По велению Чингисхана Лугинов Николай
– Мы хозяева положения, – возразил Джэлмэ спокойно. – Мы не реку в ручей впустили, а загнали стадо в загон… Тэмучин, пригласи-ка к себе Татынга, поговори с ним, у него хранится золотая печать ила, а она для найманов – закон!
Раскатами шаманского бубна зазвучал смех Мухулая.
– Ох-ох-хо! Тощий, как цапля… Кричит: не отдам… Именем… Ох-хо-хо-о-хо!..
– Что он говорит? – спросил Тэмучин с нарочитой строгостью.
Мухулай рукавом утер слезы:
– Наши хотели отобрать у него печать силой, а он, долговязый журавель, зажал в кулаке мешочек из красного сафьяна, руку задрал к облакам: «Не отда-а-ам! Тайан-хан погиб побежденным – значит, печатью должен владеть лично Чингисха-а-ан! Именем Чингисхана повелеваю: про-о-очь!» Наши и остановились, как пораженные громом!
Все захохотали.
– Вот напугал кобылу сеном!
– Напугал девку румянами!
– Большой челове-э-эк, скала-а-а! Да-а!
Отсмеявшись вместе с Чингисханом, тойоны смолкли и уже без тени утренней стычки устремили свои взгляды на старшего.
– Как мне известно, настоящее прозвище найманов – кыданы. С чего бы им тюрков-уйгуров к себе в писаря брать? – спросил хан.
Джэлмэ со знанием дела пояснил:
– До того, как джирджены завоевали ил этих самых кыданов, они владели очень сложной узорной письменностью китайцев. Но постепенно эти осколки кара-китаев перешли на простую тюркскую вязь. Когда-то кара-китайским гур ханам подчинялись ыдыкуты Уйгурии и все владыки Джунгарии и Семиречья… А уйгуры имеют склонности к письму и счету – вот так и повелось! Уйгуры – писаря, уйгуры – торговцы, но уж никак не воины…
– Ок-сиэ! – воскликнул искренний Хубулай. – Откуда тебе все это известно, Джэлмэ?
– Я разговариваю с пленными.
– Они наговоря-а-ат! – разочаровался Хубулай.
– Хорошо! – громко, как бы призывая к вниманию, сказал хан. – Я доволен вами и вашими словами. Хвала Богу, что сеет в ваших головах. А то ведь бывает: на губе уже взошло, а в голове еще не посеяно! Пусть семена ваших мыслей дают хорошие всходы – тогда мы сумеем основать крепкий и долговечный ил. А пока – говорите с советниками Тайан-хана, с джасабылами, с парнями на побегушках – нам нужны все знания о тайнах жизни их ставки! Кто с кем дружен, кто с кем на ножах, кто кому должен, кто чей данник! Все хорошее и все плохое из их жизни мы должны узнать, взвесить и промерить на предмет годности для нашего ила… А я поговорю с Татынгом и тюсюмэлами, которых вы полонили. Я сказал.
…Шел в свой сурт человек, знавший цену еде и крову, ярмо колодок и иссушающий зной на губах, терявший надежду на спасение и обретавший свободу усилием всей своей воли и провидением Божьим. Он помнил осиянный луной лес, себя, беглеца-колодника, и наклоненное к себе лицо Соргон-Сура из племени сулдус, подчиненного врагам беглеца – тайчиутам.
– Это ты… – не то спросил, не то установил Соргон-Сура. – Смышлен ты не по годам, малый… За то и не любят тебя твои братья…
Они смотрели в глаза друг другу.
– Меня не бойся, я стар для предательства, мне нечего просить у жизни… Лежи тихо – я не выдам… – сказал старик и уехал.
«Я слишком стар для предательства» вспоминал сейчас его слова Тэмучин с отчетливостью дневного сна. Не так ли думает и Кехсэй-Сабарах?.. Но ведь то, что предложено ему Тэмучином, нельзя назвать предательством. Как объяснить это старику?
В это же время и в этот же сурт шел другой человек, который еще недавно был главным писарем огромного найманского ила и писал все указы и распоряжения своего хана. На нем мешковато сидел роскошный халат из сверкающей богатой ткани, солнце бликовало на ней, но глаза Татынга были похожи на два пыльных агата: в них не было ничего от дневного света. За Татынгом, как суслики за журавлем, следовали два маленьких толстячка. Они несли с собой и держали наготове письменные причиндалы, готовые на лету записывать каждое слово, сказанное при них. Они держались за свои кисточки и бумаги, как дети за материнский подол. Усунтай пропустил в сурт лишь Татынга. Однако Татынг, глядя тусклыми глазами на острие копья охранника, сказал:
– Я должен передать Чингисхану золотую печать ила… Они будут свидетелями того, что дело сделано…
– Пропусти! – раздался из сурта голос хана, и наконечник копья проплыл мимо лица Татынга и уставился в голубое небо.
Лишь после этого Татынг осмелился согнать со щеки муху и шагнул в сурт. Два упитанных помощника вкатились следом.
Подойдя к Чингисхану, писарь пал на колени, затем, опершись ладонями о пол, трижды коснулся лбом земли и, подняв свои раскосые глаза на хана, заговорил:
– Это говорю я, главный писарь найманского государства, носящий имя Татынг. По указу Тайан-хана я держал золотой ярлык ила и отвечал за него головой и всем своим имуществом. Бог забрал к себе Тайан-хана, а Кучулук, сын Тайан-хана, неведомо где! Мы же в твоих руках, Чингисхан, и я, понуждаемый плачевной судьбой пленника, вручаю этот золотой ярлык найманского ила тебе. Господь свидетель: найманский ил разрушен – ты победил.
Сказав это, Татынг-тойон вынул из потайного кармана небольшой кожаный мешочек и отдал его Тэмучину. Далее он снял с головы шапку, на мгновение задержал взгляд на пере, укрепленном на макушке шапки, и положил ее под ноги хану. Туда же бросил золотой чеканный пояс и попятился, крестя лоб двумя пальцами.
Хан с оживлением рассматривал найманский ярлык, крутил его так и сяк.
– Объясни мне, Татынг-тойон, для чего вам эта игрушка?..
– Всякая бумага с ханским распоряжением считается подлинной только в том случае, если скреплена этой печатью! Без нее недействителен ни один указ или приказ!
Хан подумал, глядя на безделушку, помолчал, шлепнул ею о рукав своего халата.
– Где же след? – поглядел он на рукав.
– Для того, чтобы ярлык оставлял след, необходимо специальное вещество, Чингисхан…
– А в чем разница между указом и приказом?
– Разница такая же, как между вожаком и стадом, – пояснил Татынг. – Указ ведет в нужном направлении все государство и в нужный момент отменяется или изменяется другим указом. Приказ же – это хлопок кнута, руководство к немедленному действию в рамках указа.
Тэмучин подбросил легонько и поймал печать, словно хотел узнать ее истинный вес. Потом спросил:
– А тебя, Татынг-тойон, назначили на должность указом или приказом?
– Приказом, хан. Ни одна должность по всему илу не утверждается указом. Со времен Инанчи-Билгэ-хана так заведено в нашем иле. Человек, назначенный приказом на какое-то время, старается показать себя с лучшей стороны, не закосневает в должности. Если же он забывает о службе во благо всего народа, то теряет свою должность.
– И каждый год тойонов переводят с места на место, как слепцов?..
– Большинство остается при местах, хан: это толковые люди!
Тэмучин удовлетворенно покачал головой, помолчал, словно прокручивая в памяти состоявшийся разговор.
– Все приказы составляет сам хан?
– Хан может все, но на деле хан издает только большие указы. Назначенный им тойон войска подписывает приказы от имени хана. Но только подкрепленный золотым ярлыком хана указ считается ханским. За остальное отвечают тойоны со своими приказами. Джасабылы следят за исполнением тойонских приказов.
– Ты уйгур, Татынг-тойон?
– Уйгур, хан.
– Пойдешь ко мне писарем?
