По велению Чингисхана Лугинов Николай
– Ты сказал, мы услышали…
До свету снялись так тихо, что не разбудили задремавших у гаснущих костров котловых. А когда солнце окрасило алым вершины гор, войска были на месте вчерашнего сражения, усеянном трупами бывшего воинства, которому уже не нужны ни мертвые, ни живые кони, которые в большинстве своем по-братски лежали рядом, а уцелевшие ходили меж убитых, как вдовы в поисках прошлого. Хищные стервятники правили полем мертвых, тяжело взлетая с багровой травы и притягиваясь жадностью назад, чтобы насытиться ниспосланным им темным миром небытия…
Пройдя чуть более кеса, Мухулай нашел подходящее для встречи Кучулука место и начал расставлять боевые порядки. На протяжении половины кеса по фронту он расположил три мэгэна стрелков с луками-ангабыл. Их было три ряда по три сюняя. За их спинами плотными рядами построились уруты и мангуты с пиками и пальмами наготове.
И уже в глубине этих построений развернул свой стан Тэмучин.
От Ная пришло сообщение, что с рассветом Кучулук повел свое войско на север и что ночью было изрядно побито найманов на южном склоне, многие из них сорвались в пропасть, и разведчики Сюбетея пускали стрелы на шум, вопли и крики, чем вызвали великое смятение и ужас среди ослепленного тьмой врага.
Тэмучин все силы бросил на добивание и преследование убегающих найманов. Их тяжело груженные арбы, брошенные на южном склоне, сползали в ущелья и пропасти гор. И зная, как опасен воин, когда у него уже нет выбора между жизнью и смертью, Тэмучин приказал постепенно снимать накал боя, давая возможность поверженному сдаваться в плен. Он отправил гонцов к Джэбэ, Чимбаю, Джурджудаю: пусть найманы бегут, пока бежится. Кони, которым нет смены, вскоре устанут. Главное – не упустить Тайан-хана. Лишь отдав эти приказы, хан приказал накрыть столы в главном сурте – сурте орду. И когда прибыли Хубулай с Джэлмэ, они были приглашены к столу. На лицах воевод не читалось ничего, кроме тревог, заботы и усталости. Где же радость победы?
– Какие новости? – спросил Тэмучин.
Хубулай ответил первым:
– С Божьей помощью боевой дух основного найманова войска сломлен. – Его лицо было неотличимо от черной глиняной маски.
– Почему же вы не радуетесь? – Тэмучин легко засмеялся и, обнимая друзей за плечи, несильными тычками стал подталкивать их к столу-сандалы, где дымились блюда с жареной кониной и потрошками. – Где ваша радость?
– Сегодня многие готовы сдаться нам, – начал Джэлмэ. – Не повторить бы прошлую ошибку… Как нам вести себя с побежденными?
– Посоветуйтесь с людьми, у которых в голове не поросло шерстью, – что они скажут. – Увидев, с какой готовностью воеводы разворачивались от сандалы к выходу, чтоб исполнить его волю, он остудил их: – Только вот еда остынет – остыньте-ка лучше вы. Садитесь за сандалы!
Правду говорят: когда забота теснит, и еда впрок не идет. Изголодавшихся военачальников теперь уже трудно было оторвать от стола.
– Как хорошо, а! – жуя, говорил Джэлмэ. – Раньше… до конца войны… не поешь горячего…
Немногословный Хубулай заурчал, выражая согласие со сказанным. В сурт вошел худой старик с бельмом на левом глазу – тойон ханского караула – и шепнул что-то Тэмучину. Тот согласно кивнул:
– Зови!
– Пусть войдет, – крикнул тойон кому-то у входа. Легким шагом в сурт вошел порученец Сюбетея. Он еще опускался на колено, но все его существо лучилось вестью о победе.
– Великий хан! Сюбетей-тойон велит передать тебе: «Я, Сюбетей-тойон, пес, посланный тобой, выполнил порученное и захватил всю ставку Тайан-хана и его самого безо всяких потерь с нашей стороны. Жду дальнейших твоих указаний».
– Это радость, – произнес Тэмучин в полнейшей тишине. – Дай я обниму тебя, Тюрген-быстрый!
– Уруй! – с трудом проглотив кусок мяса, вскричал Джэлмэ.
– Уруй! Уруй! Слава! – подхватили воеводы, вскакивая из-за стола и обнимая друг друга.
– Скачи к Сюбетею, мальчик. Пусть до моего приезда никого не подпускает к Тайан-хану. Я сказал, – произнес Тэмучин, и быстрого Тюргена как водой смыло. Сколько же сил придает человеку радость!
Пестрым лоскутом ткани Хубулай утер жирные руки и рот, чтоб сказать:
– У меня такая мысль, великий хан…
– Слушаю тебя, Хубулай…
– Нужно довести до войск, что до особого распоряжения хана нельзя ничего трогать из захваченного у найманов имущества… Что хан сам будет делить его между победителями…
Тэмучин понимал всю тонкость этого хода, но все же спросил:
– Почему же я не могу известить войска от своего имени?
– Чтобы не идти против закона предков. А он гласит, что все добытое тобой на поле брани – незыблемо твое, то есть: кто смел, тот и съел. Пусть распорядится Джэлмэ – он глава сурта совета, он большой чин во время войны! – хитро засмеялся Хубулай, поглядывая на Джэлмэ, который прикинулся незаслуженно оскорбленным, но не выдержал игры и рассмеялся:
– Давайте, давайте! Джэлмэ на все сгодится! – приговаривал он. – Но моим указом могут пренебречь… Нужна ссылка на ханскую волю!
– Да будет так! – сказал Тэмучин. – Пишите указ на китайской бумаге и доведите немедленно до войск. Я сказал!
– Ты сказал, мы услышали!
Совет разошелся, и Джэлмэ посерьезнел.
– Много у тебя забот, великий хан, но есть еще одна…
– Говори, – кивнул Тэмучин.
Джэлмэ понурился, словно смущаясь того, что предстоит сказать:
– Среди всех суртов, где уже дымятся праздничные костры и извлекаются из кожаных мешков нарядные одежды, есть другие…
– Что, много раненых? – догадался Тэмучин.
– Только легкораненых больше шести сюнов. А тяжелых больше трех сюнов, и каждый день кто-то умирает…
– Едем! – сказал, вставая, хан.
Их ждали оседланные кони и чудесная солнечная погода, но, весь погруженный в мысли о бренности человеческого бытия, Тэмучин не торопил коня.
– Надеюсь, погибших хоронят по всем правилам? – спросил он, не глядя на Джэлмэ.
– Так, хан… Белые сурты окуривают известным лекарям дымом, а уж потом пропускают туда раненых и здоровых…
Когда вошли в сурт тяжелораненых, им открылось зрелище не для слабых духом: ужасные разверстые раны, охрипшие от воплей и стонов голоса, бормотание беспамятных, мольбы о смерти.
Все слова покинули память хана.
Он упал перед своими героями на колени.
– Я, Чингисхан, преклоняю колени перед вами… Нет слов, чтобы залечить ими ваши раны и умалить ваши страдания. Ваши жизни вымостили нашему народу путь к победе и процветанию, вашим ратным трудом держится еще мое ханство… Кто знает, на каком клочке земли тлели бы и мои кости бренные, когда б не ваша самоотреченность…
– Уруй! Уруй Чингисхану! – вскричали израненные тойоны и нукеры, облегчая души свои небессмысленностью происшедшего. – Уруй!
Казалось, даже те, кто метался в беспамятстве и бредил, затихли и утешились.
Тойон третьего сюна Дармаа не приходил в сознание вторые сутки, и никто не мог бы сказать, где мятется его душа. Остро вспарывал потное горло бугор кадыка, только один этот кадык и жил во всем некогда могучем теле тойона.
Маадай, который поначалу считался легко раненным, стал впадать в беспамятство и бессвязно бормотать.
– …Уйди, старая!.. Из котлов дым валит… сердце щекочет… Уйди! Пусть даст чего-нибудь, лишь бы перебиться до весны… Стоит и ржет…
Когда его собрались переносить в сурт обреченных, он открыл один глаз и сказал:
– Чисто!.. Никого нет на пять кес…
Его перенесли и положили рядом с тойоном Дармаа на место одного из умерших. Когда на его лицо упала слезинка Аргаса, Маадай чудесным образом очнулся, открыл оба глаза и провел белым языком по иссохшим губам. Узнал Аргаса и проговорил чужим голосом, сухим, как шепот зимних звезд:
– Рассказывай!
– Ничего не слышал, ничего не знаю! – растерялся Аргас, зашмыгал носом, стал утирать щеки рукавом чесучовой рубахи. – Не помри смотри!..
– Кто это рядом со мной? – Маадай медленно повернул голову и узнал соседа. – Это Дармаа… Снова спутниками будем… Вместе с другом нас переводят в другую часть, Аргас. Что, не хочешь, парень, оставаться без нас?
– Все! – замахал руками Аргас, сложил кулак и стал показывать его дымоходу. – Все, теперь ты не помрешь… Вот ему, вот ему!
Тень улыбки мелькнула на лице Маадая.
– Перестань нюнить… Нам с Дармаа выпало мужское счастье – пасть на поле великой битвы. Не умереть бы хорошо, да какой уж я теперь воин! Кожи с бабами мять… Молоко пахтать… Хорошо бы не умереть, а умереть лучше…
– Был у меня сегодня хороший сон, – заторопился Аргас. – Снился мне белый, как соль, жеребец на лугу. Уши у него, как стрелы в полете! Глаза быстрые, как мышки! Подымет он голову к небу – и ржет! Я спал сидя – проснусь: ай, какой конь пропал! А снова задремлю – вот он, луг! Вот он – белый конь! И ржет! Слышишь, Маадай? И так три раза! – Аргас наконец-то разжал кулак и показал три пальца для убедительности. – Три!
– За мной этот жеребец… – ответил Маадай. – Хорошо… Белый, говоришь? Мцы-мцы…
На верхушку жерди, что торчала в дымовом отверстии сурта, села малая птичка и ласково, по-девичьи прощебетала что-то.
– Скоро, скоро… – ответил ей Маадай.
– Ге! Ге! – замахал руками вскочивший Аргас. – Улетай, девка!
Птаха легко вспорхнула и улетела.
Маадай устало закрыл глаза, замолчал, словно собирая силы. Снова попробовал увлажнить губы языком, но как сухим умягчить сухое? Он заговорил, и речь его становилась все невнятней. Так небо перед непогодой из ясно-голубого незаметно становится пепельно-серым.
– Одно… хочу тебе сказать, друг Аргас… Говорят, из наших с Дармаа сюнов… остались считанные воины… Дармаа молчит – скажу и… за него: не надо, чтоб их разбросали… по чужим сюнам… У каждого из нас остались… родня… потомки… Надо пополнить числом сюны… из них… А детей наших… Аргас, слышишь?..
– Вот мои уши, Маадай… Вот мое сердце!
– Возьми их под свою опеку… Возьми по одному из сыновей в свой сюн – сделай из них тойонов…
– Никто не исполнит лучше, Маадай!
– И еще… Мать и старшая моя жена силком заставили меня взять еще одну жену… Молодую… Ты ведь знаешь…
– Говори, Маадай, говори!
– Я взял ее из жалости, чтоб она сопровождала меня в походах… Она ведь круглая сирота, Аргас… Родители ее погибли еще тогда, когда мы с кэрэитами бились… Куда ей пойти?.. На кого ей опереться?.. Молодая здоровая женщина, ей жить надо… Мы с тобой, Аргас, вроде бы не сближались, как дым и огонь… но перед вечным расставанием я увидел: нет у меня… ближе человека, чем ты… Так возьми ее к себе, друг… Обещаешь?..
– Я твой атас. Я сделаю все, как ты просил…
– Махтал тебе… – открыл глаза Маадай. – Вот мы… и простились… – Он глядел на Аргаса запавшими уже глазами, и в них не было света, было лишь какое-то иное, недоступное Аргасу знание.
Время Маадая истекло.
Желающих посмотреть на пленного Тайан-хана было не счесть, и Сюбетей еле удерживал их, ссылаясь на указ. Хасар пытался силой прорваться к знатному пленнику, но и у него, тойона основного войска, ничего не получилось, что привело его в сильный гнев.
И когда Тэмучин прошел мимо легкой поступью победителя, Хасар хотел отвернуться в запальчивости, но приостыл, поняв величие столь триумфального момента, и побежал за братом.
Тактика Тэмучина полностью оправдалась: несколько раз останавливал Тайан-хан усталых коней и своих всадников, чтобы дать бой наглому и остро жалящему противнику, но тот уворачивался от стычки и легко уходил на свежих лошадях. Когда Тайан-хан ослеп от ярости и сам попытался атаковать, монголы отступили почти на кес. Кони найманов встали в изнеможении…
И вот сидит Тайан-хан на песчаном берегу речки, неотрывно глядит на течение, а под ним походное золотое кресло. Подле стоят на коленях двадцать тойонов его ила. Стоят большие тойоны, и никто не смеет даже комара отпугнуть, хотя вокруг каждого из них – комариная свадьба.
«Надо было погибнуть в бою, чтобы не успеть задуматься… – словно бы нашептывала серебристая вода Тайан-хану. – Схоронили бы меня на мысу о девяти ступенях, где садятся кочевые птицы из теплых краев… Даже враги поставили бы на моей могиле столб о четырех гранях, если бы я погиб в бою… С запада бы покрыли его медью, с юга – серебром, с востока – резными узорами о моих битвах, а с севера – оловом! Из двух моих плеч выросли бы две травы, а кто съел бы их, не сломав ветвей и кореньев, стал бы великим человеком… Может быть, таким, как Тэмучин, побивший мое войско и полонивший меня… Ах, досада ты моя, досада! Огонь меня не жег и вода не брала – хитрость Тэмучина погубила мою славу! Надо было погибнуть!.. Лучше бы я воткнул свое копье острием вверх и низвергнулся бы на него с высокой скалы!»
– Тайан-хан, к тебе тойон Сюбетей! – доложили ему.
«Зубы я оттачивал мягкими костьми, горло прочищал выбродившим кумысом, желтым маслом полоскал рот, чтоб руки были, как железо, голос, как гром с четырех сторон неба, а голова ясной, как степная заря…» – горько отвечал текучей воде Тайан-хан, не замечая посланного, и видел сурт, в котором родился, девушек, которые нравились, жеребят, из которых выбирал себе скакуна. Хоровод воспоминаний, невидимый чужому глазу, кружил вокруг золотого трона…
– …тойон Сюбетей! – как эхо отозвался в нем голос порученца монголов.
– Буду говорить только с ханом! – не оборачиваясь, ответил Тайан-хан.
«В каком-то неземном сурте хотел ты жить, – шептала серебристая вода. – Где были бы песцовые одеяла, и мягкие постели, и подушки с серебряными колокольцами… В каком сне ты видел такое! Одевал бы своих жен в крепко выделанную ровдугу, покрывал бы седым мехом сохатого, из собольих мехов шли бы только хребты, из рысьих – крестцы, от волков – лапы с черными полосками, красных лисиц бросал бы на плечи своих красавиц!»
– Ок-сиэ! – воскликнул Тайан-хан и в досаде ударил себя кулаком по колену.
– Ни с кем не хочет разговаривать… Говорит, чтоб пришел хан! – почему-то шепотом доложил Сюбетей.
Тэмучина словно ознобило.
– Он признает меня ханом! Он сказал: пусть придет хан?
– О, так! Что еще может сказать побежденный и поверженный? – подтвердил Сюбетей и поклонился, одну руку приложив к сердцу, а второй показывая Джэбэ и Хубулаю, чтобы они оставались на месте и не следовали за Тэмучином. Сам выждал и пошел за ханом на расстоянии в двенадцать шагов.
Подходя к сидящему спиной к берегу, а лицом к воде Тайан-хану, Тэмучин почувствовал и робость, и волнение, и торжество. Но робость все же преобладала над остальными чувствами. Словно Тайан-хан – глава великого и богатейшего ила, прославленного во всех четырех странах света, позвал его, хана ничтожных кочевых племен, все богатство которых умещается на нескольких повозках, чтобы сделать ему внушение.
Два человека в нарядных китайских одеждах, подпоясанные золотыми поясами, вскочили, прошептали что-то на ухо Тайан-хану, но тот не шевельнулся. Лишь после более настойчивых попыток привлечь его внимание он обернулся, и в его взгляде обнаружилась черная пустота. Ничего более.
– Великий хан! По твоему высокому зову явился Тэмучин-хан! – звонко, напряженно выкрикнул ханский советник в китайской одежде.
Лишь теперь глаза хана полыхнули сухим жаром. Своим испытующим взглядом, но как бы из запредельного мира, где земная власть – пыль за караваном верблюдов, ничто, Тайан-хан словно познавал его для себя: вот ты какой, оказывается… Однако обезоруженный и обесславленный, он смотрел с самого дна земной беды и позора.
«Пусть минует меня такая участь, – подумал Тэмучин, выдерживая этот взгляд усилием воли. – В десятки раз лучше пасть на поле брани со сломанным хребтом, с размозженным булавой черепом, чем остаться в живых на позор и издевательства… Что все счастье и горе земные? Натянутая веревка, которую оседлал ребенок! Он плачет, еще не зная настоящего несчастья, смеется, не зная, что слезы рядом…»
Тэмучин начал говорить, не опуская взгляда и как бы утверждая всю важность сказанного в сознании плененного вражеского военачальника:
– Мы не разбойники с караванных троп – мы дети Солнечных Айыы с поводьями за спиной, которыми управляет Всевышний Белый Бог! Мы почитаем всех богов-сыновей, признаем и соблюдаем мирские обычаи и традиции! – сказав это, он решительно повернулся к своим, что сгрудились поодаль с законным любопытством победителей. – Вчера мы воевали с ним. Сегодня он вручил в мои руки знамя Найманской империи, чтобы я понес его дальше и выше. Смогу ли – зависит от всех нас. Говоря это, я, Чингисхан, велю относиться к Тайан-хану, как подобает относиться к великому хану. Велю поставить для него мой лучший белый сурт! Рядом – сурты для его тойонов. Ничего не должно пропасть из имущества хана! Все, что было растащено – вернуть, утерянное – найти, подобрать, доставить на место! Я сказал!
– Ты сказал, мы услышали! – ответили военачальники.
Тайан-хан в недоумении опустил глаза и шевельнулся в золотом кресле. В наступившей тишине разнесся скрип галечника под золотыми лапами трона.
Глава семнадцатая
Найманы
Суд и Указы укрепляются, крепнут только в том случае, когда они праведны и справедливы. Любой преступник, совершивший любой тяжести преступление, должен верить в праведность и справедливость приговора.
Земной суд должен быть подобен суду Божию.
Легенды о древних правителях
Высокопоставленные тойоны найманского ила слышали слова Чингисхана, но не восприняли их всерьез: можно ли брать на ум сказанное дикарями? С напускным равнодушием наблюдали они оживленную суету монголов, ставящих сурты якобы для пленных, на усилия котловых, разводящих костры для приготовления мяса в огромных котлах, найденных на арбах с найманским скарбом.
Тойоны хорохорились, обреченно перешептываясь меж собой.
– Смотрите-ка на этих нелюдей: решили нас покормить перед забоем!
– Вот начнут тянуть жилы из живого мяса – узнаем кормежку варваров… Все выблюем, что съедим…
– Не кликайте беду, пока брюхо цело… Они ведь тоже люди!
– Люди?! Для таких слепцов, как мы, имеющих глупых вождей, они, конечно, господа-а-а! Ничтожества смогли победить нас – позо-о-ор!
– Замолчать! – прикрикнул на героев молчавший до сих пор высокий сутулый старик. – Забыли свои победы? – продолжал старик, ни на кого не глядя и пересыпая камешки в заскорузлых ладонях. – Очнитесь, вспомните: победы, по-вашему, принадлежали вам, и вы каждый раз выпячивали свои заслуги и доблести! Вы их выискивали, как шелудивые псы блох, и на зуб еще пробовали! – он швырнул камешки под ноги. – А поражение наше общее вы приписываете глупости и нерадивости своих воевод! Вы же и умные, и благородные! Вы бы не попали в этот ад, будь каждый из вас главным! Тьфу! Глаза бы мои не смотрели и уши бы не слышали! – и старик закрыл лицо руками, которые мелко-мелко тряслись, то ли от ярости, то ли от бессилия.
Это был знаменитый полководец Кехсэй-Сабарах.
«Ключ иссяк, бел камень треснул», – думал он, уткнув черное лицо в шершавые ладони. Более тридцати лет он единолично возглавлял найманское войско, а накануне этой войны Тайан-хан отстранил его от должности, поверив наветам, столь обычным в среде придворных и столь же изощренным. Однако Кехсэй-Сабарах терпеливо снес обиду и, не в состоянии жить без войска, слонялся среди военачальников как человек, у которого есть лук, но нет стрел, есть стрелы, так нет наконечников, есть наконечники – так нет зверя. И считался он вроде бы советником, но кто прислушивается к советам человека, выбитого из седла, к словам небожителя, изгнанного на грешную землю… Никто не нуждался в советах старого вояки.
Да и сам Кехсэй-Сабарах не набивался: он понимал разницу между советником и советчиком. Некоторые с сочувствием смотрели, как с каждым днем все больше сутулилась спина старика, более покатыми делались плечи. Но большинство злорадствовало, хотя почти всех военачальников воспитал этот, выносливый в походах, как верблюд, и быстрый в движениях, как рысь, человек. И не сломался он лишь потому, что с годами узнал, как много у жизни личин, как быстро и непредсказуемо она меняет гримасы. Вот и теперь, в дни беды, снова изменилось отношение к Кехсэй-Сабараху. Так меняется отношение к кусочку вяленого мяса у легкомысленного кочевника: на пиру он обнаруживает его в кармане и выбрасывает псам, а в голодное время вспоминает с горечью: мешал ли ему этот кусочек в переметной суме? Сейчас он, старый воин, заговорил, и спесь вмиг слетела с полоненных тойонов. Они искали во взглядах друг друга ответ на свой вопрос, но будто в зеркало смотрели в глаза соседа.
– Кто-то скачет… – уныло сказал молодой тойон с рукой на окровавленной перевязи. – Однако, хан…
– Это Хасар, брат хана… – возразил ему, вглядываясь из-под ладони, караульный. – Говорят, он великий стрелок, его стрелы имеют днем глаза, а ночью уши!
Хасар и его свита, не сходя с коней, разбросали конскими крупами первую цепочку караульных, но вторая встретила набег щетиною пик.
Сюняи, свои и чужие, пытались вразумить его, но глаза Хасара налились кровью слепой ярости.
– Сюбетей! – орал он хрипло. – Где разбойник Сюбетей?! – Плеть в правой руке Хасара искала чью-то спину и едва не дымилась, рассекая воздух.
Пришел Сюбетей, храня в походке достоинство и неспешность.
– Ты, разбойник, почему встречаешь пиками меня, главу основного войска?! Ну-ка, отвечай, собака!
– Я – верный пес хана и собака хана, сторожу его имущество: таков указ! – смиренно и холодно без лишних эмоций ответствовал Сюбетей.
Хасар вздыбил разгоряченного коня над головой Сюбетея – тойон не шелохнулся.
– Ты, истукан, сторожишь падаль от меня, единокровного брата хана?! – недобро усмехнулся Хасар, всем видом показывая, как трудно ему сдерживать себя. – Ну? Где ханский указ? Где этот высокий указ, а?
Порученец Сюбетея Тюрген достал из деревянного ларца папирус и приготовился было зачитать его вслух, однако Хасар уже ожег коня плетью и вместе со своими людьми помчался в сторону орду хана.
– Вот это скачка! Вот это горячка! – сказал кто-то, и пленники и победители облегченно засмеялись.
Над установкой суртов и варевом корпели уже вместе люди из черного войска найманов и люди Чингисхана. Прибыл караван сонных верблюдов, запряженных крытыми арбами. К удивлению найманских тойонов, нагружены эти арбы были скарбом, что усеял дороги их отступления.
– Для чего вы это привезли? – спросил найманский юнец молодого монгола, небрежно разгружавшего одну из повозок.
– Разве это не ваше барахло? – удивился тот.
– Да… Но…
– Не я решал, вернуть вам потерянное или нет. По мне – что с воза упало, то пропало. Но указ хана! – юный герой попытался ущипнуть себя за ус, но не нашел его.
«Неужели нас хотят освободить? – подумали найманские тойоны, укладываясь поспать после сытного ужина. – Где это видано, чтоб побежденным возвращали добро?»
А Тайан-хан все так же сидел в золотом кресле, не отрывая взора от заалевшей на закате водной глади. От еды он отмахнулся и попросил позвать Кехсэй-Сабараха. Тот пришел, встал обочь кресла хана, склонил голову, ожидая слов.
– Ел? – спросил Тайан-хан, зябко поводя плечами. В глазах его по-прежнему стояла тьма.
– Какая еда нужна волку, пойманному в капкан, – отвечал Кехсэй-Сабарах, который видел в этой тьме раскаяние и покаяние.
– Вот так и я унижен за то, что пренебрег тобой… – выговорил хан трудные слова. – Поделом… Старый сапог всегда теплее нового…
– Если не прохудился, – добавил тойон.
– Это голова моя прохудилась! – хлопком ладоней хан убил комара, которого доселе не замечал.
– Не могу сказать, что я легко расправился бы с монголами, – сказал Кехсэй-Сабарах. – Может быть, не стал бы идти в загон, как скотина, которую тянут за веревку. Одно скажу: немало войск повидал я на своем веку, но в скором времени, я уверен, никому не устоять перед монголами – детьми пестрой лани и серого волка…
Тайан-хан заерзал в кресле, стал руками разминать затекшие ноги, мять их, словно это было горло врага.
– Молчи! – проговорил он. – Мы, найманы, не должны были дать им и глаз раскрыть! А все из-за наших распрей! Надо было с самого начала похода войско отдать тебе, а Джамуху с Тохтоо-Бэки отправить на охоту, вперед, чтоб выпустить из монгольских бурдюков забродившее архи!.. Но наши тупицы не захотели делиться славой… Вот вам и слава!
– Погляди на облака, мой тойон! – спокойно сказал старик. – Они кочевали по небу до нашего с тобой рождения, будут кочевать и после нашей кончины… Они вечны. Рождается облачко, наливается тяжестью, сталкивается с другим и извергает из себя огненные стрелы… Стрела сжигает дерево, дерево сжигает тайгу, и на месте пала вырастают другие деревья, а на увлажненных грозой и ливнями полях колосятся новые травы… Так и народы: облако, туча, гроза и – исход. Но все начинается сначала, и нечего нам искать виновных. Что мы изменим, если даже и отыщем их?
Тайан-хан не захотел смириться:
– Ты говоришь не как воин, а как китайский книжник!
– Это я сейчас так говорю, – настаивал на своем Кехсэй-Сабарах. – Сколько раз, вспомни, я пытался убедить тебя в ненадежности Джамухи: ведь он андай Чингисхана! А Тохтоо-Бэки – этот разиня? Может ли быть мудрым человек, всю жизнь потративший на преследование своего же старшего брата?.. Не ты ли отталкивал от себя друзей и приближал доносчиков? Вот плоды!
– Как понять: кто друг, кто враг? Все нашептывают на ухо, и ты тоже…
– Я себя в бою утверждал… не возле твоего уха…
– Вот и Джамуха с Чингисханом побратимы. Вместе в бабки играли в детстве. Джамуха рассказывал: выходим, говорит, на лед и играем. Они обменялись стрелами, стали одной душой, а теперь – враги! Кому верить?
– Тому, кто не предавал. Наши предки истребляли весь род предателей, не щадили и детей, а они были не глупее нас…
– Где истоки, где начало предательства – как знать?
– Тэмучин и Хасар не пощадили брата Бэктэра, когда узнали, что он предатель. Так люди говорят!..
– Люди наговорят! – раздраженно усмехнулся Тайан-хан. – Уже наговорили! Те же люди рассказывают, что убили они его по неразумению за то, что он отнимал у них дичь и рыбу, и что он будто бы сказал перед смертью: «Думаете ли вы о том, с чьей помощью можно исполнить непосильную для вас месть за обиды, нанесенные тайчиутскими братьями? В минуты, когда у нас нет друзей, кроме своих теней, нет плети, кроме бычьего хвоста!» – а потом сел на корточки и дал себя застрелить. Вот и пойми этих людей!
Усмехнулся старый Кехсэй-Сабарах, присел на корточки перед ханским креслом так, чтобы смотреть хану в глаза.
– Да, Тэмучину было тогда лет шестнадцать, – сказал он, – но ты, хан, взрослый мужчина, скажи мне: кто мог слышать слова Бэктэра, кроме братьев, убивших его? Кто мог знать его последние слова, чтобы рассказывать об этом людям? Такой оборот дела был выгоден Тэмучину, чтоб не запятнать род слухами о предательстве Бэктэра! В шестнадцать лет он был умнее нас с тобой нынешних, хан. Это нам с тобой нужно в альчики-бабки играть, а не войны вести!.. А если говорить о предательстве, так оно окружает каждого великого военачальника и в какой-то момент губит его…
Так сказал старый воин и замолчал, словно обессилев, но Тайан-хан уже слушал его с прежним любопытством, как ребенок слушает отца, и не хотел, чтобы тот прерывал свой рассказ.
– Кто знает: отчего поссорились андаи?
– Никто, – отвечал Кехсэй-Сабарах. – Но уже через сутки к Тэмучину стали стекаться монгольские нукеры… Даже старый друг Хорчу отделился от Джамухи и ушел к его андаю. Он якобы видел сон и во сне рыжую корову, которая рогами раскидала сурт Джамухи, норовя забодать и его самого. А комолый вол, который вез сурт Тэмучина, замычал, что, по словам Хорчу, обозначает царствование Тэмучина…
– Эхо слухов, – сказал Тайан-хан, глубоко и успокоенно вздохнув. – Жалею, что не поговорил с тобой раньше!
– Ты не любишь правды, – покачал головой Кехсэй-Сабарах. – Ты предпочитал наветы, доносы, сплетни.
– Оставь! Чего уж теперь! – хан растер ладонями красные и опухшие от бессонницы веки. – Я пригласил тебя для другого… Посмотри: нет ли кого рядом с нами?..
– Только мы с тобой, хан.
– Тогда слушай, мой верный пес: я дам указ, который подчинит тебе все найманские войска. Если их собрать вместе, то и сейчас их будет втрое больше этих… – Он кивнул головой за свое левое плечо. – Возьмешь несколько тойонов, прорвешься к Кучулуку. Он, Джамуха и Тохтоо-Бэки пусть соединятся и идут сюда!..
– Вряд ли они захотят подчиниться твоему приказу. Среди них нет единства, – сказал мудрый старик, что взбесило Тайан-хана.
– Ты!.. Ты тоже отказываешься подчиняться мне, своему хану?!
– Но ты снова не слушаешь моих советов, хан. Что толку барахтаться в болоте? Только еще глубже увязнешь. Зачем толкать людей на бесполезную смерть, тем более что они уже отравлены великодушием победителей и надеждой на продолжение жизни. И это правда, хан. А ты, как всегда, обижаешься на правду…
Хан рванул легонько ворот, словно пытаясь избавиться от удавки, но дух упрямства не покинул его.
– Что ж… – проговорил он. – И в обычное-то время не разберешь, где правда, а где ложь. Значит, для меня все кончено, но что я, горстка праха… Конец найманам, великим найманам! Что мне облака, которые превращаются в тучи, извергающие молнии! Ты скажи мне, великий воин, знавший моего отца: как вызволить моих людей из рук степных разбойников, о которых еще вчера никто не слышал ни в одной стране света? Почтенный старец мой, выполни последнюю просьбу своего хана – доскачи до Кучулука, чтоб соединить твою мудрость с его доблестью! Спасите нашу славу и наш народ – разбейте разбойников!
С трудом, разогнув колени, Кехсэй-Сабарах встал во весь рост и подернул сутулыми плечами, словно освобождаясь от ноши.
– Ты говоришь пустое, хан… Ты не понял меня, а значит, не поймут и Кучулук с войском…
– Предлагаешь завернуться в кошму и лечь спать?
– Еще твоему отцу я служил меткой стрелой и бьющей пальмой, я раб хана с тех пор, как помню себя, и счастлив этим. Я сказал тебе все, что думаю: не веди людей на истребление. А теперь, если скажешь – пойду, велишь умереть – умру, – понурил седую голову Кехсэй-Сабарах. – Мне не привыкать…
Хан молчал, глядя на старческие седины, которые едва шевелил ветерок. Смеркалось. Дымокуры обволакивали белесою пеленою околоземное пространство. В стане побежденных слышался смех молодых, и водная гладь отражала этот юный смех, он летел выше жердей суртов, еще необтянутых кожами, над потерявшими очертания берегами, над лесом, который в сумерках походил на Шайтан-тумул – лес дьявола, где живут мертвые.
«Значит, ни искорки надежды… А мы-то мнили себя центром Вселенной, земным отражением Бога, – горестно думал Тайан-хан. – Почему Христос Бог не поможет нам, детям своим? Почему Бог Отец не вразумит его? Почему Святой Дух позволил врагам истинной веры глумиться над крещеными, над защищающими Его учение? Значит, исполняется воля дьявола, значит, злые духи опутали твой мозг паутиной лжи, значит, воля твоя зажата в тиски неведения, а потому и постигла нас такая недоля…»
– За что мучались? За что погибали? – Губы Тайан-хана затряслись от обиды и гнева. – Я говорю о наших предках! Они думали, что выполняют волю Бога! Но сегодня Бог отвернулся от их детей, и все созданное веками пущено по ветру! Где Бог?! Где правда и справедливость?!..
– Не гневайся, великий хан… – не поднимая головы, ответил старый полководец. – И Бога своего не гневи… Мы – роса земная, что мы успеваем понять на веку? А уж постичь небесные замыслы никому из смертных не дано. Я думаю только, что Бог испытывает нас: страшное испытание для слабой души. А сильная – озарится. Значит, мы неправильно жили, вознеслись, возгордились… Не так, хан?
– Ты прав…
– Забыли мы, что на все воля Божья, а не наша. И Бог поможет нам, если ты осознаешь свою сыновью гордыню, – спокойно закончил старик.
Хан взглянул на него с надеждой, будто на посланца самого Бога:
– Правда?!
– Я верю в это.
Тяжкий стон исторгся из груди хана. Искорки надежды истаяли в его глазах. Кехсэй-Сабарах с жалостью и печалью смотрел на своего хозяина. Еще вчера стоило тому показать свой норов, как все кругом, казалось, ужимается в размерах, сгибается в поклонах. О, Господи, хоть ты и видишь все со своей вышины, но как же ты жесток, что не даешь вовремя смерти. Так думаю я, одна из твоих тварей, доведенная до позора и отчаяния…
Еще не устоялась полуночная тишина, еще редеющие людские голоса сливались с шумом близкого леса, с потрескиванием дров в затухающих кострах, с плеском речных волн о галечник, как эту монотонность вспорол тревожный крик:
– Уху-у-у! Ху-у! Лю-у-у-ди-и-и!
Все, кто мог, выскочили из суртов на берег, ожидая беды. Крик доносился со стороны белого сурта, а голос был похож на голос Хорохоя – старого советника Тайан-хана. Вскоре появился и сам старик, вопя:
– Беда! Беда, тойоны-ы-ы! Великий хан ушел от нас к Богу! – он мелко крестил лоб, озирался, словно ожидая удара в спину, наконец, пал на колени и стал креститься в сторону Большого сурта, увлекая за собой остальных. Тойоны упали на колени и, осеняя себя крестным знамением, кланялись в сторону того же сурта.
Незаметно следил за происходящим купец Сархай. Обладая не только острым глазом, но и острым умом, он видел, что тойоны по-разному встретили черную весть. Каменные, с насупленными бровями лица одних говорили об отмщении. У других они были искривлены гримасой плача. Но в некоторых Сархай улавливал всполохи осветления, облегчения, словно они еще не верили, что хан своей смертью освободил их от клятвы верности, от непосильной оплаты долга, но уже не чувствовали на плечах гнета тяжкой власти побежденного монголами, однако владеющего своими нукерами владыки. Что могли они ожидать от будущего, находясь в положении животных в загоне? Никакие чины и заслуги не имели уже значения – лишь жизнь, которая нужна для спасения своих семей, своего семени.
Другие, закусив губы, готовы были броситься на острия пик, лишь бы прозвучал Высочайший Указ.
Третьи печалились, видя крах великого ила, прежней жизни, наполненной высоким смыслом усиления власти ила и расширения его владений.
Сархай понимал найманских тойонов, с которыми годами жил бок о бок, деля пищу в походах и кусок кошмы в холодную ночь. Пиры и тризны сблизили его со многими найманами, и душе его было легче переносить страдание чужака во вражеском стане, когда он сознавал, что поручение Джэлмэ дает ему возможность помочь наиболее надежным из воинов. Ведь до сих пор в степи победители истребляли верхушку завоеванного племени, а остальных делили меж собой как рабов и слуг. Так диктовал закон мести и вражды, утвержденный веками войн и походов. Но, оказалось, вызревает новый закон, и монголы собираются отойти от обычая и запретить то, что раньше казалось допустимым и извинительным. Люди изменились. И вдруг он почувствовал спиной жгучий взгляд, и лишь благодаря многолетней выдержке не вздрогнул, не обернулся в поисках источника этого взгляда, не выказал тревоги и беспокойства. Он выждал и выбрал время, чтобы оглядеть найманов – никого. Тогда он прошелся взглядом по лицам монгольских нукеров, стоящих с поднятыми пиками, и встретился взглядом с Джэлмэ, который был одет, как караульный.
«Следит за мной, – без горечи, понимающе подумал Сархай. – Не я один слежкой занят… Да-а, с Джэлмэ в альчики-бабки не поиграешь, далеко пойдет!»
Он сделал вид, что не узнал Джэлмэ, и стал осматриваться как равнодушный, скучающий бездельник…
А войска Кучулука и Тохтоо-Бэки все еще откатывались.
Джамуха со своим немалым войском словно растворился в степи. Однако в дальнейшем от него могла исходить угроза. Тэмучин хорошо знал норов своего андая.
Поначалу Джамуха повел свое воинство в глубь степи, но затем вдруг повернул на Алтай. Почему он отказался от намерения уйти к себе?
Как бы то ни было, Тэмучин решил преследовать Кучулука, чтоб не дать ему времени опомниться, все время гнать, наступая на пятки… Уж на что непобедим был Тайан-хан – и вот слава его помутилась, а сам он мертв. Когда ему вернули вещи и оружие, он оделся в боевые доспехи и упал грудью на острие своего золотого меча, окрасив кровью драгоценные камни рукояти. Он умер как воин. Тэмучин огорчился, узнав о самоубийстве, но признавался себе, что не знал, как поступить с Тайан-ханом. Потому он и не встретился с побежденным лицом к лицу сразу после боя, давая тому время прийти в себя, смириться, успокоиться – так он объяснял себе эту свою неспешность. Тайан-хан избавил Тэмучина от необходимости распутывать узел старых и новых взаимоотношений между ними.
Тэмучин вспомнил дни своего пленения тайчиутами, когда ему, юноше из гонимого племени, грозила смерть, но глава тайчиутов Таргытай-Кирилтэй заменил ее колодкой на шее и запрещением ночевать более одного раза в одном сурте. Он спас жизнь сыну своего друга Джэсэгэя, а когда Тэмучин убежал к борджигинам и они укрылись сначала на восточном, а потом на южном склоне Бурхан-Халдуна, то Таргытай-Кирилтэй не велел искать его. Убежал и убежал, нам его ловить недосуг… Тэмучин до сих пор помнит запах овечьей шерсти и ее ощущение во рту и в глотке, когда он три дня, три истекающих жарынью летних дня лежал под грудой шерсти в повозке, куда его спрятал тайчиут Соргон-Сура.
– В такую жару разве можно вытерпеть, лежа под шерстью? – спросил он тайчиутов, охотников на Тэмучина, когда они принялись раскидывать шерсть с телеги.
Читать бесплатно другие книги:
