По велению Чингисхана Лугинов Николай

Тогда Тэмучин спасся, теперь он знает, что враги есть среди своих, а друзья и союзники встречаются и среди врагов. Нужна великая цель, которая объединила бы всех, нужны великие чувства, одно из которых великодушие.

И когда к нему явились главы родов и племен и тойоны, ведомые Аччыгый-тойоном, изъявили желание разделить найманов с их имуществом, он, с трудом сдерживая негодование, еще раз объяснил им, что найманы – великий народ, и оттого, как с ними обойдутся монголы, зависит многое в будущем.

– Весть о том, что мы победили найманов, будет бежать впереди нас, как хорошо пущенная стрела, как степной пал в ветреную погоду! Она будет бежать, как пегий пес впереди каравана, и заполнит юг, север, восток и запад! Все племена будут искать или путь примирения с нами, или спасаться от нас, уходя с пути. Они будут решать: война или мир с нами, хотя только безумный не захочет понять – враждовать легче, чем примириться и забыть прошлые обиды.

Наверное, лишь Джэлмэ с Боорчу до конца понимали его, но все остальные повиновались с видимой готовностью.

– Тайан-хан отошел, – продолжал Тэмучин, обводя взглядом каждого из тойонов. – Но хан и мертвый остается ханом, все равно концы заспинных его поводьев держит в руках сам Бог, ведь он один знает, кого возвысить и кого низвергнуть! А потому велю отнестись к Тайан-хану со всеми ханскими почестями; отнесите на руках и похороните его золотые кости на склоне Нахы-Хая… Пусть узнают найманы, презиравшие нас, что мы великодушны, что уверены в себе и в своем будущем!..

Преданность и любовь изливались из глаз его воевод едва ли не слезами: великодушие очищало, как огонь солнца нечистую кожу.

– Умеешь сказать, великий хан, – пробормотал Аччыгый-тойон, почесывая кончик носа.

– Я сказал…

– Ты сказал, мы услышали! – отозвались тойоны, дружные, как муравьи, и разошлись, предчувствуя большие перемены.

Тайан-хан был погребен с почестями.

Мелкий сеющий дождь за ночь прекратился, и вместе с восходом солнца раздался рокочущий бой огромных барабанов. Найманы знали – это барабаны их судьбы, она решится сегодня. Многие не поняли распоряжения занять каждому свое место в построении войска. Зачем?

Два месяца назад назначенный верховным главнокомандующим найманов Морсогой-тойон встал со своими пятью назначенцами так, чтобы справа от себя видеть родовитых советников, а слева тюсюмэлов – крупных начальников ила, держателей денег, в ведении которых были все вопросы исполнительной власти, раздел земель и нити судебных дел.

За спиной главного разместились начальник ставки или тойон орду с двумя заместителями, джасабылы с советниками.

Далее в глубине стояли тойоны авангарда, правого и левого крыльев, тойоны войсковых групп, мэгэнеи.

Когда к боевым порядкам направился Чингисхан, караульные обнажили свои мечи. Хан начал обходить построения, прося, чтоб каждый тойон называл свое имя, чин и должность. Хан спрашивал о том, сколько человек шло в бой с тойоном, сколько из них пали, какое количество ранено. Выяснилось, что не все командиры могли ответить на эти простые вопросы точно. Писарь Чингисхана неустанно заносил сведения на свиток китайской рисовой бумаги. Со стороны могло показаться, что Морсогой-тойон, то гоняющий своих людей за точными сведениями, то забегающий вперед Чингисхана, то приотстающий для разговора со своими штабными, сдает войско новому хану, а тот дотошливо уточняет, где и какое вооружение оставлено, почему оставлено, кто несет за это ответ.

– Все должно быть разыскано и доставлено сюда, – говорил Тэмучин тойонам. – Я хочу понять, в чем ваша сила и в чем слабость!

Он выступил на открытое место. К нему подвели белого горячащегося коня. Тэмучин вскочил на него и поднял руку.

– Тойоны! Я скажу вам следующее… – без видимого напряжения начал молодой хан, но даже самые отдаленные слышали его хорошо, потому что хотели слышать. – Мы, найманы и монголы, много лет враждовали меж собой, хотя имеем общие корни и один язык. Я хочу, чтобы эта война подвела черту под нашей враждой, от которой имеет пользу лишь враг нашего языка. Вы, найманские тойоны, оплатили долг перед прежним ханом честно, и вашей вины в том, как распорядился ходом боев Джылга-хан, Бог, определяющий судьбы, нет! И потому я беру вас всех под свое крыло. Тайан-хан, оторвавшись от мягкой войлочной подстилки в своем золотом сарае, пришел на поле битвы и пал на нем, и погребен ныне на высокой каменной скале, чтоб не осквернили его прах поганые звери. Я, Чингисхан, преклоняюсь пред его прославленным именем и воинским мужеством: он не бежал, поджав хвост, подобно Кучулуку или Тохтоо-Бэки, которые все равно будут настигнуты и разбиты мной! Он не бросил своих подданных на поле боя и разделил с ними горькую участь, а своей смертью мужественно освободил их от клятвы на верность себе. Повторяю: те, кто бросил вас на позор и милость победителей, нарушили клятву, они будут прокляты небом, и по их следам отправятся мои черные тени! А вы, найманы, станете частью моего ила! Если кто-то, попав под мое крыло, исподтишка укусит, он будет раздавлен, как нечистое насекомое, уничтожен по законам степи… А пока…

Чингисхан обвел взглядом притихшие воинские порядки – казалось, что никто не дышит, сливаясь не только с его словами, но и с дарованной им тишиной.

– …А пока считайте себя воинами, а не пленниками. До поры все назначения Тайан-хана остаются в силе. Проверим вас в деле, и если потребуется – все чины и должности пересмотрим на соответствие. Участвовать в этом предстоит обеим сторонам. Чины и должности не с неба сыплются подобно дождю, их зарабатывают многолетней службой и неустанными трудами, потому без причины они не будут отниматься. Война между нами закончена… Я сказал.

Пыль заклубилась под копытами его коня. Свита стремительно поскакала за ним. Вослед из-за клубов поднявшейся пыли доносилось:

– Уруй великому хану! За добро отплатим добром!

Пыль оседала медленно, словно пытаясь покрыть собой многолетние распри единоплеменников.

Тэмучин знал, что люди ждут отдыха, как награды за победу. Но можно ли считать победой всего лишь один военный успех? Чаша удачи качнулась в сторону монголов, но есть ли это начало Монголии, процветающей, спокойной и грозной? Как объяснить людям, что не время успокаиваться, хоть и устали; что лучше усталость вольного человека, чем праздность порабощенного, и за эту волю еще предстоит не одна схватка, не одна рана, не одна смерть…

Тойоны ждали пира и дележа славы.

Тэмучин ехал со свитой к холму, где гарцевали тойоны на отдохнувших скакунах, и понимал, что его приказ не вызовет у военачальников удовольствия. Однако он знал, что делает.

– Готовьтесь в поход! – зычно крикнул Тэмучин и во весь рост привстал на спине жеребца. – Основное войско идет за Кучулуком! Левое крыло – преследует и добивает Тохтоо-Бэки, а правое – Джамуху! Советникам приказываю начертать линии ударов по всем трем направлениям и обговорить их с тойонами-мегенеями! Тойоны арбанаи и сюняи – начинайте подготовку к отправке! Я сказал!

– Ты сказал, мы услышали! – вяло и нестройно промямлили тойоны, молча переглядываясь между собой.

– Выступаем после дневного чая! – уточнил Тэмучин, краем глаза заметив какую-то возню слева. Он неспешно повернулся и увидел, что к нему продирается конный Хасар, но торготы его не пускают, хватая за уздцы коня, а горячий Хасар направо и налево хлещет кнутом. – Эй! – крикнул Тэмучин торготам. – Пропустите его!

Хасар резко вздыбил коня, словно собираясь развернуться и ускакать, но не посмел ослушаться хана.

– Т-ты… т-т-ты нарушаешь закон степей! – топорща усы и заикаясь от ярости, произнес он, приближаясь. – Где доля воинов от добычи? К-к-как тебя п-понимать?!

– Кто делит мясо неубитого вола? Разве война окончена?

– А р-р-азве м-мы не р-р-разбили Тайан-хана?! – кривился лицом Хасар и оборачивался к людям, как бы призывая поддержать его. Но люди прятали глаза.

Тэмучин подъехал к Хасару седло в седло. Кони их встали противоходом.

– Так говоришь, мы разбили… Разбили?! – взъярился хан, сине-зеленые глаза его сделались черными. – Ну-ка, скажи мне, тойон основного войска: не ты ли преследовал уже разбитые и убегающие порядки?! Этим ты кичишься?..

– Это ты не пустил меня в прямую стычку!.. А я бы встретил найманов достойно! – прошипел Хасар и с тревогой взглянул на стоящего рядом Аччыгый-тойона, еще одного брата.

– Да, твоей вины я не ищу, но и заслуги свои не преувеличивай. Если бы не изворотливость и умение других, неизвестно, где бы мы сейчас были! Мне же ты нужен на том месте, куда я тебя поставил. И не показывай своего дурного настроения воинам, не будь дураком…

Хасар поджал в усмешке губы, сокрушенно покачал головой и, позвякивая доспехами, пустил коня ленивой рысцой: настроение его менялось быстро. Один из лучших стрелков воинства, он был горяч и отходчив.

Полегчало и Тэмучину: их отношения с братом Хасаром как нарыв, из которого надо иногда выпускать гной, что и произошло в очередной раз. Найдя глазами Усунтая, хан кивнул в сторону горы и стегнул застоявшегося коня. Мчась вверх по склону, он слышал галоп десятка телохранителей, всегда готовых заслонить его собой.

Мелькнули испуганные лица торготов, свежевавших оленя и не успевших приветствовать хана поднятыми пиками. Выскочили на одну из голых вершин Нахы-Хая, и взорам открылась удивительная картина вчерашнего поля боя и мирного синего неба над ним… Как на ладони видно было, кто где стоит и кто что делает. Вот найманы сгрудились вокруг одного из своих воевод и, наверное, устроили разбор боя. Вот стоят мэгэны монгольского войска, и по тому, как расположился каждый мэгэн, можно было угадать характер их тойона. Вот хасарово войско кипит, как водоворот: беготня, столкновения, смех, крики. Узкой длинной полосой стоит в боеготовности правое крыло Мухулая. Левое крыло расположилось кружком. И так же неспешно, как и тойон крыла Най, разъезжают его воины. Все знакомо: в орду Хасара приказы сыплются, как камнепад, сам он требует их незамедлительного исполнения, но там, где может справиться один, оказываются пятеро… Най, хоть и медлителен, но все его тойоны знают главную цель, а потому распоряжаются сами, действуя заодно.

Хан возбужденно прихлопывал себя ладонями по коленям – он был доволен, что принял решение уединиться здесь и понаблюдать, насколько самостоятельны в решениях его тойоны, когда отдан приказ к выступлению. Будь он внизу, они все равно находили бы повод советоваться с ним по пустякам.

– Чем ты недоволен, парень? – спросил он, заметив хмурое выражение на лице Усунтая.

– Я думаю о дозорных, хан… Хочу их наказать: вдруг бы тут затаились остатки найманских отрядов, а мои люди гоняются за дичью… Дозор не должен отвлекаться, ведь так?..

– Так, – одобрил хан. – Но ты понюхай воздух!..

Пахло жаренным на вертеле мясом, и дозорные вскоре принесли хану дымящуюся оленью печень на тонком куске брюшного жира. Он уже забыл вкус пищи в горячке и напряжении последних дней и теперь ел, жмурясь от блаженства, обжигаясь и не замечая этого.

– Не тужите… дети… – потрапезничав, сказал хан. – Всяк, кто родился, умрет… – Его вдруг неудержимо потянуло в сон. – Как умереть – вот что не все равно, дети!..

– Двинулись! – раздался мальчишеский голос одного из караульных нукеров. – Правое крыло пошло-поехало-о-о!

Хан встряхнулся, поднялся и стал смотреть на долину, ласково похлопывая своего жеребца по теплому крупу. Люди Мухулая тронулись в путь в таком же порядке, в каком стояли. Они шли спокойно, не торопясь: дорога предстояла дальняя, для кого-то и последняя. Мухулай – походная душа, мудрый полководец, и хан не сомневался, что он доберется к нужному месту еще до наступления темноты, а утром, не торопясь, устранит все открывшиеся в пути огрехи в расстановке сил и средств.

Вот двинулось основное войско, но рывками, то вытягиваясь, то утолщаясь, как змея, заглотившая мышь. Хан усмехнулся, представляя себе страдания самолюбивого брата, и, не в силах более бороться с гнетом сна, лег на войлочную подстилку. Дозорные еще обсуждали выход наевского крыла, а хан уже спал. И приснился ему странный сон из тех, что вспоминаются всю оставшуюся жизнь.

…Напротив стоит Джамуха и смотрит ему, Тэмучину, прямо в глаза. Между андаями течет быстрый ручей желтой воды. Хоть и стоит Джамуха-андай довольно далеко, но видно, что одет он в простую одежду из воловьих шкур, а черные, длинные, как водоросли, волосы висят ниже лопаток.

– Андай! – кричит Тэмучин. – Мы ведь почти дети одной семьи Хабул-хана, который разбил джирдженов! Иди на мой берег!

Но Джамуха знакомо кривит рот, плюет сквозь зубы в желтую воду ручья и смотрит на Тэмучина тяжелым, испытующим взглядом. Два мальчика-подростка подводят Джамухе белого коня, изумительно статного. На груди коня – черный накрап. И Джамуха, вождь джаджиратов, легко вспрыгивает на спину коня, еще раз оборачивается к андаю и медленно едет на закат…

Он проснулся, когда солнце уходило за горизонт, и лишь потрескивание хвороста в костре нарушало вечернюю тишину. У костра сидел и тер глаза тыльной стороной ладони Усунтай. Юное лицо его расслабилось, а глаза, глядящие в огонь, были глазами старика. Не огонь ли, позволяющий созерцать себя, делает равномудрыми тихонями юношу и старика? Что видят они в этом осязаемом полыхании?

– Ушли? – спросил Тэмучин, избавляясь от никчемных мыслей.

Усунтай-тойон вздрогнул, распрямился перед ханом, кивая согласно:

– Все благополучно… Хасаровские возвращались: видно, что-то забыли…

– Как найманы?

– Там тишина и покой. Они ложатся на ночлег во-о-н в той низине, но разделились на части. Лазутчики наши молчат, – отвечал юноша.

– Надо бы особо следить за Кехсэй-Сабарахом. Если старик придет в отчаяние, может подстрекнуть к чему угодно.

– О, так! Но сейчас он не вызывает опасения. Ходит сам по себе, мается в одиночку. Говорят, что они часто вздорили с ханом, однако после его смерти старик сильно переживает.

– Ты вот что, отправь-ка двух своих парней в долину, пусть приведут ко мне старика: надо поговорить с ним, – решил Тэмучин и придвинулся поближе к костру, вдыхая запах смолы и хвои.

Вспомнился сон, и стало тревожно, одиноко. Как понять Джамуху? Если думы его на стороне Тэмучина, так почему бы не взять своих людей и не присоединиться к андаю? Но не угадать, куда он повернет, нет. Джамуху не ухватишь, как скользкого налима, а донесения лазутчиков из его стана приходят тогда, когда их содержание уже не имеет никакого значения. Когда-то Тэмучин посылал к Джамухе Хасара и Бэлгитэя – своих братьев, чтоб они напомнили тому о родстве и передали слова Тогрул-хана, который просил выставить два тумэна его воинов для освобождения Борте из тайчиутского плена. И Джамуха помог, и они разбили мэркитов. Тогда Тэмучин, обгоняя отступающих разбойников, звал жену: «Борте-э-э! Борте-э-э-э!» – не боясь быть убитым или полоненным, видя панику в бегстве мэркитов. Борте и старая Хайахсын услышали его, выскочили из толпы и ухватились за поводья Тэмучинова коня. Почему же теперь, Джамуха, ты не идешь на помощь и не хочешь мира?

Со стороны пологого склона послышался топот коней. Остановясь на заставе, всадники спешились и подвели к костру Кехсэй-Сабараха. Движения старика были исполнены достоинства и бесстрашия – он привык быть равным среди равных, высокопоставленных тойонов. Войдя в круг света от костра, но не подходя слишком близко к хану, он молча склонил голову в тарбаганьей шапке с золотым солнцем впереди и бунчуком овершии.

Хан кивнул в знак приветствия и молча указал на одну из подстилок у костра. И заговорил он не сразу, с трудом отводя взгляд от магической игры пламени.

– Садись, почтенный старец, – мягко сказал Тэмучин. – Я с детства слыхал о твоих военных удачах, о твоем славном имени. Потому и пригласил тебя со всем уважением. Мне лестно поговорить с тобой, а если удастся, то и совет получить…

Тяжело переставляя ноги, старый полководец подошел к войлочной подстилке и сел, подобрав под себя ноги, обутые в черные сафьяновые торбаза.

– Какие советы могут быть у нас, сунутых рылами в грязь позора?.. – ответил он, и лицо его выражало горечь и смятение. – Ты смутил мою душу и привел мои мысли в рассеяние!

– Наверное, это было нелегко… Но чем же? – порадовался его откровенным словам Тэмучин.

– По законам войны всегда выходило, что чем глубже омут горя и страдания побежденных, тем выше счастье и торжество победителей…

Движением руки хан остановил пленника:

– Скажи еще, что чем ближе тебе по крови враг, тем большее наслаждение ты испытываешь, проливая ее! Разве так должно быть в разумном мире под этими небесами, старик?

Тот помолчал в раздумье, глядя, как на золотом солнце его шапки играют отблески пламени.

– Солнце мое закатилось, – сказал он хрипло. – Я старый человек, я знал старый порядок– закон мести… Ты сказал, что оставляешь побежденным их никчемные жизни, но по жизни я знаю, что язык не имеет костей, и сказанное вчера тает, как ранний снег на караванной тропе…

– Только джирджены не могут держать слово, предательство и коварство у них в обычае! – горячо отозвался Тэмучин. – Стоит ли нам учиться у них грязному? Может быть, вы, найманы, и повержены потому, что вчерашнее слово у вас прокисало, как вчерашнее молоко?

– Мы верили слову, написанному на бумаге! – загорячился и Кехсэй-Сабарах, гордость которого была задета. – Написанного не сотрешь, его не изменишь! В любой момент – достал бумагу: вот оно слово, как скала незыблемо!..

Тэмучин подливал масла в огонь:

– Это сколько же писарей надо содержать при войске, чтобы записывать на бумагу каждый указ, каждое слово, а? У вас так много джасабылов? И какой же чин они имеют при этом?

Он заметил, что в устремленных на него глазах Кехсэй-Сабараха заблистали уже не отсветы костра, а пристальный интерес.

– Джасабыл – это помощник тойона, так? Так, – сказал старик. – Он следит за неукоснительным исполнением распоряжений тойона и высочайших указов. Разве это неправильно? Ведь он освобождает тойона от мелочных забот, и тот может полностью отдавать себя крупному делу, которое не по плечу и не по уму другому. Ведь так?..

«Этот человек прославил найманов своими делами, своим умом и твердостью», – подумал Тэмучин.

– А если бы я пригласил тебя в свое войско, почтенный старец? – спросил Тэмучин.

Старик словно проглотил собственный голос, а когда заговорил, голос этот звучал глухо и сдавленно:

– Не поздно ли… начинать новую жизнь и присягать новому хану?.. Все, ради чего я ходил по щиколотки в крови, рухнуло в один миг!

– В один ли? – вкрадчиво и вместе с тем по-детски хитровато спросил Тэмучин.

– Ох-сиэ! Душа моя в скорби!..

– Я не тороплю столь достойного человека. Но будущее темно. Еще никто, ни один человек не сбегал туда с лучиной. Но хорошо зная прошлое, о будущем можно догадываться. Вот и я хотел бы знать о твоих прежних войнах… Что плохого, если ты расскажешь мне про наш позапрошлогодний бой – вспомни…

Старый воин взбодрился, приосанился, взгляд его стал блуждать по сторонам, словно бы в поисках подсказки.

– Это когда вы возвращались после победы на Белой речке?

– Да, почтенный воин! После победы над Буйурук-ханом мы натолкнулись на твою засаду при Байдарах-Бэлгире!

Они переглянулись. Во взоре старика еще тлело недоумение, а глаза Тэмучина излучали искреннее любопытство.

– Соберем всех, кто остался жив после этой схватки с обеих сторон, и разберемся, как было дело, а? Польза и вашим, и нашим. Урок молодым тойонам, – продолжал Тэмучин, нетерпеливо присев на корточки, словно принуждая Кехсэй-Сабараха принять решение.

– А не освежит ли это затухшую вражду, хан? – осторожничал тойон.

– На войне больше всего ценится хороший воин. Как можно обвинить его в том, что он умело и доблестно воевал? Как можно мстить за это? Люди, склонные к бездумной мести, мне не нужны… Пусть ходят в рядовых нукерах! А мне вот что интересно: как ты сумел запереть нас с Тогрул-ханом в овраге Байдарах-Бэлгир? Я восхищаюсь твоим замыслом и хочу представить его своим воеводам как пример умного ведения войны, – поднялся Тэмучин.

Легче легкого вскочил и Кехсэй-Сабарах: жизнь его наполнялась каким-то новым значением, словно из душного сурта он выбирался в раздольную весеннюю степь. Великий воин оценил великого воина: Тэмучин произнес слова, которые Кехсэй-Сабарах хотел бы, наверное, слышать от своих. Да и какой старый боец удержится от соблазна поучить молодых во исполнение житейского долга и для оправдания своего назначения на земле? Слезы подкатили к глазам старика, он опустил голову: «Почему же не свои? – подумал он. – О, Господь Бог! За какие грехи ты бросил нас на колени перед варварами, не имеющими истинной веры? За что ты наградил их, а не нас таким ханом, с которым лучше дружить, чем воевать?» И перекрестился троекратно. Но перед глазами стояли лица павших друзей, и печаль не отпускала его. Он не отрывал застывшего взгляда от огня и, казалось, не видел, как Тэмучин сам подбросил хворосту в пламя, как Усунтай пришел с двумя вертелами оленьего мяса, воткнул их у костра и стал раздвигать ярко горевшие поленья, а угли сгребать воедино. Запахло едой, но слишком далеко в прошлое ушел мысленно Кехсэй-Сабарах, чтобы как-то отозваться на вкусные запахи.

«Раскис от похвалы врага… – сокрушался он. – Вот ведь какая тварь – человек: пока череп цел, все на что-то надеется… И я потянулся к жизни, и я, как червь, задубевший и закоченевший на холоде, ожил, почуяв тепло… Только есть ли смысл в жизни червя? А как не быть? Значит, есть он и в остатках моей жизни…»

Высокий парень, которого звали Усунтай, стремительными движениями перевернул вертела, расстелил у костра тканную из конских волос подстилку, налил питье в две чаши с высокими стенками и подал одну из них старику. У того давно уже пересохло во рту от жажды и горечи, и он выпил, не отрывая чашу от губ.

– Архи, – словно очнувшись от долгого сна, сказал он, глядя на донце чаши.

Хан тоже выпил архи, и оба принялись за мясо.

– Скажи-ка, воин, почему в вашем войске нет чина выше сюняя? – выбрав миг, спросил Тэмучин.

– О-о-о! – округлил рот пленник и многозначительно указал пальцем за спину. – Это издавна… С тех пор, как наши предки жили на берегу восточного моря… В те времена их огромный ил подчинили себе джирджены, но Елюй Таас-тойон вырвался и увел с собой немалое войско. Потом он пришел сюда, под защиту Алтая, держась западной стороны, и Алтай стал укрытием наших предков надолго. Но причиной их изгнания были внутренние распри, порождаемые завистью: слишком уж много было роздано чинов. А в таких случаях гибнут лучшие, потому что не умеют быть подлыми. Худшие, сами того не желая, подточили ил – он рухнул. Вот и вынес Елюй-Таас решение, что в войске не надо иметь чинов выше сюняя.

– Но мне трудно понять: кто и кому подчиняется в вашем войске? Кто кому приказывает: сюняй сюняю?.. – искренне удивился Тэмучин. Ему казалось, что все это – лишь уловка для дураков, военная хитрость и маскировка. – Мудрено разобраться!

– Что же мудреного? – удивился и Кехсэй-Сабарах. – Ядро высших военачальников нерушимо, а в случае войны ключевые посты занимают выдвиженцы хана! Перед большой войной высокие должности занимают тойоны, уже показавшие себя, а на малых войнах – объезжается молодняк…

Тэмучин помолчал, размышляя. Он как бы примерял на себя чужие доспехи: показались тесными. И он сказал:

– Но сколько же дурных склонностей расцветает при такой расплывчатости! Наверняка среди тойонов нет согласия, и каждый старается выслужиться перед ханом, очернить другого, и злорадствует, держа в рукаве кролика, как китайский фокусник!

– Может, и так, – согласился Кехсэй-Сабарах, которого утомил непростой разговор с выдающимся воином. – Люди завистливы, если не заняты непосильным трудом…

Тэмучин почувствовал усталость собеседника. Оба замолчали, глядя на затухающие угли костра. Нелепо свистнет ночная пичуга, тихо заржут сильные кони, золотые звезды все ярче проступают и повисают недвижимо на невидимых подвесках – все жизнь. А что за ее пределами? Странные мысли навещают пожившего человека в это время, на этом пространстве между небом и землей, погруженном во тьму, у отцветшего буйным пламенем костра. Кехсэй-Сабаpax вздохнул, долго ловя воздух ртом: мешали боль в груди, тяжесть в сердце. «Великий хан, еще вчера бывший воплощением Солнца и Луны, убил себя… А я возлежу у костерка, распиваю архи с кровным врагом и думаю о том, о чем никогда и не задумывался! О, Господи Иисусе Христе, зачем ты подвесил меня между небом и землей, как остывшую звезду? Почему меня не срубил жалящий меч, почему не пронзило черное копье, не истребила звонкая стрела? Грех так думать, Господи, но плоть моя устала, а кровь заледенела в синих жилах: возьми же меня к Себе…»

Первым заговорил Тэмучин, по-прежнему глядя на рубиновые угли:

– Эхей! Не тужи, почтенный старец… Даже когда у человека отрубают конечности, то раны затягиваются, рубцуются. Сейчас ты чувствуешь себя одиноким в пустыне среди диких зверей. Я был в плену и знаю, ЧТО это. Лишь высшие силы позволили мне избежать участи быть прибитым железными гвоздями к деревянному ослу – эхей! Не такой ты старый! Вспомни: это вы, найманы, напали на меня, а не наоборот. До сих пор я ни на кого не нападал первым, но теперь решил: не буду гонимой собакой, но буду поднебесным соколом. Лучше самому быть хищником, чем ждать в темной норе, когда тебя оттуда выкурят, как суслика! Но пустой вражды единоплеменников – не хочу, и потому объявил свое желание взять вас под крыло, ради общего будущего. Я хотел бы сделать тебя советником при сурте совета – это высокая должность, и я тебе доверяю, видя, что ты не из предателей… От тебя зависит: присоединятся ли ко мне остальные или будут клевать мой затылок! А сейчас тебя отвезут обратно. Подумай над своим выбором, воин…

Трижды перекрестился Кехсэй-Сабарах, поклонился Тэмучину, а когда садился на коня, то Усунтай – тойон Тэмучина – подставил свои руки ковшиком под ногу старика, чтоб тому легче было вспрыгнуть на войлочную попону на конской спине. И это не осталось не замеченным Кехсэй-Сабарахом: сердце его умягчилось… Оно оттаяло от такого, казалось бы, пустяка…

Тэмучин был нечувствителен к мошкаре, но все же приказал Усунтаю подбросить в угасающий костер елового лапника.

Слышал Тэмучин, что северней есть племена, которые диких лошадей приручают с помощью комаров и гнуса. Гнус гонит лошадей под защиту дымокуров, туда, где люди. И умные животные выбирают меньшее из зол, преодолевая природную свою вольнолюбивость.

Так племена и народы тянутся под покровительство сильного, но не хотят смириться с уздой и обротом, разжигая в себе низменное. Гниют, как червивый орех под крепкой, как кость, скорлупой. И самый страшный червь – зависть. Она – мать предательства.

Предательство Тэмучин числил главной людской низостью, в этом люди омерзительны, а животные пред ними – благородны и небесны.

«Найманами нельзя пренебрегать, – лежа на спине с заложенными за голову руками думал Тэмучин, не в силах отвлечься от высокого напряжения мыслей. – Но чего ждать от них? Нас мало – их много, поняли ли они свое преимущество в численности? Пока они пребывают в кандалах растерянности, умы их опутаны мыслями о крахе ила. Но они всегда умели поворачивать ход любого сражения, они опытны и бесстрашны – что, если сплотятся и ударят? На кого надеяться? Хасар – небольшого ума человек, душа его мелковата. От самой малой удачи он пьянеет, разбухает, как пиявка или тот же комар, опившийся крови, но не дано жалкому существу ума понять, когда его прихлопнут. Хасар тщеславен с детства. Обойдет силки, возьмет много тарбаганов, и уже его не узнать: станет важный, как старый верблюд, а уж рта раскрыть не даст никому. Тэмучин помнил, как смеялись они с Бэктэром, своим сводным братом, над чванливым добытчиком, а Бэктэр отнимал у Хасара то рыбу, то дичь, доводя малого до исступления… Может быть, они виной тому, что Хасар, уже будучи взрослым мужчиной, все норовит утвердить себя? Нынче он пытается убедить всех, будто только под его началом можно одержать полную победу над найманами, только ему, Хасару, по плечу возглавлять основное войско… Но можно ли на него надеяться? Нет, больше надежды на старого Кехсэй-Сабараха…»

Комары со сладострастным жужжанием кружились над спящим ханом, а еще выше, как большая рыба с золотистыми глазами и серебряной чешуей, лежал Большой Млечный Путь. Там живут Бог Христос, Бог Отец и Святой Дух.

Назавтра небо словно помолодело. С самого утра – ни облачка. Найманы принесли Божий сурт, и солнце нашло родню, лаская своим щедрым светом золотой крест, слепящий глаза хана, когда он смотрел на него со своего холма. Торготы вскочили при виде хана, а он сел на коня, привлеченный чудесным сиянием креста, и направился к Божьему сурту найманов.

Внутри он оказался похожим на кэрэитский.

Так же горят огоньки свечей перед образами Христа, Его Матери и тойонов Христа. Так же священник, одетый в длинную черную одежду, произносит нараспев просьбы детей к своему небесному Отцу. Хан одобрил действия своих торготов, которые первыми вошли в Божий сурт, но растворились в нем тихо и бесшумно, выказывая тем свое уважение к Богу и робость перед его всемогуществом.

Хан опустился на колени перед образами и перекрестился, говоря:

– Великий Господь Бог Христос, Мать-Богиня, Бог Отец и святые тойоны, кланяюсь вам с благодарностью за помощь. Я не хочу, чтобы мой народ рассыпался, как рассыпаются связки сушеной рыбы – помогите мне собрать его вокруг большой цели, чтоб прекратились на этой, дарованной вами, просторной степи войны и раздоры, чтоб предательство не приносило людям мзды, а клевета иссохла, как водоросль на свету! Боже мой – Айыы Тэнгри! Я не стану щадить своих сил, ты даешь мне их достаточно, но проясни мое сознание, укажи пути и прости, если я совершаю ошибки… Может ли быть безгрешным вооруженный человек? Не гневайся, воздай мне за грехи, но дай сил искупить их добрыми делами!..

– Аллилуйя! Хвалите Бога! – пел священнослужитель и тянул золотой крест к устам хана.

И, прикоснувшись губами к распятию, хан испугался закипевших в груди слез. Он закрыл лицо ладонями и низко опустил голову. Облик многострадального Тогрул-хана позволил увидеть ему Бог Христос в этот миг, и хан почувствовал, как близок ему старик. Почему добросердечный и мудрый Тогрул-хан, которого Тэмучин считал своим отцом, так несчастлив в жизни? Кто его заменит?

Глава восемнадцатая

Думы об иле

Прекрасный некогда срединный мир истоптан, изуродован, с древних веков превратившись в арену соперничества и состязаний за власть и первенство между Святыми Божествами, чей престол – синее небо бездонное, и родом Аджарая – Сатаны из Нижнего мира, став гнездом вражды и злобы, ссор и распрей… В результате этого в нем, некогда чистом и непорочном, как только что выпавший снег, нашли свое обиталище ложь и обман, коварство и притеснения. Когда над всем начинают довлеть мерзость и всем начинают единолично править жадность и кровожадность, когда гаснет надежда на существование Праведного Суда и Высшей Справедливости, не только ломаются, уничижаются души и дух человеческий, тогда сотрясаются основы всей Вселенной, даже вера в Господа Бога начинает слабеть…

Легенды о древних правителях

Думы о Кехсэй-Сабарахе долгонько еще не оставляли Тэмучина. Сорокалетний хан словно бы прозревал свою судьбу в судьбе бывалого и верного воина-старика, но прозрения эти не слишком тревожили его – их выравнивало ощущение мощного парения в теплом течении воздушных потоков: так степной орел, набравший высоту и раскинувший крестообразно пару сильных крыльев, лишь изредка поворачивает голову, чтобы обозреть подвластные ему пространства, лебедей ли, проплывающих кочевыми путями небес, толстозадого ли тарбагана, попавшего в тень орлиных крыл и стремящегося юркнуть в столбовую норушку, стада животных вольных и подъяремных людей, ставящих руку козырьком, чтоб полюбоваться с восторгом и ужасом на это непостижимое бескрылому существу парение…

«И Кехсэй-Сабараху не по силам понять меня, – размышлял Тэмучин. – Люди похожи на камни, летящие с гор: разгонятся – ничем не удержать! Но камни – камнями, а этот старик, который всегда был притесняем, обойден почестями, который пил опалу спокойно, как кислое молоко – почему он не идет на сближение сразу? Потому что не подл? «Хан умер – жизнь прервалась и для его собаки, – думает он. Значит, он верен и благороден? или же это всего-навсего каменная усталость? Но в том, что найманы прославились по всей степи, что жили, тягаясь на равных с самими кара-китаями, заслуга этого просветленного старика – Кехсэй-Сабараха, который был силен и в последнем сражении. Так устал ли он? Разве то, что во всех дележах добычи прежних побед он, лучший военачальник, не стяжал богатств, не говорит о величии его духа? Тот, кто истинно силен, великодушен, но быть сильным в военном деле – значит быть хорошей приманкой для интриганов, которые возвеличиваются только за счет низвержения в прах истинно сильных… Что же делать и как повернуть к себе лицом бывшего врага? Подавить силой и ждать предательского удара в спину? – Тэмучин поежился, словно вошел голышом в росную траву, и раны его напомнили о себе эхом далекой боли. – А чего ждать от своих, от надежных и преданных мне людей? Я лишаю их добычи, заключая союз с побежденными… Поймут ли они, что этот союз нужен в первую очередь нам, что эта победа может оказаться лишь глотком доброго кумыса в знойный полдень…»

Тэмучин вынул меч и некоторое время глядел на игру света в зеркале металла. Это успокаивало…

«…Я пришел дать вам не мир, но меч…» – эти слова прозвучали вдруг в его сознании, вытеснив всю остальную россыпь мыслей. – Где я слышал их?» – с грустью подумал хан.

Пришел начальник стражи орду Кутус-тойон и, весело поблескивая глазами, стал докладывать, что ночь прошла тихо, ничего подозрительного в стане пленных он не наблюдал.

– А чего ты веселишься? – спросил хан, с удовольствием, впрочем, отмечая хорошее настроение Кутус-тойона.

– Не знаю… – насторожился тот. – Погода… солнце…

– Иди глянь: не два ли сегодня солнца на небе?

– У нас всегда два солнца: одно на небе, а другое – ты, хан! – нашелся Кутус-тойон, поклонился с достоинством и вышел из юрты по-рысьи легко и бесшумно.

«Льстец или верующий истинно?»

Тэмучина стали пугать эти сгустившиеся, как сумерки, сомнения: он понимал, пока еще смутно, что одна из ловушек, в которую попадается крупный правитель, – это утрата простых, как аршин, понятий о правде и лжи… Только делом проще всего проверить товарища. Проще всего. Но понятное воину дело – война. Мир – на откупе у чиновника, чиновник же – лесная нора: не знаешь, кто из нее выскочит.

Позвал Джэлмэ.

Тот приковылял, не заставляя себя ждать.

– Рассказывай, – сказал Тэмучин, жестом приглашая Джэлмэ садиться и усаживаясь сам.

Джэлмэ и тут не медлил:

– Всю ночь кричали, рядились, руками размахивали: не верят они, хан, твоим словам… Ищут подвоха, а найти не могут. Посему бучи ждать не следует, хан. Наши люди среди них тоже спокойны.

– На то, что они сразу поверят, я и не уповал, – в задумчивости проговорил Тэмучин. – Кехсэй-Сабарах сказал, что военные порядки у найманов построены на недоверии: у них нукер считается проверенным только после двухлетнего наблюдения за ним. Тойоны не имеют высоких чинов, а сам Кехсэй-Сабарах в чине сюняя, каково?

– Знаю, хан… – покачал головой Джэлмэ. – Но есть в этом какая-то несуразица!

– Согласен, Джэлмэ: есть! – воскликнул Тэмучин. – И к каждому тойону у них приставлено по одному джасабылу-адъютанту, которые следят за неукоснительным исполнением указов хана. То есть войско в их государстве занимает отведенное ему место, а жизнью ила заправляют тюсюмэлы… Но где среди пленных эти люди, Джэлмэ? Хотел бы я увидеть хоть одного из столь высоких чиновников!

Джэлмэ не смутил вопрос хана, он был словно готов к нему:

– Искали, хан… И тайные люди ищут, но выходит, что у нас в плену одни тойоны да сюняи, а должности у них временные, по случаю войны. Даже купец Сархай не знает, где находится главное орду, и тюсюмэлы с детьми и женами, похоже, там. Но… ок-сиэ! Тайна пока остается тайной! Даже предатели, великий хан, не осведомлены о тюсюмэлах…

Умный Джэлмэ как бы вскользь упомянул о предателях. Он знал, что хан прикажет истребить таковых, но сам рвения не проявлял и впрямую хана не спрашивал, оставляя тому возможность кроить халат по-новому, не нарушая старых обычаев. Тэмучин презирал и ненавидел предательство. Он помнил великих монголов, пригвожденных к деревянному ослу и умерших мучительной смертью, будучи преданными кто джирдженами, а кто развращенными джирдженами степными татарами.

Тэмучин замер, уставившись в одну точку на стене сурта.

– От предателей необходимо очиститься, – наконец сказал он. – Предатели не должны иметь потомства. Нужно выявить всех слабодушных, Джэлмэ…

«Иного и ждать не стоит», – подумал Джэлмэ. У выхода он остановился и еще раз глянул на Тэмучина. Тот махнул рукой: спеши! И Джэлмэ рванул, едва не столкнувшись лицом к лицу с Онгкуром, который торопился к хану.

– Э-э! – от неожиданности сказал Джэлмэ.

– А-а!.. – улыбнулся Онгкур и шмыгнул в ханский сурт. «И этот улыбается!» – подумал Тэмучин, и ему самому захотелось улыбнуться.

– Ты чему улыбаешься? – спросил хан у вошедшего.

– Тойон-хан! Мы выполнили твои приказы в точности – вот я и улыбаюсь! Ни одна лошадь, ни один верблюд или бык с поля боя не остались неприбранными: все разделали, наварили, насушили! Ничего не пропало и не успело испортиться! Вот я и улыбаюсь, хан! Когда такое было?

– А как раненые и покалеченные?

– Держим отдельно от здоровых, но они-то не испортятся, хан. А сушеного мяса много. Может, разделить его между тойонами, а они разберутся, сколько кому и за какие заслуги…

«Умница! – полюбовался хан на молодого Онгкура. – Сколько сражений было до сих пор, и поле боя всегда смердело так, что близко не подойти! Этот же молодец сработал на славу».

– Найманы помогали? – спросил он.

– Еще как! Простые люди, великий хан, везде одинаковы… Много средь них и поваров хороших…

Его перебил буквально ворвавшийся в сурт Мухулай:

– Великий хан! Купец Сархай предупредил, что найманы готовятся к мятежу! Тойонский молодняк готовится напасть на охрану, вырвать оружие и лошадей, а потом бежать к Кучулуку! Что будем делать?

Тэмучин перевел взгляд на Онгкура. Тот уже не улыбался.

– Ты ничего не слышал, Онгкур! Повтори!

– Я ничего не слышал, великий хан!

– Иди и помни!

После исчезновения Онгкура в сурте стало слышно, как всхрапывает у коновязи взмыленный конь Мухулая.

«Пусть доведут свой замысел до конца. Нужно устроить им западню, а потом и хороший укорот», – подумал хан.

– Пригласи ко мне брата Боорчу – Оголой Чербия… – сказал он.

Хан решил дать ему поручение переговорить еще раз с Кехсэй-Сабарахом и предложить старику стать советником войска. А еще необходимо усилить слежку за найманскими говорунами и узнать на ближайшее будущее расстановку их сил.

Как всегда в минуты опасности, Тэмучин казался спокойным.

* * *

Вот уж чего не ожидал хан, так это прихода после дневного чая порученца с просьбой срочно прийти в сурт совета. По дороге хан не отметил ни суеты, ни тревоги на лицах людей, которые были заняты своими делами, определенными им начальниками. Воины были крепкие и рослые, как на подбор, и это грело его сердце. Коней, как положено, тоже не было видно на территории орду, куда никто, кроме особо доверенных, не допускался верхом, оставляя коней на сторожевых постах. Озирая стоянку, хан испытал душевный подъем, и ему захотелось побежать, как жеребенку-стригунку, но он лишь едва улыбнулся и опустил голову.

В сурте совета его встретили Джэлмэ, Мухулай, Хубулай и Боорчу. Лица всех излучали если не сияние, то уж во всяком случае самодовольство и некоторую загадочность, с какой дети прячут за спиной игрушку, когда взрослые делают вид, что ищут ее.

– Хан! – произнес Джэлмэ. – У нас большая новость для тебя, и просим не гневаться за то, что пригласили тебя сюда! Мы обнаружили тайный уорук-ставку Тайан-хана!

– Продолжай, – кивнул Тэмучин.

– Спрятались они в глубоком и далеком ущелье… Кругом горы – как они только забрались туда! Когда мы окружили их четырьмя сюнами – они и сдались. Без всякого сопротивления…

– А чего сопротивляться-то? – выскочил было Боорчу, но хан осадил быстрым взглядом старого друга и спросил:

– Кто же там оказался, Джэлмэ?

– О-о, хан – богатый улов! Взяли мы мать Тайан-хана Гурбесу-хотун… Взяли главного писаря ила Татынг-тойона, а с ним и советников хана, и больших тюсюмэлов, и джасабылов, – загибал пальцы Джэлмэ. – Выходит, с Кучулуком не ушел почти ни один из больших тойонов… Так, Хубулай? – и Джэлмэ почему-то подмигнул Хубулаю.

– Гурбесу-хотун оказалась просто красавицей! – прогудел мрачно Хубулай и стал отряхивать со своего платья невидимые миру пылинки.

Ему подпел и Мухулай:

– Не зря-а-а, не зря ее прославляли: достойна, досто-о-ой-на!

Хан удивился неуловимой перемене в лицах своих соратников. Уж чего только они не перевидали на своем веку, но ни разу еще он не слышал, чтобы они взялись так дружно восхвалять достоинства женщины. Джэлмэ заиграл бровями, пытаясь сдержать улыбку.

– Поистине – подарок небес, а не хотун! Умна… – начал он загибать пальцы на руке, – мудра… речи же ее сравнятся только с ее красотой!

– Вы, никак, жениться на ней собрались? И кто из вас этот счастливчик? – пошел в наступление Тэмучин.

– О-о! – развел руками Джэлмэ, показывая этим всю несбыточность ханского предположения. – Хан! Она ведь не просто женщина: с момента смерти ее мужа Инанча-Билгэ-хана эта женщина являлась истинной правительницей ила!

– Ну, хватит, друзья! – хан пристукнул ладонью о колено. – Говорите, что кроется за вашими турусами? Кто жених?

– О, великий хан! Как ты умен и догадлив! – продолжал Джэлмэ, а взгляд его так и ускользал от хана, как тень, которой невозможно наступить на голову. – Ведь только женитьбой на Гурбесу-хотун мы можем накрепко сблизиться с найманами, ведь их больше, чем нас, в несколько раз! Взял бы ты эту чудную женщину себе в жены, хан!

– А посмотри-ка мне в глаза… – подходя медленно к Джэлмэ, проговорил хан. – Ну-ка… Ну-ка! – и он двумя пальцами поднял голову Джэлмэ за подбородок. – Ты только что очень хорошо считал на пальцах, Джэлмэ… Не знаю, хватит ли у всех вас пальцев на руках и ногах, хватит ли волос в хвостах и гривах ваших лошадей, чтобы сосчитать, сколько лет этой Гурбесу-хотун! Смотрите на него, ну?! Посмотрите-ка на него: он же красавец! А не женить ли нам его, умника, на этой звездной женщине?! Хочешь, Джэлмэ?

– Может, подумаешь, хан?.. – увернулся от вопроса Джэлмэ.

– Вон! Вон отсюда все! Торгуете своим ханом, который жертвует всем ради своего ила! – неистовствовал Тэмучин. – Во-о-он!

Тойоны гуськом выкатились на волю и лишь там переглянулись в ужасе.

– Говорил я тебе… – шепотом сказал Мухулай Джэлмэ. Тот отмахнулся и на цыпочках подошел к стенке сурта.

Он приложил ухо к отогнутой шкуре, обтягивающей сурт, и лицо его выражало крайнюю степень страдания. Трое остальных делали вид, что не замечают поведения Джэлмэ, но исподтишка наблюдали, замерев. И вскоре увидели, как светлеет лицо Джэлмэ, и услышали громогласный хохот Тэмучина.

Однако когда хан вновь позвал своих советников и друзей, они напустили на лица скорбь и уныние, как бы признавая за собой вину. Расселись, понурившись: виноваты, дескать, но какой с нас, глупых, спрос?

– Так-так, – вздохнул с облегчением Хубулай. – Голова моя заткана паутиной сомнений, а паук, соткавший эту паутину, – Тайан-хан! Вот он умер, так? И все его приближенные считают себя освобожденными от должностей, выходит? То-то они твердят: мы люди маленькие, ничтожные, работали по временному назначению, мы жалкие исполнители ханской воли… Как быть? Один писарь Татынг, держатель ханской печати, ни от чего не отказывается… Ох, какие скользкие люди, эти советники! Неужели ими распоряжается Гурбесу-хотун?…

Тут Мухулай опасливо глянул на Тэмучина и поспешил вмешаться в сумбурную речь Хубулая:

– Надо бы присматривать за новенькими… Неизвестно, как они поведут себя! Похоже, что мы привели подкрепление найманам! Ха!

– Народ остался без тойонов, как туловище без головы, – сказал Джэлмэ. – Мы захватили только войско найманов, а скотоводы бродят по всему Алтаю и, если мы промедлим, им один путь – уходить к Кучулуку, который сделает из них войско! Не правильно ли будет, хан, перетянуть их на свою сторону? А во избежание бунта пока лучше руководить ими так, как они привыкли. Сдается мне, нам есть чему у них поучиться… Их ил – целое государство…

– Не забывайте: их во много раз больше, чем нас! – сказал Хубулай. – Мы впустили реку в ручей!

Страницы: «« « ... 678910111213 » ... »»