осталась нерешенной. Юрок даже предлагал выбить подходящий зуб у первого встречного и с помощью смолы вставить его в щербину. Однако от этого плана пришлось отказаться в связи с определенными техническими трудностями и дефицитом времени. Решили так: пусть Феодосия поменьше скалится и не позволяет покупателям заглядывать себе в рот. Ведь не скотину выбирают, а человека.

Совместные труды понемногу сблизили людей, еще совсем недавно не испытывавших друг к другу никаких иных чувств, кроме антипатии.

Разомлевшая Феодосия (после купания ее энергично растерли сухими тряпками, дабы простуда не привязалась) даже поведала историю своего появления в Шеоле, интересную тем, что, в отличие от своих спутников, она видела небо, грелась на солнышке и каталась по снегу на санках. Правда, недолго.

Так уж случилось, что еще в нежном возрасте Феодосия, тогда носившая совсем другое имя, угодила в воспитательно-трудовую колонию для малолеток.

Загремела она в это малопочтенное учреждение по совокупности своих подвигов, где всего хватало: и хулиганства, и мелкого воровства, и бродяжничества, и токсикомании. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения инспекции по делам несовершеннолетних, стало ножевое ранение, которое девчонка нанесла своему отчиму, возжелавшему вдруг юного тела, тогда еще тонкого, звонкого и прозрачного. (Сам любитель клубнички, кстати говоря, остался безнаказанным – свидетелей, естественно, не оказалось, а до прямого насилия дело не дошло.)

Пребывание в колонии она помнила довольно смутно. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды – например, как ее при посредстве столовой ложки лишили девственности или как напугали до полусмерти, запустив под одеяло мышонка.

Но воспитательная колония это все же не настоящая зона, а тем более не тюрьма, хотя штрафной изолятор и двойной забор с колючкой здесь тоже имелись. По выходным дням воспитанниц, твердо ставших на путь исправления, в виде поощрения вывозили и в драмтеатр, и в цирк, и на концерты классической музыки (под запретом была только эстрада, тлетворно влиявшая на неокрепшие юные души).

В подземную пещеру, кстати, ту самую, где они сейчас находились, Феодосия попала в составе группы передовиков производства (прострачивала в подсобном цехе простыни, также предназначенные для мест лишения свободы, и при этом проявляла почти стахановскую прыть).

Спускались в пещеру своим ходом по лестнице длиною чуть ли не в тысячу ступенек, а подниматься должны были в специальном вагончике. На полсотни воспитанниц приходилось полторы дюжины надзирательниц плюс несколько прапоров из наружной охраны, так что особо разгуляться не получалось.

Пещера, по периметру обведенная деревянной галереей для экскурсантов и искусно подсвеченная прожекторами, Феодосии не понравилась. Подземелье оно и есть подземелье, чем тут любоваться? Лучше бы в зоопарк сводили.

Пожилой мешковатый гид, сразу получивший от нахальных девчонок кличку Пещерный Медведь, заставил их построиться цепочкой и повел по шатким мосткам, то и дело предлагая обратить внимание на различные местные достопримечательности, среди которых были не только природные диковинки вроде сталактитов, но и памятники созидательной деятельности первобытного человека – неряшливые рисунки на стенах, остатки мастерской по производству каменных топоров и кучи тщательно обглоданных костей.

Девчонок, прошедших огонь, воду, медные трубы и венерические лечебницы, эта допотопная тряхомудия абсолютно не интересовала. Пока одни, более прагматичные, пытались разжиться чинариками, другие, более романтичные, строили глазки посторонним мужчинам. (Надо отметить, что, кроме малолетних бандиток, были здесь и другие экскурсанты. Например, солдаты-первогодки из стройбата. А также выздоравливающие из местного тубдиспансера. Почему-то считалось, что микроклимат пещеры оказывает угнетающее действие на палочки Коха.)

Когда вдруг погасло электрическое освещение, это был еще не повод для паники, тем более что у гидов и эсэсовок-надзирательниц хватало электрических фонариков.

Паника началась чуть позже, когда еле заметный ручеек, причудливо извивающийся между торчащими вверх сосульками сталагмитов, внезапно превратился в бушующую реку, неизвестно откуда взявшиеся крысы подняли отчаянный писк, а с потолка словно бомбы посыпались сталактиты. Даже сейчас, по прошествии многих лет, Феодосия могла поклясться, что катастрофа произошла как бы сама собой, без влияния каких-либо внешних факторов. По крайней мере не ощущалось ни подземных толчков, ни взрывов на поверхности.

Экскурсанты, подгоняемые гидами, дружно устремились к выходу, но хлипкие мостки, построенные без учета чрезвычайной ситуации (ну какие чрезвычайные ситуации могут возникнуть в изученной вдоль и поперек пещере?), не выдержали нагрузки. Десятки людей с головой окунулись в воду. Для большинства из них это купание стало последним. У туберкулезников не хватало сил, чтобы бороться с разбушевавшейся стихией, а солдаты, призванные на службу из среднеазиатских пустынь и районов Крайнего Севера, просто не умели плавать.

Это уже было форменное светопреставление, библейский потоп, кара небесная (пусть и настигшая свои жертвы под землей).

Многие экскурсанты вопили во все горло, как будто бы запредельное напряжение голосовых связок могло вызволить их из беды. Те, кто свалился в воду, цеплялись за тех, кто еще оставался на мостках. Спасающиеся от наводнения крысы прыгали по живым людям, как по болотным кочкам.

Феодосия хоть и сорвалась с накренившегося мостка, но в последний момент уцепилась за доску настила и сумела удержаться в таком положении даже после того, как по ее рукам прошлись не меньше десятка человек. Обратно на мостки ее втащил тот самый гид, который еще совсем недавно пытался объяснить девчонкам всю прелесть подземного мира. Свое рабочее место он покидал последним, подобно капитану гибнущего судна.

Однако Феодосия не последовала за ним. Просто не в ее правилах было следовать примеру старших. Когда истерические вопли затихли и последние фонарики погасли, девчонка даже обрадовалась. Вот она, долгожданная свобода, мерещившаяся во сне и наяву! Если ради этого должен погибнуть мир, то и черт с ним!

Бушующий поток вскоре иссяк, и Феодосия попыталась ощупью добраться до какого-нибудь сухого места, но напоролась на утопленника и от страха едва не сомлела. Она вообще боялась мертвецов, а уж утопленников – тем более. Видела одного такого в детстве – безобразно раздувшегося, багрово-синего, с руками, застывшими в призывном жесте.

Началось ублюдочное существование, в котором не было ни счета времени, ни дня, ни ночи, ни тепла, ни света, а только тоска, мрак, промозглый холод да голодуха. Пещера была такой огромной и так сложно устроенной, что найти из нее выход вслепую было практически невозможно.

Вскоре она уже не отшатывалась от трупов, а выворачивала их карманы в поисках хоть какого-то пропитания. У одного солдатика (прижизненный статус покойников выдавала одежда) Феодосия обнаружила размокший сухарь, у женщины-туберкулезницы – шоколадку, а тетки-надзирательницы – фляжку с водкой. Фонариков она нашла штук пять, но ни один не действовал – разрядились батарейки. Мало проку было от безнадежно отсыревших спичек и от превратившихся в кашу сигарет.

Однажды вверху раздались странные звуки, словно кто-то очень большой, но легкий и ловкий, как таракан, шнырял по потолку, то и дело застывая на месте. Спустя много лет, уже будучи взрослой, она вспомнила этот случай и поняла, что стала невольной свидетельницей появления первых химер.

Спасли Феодосию монахи святокатакомбной церкви. Для них, давно порвавших с грешным миром, внезапно разразившаяся катастрофа вовсе не стала сюрпризом. Конца света они дожидались уже давно, постоянно перенося грозную дату из одного года в другой.

Став полноправными хозяевами подземного мира (о связистах и метростроевцах тогда еще ничего не было известно), монахи прибирали к своим рукам все, что могло представлять ценность.

Глазастая девчонка, пусть и чумазая, пусть и полуживая, такую ценность, безусловно, представляла. В общине святокатакомбников женщин тогда было раз-два и обчелся. А поскольку ожидать новых послушников со стороны уже не приходилось, продление рода стало для светляков задачей первостатейной.

Таких приблудных овец, как Феодосия, набралось человек тридцать. Кто-то впоследствии перебежал к метростроевцам, кто-то примкнул к веселым ребятам-темнушникам, тогда еще называвшимся связистами, кто-то помер, не выдержав непривычных условий существования, кто-то напоролся на химеру, а остальные (в том числе и Феодосия), приняв крещение, стали полноправными членами общины Света.

– Вот так-то, родненькие, – закончила Феодосия. – Я здесь почти что старожил. Многое повидала, ох многое! Троих игуменов пережила, почитай, со всеми мужиками переспала, на всех крестинах кумой была и вот теперь собираюсь начать новую жизнь.

– Новую жизнь со старыми грехами не начинают, – промолвил Венедим. – Тебе бы сперва покаяться.

– В чем это, интересно? – фыркнула Феодосия.

– Мало того, что ты предала людей, спасших тебя от смерти, но ты еще и Богу изменила.

– Бога не трожь. Душонка фарисейская! Мой Бог при мне! – Вытащив из-за пазухи крестик, она коснулась его губами. – А у вас вместо Бога этот кровопийца, что на столбе сидит. Вы не Богу служите, а лукавому! Слепцы несчастные!

– Ты так потому заговорила, что игумен тебе хвост прижал, – возразил Венедим. – Он сам святой и от других святости требует. Не тебе над ним глумиться.

– Святой? – окрысилась Феодосия. – Эх, знал бы ты, сморчок, всю правду!

Дабы предотвратить назревавшую ссору, Кузьма поспешил перевести разговор на другую тему.

– Говоришь, что сталактиты с потолка сыпались, хотя никаких толчков не было? – обратился он к Феодосии.

– Ты про известковые сосульки? – переспросила она. – Нет, толчков не было.

– Интересно… Мне мать примерно то же самое рассказывала. Сначала все было вроде нормально, а потом в единый миг всполошились все летучие мыши, на голову посыпалась всякая труха, а кое-где даже своды просели. Но пламя свечи даже не дрогнуло.

– Еще вот что! Вспомнила… – Феодосия хлопнула себя ладонью по лбу. – В тот самый момент на меня какая-то дурнота накатилась. Голова закружилась, тошнит… Вроде как на качелях, когда сначала резко взмываешь вверх, а потом падаешь вниз. И, похоже, замутило не меня одну.

– Больше ты такого чувства не испытывала?

– Такого – никогда.

В разговор между тем вступил Юрок Хобот.

– Хоть рассказала бы, что это за небо такое? – Вопрос, естественно, был адресован Феодосии. – А то плетут всякое…

– Ничего особенного. Я его уже почти и забыла. Что-то высокое, светлое. Вроде голубое, а может, и нет. Бывало, дождик с неба капал. Бывало, снег сыпался. Под крышей сидеть как-то надежней было.

– Почему же тогда светляки о небе бредят? – не унимался Юрок.

– У игумена спроси. Знать, тесно ему стало под землей. Вот и дурит голову таким простачкам, как он! – Феодосия кивнула на Венедима. – А мне что под небом, что под землей – никакой разницы. Даром-то ничего не дается. Везде вкалывать надо. Ужом вертеться. Всякой сволочи в ножки кланяться.

– Много людей наверху жило? – У Юрка явно разыгралось любопытство.

– Тьма! Камню негде упасть было. Идешь куда-нибудь по городу, обязательно ногу оттопчут.

– Куда же все они подевались?

– Разные слухи ходят… Одни говорят, что это Бог грешников прибрал. Бывало уже такое раньше, если верить Писанию. Другие говорят, что большая война случилась. Испепелили землю и всех живущих на ней. Еще существует мнение, что люди наверху как были, так и остались, только от нас, бедолаг, отмежевались.

– За Бога я, конечно, подписаться не могу, но насчет войны конкретно поясняю, – изрек Юрок. – Не было никакой войны. Зарубку даю. Факт, так сказать, из первых рук. Сам папа Кашира рассказывал. Он в тот день на коммутаторе дежурил.

– Ты на людском языке можешь объясняться? – перебила его Феодосия.

– А ты здесь при чем, простодырка! – обиделся Юрок. – Да тебе любое второе умное слово непонятно! Я их даже объяснять не собираюсь. Про телефон слыхала?

– Ага.

– Вот тебе и ага! Все телефоны сходятся в одном месте, которое называется узлом связи. Были узлы связи районные, были городские. А здесь под землей находился секретный узел связи Главного штаба Министерства обороны. Главного штаба, понимаешь? Через него сведения с мест на самый верх передавали. Враги еще только замышляют какой-нибудь кошмар нам устроить, а весточка в нужный адрес уже полетела. На каждое дежурство прорва народу заступала. Офицеры, солдаты-срочники, девки-телефонистки. Сутки дежуришь, двое отдыхаешь… В тот день все тихо было как никогда. Суббота все-таки. Папа Кашира даже вздремнул втихаря. Ему еще целый год служить оставалось, надо же было как-то время убить. Вдруг сигнал тревоги. Отключилось энергоснабжение. Ничего страшного, конечно, на резерв перешли. Потом глядь, офицеры бегают, как будто бы им яйца прищемило. Оказывается, пропала вся связь. Мало того, ни один контрольный прибор не фурычит. Все стрелки на нулях.

– А что эти приборы должны были показывать? – поинтересовался Кузьма.

– Да все на свете, вплоть до температуры воздуха на поверхности. Можно подумать, что какой-то злодей все кабели перерубил… Кошмар! Главное, что до начальства не дозвониться. Проводная связь не работает, радиорелейная тоже, спутниковая тем более. Кое-как по телеграфу вышли на Главный штаб. Там под фундаментом точно такой же бункер имеется, как и здесь. А они отвечают – не до вас, дескать, своих проблем хватает. И все, как ножом отрезало. Ни ответа, ни привета. Очередная смена в положенный срок не явилась. Послали наверх разведчиков. Те как в воду канули. Послали других. Тот же результат. После третьего раза решили, что лучше не высовываться. Всего под землей оказалось больше сотни человек. Десятка два офицеров, столько же телефонисток, остальные солдаты срочной службы, вроде папы Каширы. Ребята все бедовые, кто из Электростали, кто из Солнцева, кто из Люберец. Москвичи, короче. До службы в техникуме связи учились, знали друг друга. Вот и сговорились между собой. Офицерам темную устроили. Захватили оружейку, продсклад, дизельную. Октябрьская революция – ни больше ни меньше. Власть – народу, водку – трезвым, баб – молодым. Так и прожили пять лет сами по себе, пока метростроевцы к нам туннель не прорыли.

– Вот уж кому покоя нет! – произнесла Феодосия с неодобрением. – Все роют да роют как заведенные. И почему-то все больше вниз. Рыли бы вверх.

– Говорят, недавно пробовали, – сказал Юрок. – Не получилось. До Грани дошли – и каюк! Целая бригада накрылась… Короче, вы меня поняли. Не было никакой войны.

– Это мы поняли, – кивнул Кузьма. – Лучше расскажи, как прошла первая встреча с метростроевцами.

– Лихо! – ухмыльнулся Юрок. – Они нам с самого начала начали какую-то туфту впрягать. Где, дескать, ваше руководство, где партбюро, где ответственные товарищи? Почему не ведутся созидательные работы? Папа Кашира им хорошо ответил. Кроты, говорит, вам товарищи. А у нас товарищей нет, одни братки. На чужого дядю спины гнуть не собираемся. Давайте встречаться, давайте меняться, а насчет остального – извини-подвинься. В советчиках не нуждаемся. Сами с усами. А для понта еще и автомат показали. С тех пор на нас больше никто не накатывал. Кроме химер, конечно… Но мы и на химер управу найдем. Дайте только срок… А ты чего кривишься, Божий человек? Зубы болят?

– Душа у меня болит от твоих речей. Гордыня, гневливость и алчность погубят вас, как погубили нечестивый Вавилон. Нельзя долго жить в зле и разврате, презрев все Божеские законы. Грехи ваши – сеть, в которой вы рано или поздно запутаетесь. Одумайтесь, пока не пробил последний час.

– Ну ты, братан, и сказанул! – Юрок похлопал Венедима по плечу. – Другому за такие слова полагалось бы хрюкало начистить, но на тебя я не в обиде. С больного на голову какой спрос!

– Нет, ребята, давайте-ка прекратим эти споры, – вмешался Кузьма. – А то перегрыземся, как голодные крысы, и до Торжища не дойдем.

– Это наш праведник раздоры сеет! – затараторила Феодосия. – Он во всем виноват! К каждому слову придирается, жук навозный. Кому его проповеди нужны? Я ими сыта по горло, а настоящие мужчины другим богам поклоняются – силе да вольной воле. Угомонил всех врагов и гуляй напропалую! Я правильно говорю, Юрок?

– Не знаю, – огрызнулся темнушник, так и не простивший Феодосии ее двуличность. – Я тебя вообще не слушаю.

Зато у Венедима нашлось для бывшей постельной свахи несколько слов:

– Царь Соломон говорил, что тот, кто безоглядно предается разгулу и ратным забавам, поступает неразумно, ибо вино – глумливо, а секира – буйна. А что касается тебя самой, Феодосия, вспомни слова Писания: «Женщина красивая, но безрассудная то же самое, что золотое кольцо в носу свиньи».

– Сам ты свинья! – незамедлительно ответила Феодосия. – Только без золотого кольца…

Торжище располагалось в подземных каменоломнях, из которых люди брали строительный материал уже около трех веков. В Шеоле это место считалось столь завидным, что раньше на него в равной мере претендовали и темнушники, и метростроевцы, и светляки (да и свои аборигены здесь имелись, пусть и в незначительном количестве – бичи, голошмыги, наркоты, спившиеся хиппари, бездомные шалашовки).

Дабы эти споры не переросли в серьезный конфликт, решено было объявить каменоломни свободной территорией, одинаково доступной для всех обитателей Шеола. С тех пор здесь нашли себе приют многие из тех, кому претили ханжество светляков, разгул темнушников и казарменная дисциплина метростроевцев.

На Торжище можно было не только сбыть излишки и подыскать для себя какую-нибудь нужную вещь (причем параллельно существовали торговля открытая и торговля тайная), но и узнать последние новости, гульнуть от души, нанять работников, даже заключить брачный союз.

Периферией каменоломен уже давно завладел мох, однако в центральных туннелях с этой напастью еще как-то боролись. Химеры разных видов были здесь нередкими гостями, и к ним привыкли относиться как к неизбежному злу. Существовало даже такое правило – если во время торговой сделки один из ее участников становился жертвой адской твари, все имущество переходило в пользу потерпевшего.

Вход на Торжище был платным, однако стража особо не свирепствовала, почти всегда соглашаясь на отсрочку. И в самом деле – ну что, к примеру, можно взять со светляков, пригнавших на продажу десятипудовую хрюшку? Разве что кучу свиного дерьма. Зато, сбыв свой товар, Божьи люди набивали всякой мелочовкой целые мешки. Тут уж стражникам было чем поживиться.

В отличие от других общин Шеола, державших круговую оборону и против исчадий преисподней, и против своих собственных соседей, здесь не было ни фортификационных сооружений, ни застав, ни карантинных загонов, ни вошебоек.

Даже железная решетка, запиравшая вход, всегда находилась в поднятом положении, а стража больше походила на толпу барышников, обсуждающих последние рыночные новости. Об их истинном ремесле свидетельствовали только тяжелые копья, рядком прислоненные к стене, да испытующие взгляды, которые они бросали на всех входящих и выходящих.

Юрок, чьи амбиции перли наружу, как пена из пасти эпилептика, сразу повел себя неправильно – стал кидаться на стражников, стращал их своими дружками, костерил в самых непотребных выражениях. Да не тут-то было! Его просто отпихнули назад, пообещав в следующий раз и по шее накостылять.

– Вы что, попкари тупорылые, не узнаете меня? – горячился темнушник. – Хобот моя кликуха. Я под папой Каширой в «быках» хожу.

– Знаем мы тебя. То-то и оно, – отвечали стражники. – Даже чересчур хорошо знаем. Поэтому и не пускаем. Ты не торговать идешь, а куражиться. Карманы небось пустые? На хапок рассчитываешь нажиться? Домой ступай. Гопников у нас и без тебя хватает.

– Нет, суки, ошибаетесь! Я торговать иду! – пришлось Юрку немного сбавить гонор. – Я частный барыга, а вы меня за гопника держите!

– Где тогда твой товар? В штанах или за голенищем?

– Вот мой товар! – хлопнул он Феодосию по заднице. – Буркалы протрите. Товар первый сорт.

– Это твой товар? – Стражники вытаращились на Феодосию. – А чем докажешь?

– Она сама подтвердит. – Юрок выпихнул бабу вперед.

– Ага, – закивала головой Феодосия. – Решила вот… в хорошие руки запродаться. Осточертела жизнь у Божьих людей. Каждый норовит тобой задарма попользоваться. Стадо оно и есть стадо.

– Хм, запродаться… Не очень-то сейчас такие дела поощряются. – Один из стражников почесал затылок. – Особенно метростроевцы серчают… Говорят, противозаконно…

– С каких это, интересно, пор метростроевцы на Торжище свои законы устанавливают? – возмутился Юрок.

– Сила у них, – пояснил стражник. – Так и кишат повсюду. Гвалт поднимут – портянкой пасть не заткнешь.

– Никто ничего не поднимет! Это уже моя забота.

– Ясно, что твоя… Да только задаром мы вас все равно не пропустим. Не те времена. Ищите, чем заплатить.

– Нет у нас сейчас ничего! Ты что, человеческих слов не понимаешь? Опосля рассчитаемся.

– Знаем мы это «опосля». Уже ученые. Опосля тебя вдрызг пьяного за ноги отсюда вытащат. И не с прибылью, а с долгами несусветными. Скажешь, не было такого? Давай рассчитывайся или сваливай отсюда.

– Вот его в залог возьмите! – Юрок ухватил Венедима за рясу. – Потешный малый. Псалмов знает столько, что за целый день не переслушаешь. А если кому в грехах покаяться приспичило, тоже к нему обращайтесь. Все простит-отпустит, вплоть до убийства родной мамочки.

– Нашел кого предлагать! – скривились стражники. – Мы такого тощего светляка отродясь не видели. Еще протянет ноги – отвечай потом. Нет, не надо нам ваших псалмов. Сами кушайте.

– Да что же вам тогда надо? – Юрок попытался рвануть на груди отсутствующую рубашку.

– Что надо? – Стражники лукаво заулыбались. – Вот если бы вы своим товаром с нами поделились, тогда совсем другой разговор пошел бы… Ей-то, такой шкапе, поди, не убудет.

– Как это не убудет? – взорвалась Феодосия. – Именно что убудет! Не хватало еще, чтобы меня всякая рвань лапала! Отмывайся потом! Я вам не дешевка какая-нибудь, а порядочная женщина. Кому охота заразы от вас набраться? Мандавошками, наверное, поголовно маетесь! Я это по вашим рожам блудливым вижу!

Подобных оскорблений стражники стерпеть не могли и стали выталкивать всю компанию вон, но тут инициативу взял на себя Кузьма, до того и слова не проронивший.

– Голубчики, пропустите, – миролюбиво произнес он. – Зачем скандалить по пустякам? Если ему не верите, то мне поверьте. Как только с кем-нибудь сторгуемся, я вам сразу куш доставлю. Внакладе не останетесь, это я обещаю.

– А ты сам что за туз такой? – Стражники немного поутихли. – Случайно не выползок?

– Все возможно, – уклончиво ответил Кузьма.

– Звать-то как?

– На этот вопрос я отвечать не обязан. Тем более что вы спрашивать не должны. На сей счет особый закон имеется.

– Да мы просто так… Без всякой задней мысли… – смутились стражники. – Просто здесь одного выползка ищут. По прозвищу Кузьма Индикоплав. Вдруг ты его знаешь?..

– Кто его ищет? – Кузьма и глазом не повел.

– Да все подряд! Раньше темнушники искали. Потом светляки интересовались. А ныне и метростроевцы засуетились. Вынь да положь им Кузьму Индикоплава.

– Если встречу его, обязательно передам ваши слова, – кивнул Кузьма. – Ну так мы пройдем все же?

– Проходите, чего уж… – Стражники посторонились. – Только про обещание свое не забудь. И другим выходом не вздумай уйти. Мы всех наших ребят предупредим.

– Не стоит беспокоиться. Если надо будет, я отсюда под полом уйду. Или по потолку. Но только своего слова я сызмальства не нарушал. Так что ждите хороших вестей…

В тот же момент Феодосия пронзительно взвизгнула. Кто-то из стражников все же изловчился ущипнуть ее за крутое бедро.

Богатый человек

Уже за первым поворотом им повезло. И, как ни странно, благодаря Юрку, встретившему здесь своего давнего приятеля, человека на Торжище весьма влиятельного. Отзывался он на кличку Фуцел, а фамилию носил настолько заурядную, что успел уже давно забыть ее, помнил только, что начиналась на «Р» – не то Рожков, не то Рыжков, а может, даже и Романецкий.

В каменоломнях Фуцел жил с юных лет, поскольку испытывал стойкую неприязнь ко всему, что старались навязать ему другие люди, в том числе и родители. Он не хотел есть ложкой, а тем более вилкой, не хотел проситься на горшок, не хотел учиться грамоте, не хотел ходить в школу, не хотел получать паспорт, не хотел служить в армии, не хотел работать, не хотел уважать законы и не хотел сидеть за решеткой, что являлось логическим следствием всех прочих «не хочу».

Это был абсолютнейший диссидент, но диссидент не на сознательном, а скорее на физиологическом уровне (возможно, даже на клеточном). Вполне вероятно, что в стародавние времена Фуцел мог бы заделаться весьма авторитетным юродивым, не хуже самого Васьки Блаженного, однако в эпоху построения социализма спрос на юродивых как-то поувял.

Зимой он ходил в сандалиях, а летом в валенках. Даже в присутственных местах никогда не снимал видавший виды танкистский шлем, заменявший ему не только головной убор, но и подушку. Ел Фуцел то, чем брезговали другие (подсолнечные семечки, например, глотал вместе с шелухой), зато мог с отвращением плюнуть на роскошный торт, выставленный в кондитерской. В отличие от большинства людей, разделявших его жизненную позицию, Фуцел не курил, не ширялся и не глотал «колеса», зато буквально балдел – «торчал по кайфу» – от запаха женского пота. Ради того, чтобы получить это сомнительное удовольствие, он тайком пробирался в прачечные, горячие цеха хлебозаводов и швейные мастерские, не оборудованные принудительной вентиляцией.

Не одна женщина стала заикой, внезапно наткнувшись в каком-нибудь укромном месте на косматого и оборванного бомжа, сладострастно сопевшего носом.

Свои каменоломни Фуцел изучил столь основательно, что даже сделал несколько важных научных открытий, впрочем, так и не ставших достоянием широкой общественности.

Так, например, он обнаружил подпольную типографию социал-демократической партии «Стачка», следы которой в течение многих десятилетий безуспешно разыскивали не только местные краеведы, но и профессиональные археологи из Москвы. Свинцовый шрифт со старорежимными буквами «ять» и «фита» потом всплыл в заготовительном ларьке Вторсырья, откуда его изъяли компетентные органы, а редчайший экземпляр первого номера «Стачки» с малоизвестной статьей Георгия Плеханова и с еще более малоизвестным комментарием Льва Бронштейна случайно обнаружился в привокзальном туалете и впоследствии за немалые деньги был выкуплен Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

В другой раз Фуцел наткнулся на архив городского управления НКВД, припрятанный накануне прихода немецко-фашистских оккупантов. Долго еще потом базарные бабки заворачивали свой немудреный товар в бумажки с грифами «Совершенно секретно» и «Для служебного пользования».

Однако главным подвигом Фуцела по праву считалось спасение участкового инспектора Жабоедова, по собственной инициативе спустившегося в каменоломни на поиски субъектов, уклонявшихся как от общественно-полезного труда, так и от уголовной ответственности.

Фигу с маслом он там нашел! Излишнее служебное рвение не было подкреплено ни схемой лабиринта (хотя бы примерной), ни резервными батарейками к фонарику, ни запасом продуктов, а рация, на которую участковый возлагал такие надежды, под землей не действовала.

Спасатели-спелеологи, понапрасну убившие целый месяц, уже упаковывали свою сложную амуницию, а коллеги-мусора пили водку за упокой души пламенного, но безрассудного товарища, когда Фуцел вывел Жабоедова прямо к воротам психиатрической клиники имени профессора Лебедева, больше известной в народе как «Дом хи-хи».

В компенсацию своих хлопот Фуцел взял с участкового только хромовые сапоги да табельный пистолет Макарова с полным боекомплектом. Ну зачем все это тронувшемуся умом человеку, три недели кряду не видевшему света? Пусть скажет спасибо, что жив остался.

Днем Фуцел чаще всего отсыпался, а на дело выходил ночами. У него была довольно редкая воровская профессия «енофырь» – то есть урка, специализирующийся исключительно на ларьках и киосках. Добыча, правда, была не ахти какая, зато не возникало никаких проблем со сторожами и вневедомственной охраной. Да и проломить хлипкую фанерную стеночку все же проще, чем штурмовать витрины универмагов или сейфы сберкасс.

Вся добыча уходила в каменоломни, где у Фуцела было оборудовано потайное местечко, достаточно просторное и сравнительно сухое. Вот так и вышло, что бездомный бродяга, почти равнодушный к материальным благам, стал обладателем внушительного запаса всякого галантерейно-гастрономического барахла начиная от ученических ластиков и кончая фенами для укладки волос. Для чего все это было ему нужно, Фуцел и сам толком не знал. Кражи привлекали его главным образом своим процессом, а отнюдь не результатом.

За неделю до загадочного и трагического события, напрочь отделившего мир подземный от мира подлунного, Фуцелу повезло – он спер из автолавки сразу пять ящиков вина. По такому поводу можно было и гульнуть.

Спиртное он, кстати говоря, уважал, хотя употреблял весьма своеобразным способом – сливал все, что было под рукой, в эмалированную детскую ванночку, а потом, возлежа на куче ворованных цигейковых шуб, сутки напролет цедил этот коктейль через длинную соломинку, пока не приканчивал до последнего грамма.

В эти периоды у Фуцела резко возрастала мыслительная активность, если только такой термин можно употребить по отношению к человеку, находящемуся в алкогольном бреду.

Благодарный слушатель мог бы уловить в его бессвязном бормотании и божественные откровения, и гениальные прозрения, и самобытные философские идеи, и грозные пророчества. Сейчас он был в одном лице и Кассандрой, и Сократом, и Ницше, и Иоанном Богословом. Но увы – свидетелями этого интеллектуального подвига были только мокрицы да многоножки-кивсяки, которыми так и кишели заброшенные каменоломни.

Короче, он провел в таком состоянии не меньше десяти дней (в среднем за сутки уходила дюжина бутылок), ничем не закусывая и справляя малую нужду прямо под себя. Большая нужда по понятным причинам не донимала его.

Катастрофа, погубившая столько невинных душ, Фуцела ничем не затронула, хотя в один из запойных дней его посетила химера, которой он стал с вдохновением проповедовать свое собственное учение о происхождении жизни из капель пота божественной ткачихи, без устали создающей бесконечный во времени и пространстве гобелен, где каждый узелок – звезда, а каждая нить – галактика.

Химера не тронула пьяного Фуцела. Химеры вообще существа непредсказуемые, а уж поведение первых химер отличалось полным алогизмом.

Кое-как отлежавшись (не всякое богатырское сердце выдержит такое надругательство над собой) и немного подкрепившись мясными консервами, Фуцел отправился на промысел, уже ставший для него таким же непреложным законом существования, как для пчелы – сбор нектара.

Ближайший выход на поверхность, замаскированный под обыкновенную выгребную яму, находился всего в ста шагах от его тайного убежища. Но на сей раз эти шаги почему-то давались Фуцелу с неимоверным трудом. Ноги попадали совсем не туда, куда он их собирался поставить. Руки промахивались, даже выполняя самые обыкновенные действия, например, опорожняя нос от соплей. Легким не хватало воздуха. Забастовал даже верный желудок, извергнувший наружу остатки вина.

Решив, что это симптомы какой-то тяжелой болезни, Фуцел счел за лучшее вернуться назад. Диагноз особого значения не имел, главное, что лекарства имелись в изобилии – не так давно он подломил в пригороде аптечный киоск (просто невозможно было спокойно пройти мимо этой ветхой, скособоченной сараюшки).

Прежде чем приступить к самолечению, следовало хотя бы ознакомиться с инструкциями, однако мешала слабая грамотность. Поэтому Фуцел выбирал лекарства интуитивно, льстясь главным образом на привлекательность упаковки.

Тошнота вскоре прошла, зато резко бросило в жар. От следующей порции таблеток во рту появилась нестерпимая горечь, словно бы он хватанул хины. Кончились эти опасные эксперименты тем, что Фуцел впал в глубочайший сон, сравнимый разве что с наркозом.

Кое-как очухавшись, он при свете оплывающей свечи увидел бомжиху Люську Лайбу, хныкавшую в углу, словно малый ребенок на руках у нищенствующей «мамки». От постоянных хворей и хронического недоедания Лайба утратила способность к полноценному потоотделению и давно уже не могла интересовать Фуцела.

Однако сейчас был совсем другой случай. Сам он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Кто бы мог подумать, что в аптеках наряду со всякими полезными снадобьями торгуют и форменной отравой. Хочешь не хочешь, а пришлось звать Лайбу на помощь.

Она напоила его болгарским апельсиновым соком (пять лет назад был украден, скоро банки насквозь проржавеют) и, продолжая хныкать, поведала о жутких событиях, случившихся за то время, которое Фуцел провел в беспамятстве.

Оказывается, что ни один босяк, покинувший каменоломни после прошлой субботы, так и не вернулся назад. Нельзя было даже предположить, куда они все подевались. Да и вообще наверху случилось что-то неладное – не слышно было грохота электричек, не лаяли собаки, не звонил колокол кладбищенской церквушки.

– Ты уши давно мыла? – слабым голосом поинтересовался Фуцел (сам он, все еще находясь под воздействием лекарств, слышал массу всяких звуков, вот только приходили они не извне, а изнутри его).

– Отродясь такими глупостями не занималась, – ответила Лайба. – Водобоязнь у меня. Бешеной кошкой в детстве искусана.

– Тогда все понятно. Ушами нужно слушать, а не задницей.

– Я пяткой лучше слышу, чем ты ушами. Ишь, наклюкался… – обиделась Лайба. – А куда, по-твоему, наша орда подевалась? Почитай, половины постояльцев нет. Не в гостиницу же они переселились…

Вновь попив апельсинового сока и хорошенько пораскинув мозгами, Фуцел пришел к выводу, что ментовская контора устроила грандиозную облаву на всех тех, кто, по ее мнению, вел антиобщественный образ жизни. Такие случаи на его памяти уже бывали. Один раз, когда городу вручали какую-то очень важную правительственную награду, а другой – когда первого секретаря обкома партии, ночью тайком пробиравшегося от любовницы, отколотили мелкие фраеры, мирно попросившие закурить, но нарвавшиеся на гневную отповедь.

Прогнав постылую Лайбу, прозрачно намекавшую на свое бедственное положение (дескать, раньше хоть кто-то корочку подавал, а теперь зубы на полку клади), Фуцел решил, что пока лучше отсидеться под землей, благо что после случая с Жабоедовым милиция в каменоломни соваться не рисковала.

А потом все как-то сразу изменилось. Начались проблемы с водой, без задержки уходившей в недра земли. Из всех щелей попер странный, никогда здесь не виданный мох. Появились и вовсе фантастические твари, впоследствии названные химерами. Слух о том, что попытка выхода на поверхность равносильна самоубийству, превратился в непререкаемую истину.

Так Фуцел и застрял в каменоломнях. Хорошо хоть, что нужды ни в чем не испытывал – за это надо поблагодарить воровского бога, если таковой имеется. Со временем сюда проникли вездесущие метростроевцы, вслед за ними явились темнушники («глаза завидущие, руки загребущие» – как их характеризовали аборигены каменоломен), а впоследствии и светляки, самые тяжелые на подъем.

Было много крика и мордобития, даже смертоубийства случались, но в итоге каменоломни так никому и не достались. Когда страсти улеглись, Фуцел близко сошелся с одним из вождей темнушников – папой Каширой, личностью тоже весьма незаурядной, правда, совсем в другом плане. (Юрок тогда еще пешком под стол ходил и на здешнем горизонте возник намного позже.)

Когда по взаимному соглашению всех заинтересованных сторон каменоломни были превращены в Торжище, Фуцел неожиданно оказался самым богатым лавочником. Он один мог выставить больше товаров, чем, скажем, вся обитель Света. Да и товар был на загляденье, такого нынче ни за какие коврижки не сыщешь – и швейные иглы, и душистое мыло, и наручные часы, и клизмы, и сковородки, это не говоря уже о консервах, детских питательных смесях, специях и шоколаде. А ведь когда-то многие потешались над скаредностью Фуцела. Дескать, ну и крохобор – все подряд в свою берлогу тащит. Кто же в итоге оказался прав?

В масштабах Шеола он стал Крезом, Гобсеком, Рокфеллером, однако продолжал жить в своем нищенском закутке, спать на истлевших шубах и носить такие лохмотья, что ими побрезговала бы даже давно опочившая Лайба. Не прекращались и его регулярные запои, раскрепощавшие мысль и дававшие волю необузданной фантазии.

Да только судить его было некому – всю жизнь прожил бобылем, в таком качестве и умереть собирался.

И все же Фуцел был уже не тот. Даже Юрка Хобота узнал не сразу. Что ни говори, а годы сказывались, да и регулярные бдения над эмалированной ванночкой здоровья не прибавляли.

Встречу решили отпраздновать в ближайшей корчме, проще говоря, в тесном закоулке лабиринта, отгороженном от посторонних глаз всяким утильсырьем – кусками дырявого брезента, гнилой фанерой, упаковочным картоном. Гостей здесь угощали ядреным пойлом неизвестного происхождения и крупными, как кулак, улитками, доставленными из дальних пещер, где им вольготно жилось среди помета летучих мышей.

Фуцел, разбогатев, не огрузнел телом, а, наоборот, высох, став похожим на старого зачуханного черта, тем более что из дырок неизменного танкистского шлема наподобие рожек торчали патлы седых волос. Морщин на лице он, наверное, имел больше сотни, зато зубов во рту – только два.

Впрочем, действовал он своими зубами весьма эффективно и разгрыз панцирь улитки еще допрежь того, как сотрапезники решили, каким это способом лучше всего подступиться к столь экзотической закуске.

– Вишь, какая громила уродилась, – сказал Фуцел, разрывая грязными руками нежную плоть улитки. – А раньше они малюсенькие были, с ноготь.

– Когда это раньше? – немедленно поинтересовался Юрок, старавшийся держаться с Фуцелом запанибрата.

– Раньше – значит до снега, – пояснил старик самым обыденным тоном.

– До какого еще снега? – Тут уж и Кузьме пришлось удивиться. – Где вы снег видели?

– Сам я не видел. – Покончив с улиткой, Фуцел принялся облизывать свои пальцы, похожие на когти гарпии. – Но один козырный человек мне рассказывал. Он накануне той субботы вместе с подельником в колодце теплотрассы заночевал. Прохладно было под открытым небом, хоть и август месяц. Проспавшись, решили сходить по ширме…

– Карманы клиентам почистить, – пояснил для профанов Юрок.

– Да-а… Карманники они были, это точно. На опохмелку хотели заработать. Подельник крышку люка приподнял и наружу вылез, а мой приятель штанами за что-то зацепился. И слышит, как подельник сверху докладывает: «Снег идет!» И, главное, с таким удивлением, словно прокурора без штанов увидел.

– Какой же снег в августе? – фыркнула Феодосия, о богатствах Фуцела даже не подозревавшая и потому относившаяся к нему свысока.

– Вот и приятель мой очень удивился. – Старик перебирал улитки, отыскивая самую крупную. – Какой, к хренам, может быть снег? Вчера еще астры цвели и девки без чулок прохаживались. Потом присмотрелся – точно. Порхает в воздухе что-то такое… Снег не снег, но похоже… И столько его, что снаружи потемнело. Валит, как из дырявого мешка. Подельник наверху засуетился как-то странно, а потом – брык с копыт! Люк, который он придерживал, на место лег. И вдруг моему приятелю так страшно стало, так дурно, что пополз он по трубам теплотрассы неведомо куда, лишь бы от этого места подальше. Чуть не сдох, но повезло. Догадался в потайную нору свернуть, которая в каменоломни вела. Вот такая история.

– Бывает, – никакого другого более удачного словца Юрку на язык не подвернулось.

– Но я не про это… – продолжал Фуцел. – Я про то, что прет все живое в рост не в свою меру. Черви в полсажени длиной вырастают. Мокрицы такие, что ежа могут задавить. К чему бы это? А вдруг и люди расти начнут?

– Не пойдет это им на пользу, – сказал Кузьма. – Жратвы не хватит – это раз. Да и под землей особо не развернешься. Я и сейчас не в каждую нору залезу, хоть и хотел бы. Это два.

– Здоровенные люди и норы себе под стать выроют, – высказался Юрок. – А что народ крупнее становится, это факт. У меня, например, конец на два пальца длиннее, чем у старшего брата.

– Вот не сказала бы, – глядя в сторону, обронила Феодосия.

Юрок сделал вид, что не расслышал этой реплики, и продолжал распинаться о том, какая распрекрасная жизнь ожидает людей-гигантов.

– А как там этот халявщик поживает?.. Как его?.. – Фуцел сморщился, стараясь припомнить прозвище своего дружка-темнушника.

– Папа Кашира, – охотно подсказал Юрок.

– Тебе он, может, и папа, а для меня просто Сашка. Я его еще Мухоедом звал.

– Почему Мухоедом? – лукаво косясь на Юрка, поинтересовался Кузьма.

– Таких пауков я отродясь не встречал. Мать родную задавит и не поморщится. Наглец неблагодарный. Я ему в свое время столько добра сделал, а он у меня прямо из-под носа ящик рассыпухи увел… чая то есть. Одно слово – Мухоед.

– Ну вы скажете тоже… – надулся Юрок. – Между прочим, папа Кашира о вас только добрым словом отзывается.

– А за что ему на меня грязь лить? Я его, мазурика, ни разу не подвел. И огольцов евойных вроде тебя до сих пор привечаю… Ты пей, пей, не стесняйся!