– Я в твоей власти, хан! – отвечал Татынг, опустив глаза.
Тэмучин, однако, был терпелив.
– Нет, Татынг-тойон. Я разговариваю со свободным человеком. Я хочу, чтоб ты работал не по принуждению. Но твое немедленное «да» я посчитал бы неискренним, и даю тебе время подумать.
Поняв, что главный разговор окончен, Татынг-тойон, однако, остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, рука его теребила кончик пояса.
– Хан… – начал он и смешался, наморщив лицо, но с агатовых глаз его словно смахнули пыль аксамитовой тряпицей, они заблистали, зажглись, забегали.
И Тэмучин поддержал его:
– Говори: что тебя мучает…
– Великий хан! – воскликнул горячо молодой уйгур. – Мой отец и родственники – купцы! И я боюсь, что все, что они своими трудами и лишениями скопили на черный день, в наше путаное время может пойти прахом! Можно ли избежать разорения с твоей помощью, хан? – На лбу говорившего и на щеках появились алые пятна – признак глубокого волнения.
– На этот счет есть мой указ: ограбленных в этой битве не будет. Скажи мне еще: чье слово может быть сегодня весомым для вашего народа?
– Только Гурбесы-хотун… Она и при отце Тайан-хана распоряжалась и властвовала… Инанча-Билгэ-хан взял ее себе тринадцатилетней. Тайан-хана она родила в пятнадцать лет, и прожил он тридцать два года. Она и сейчас полна сил, а выглядит как молодая девушка…
– Какому Богу ты молишься?
– Мы, уйгуры и найманы, поклоняемся единственному Богу – Христу. И только ему возносим мы свои молитвы! – смиренно ответил Татынг.
– Вот иди и молись, чтоб он вразумил тебя идти ко мне на службу… Вместе будем строить новый сильный ил, – сказал Тэмучин и жестом властной руки указал ему выход из сурта.
Мухулай-тойон, следуя приказу Тэмучина, собрал у себя шпионов. Они рассказали, что со вчерашнего дня среди найманских военачальников идут непримиримые споры о том, кто примет, а кто не станет принимать участия в мятеже.
– Пусть спорят, – сказал Мухулай, усмехаясь. – Их споры и раздоры пока были нам на руку… Но кто возглавит мятеж? У них есть мнение?
– И мнение есть, и человек, – сказал один из шпионов, бельмоглазый старик с широким, как торба, лицом. – Это Чулбу-тойон, он молод и смел, неглуп и… как бы это сказать?.. в меру осторожен!
– Какая уж тут осторожность! – сказал другой шпион с богатырской фигурой и усами, кончики которых он лишь изредка доставал изо рта и расправлял. – Вот кто осторожен – так это Кехсэй-Сабарах: ему трижды предлагали возглавить мятеж, но старик уперся, как зверь, которого тащат в горящую степь!
– А может быть, он не верит в успех мятежа или вовсе его не желает? – спросил Мухулай. – Что он говорит?
– Что он говорит, я не слышал, – отвечал шпион-богатырь, – но говорят, что прикинулся стариком, не хочет, мол, тягаться с молодыми.
Все то, что отметили шпионы Мухулая, было известно ему от доносчиков из числа самих найманов, а их оказалось немало. И кто бы они ни были по своей сути – люди, сознающие нелепость нового кровопролития или жаждущие выслужиться перед новыми властями, – Мухулая печалило, что самая смелая и боеспособная часть найманского войска, примкнув к мятежу, будет непременно истреблена. Останется толпа трусов, предателей, дрожащих за свою шкуру людей, а какое из них пополнение? Предавшие единожды, они уже не остановятся перед выбором между честью и бесчестьем… Так и сказал он Джэлмэ и Боорчу, на что мудрый Джэлмэ ответил:
– Не надо дать им возможности запачкаться кровью, а камень на пути этой возможности – старый Кехсэй-Сабарах… Проверь его, встряхни, как бычий пузырь!
«Да-да! – вспомнил усталый Мухулай. – Когда забивают скот, то высушивают бычьи мочевые пузыри, внутрь которых кладут сухие горошины, и встряхивают под ухом дитя… Если ребенок определит по звуку, сколько горошин внутри сухого пузыря, – получает погремушку. И у меня в детстве были такие игрушки… Я ведь хорошо определял на слух: две, три или пять горошин в желто-черной пустоте…»
И когда пришел Кехсэй-Сабарах, Мухулай заговорил с ним так:
– Мое слово – это слово моего хана. Ты готов слушать?
– Слушаю… – тихо ответил старый полководец.
– Мне велено сказать, что мы не хотим расформировывать ваше войско, разрушать его звенья и связки. Более того, хан собирается вооружить найманов, но я сомневаюсь: а вдруг нашими же уздечками да нас и обротают? Я говорю с тобой, потому что доверяю тебе. Ты благороден, как и наш хан, который не только спас ваш народ от рабства, но и приравнял его к своему. Так что ты скажешь?
Кехсэй-Сабарах замычал нечто невнятное:
– Я стар… оставьте меня умереть… не знаю… не хочу знать… зачем такая спешка?
– Спешка? – деланно удивился Мухулай. – Это не спешка, а выражение доверия, старик. Мне кажется, ты против того, чтобы ваши люди получили оружие! А я думал, ты порадуешься вести об освобождении найманов!
Кехсэй-Сабарах заговорил, по-прежнему не подымая глаз:
– Слишком добрые и приветливые люди становятся слишком жестокими и беспощадными, если разочаруются в своем понимании добра. Это говорю я, проживший долгую и открытую к людям жизнь. И я на вашем месте не спешил бы к полному слиянию с нами: нужно дать время, чтобы затянулись душевные раны, остыли возмущенные крахом ила сердца. Иначе ваши добрые намерения истолкуются болезненным сознанием наших воевод превратно…
Итак, одна горошина есть. И Мухулай продолжил:
– В чем-то ты прав. Благодарю тебя. Но если ты, такой умный и уважаемый среди наших народов воин, не хочешь вывести своих к ясности и миру с нами, то от кого нашему хану ждать понимания? хан хочет приблизить тебя к своей особе и к нашим военным секретам, а ты, похоже, набиваешь себе цену? Есть ли что-то более ценное, чем сама жизнь? «Свобода», – скажешь ты. Но ведь хан дает тебе и свободу. Ты не предатель, не перебежчик, не клятвопреступник. Тайан-хан своей смертью оплатил эту вашу свободу. И старым не прикидывайся – я видел, как ты воюешь! Так в чем же дело?
И снова Кехсэй-Сабарах не выпрямил стана, не поднял головы. Он лишь всей грудью тяжело вздохнул.
– Не надо думать, что я заставляю себя упрашивать… Я не настолько глуп и корыстен, как может показаться из-за моего упрямства. Я был советником Инанча-Билгэ-хана, потом его сына…
– Почему, старик, ханы сперва приближают тебя, а потом отстраняют и отдаляют?
– Я говорил правду. А правда частенько похожа на сухую лепешку: кому хочется ее жевать, если вокруг море вкусной, как спелая дыня, лжи? Вот и я, говоря правду, быстро становился носильщиком сухих лепешек к столу своего хана. Куда мне было тягаться с подносчиками истекающих ложью дынь? Они окружали хана и доводили до его глаз и слуха лишь то, что выгодно им… Я давно был бы изгнан из числа избранных, но спасало военное ремесло, в котором преуспевает не каждый говорун…
– Хорошо и просто говоришь, почтенный старец! – растроганно проговорил Мухулай. – О, как ты прав: без ароматной дыни обойтись можно! А сухая лепешка спасет в самые черные времена! Приходилось и мне задумываться над этим… Как пригодился бы ты в нашей ставке, Кехсэй-Сабарах!
Губы старого воина задрожали, и он прикрыл лицо ладонями. На тыльной их стороне Мухулай увидел множество старческих родинок.
– Я – человек, дух и воля мои сломлены! Ум отцвел и осыпался, я увядаю, а потому не гожусь в советники… Единственное, чего я теперь прошу у Господа нашего Бога, так это вернуться в подмышку Золотого моего Алтая, в колыбель моих детских снов, откуда я вышагнул в седло и мчусь до сей поры неведомо куда! Я бы прожил один год, как целый век, поохотился бы на дичь… послушал бы зов земли да и ушел, когда она призовет…
«Две горошины…», – пытался считать Мухулай, но перед глазами вставали картины детства: дымокуры… кобылица с жеребенком… сбитая влет птица с цветным оперением…
– Хорошо… – сказал он, стряхивая оцепенение. – Ты свободен, почтенный старец.
«Головой-то работать потрудней, чем мечом да пикой», – глядя вслед Кехсэй-Сабараху, подумал Мухулай.
«Наверное, нет в Великой степи человека, который не хотел бы установления одного ил-улуса, стоящего на прочном камне справедливости. Подумать только! Никто никого не притесняет – все подчинено закону, перед которым все равны. Не стоит ли ради этого трудиться денно и нощно? Но по всей Великой степи нет и тех, кто верил бы, что такой ил возможно основать. Был же в древности Великий тюркский каганат, куда входили бесчисленные племена! Был… Но отчего-то и он не устоял во времени. Может быть, сами люди столь несовершенны, если всегда рубят сук, на котором сидят, и какое мироустройство им ни подай – они затребуют другого и, скорей всего, привычного… – мучительно переживал Тэмучин свое одиночество, свой одиночный полет. – Может, мне уйти от людей и заняться, как старик Джаргыдай, кузнечным делом? – Тэмучин улыбнулся нелепой и панической мысли. – Так не бывает. Нет пути назад…»
Старик Джаргыдай всю жизнь лепился со своей кузницей у подножия горы Бурхан-Халдун. Там же и железо вываривал из руды. Когда не было войн, он ковал домашнюю утварь да чинил ломаное, а начинались войны – шли из его кузницы кольчуги, пальмы и мечи, наконечники стрел и копий. Более всего в войсках славились сабли-сэлмэ, которые обладали потрясающей остротой и свистящей гибкостью. Но и наконечники стрел для луков-хойгур, наточенные Джаргыдаем, при хорошем стрелке пробивали любую кольчужку.
В минувшем сражении сделали свое дело его воющие стрелы. Много таких стрел заказывал ему хан, и Джаргыдай, не зная усталости, возился с нанесением резьбы на наконечники – тогда в полете стрелы пели, выли и плакали. Когда найманы столпились, с неба на них обрушился такой гибельный вой, от которого волосы с головы осыпаются.
Молодого еще кузнеца Джаргыдая заметил Джэсэгэй-батыр: глаза его видели глубже простых человеческих, а ум, как опытный ткач, из разрозненных и разновеликих ниточек ткал цельную картину мира, где каждый узелок был частью единого целого. Так случилось, что приехал Джэсэгэй-батыр однажды и встал, не слезая с коня, у деревянного истукана, утыканного стрелами. Тут кузнец Джаргыдай испытывал наконечники для стрел. Он вырвал из деревянной плоти истукана несколько стрел, внимательно оглядел их оперения и наконечники, потом отъехал неспешно на расстояние полета камня, если его пустит сильная рука мужчины, натянул тетиву своего лука и пустил стрелу в истукана, не сходя по-прежнему с седла. За ней вторую, третью стрелы… Затем подъехал и проверил, какой из наконечников вынимается с меньшим усилием, какой с большим. Сошел с коня и, ведя его в поводу, направился к кузнице Джаргыдая. Увидев Джэсэгэй-батыра, молодой кузнец оцепенел, и раскаленный слиток металла выпал из клещей в чашу с расплавленным жиром, синё задымил, запахло чадом. А Джэсэгэй уже раскинул перед своими глазами легкую в плетении кольчугу, сделанную Джаргыдаем, и восхищенно цокал языком.
– Прими мой подарок, батыр! – выдавил из себя кузнец, опомнившись.
С тех пор они дружили.
С разницей в несколько дней родились их первенцы Тэмучин и Джэлмэ. Джаргыдай выковал для Тэмучина железную колыбель, умягчил ее ложе собольей подстилкой и верблюжьим одеялом, а вручая подарок, сказал:
– Мы, простые люди, всего лишь беззащитное, пугливое стадо, когда у нас нет вождя… Но вождя надо вскормить собственными сердцами, вождь дается волею небес лишь тем, кто примет его в свое сердце… Тэмучин родился на этот свет со сгустком крови в левом кулаке. Он подарил нам надежду на то, что смутное и лихое время гонений пройдет и он станет Великим Ханом, способным устроить счастье многих народов! Я дарю ему своего сына Джэлмэ. Пусть он сопровождает Тэмучина всюду и всюду держит повод его коня, открывает перед ним и закрывает полог сурта, служит ему тенью в зной и крышей в грозу. Да будет нерушимо мое слово!
Прошло девять лет, и монголы окрепли как никогда. Вкус побед опьянил тех, кто привык ходить узенькими и короткими тропами, где каждый мнил себя главным творцом успехов, а за редкие неудачи вину можно было сваливать на Джэсэгэй-батыра. Уже многие могучие племена и роды, еще недавно презиравшие бродяг-монголов, стремились установить добрые отношения с монгольскими тойонами и породниться с ними. О, если бы не низость и гордыня приближенных, которые вместо того, чтобы возвеличить Джэсэгэя, поднять его на руках на белой кошме и провозгласить ханом, всё чинились да считались славой. О, баранье стадо! Оно будет подыхать от голода и жажды до тех пор, пока рука пастуха не выгонит их к пастбищу и водопою! Таковы люди без вождя, но вождем мнит себя каждый болтун…
Истинную цену доблестям Джэсэгэя хорошо знали его враги и долго ждали дня, чтобы свести с ним счеты и обезглавить крепнущих монголов, свалить эту каменную стену, за которой спокойно жили и скотовод, и воин, и кузнец, и дубильщик шкур. И этот день пришел, и стал он для монголов чернее ночи.
Когда Джэсэгэй поехал сватать Тэмучину девятилетнюю Борте, из племени хонкират, то оставил там мальчика и сказал Дай-Сэчэну, отцу Борте: «Побереги моего мальчика от собак… Он их очень боится…»
Но самого его одолела стая татарских шакалов: по дороге назад он попал на татарский пир, куда его зазвали как гостя. На этом курултае его и отравили, поправ степные законы гостеприимства.
Три дня Джэсэгэй ехал в полубеспамятстве домой степью, добрался до дому и умер у своего очага…
Кем же остался Тэмучин? Он не был сыном царя или хана, всего лишь сирота, сын славного богатыря – и только. Кем стали племена, едва сплотившиеся вокруг тайчиутов? Клочками сухой травы, гонимыми равнодушным ветром времени. Не стало того, кто мог объединить их перед лицом опасности, и многие поняли, что смысл жизни народов, содержание этой жизни определяет мудрый и сильный правитель. Земная жизнь мгновенно потеряла смысл для тех, кто умел думать и видеть дальше собственного носа, и души таковых будто улетели в небо за душой батыра или ушли в землю за его телом…
Для Джаргыдая тоже померк бел свет. Притух интерес к работе, как притухает огонь в кузнечном горне, и он загоревал:
«Единожды родившись, зря я топтал сапогами снег на этом свете… Зря сбивал росу с высоких трав…»
Но рукам его не дали опуститься заботы о сиротах Джэсэгэй-батыра. Хоть и не был кузнец богачом, но лучшее из добытого охотой или работой, лучшее из мехов, шкур и украшений он отправлял детям.
Когда Тэмучин начал мужать и тянуться к оружию, Джаргыдай отвел к нему своего Джэлмэ.
– Да не будет нарушено сказанное слово!
С тех пор эти двое неразлучны.
Глава девятнадцатая
Тойон Чулбу
К восходу яркого солнца Чингисхана, когда начало греметь его славное имя, все богатство его дяди, Таргытая-Кирилтэя, некогда надевшего на своего племянника позорную колодку и намеревавшегося сломить росток его духа, уже было разбросано по свету, развеяно по ветру.
В это время почтенный старец рода Баарын по имени Сэргэтэй и два сына Най с Аланом со своими воинами задумали поднять мятеж, чтоб присоединиться к Чингисхану. Но, загодя узнав об этом, воители Таргытая попытались взять их в кольцо. Однако Най с Аланом были упорны. Небольшим, но верным и крепким войском своих нукеров они побили многочисленное и вялое войско преследователей, а во время паники взяли в плен и самого Таргытая-Кирилтэя, намереваясь сдать его Чингисхану, чтобы месть свершилась. Подумав же крепко, они отпустили пленника на все четыре стороны, а потом, опустившись на колени перед Чингисханом, открыто поведали о случившемся.
– Если бы вы подняли руку на своего хана, я велел бы снести головы и вам, и вашим родственникам, – сказал Чингисхан. – Но вы пришли ко мне с повинными головами, хотя и нет на вас никакой вины. Я верю и доверяю вам отныне!
Легенды о древних правителях
Стан найманов, еще недавно напоминавший кипящее в котле варево, к вечеру затих, что значило одно: мятеж вызрел, а большинство нарывов извергаются ночью.
Мухулай знал, что Чулбу-тойон решился на это, опираясь на молодых своих соратников и подстрекаемый кем-то из стариков-советников. Кто являлся подстрекателем, не знал и купец Сархай, для которого война все еще не кончалась. Так же, как и прежде, он отправлял устные донесения по созданной им тайной цепочке, используя уже и тех, кто смирился с поражением и желал снискать себе доверие нового начальства.
Мятеж безоружных – всего лишь агония. Сторонникам Чулбу-тойона необходимо будет вооружиться – именно тут и выстроил ловушку Мухулай.
Он приказал все собранное на поле боя оружие найманов сложить в арбы, стоящие в одном месте, а вокруг расставил усиленные и не в меру разговорчивые караулы. Чуть дальше паслись конские табуны, дразня пленных своим лоском, сытостью и волей.
О, как тосковало сердце молодого тойона Чулбу, когда он смотрел на своего быстроногого белого жеребчика, пасущегося среди прочих на изумрудно-зеленом лугу у подошвы горы!..
– Аху-у!.. Ху-у! Гу-у-у! – крикнул Чулбу, поднесши лодочку ладоней ко рту.
Белый вскидывает голову и замирает, попрядывая трепетными ушами, отзывается коротким ржанием, но на зов не идет: не успел ли забыть своего хозяина? Вот ложится на луг и катается по траве, вот вскакивает, пропускает по атласной шкуре волну дрожи и, подступившись к черной кобылице, кладет свою черногубую голову на ее круп, а хвостом отгоняет от кобыльей морды слепней… Да Акмол ли это женихается? Да мало ли белых жеребчиков на великой степи?
– Уху-у!.. Ху!..
И снова белый вскидывает голову и медленно поворачивает ее к летящему звуку.
«Акмол!» – радуется тойон Чулбу, и сердце его начинает частить ударами, оттого что в нем столкнулись печаль и тревога, восторг обозримой воли и тоска пойманного в пасть зверя, молодая зависть к поганому ворону, что с равнодушным криком пролетел над станом, и желание женщины, чьи движения легки, как у лисицы, губы горячи, как сама кровь, а волосы рассыпаются черным пологом, где можно укрыться от самой смерти…
Чулбу-тойон вошел в сурт и выпил топленого масла. Ясность будущего не проступала в путанице мыслей, но прибавилось бодрости. Чулбу-тойон крикнул, заваливаясь на спину и укладывая под голову руки:
– Яхсы-ы-т!
И когда пришел певец Яхсыт и сел рядом на корточки, подобрав полы халата и подперев кулаком иссеченное оспой лицо, Чулбу-тойон сказал ему:
– Пой!
Тот запел, не меняя позы:
- Сапоги, шитые нитью из жил сохатого,
- Голяшки шелком строчены…
- Позади – трава-подорожник да ковыль,
- А на небе-то – птичий царь орел…
- Перья черные, клюв – каленый рог,
- Клекот царственный медью сыплется,
- Крылья серые в желтых крапинках
- Ты сложил крестом – не достать стреле… –
пел Яхсыт, слегка раскачиваясь торсом, а тойон лежал с закрытыми глазами, и течение мыслей успокоилось. «Оружие в арбах… Будет оружие – будет и воля… Кони рядом… Там мой Акмол…»
– Разбуди меня через два сна… – попросил он Яхсыта.
Тот кивнул, не переставая петь своим высоким и нежным голосом, который словно и дан был ему свыше в насмешку над рябым лицом…
Ловушка сработала: мятежники не насторожились отсутствием караула, приняв это как глупое выражение полного доверия к ним. В арбах же было пусто. Лишь кое-где лежали тюки с шерстью да кухонная утварь.
Тут же вспыхнули десятки костров, высветив площадку с ложным арсеналом – три сюна монголов окружили горстку повстанцев.
– Что это вы тут промышляете? – закричал визгливо конный монгол, отломивший уже от седьмого десятка. – Зачем вам наша шерсть, а?.. Говорите громче: я плохо слышу!..
Люди тойона Чулбу и сам он оглушенно молчали. Стало слышно, как Яхсыт постукивает костяшками пальцев по донышку пустого котелка.
Подъехал юноша Тюрген и прокричал на ухо старику:
– Пусть расходятся по суртам! Утром разберемся!
– А-а! – махнул рукой старик, зевнул и уехал в темноту.
– Расходитесь по суртам! – скомандовал Тюрген. – И не шастайте по ночам: девушек тут нет…
В полном недоумении от происшедшего найманы, ведомые тойоном Чулбу, разошлись по суртам, которые с каждым мгновением казались им все более ненадежным укрытием. Все боялись, что начнется следствие, и причины ночной вылазки станут известны монголам. Тогда они примчатся и порубят всех подряд.
До утра все не спали, а когда солнце поднялось уже высоко и стало припекать, снова приехали три сюна монголов. Подавленных ожиданием найманов вывели на свет и зной. От зноя всех разморило так, что лица многих были усыпаны разбухшими от крови комарами.
– Слушайте все, имеющие уши! Стало известно, что ночью вы, которым оказано высокое доверие, предприняли попытку бунта! Законы наших досточтимых предков суровы… – заговорил один из верховых монголов, и многие узнали в нем старика, возглавлявшего ночную стражу. – Вы совершили предательство, когда наш хан рассчитывал на взаимовыручку и даровал вам волю! Вы уподобились самым вероломным и подлым народам, а ведь мы с вами – один народ и корни нашего дерева переплетены: их питала одна земля, омывали одни дожди! Но горе вам, недостойным доверия своих братьев! – возвысил и без того звонкий, как у юноши, голос старый нукер Тэмучина.
Мертвая тишина последовала за этими словами. Мертвая потому, что веяние самовластной смерти ощутили все понурившиеся найманы. И если в пылу сражения смерть косит слепо и наобум, то здесь она, казалось, неспешно потирала руки и, отослав перед собой страх и ужас раздумий о своем присутствии, наслаждается еще земными муками жертв.
Тогда вышел из толпы и приблизился к гневающемуся старику тойон Чулбу. Он был молод, но знал, что лучше идти навстречу смерти, когда ее неизбежность очевидна.
– Пусть Чингисхан убьет меня, почтенный! – сказал он. – Я подстрекнул людей к мятежу и возглавил восстание. Мое имя Чулбу, должность – тойон… – и он сел на траву, калачиком подложив под себя ноги.
– Я не верю тебе, голобородый! – взвизгнул дознаватель. – Я могу поверить лишь в то, что ты хороший воин, но одна дождинка не делает дождя, а стрела не летит без наконечника!..
И он, тронув поводья застоявшегося коня, пустил его к толпе, обводя ее грозным взором.
Вышли еще двенадцать молодых воинов и молча уселись рядом с Чулбу. