Видоизмененный углерод: Сломленные ангелы Морган Ричард

– А потом что?

– Не понял.

– Что потом? Когда захватите Индиго-сити, когда Кемп разбомбит, заминирует и разнесет из протонных пушек все мало-мальски ценное и уйдет в горы с компанией отборных бойцов, что потом?

– Ну, – Каррера надул щеки. Вопрос, казалось, его искренне удивил. – Как обычно. Стратегия сдерживания на обоих континентах, умеренные полицейские меры и поиск козлов отпущения до тех пор, пока все не уляжется. Но к тому времени…

– К тому времени нас здесь уже не будет, да? – я засунул руки в карманы. – Мы умотаем с этого куска говна куда-нибудь, где люди в состоянии понимать, когда их дело пахнет керосином. Порадуй меня хоть этим.

Он обернулся и подмигнул:

– Дом Хань выглядит перспективно. Внутренняя борьба за власть, сочные дворцовые интриги. Все как тебе нравится.

– Спасибо.

Из баббл-тента доносились тихие голоса. Каррера наклонил голову и прислушался.

– Входи и располагайся, – угрюмо пригласил я, проходя вперед. – Не надо будет бежать обратно к ламонтовым игрушкам.

Три оставшихся члена экспедиции «Мандрейк» сидели вокруг низкого стола у дальней стены медчасти. Охрана Карреры уже вымела с пола большую часть ингибиторов, в соответствии со стандартной практикой оставив на шее каждого заключенного одиночный юнит, сидевший на затылке, будто опухоль. Из-за этого все присутствовавшие выглядели сгорбленными, как заговорщики, застигнутые врасплох во время тайного совещания.

Когда мы вошли, они обернулись, продемонстрировав весь спектр возможных реакций. Депре проявил наибольшую сдержанность; его лицо почти не дрогнуло. Вонгсават встретилась с мной взглядом и вздернула бровь. Вардани, не обращая внимания на меня, уставилась на Карреру и сплюнула на подметенный на скорую руку пол.

– Это, я так полагаю, в мой адрес, – беспечно прокомментировал Каррера.

– Можете разделить на двоих, – предложила археолог. – Вы же, кажется, одна шайка.

Каррера улыбнулся:

– Не советую накручивать себя, госпожа Вардани. Малыш на вашей шее вообще-то кусается.

Она молча качнула головой. Одна ее рука рефлекторно дернулась к ингибитору, затем снова опустилась. Возможно, она уже пыталась его снять. Эту ошибку обычно не повторяют.

Склонившись над плевком, Каррера обмакнул в него палец. Внимательно осмотрев слюну, он поднес ее к носу, затем скорчил гримасу.

– Вам недолго осталось, госпожа Вардани. На вашем месте я был бы полюбезнее с человеком, от которого в некоторой степени зависит, будете ли вы переоблачены или нет.

– Сомневаюсь, что это будете решать вы.

– Ну, – командир «Клина» вытер палец о ближайшую простыню. – Я сказал «в некоторой степени». С другой стороны, это предполагает, что когда вы вернетесь в Лэндфолл, то будете в состоянии, пригодном для переоблачения. Что совсем необязательно.

Вардани повернулась ко мне, встав к Каррере спиной. Изящная демонстрация пренебрежения, вызвавшая мысленные аплодисменты у дипломатической части моей подготовки.

– Это что же, твой катамит пытается мне угрожать?

– Полагаю, пытается донести определенную мысль, – покачал головой я.

– Слишком тонко для меня, – она бросила презрительный взгляд на командира «Клина». – А вы лучше разрядите мне бластер в живот. Вроде бы неплохо работает. Как я понимаю, это ваш излюбленный метод усмирения гражданских лиц.

– Ах, да. Хэнд, – взяв один из расставленных вокруг стола стульев, Каррера перевернул его спинкой вперед и сел. – Что, он был вам другом?

Вардани не ответила.

– Едва ли. Совсем не ваш тип.

– Это не имеет никакого…

– А вы знаете, что именно он несет ответственность за бомбардировку Заубервиля?

Опять повисла пауза. Лицо археолога от неожиданности обмякло, и я вдруг увидел, как сильно подействовала на нее радиация.

Каррера тоже это заметил.

– Да, госпожа Вардани. Кто-то же должен был расчистить дорогу, чтобы ваш поход мог состояться, и Матиас Хэнд поручил это нашему общему другу Джошуа Кемпу. Не напрямую, конечно же. Аккуратно смоделированную дезинформацию не менее аккуратно слили в нужные инфоканалы. Достаточно для того, чтобы убедить нашего героя-революционера в Индиго-сити, что Заубервиль будет лучше смотреться в виде грязного пятна. И что тридцати семи моим ребятам больше не понадобится зрение, – он бросил на меня беглый взгляд. – Ты же, наверное, догадался, да?

Я пожал плечами:

– Казалось наиболее вероятным. Любой другой вариант был бы слишком удобным совпадением.

Глаза Вардани, полные неверия, встретились с моими.

– Вот видите, госпожа Вардани, – Каррера поднялся с таким видом, словно у него болело все тело. – Не сомневаюсь, что вам бы хотелось считать меня чудовищем, но это не так. Я просто выполняю свою работу. Люди, подобные Матиасу Хэнду, устраивают войны, сражаться в которых мне приходится в силу своей профессии. Вспомните об этом, когда в следующий раз испытаете потребность меня оскорбить.

Археолог промолчала, но я чувствовал, как ее взгляд обжигает мою щеку. Каррера двинулся к двери, но потом остановился.

– Ах, да, госпожа Вардани, чуть не забыл. Что касается катамита, – он опустил глаза к полу, словно раздумывая над словом. – Мои сексуальные предпочтения многие могут счесть довольно ограниченными, и анальное проникновение в число этих предпочтений не входит. Чего, судя по сделанным в лагере записям, нельзя сказать о вас.

Из груди Вардани вырвался звук. В этом звуке я практически различил скрип и треск, который издал выстроенный мной в ее психике реабилитационный каркас. Это был звук надлома. Я рефлекторно вскочил.

– Айзек, ты…

– Ты? – его ухмылка напоминала оскал черепа. – Ты, щенок. Ну-ка сидеть.

Это было почти что приказом, и я почти что замер на месте. Подготовка тут же яростно встала на дыбы, прервав оцепенение.

– Ковач… – голос Вардани оборвался, точно лопнувший трос.

Мы с Каррерой метнулись навстречу друг другу. Согнутой рукой я потянулся к его горлу, одновременно пытаясь провести удар ногой, с трудом заставляя ослабленное болезнью тело держать стойку. Крепкое клиновское тело качнулось мне навстречу, и обе атаки были заблокированы с брутальной простотой. Моя нога скользнула по его левому боку, из-за чего я потерял равновесие, руку же он взял в замок у локтя, после чего нанес удар.

Рука издала хруст, отдавшийся у меня в голове, – словно пустой стакан из-под виски, на который кто-то наступил в темном баре. Боль вытеснила из головы все мысли, заставила меня коротко вскрикнуть, после чего отступила, подавленная нейрохимией. Боевая оболочка клиновской модификации – похоже, кое на что она еще была способна. Каррера не ослабил хватки, и я повис на своем предплечье, как выключенная кукла. Я попытался задействовать неповрежденную руку, чем вызвал у Карреры смех. Он резко выкрутил раздробленный сустав, и боль снова заволокла сознание черным облаком. Он бросил меня на пол и небрежно пнул в живот, после чего я скрючился и замер, утратив интерес ко всему выше уровня его лодыжек.

– Пришлю медиков, – донесся сверху его голос. – А вам, госпожа Вардани, советую держать рот на замке, иначе я отряжу своих людей – из тех, что не страдают от избытка чувствительности, – этот ваш рот кое-чем занять. А заодно живо напомнить значение слова «катамит». Не надо испытывать мое терпение, женщина.

Послышался шорох ткани, и он оказался на корточках рядом со мной. Взяв за нижнюю челюсть, повернул мое лицо вверх.

– Тебе придется очистить организм от всей этой сентиментальщины, если собираешься работать на меня, Ковач. Ну а на тот случай, если не собираешься, – он поднял руку со свернувшимся в клубок ингибитором, – исключительно временная мера. Пока не закончим с Сутьяди. В интересах общей безопасности.

Он перевернул ладонь, и ингибитор упал на пол. Моим органам чувств, притупленным эндорфином, показалось, что падал он долго. Испытывая нечто близкое к восхищению, я смотрел, как паук расправляет в воздухе лапки и приземляется меньше чем в метре от моей головы. Сгруппировывается, пару раз крутится на месте и бежит ко мне. Карабкается по лицу, затем спускается на затылок. Кость словно бы уколол крохотный осколок льда, и я ощутил, как на шее сжимаются лапки-проволочки.

Ну что ж.

– Увидимся, Ковач. Поразмысли на досуге над моими словами.

Каррера поднялся и, судя по всему, вышел. Какое-то время я лежал неподвижно, проверяя на прочность ремни, стягивающие покрывало онемения, в которое меня закутала моя оболочка. Потом ко мне прикоснулись чьи-то руки, помогая занять не очень-то желанное сидячее положение.

– Ковач, – Депре вгляделся в мое лицо. – Ты как, чувак?

Я слабо кашлянул:

– Лучше не бывает.

Он прислонил меня к краю стола. Из-за его спины показалась Вардани:

– Ковач?

– У-у-у-ух, мне очень жаль, Таня, – я осторожно взглянул на нее, проверяя, насколько ей удается сохранять самообладание. – Надо было тебя предупредить не провоцировать его. Он не Хэнд. Он такое дерьмо терпеть не станет.

– Ковач, – по ее лицу пробегали судороги, возможно, первые трещины в сооруженном на скорую руку реабилитационном каркасе; а может, и нет. – Что они собираются делать с Сутьяди?

Вопрос растаял в воздухе, оставив после себя небольшую лужицу тишины.

– Ритуальная казнь, – сказала Вонгсават. – Так?

Я кивнул.

– Что это значит? – голос Вардани был пугающе спокойным; я подумал, что, возможно, ошибался в своей оценке ее психологического состояния. – Ритуальная казнь. Как это будет?

Я закрыл глаза, воскрешая в памяти кое-что из увиденного за последние два года. Воспоминание как будто вызывало тупую ноющую боль в разбитом локтевом суставе. Когда я почувствовал, что с меня хватит, я снова посмотрел Тане в лицо.

– Это как автохирург, – произнес я медленно. – Перепрограммированный. Он сканирует тело, составляет карту нервной системы. Измеряет стоимость. Потом начинает рендеринг.

Глаза Вардани слегка расширились:

– Рендеринг?

– Разделку. С человека снимают кожу, срезают плоть, дробят кости, – я напряг память. – Освежевывают, выжигают глаза, разбивают зубы и протыкают нервные узлы.

Она слабо взмахнула рукой, словно защищаясь от моих слов.

– Все это время машина поддерживает в нем жизнь. Если он теряет сознание, процесс прекращается. В нужные моменты машина вкалывает стимуляторы. Обеспечивает всем необходимым, за исключением, разумеется, болеутоляющего.

Казалось, к нам присоединился кто-то пятый. Он сидел рядом со мной, ухмылялся и давил на осколки кости в руке. Я сидел в облаке боли, приглушенной биотехом, вспоминая, что происходило с предшественниками Сутьяди, лежавшими на анатомайзере в окружении солдат «Клина», столпившихся вокруг, словно верующие у алтаря богу войны.

– Сколько это продолжается? – спросил Депре.

– По-разному. Большую часть дня, – слова дались мне с трудом. – Все должно закончиться к ночи. Это часть ритуала. Если никто не прекратит процесс раньше, с последними лучами солнца машина рассекает и разнимает на части череп. Этим обычно все завершается, – мне хотелось остановиться, но никто, похоже, не собирался меня останавливать. – Офицеры и сержанты могут поставить на голосование «удар милосердия», но только ближе к вечеру – даже те, кто хочет, чтобы это закончилось. Они не могут себе позволить выглядеть более мягкотелыми, чем рядовой состав. И даже когда голосование происходит вечером, оно не всегда оканчивается в пользу приговоренного к казни.

– Сутьяди убил командира взвода «Клина», – сказала Вонгсават. – Думаю, голосования не будет.

– Он ослабел, – с надеждой в голосе произнесла Вардани. – Радиационное отравление…

– Нет, – я согнул правую руку, и плечо пронзила стрела боли, пробившись сквозь защиту нейрохимии. – Маорийские оболочки разработаны в расчете на боевые условия и пребывание в токсичной среде. Очень высокая устойчивость.

– Но нейрох…

Я покачал головой:

– Можешь на это не рассчитывать. Машина сразу делает на это поправку, вырубает системы контроля боли первыми, просто выдирает их.

– Тогда он умрет.

– Нет, не умрет, – проорал я. – Об этом позаботятся.

Мой выкрик практически положил конец разговору.

Прибыла пара медиков: один из них – тот, кто занимался мной в прошлый раз, вторая – суроволицая женщина, которую я видел впервые. Они осмотрели мою руку с подчеркнуто бесстрастным профессионализмом. Наличие на моей шее ингибитора и то, что это говорило о моем статусе, не вызвало с их стороны комментариев. Разбив осколки кости вокруг поврежденного локтевого сустава с помощью микроультравиба, они ввели био для регенерации в виде длинных, уходящих далеко вглубь мононитей с зелеными ярлычками на концах, выходящих на поверхность кожи, и чипом, который информировал мои костные клетки о том, что им следует делать и, что еще важнее, чтобы, сука, быстро. Не филонить тут у меня. Плевать, к чему ты там привык в нормальном мире, теперь ты участвуешь в особой военной операции, солдат.

– Пара дней, – сказал тот, которого я знал, отклеивая эндорфинный дермальник со сгиба моей руки. – Мы зачистили края, так что, если придется пошевелить рукой, окружающие ткани не повредятся. Но боль будет зашибись, и регенерации это мешает, так что постарайтесь этого не делать. Я зафиксирую вам руку, чтобы вы не забывали.

Пара дней. Мне очень повезет, если через пару дней моя оболочка еще не протянет ноги. В памяти всплыло воспоминание о докторше из орбитального госпиталя. «Ох, да к такой-то матери». Вся абсурдность ситуации разом вскипела в моем сознании и прорвалась наружу ввиду внезапной и неожиданной ухмылки.

– Вот спасибо. Мы же не хотим мешать оздоровительному процессу, правильно?

Он слабо улыбнулся в ответ и сразу же поспешно перевел глаза обратно на руку. Фиксатор плотно сжал ее от бицепса до нижнего предплечья в теплом, успокаивающем и тугом объятии.

– Вы входите в бригаду при анатомайзере? – спросил я.

Он бросил на меня испуганный взгляд:

– Нет. Это в основном сканирование, я этим не занимаюсь.

– Мы уже закончили, Мартин, – резко сказала женщина. – Нам пора.

– Угу.

Но собирался он медленно и неохотно. Я смотрел, как исчезают в его полевой сумке перемотанные клейкой лентой хирургические инструменты и яркие полоски запечтанного дермальника.

– Эй, Мартин, – кивнул я на сумку. – А оставь-ка мне этих розовеньких. Я думал поспать подольше.

– Э-э…

Медичка кашлянула:

– Мартин, нам не…

– Ой, да заткнулась бы ты уже на хрен, – внезапно вспылил он; инстинкт посланника тут же заставил меня протянуть руку к сумке за его спиной. – Ты мне не командир, Зейнеб. Я ему дам, что сочту нужным, и ты, к чертям…

– Все нормально, – негромко сказал я. – Я уже взял.

Оба медика уставились на меня.

Я поднял левой рукой длинную полоску эндорфинных дермальников и натянуто улыбнулся:

– Не волнуйтесь, все сразу не использую.

– Может быть, и стоит, – сказала медичка. – Сэр.

– Зейнеб, сказал же, заткнись, – Мартин торопливо подхватил сумку, прижав ее к груди, будто ребенка. – Вы… э-э… они быстродействующие. Не больше трех за один раз. Этого хватит, чтобы отключиться и не слы… – он сглотнул. – Того, что будет с вами происходить.

– Спасибо.

Они собрали оставшиеся инструменты и ушли. У выхода Зейнеб обернулась, и ее рот искривился. Говорила она слишком тихо, чтобы я мог расслышать. Мартин занес руку, словно хотел отвесить ей подзатыльник, и оба выскользнули наружу. Проводив их взглядом, я перевел глаза на пачку дермальников, зажатую в кулаке.

– Так ты собираешься решить проблему? – холодно вполголоса произнесла Вардани. – Закинуться и забыться?

– Есть идея получше?

Она отвернулась.

– Ну тогда снимай белое пальто и засунь свою праведность куда подальше.

– Мы могли бы…

– Могли бы что? На нас ингибиторы, не говоря уже о том, что практически все мы через два дня умрем в результате критического клеточного распада, и, не знаю, как насчет тебя, но у меня болит рука. А, да, еще вся эта каморка напичкана жучками и камерами политофицера, в каюту которого, как я полагаю, Каррера имеет свободный доступ, – я почувствовал легкий укол на шее и, осознав, что гнев начинает брать верх над осторожностью, подавил его. – Я отвоевался, Таня. Завтрашний день мы проведем, слушая, как умирает Сутьяди. Ты можешь в этот день делать, что тебе угодно. Я же собираюсь его проспать.

То, как я бросал ей в лицо эти слова, доставляло мне глубочайшее удовлетворение, похожее на выковыривание шрапнели из своей же собственной раны. Но передо мной все стоял комендант лагеря, подключенный к сети и обмякший на кресле, и зрачок его единственного человеческого глаза, безвольно бьющийся о кромку верхнего века.

«Если лягу, вряд ли уже встану». В ушах снова зазвучал его шепот, похожий на дыхание умирающего. «Так что остаюсь в этом… кресле… Дискомфорт меня будит… время от времени…»

И я задался вопросом, какой дискомфорт смог бы пробудить на данном этапе меня. К какому такому креслу мне бы пристегнуться.

«Я знаю, что где-то есть выход с этого сраного берега».

И я задался вопросом, почему же ладонь моей раненой руки все еще не опустела.

Сутьяди начал кричать вскоре после рассвета.

В первые несколько секунд это были крики бешенства, такие человеческие по своей сути, что это звучало почти обнадеживающе. Но не прошло и минуты, как ничего человеческого в его голосе уже не осталось – лишь неприкрытая животная боль. Поднимаясь над разделочной плитой, звук разносился над берегом, один пронзительный вопль за другим, заполняя собой воздух, словно что-то ощутимое, преследуя каждого невольного слушателя. Мы ждали этого с ночи, но все равно крик накрыл нас как ударная волна, заставив всех содрогнуться в постелях, где мы лежали свернувшись, даже не пытаясь заснуть. Он не пощадил никого из нас, стиснув в отвратительно-интимном объятии. Он прижал липкие ладони к моему лицу, сдавил грудь, затруднил дыхание, поставил дыбом все волоски на теле и заставил задергаться глаз. Ингибитор на шее проверил на вкус мою нервную систему и заинтересованно пошевелился.

Возьми себя в руки.

Помимо крика, слышался еще один знакомый мне звук. Негромкий рык возбужденных зрителей. «Клин» наблюдает за тем, как вершится правосудие.

Я сел на постели, скрестив ноги, и раскрыл сжатые кулаки. Полоски дермальника упали на одеяло.

В голове словно вспыхнула искра.

Мертвое лицо марсианина встало перед глазами с такой ясностью, словно было изображением на ретинальном дисплее.

…в этом кресле…

…меня будит.

…кружение пятен света и тени…

…погребальная песнь, исполненная инопланетного горя…

Я ощутил…

…лицо марсианина в водовороте ослепительной боли, не мертвое…

…большие нечеловеческие глаза, встретившиеся с моими, в которых застыло выражение чего-то…

Вздрогнув, я очнулся.

Человеческий крик все длился, скручивая в комок нервы, въедаясь в костный мозг. Вардани закрыла лицо руками.

Мне не должно быть так плохо, запротестовала какая-то часть моего сознания. Мне же не впервой…

Нечеловеческие глаза. Нечеловеческие крики.

Вонгсават зарыдала.

Я почувствовал, как во мне что-то поднимается, собирается воедино, закручиваясь спиралью, подобно марсианам на корабле… Ингибитор напрягся.

Нет, еще рано.

Самообладание посланника начало бесстрастно и методично гасить человеческие реакции – в точности, когда это было нужно. Я обрадовался этому вмешательству, как любовник, дождавшийся свидания на солнечном пляже в виртуальности Вардани, – кажется, я даже расплылся в приветственной улыбке.

Снаружи на разделочном столе закричал Сутьяди, отрицая обвинение. Слова с трудом выходили из его рта, точно их тянули клещами.

Взявшись за фиксатор на руке, я медленно сдвинул его к запястью, задев за биометки, на что кость отозвалась резкой болью.

Вопль Сутьяди, словно осколок стекла, резанул по хрящам и сухожилиям. Ингибитор…

Ледяное спокойствие. Лед.

Фиксатор повис на запястье. Я взялся за язычок первой бионити.

Вполне возможно, кто-то наблюдал за мной из каюты Ламонта, но вряд ли. В этот момент у всех хватало дел. И кроме того, зачем вести наблюдение за задержанными с ингибиторами на позвоночниках? Какой смысл? Доверься машине и займись чем-нибудь поинтереснее.

Вопль Сутьяди.

Я ухватился за ярлычок и потянул, сначала слабо, потом все сильнее.

Ты этого не делаешь, напомнил я себе. Ты просто сидишь себе, слушаешь, как умирает человек, и за прошедшие пару лет это происходило с тобой так часто, что уже не способно волновать. Ничего особенного. Системы посланников наводили морок на эндокринные железы, оборачивали в пленку холодной отстраненности. Я верил в то, что говорил себе, на уровне, глубже рассудочного. Ингибитор на шее дернулся и опять успокоился.

Бионить оторвалась, и я вытянул ее из руки.

Слишком короткая.

Еб…

Лед.

Вопль Сутьяди.

Я взялся за следующий ярлычок и подвигал его туда-сюда. Почувствовал, как нить рассекает ткань под кожей по прямой, доходя до кости, и понял, что и эта слишком короткая.

Подняв голову, я наткнулся на взгляд Депре. Его рот вопросительно округлился. Я рассеянно улыбнулся в ответ и взялся за следующий ярлычок.

Вопль Сутьяди.

Четвертая нить оказалась тем, что надо, – я почувствовал, как она режет мясо по длинной кривой, идущей через локоть и вокруг. Единственный эндорфинный дермальник, который я использовал чуть раньше, сократил боль до легкого неудобства, но напряжение все равно пробегало по телу электрическими разрядами. Я заново схватился за ложь посланника о том, что не происходит абсолютно ничего особенного, и с силой потянул.

Нить вышла с усилием, как стебель бурой водоросли из мокрого песка, оставив борозду в предплечье. На лицо брызнула кровь.

Вопль Сутьяди. Он становился то пронзительнее, то глуше, проигрывая всю гамму отчаяния и неверия из-за того, что с ним делала машина, из-за того, что происходило с его жилистым, мускулистым телом.

– Ковач, что за херню ты…

Я метнул на Вардани взгляд и ткнул пальцем назад, указывая на шею. Археолог умолкла. Я аккуратно намотал нить на левую ладонь и завязал узлом вокруг ярлычка. Затем, не давая себе времени задуматься, растопырил пальцы, ловко и быстро затянув петлю.

Ничего особенного не происходит.

Нить прорезала ладонь, прошла сквозь мясо, как сквозь воду, и уперлась в интерфейсную пластину. Слабая боль. Из невидимого разреза выступила узкая полоска крови и растеклась по всей ладони. Я услышал, как у Вардани перехватило дыхание, и она тут же коротко взвизгнула от укуса ингибитора.

А здесь ничего, сообщили нервы ингибитору на моей собственной шее. Тут ничего не происходит.

Вопль Сутьяди.

Я развязал узел и вытащил нить, затем широко раскрыл рассеченную ладонь. Края раны разошлись. Я вставил в разрез большой палец и…

НИЧЕГО не происходит. Абсолютно ничего.

…провернул его, разрывая ткани.

Тут уж не мог помочь никакой эндорфин. Боль я испытал, но добился чего хотел. Из-под развороченного слоя мышц и жировой ткани показалась яркая белая поверхность интерфейсной пластины, покрытая каплями крови и мелкими шрамами микросхем. Я еще шире развел края раны, чтобы обнажить пластину целиком. После чего завел руку за голову – так, чтобы это движение было столь же непроизвольным, как смачный зевок, – и накрыл ингибитор разодранной ладонью.

И сжал кулак.

На какое-то мгновение мне показалось, что удача оставила меня. Удача, которая позволила удалить бионить, не повредив крупных сосудов, и добраться до интерфейсной пластины, не перерезав какой-нибудь важной связки. Удача, благодаря которой за экранами в каюте Ламонта не сидел наблюдатель. Удача, которая рано или поздно должна была закончиться, и, когда под скользкой от крови ладонью ингибитор шевельнулся, я почувствовал, как начал рушиться шаткий каркас самообладания посланника.

Сука.

Интерфейсная пластина – привязанная к пользователю, враждебная по отношению к любым находящимся в прямом контакте микросхемам, не имеющим нужного кода, – дернулась в разодранной руке, и что-то за моей головой коротнуло.

Издав короткий электронный писк, ингибитор сдох.

Я крякнул, затем раненой рукой начал разжимать паучий захват, позволив стону боли прорваться сквозь стиснутые зубы. Начиналась реакция. В конечностях возникла легкая дрожь, раны стали онемевать.

– Вонгсават, – произнес я, отдирая ингибитор. – Могу я тебя попросить выйти наружу и разыскать Тони Ломанако?

– Кого?

– Сержанта, который приходил за нами прошлым вечером, – необходимости подавлять эмоции больше не было, но системы посланника тем не менее продолжали это делать; даже когда невыносимая боль Сутьяди начинала скручивать и терзать нервы, обретенное нечеловечески безграничное терпение помогало сохранять душевное равновесие. – Его имя Ломанако. Скорее всего, он у разделочной плиты. Скажи ему, что мне нужно с ним поговорить. Нет, погоди. Лучше просто скажи, что он мне нужен. Буквально эти слова. Не говори зачем. Просто скажи, что он срочно мне нужен. Это заставит его прийти.

Вонгсават посмотрела на сомкнутые полы баббл-тента. Они почти не заглушали душераздирающих воплей Сутьяди.

– Наружу, – повторила она.

– Да. Прости, – мне наконец удалось отцепить ингибитор. – Я бы пошел сам, но это будет менее убедительно. И на тебе еще сидит эта штука.

Я осмотрел корпус ингибитора. Извне никаких признаков внутренних повреждений, нанесенных защитными системами пластин, видно не было, но сам юнит неподвижно застыл, судорожно сжав щупальца.

Пилот с трудом поднялась:

– Хорошо. Иду.

– И, Вонгсават…

– Да?

– Поосторожней там, – я поднял руку с дохлым ингибитором. – Постарайся не нервничать.

Похоже, на моем лице снова появилась улыбка. Какое-то время Вонгсават молча смотрела на меня, затем вышла. В помещение ворвались крики Сутьяди, после чего пола баббл-тента снова опустилась.

Я сосредоточился на разложенных передо мной медикаментах.

Ломанако не заставил себя ждать. Он нырнул в баббл-тент, опередив Вонгсават, – крик Сутьяди снова на мгновение стал громче, – и подошел к центральному ряду кроватей, на одной из которых лежал, содрогаясь от озноба, я.

– Извиняюсь за шум, – сказал он, наклоняясь и осторожно прикасаясь к моему плечу. – Лейтенант, как…

Я нанес удар снизу вверх по его незащищенному горлу.

Пять дермальников с тетраметом из тех, что я украл прошлым вечером, располагались непосредственно над моими основными кровеносными сосудами. Если бы я был в неподготовленной оболочке, то уже бился бы в предсмертных судорогах. Если бы моя собственная подготовка была чуть слабее, я бы уже бился в предсмертных судорогах.

Я не решился ввести себе дозу меньше.

Удар перешиб трахею, разорвав ее пополам. На руку мне хлынула теплая кровь. Ломанако попятился. Желваки ходили, взгляд казался детским из-за удивления и обиды. Вскочив с койки, я прыгнул на него…

…мой внутренний волк горестно завыл от такого предательства…

…и закончил начатое.

Он упал на спину и остался лежать без движения.

Я переступил через труп, чувствуя, как пульсирует в висках тетрамет. Ноги подгибались. Одна сторона лица задергалась в нервном тике.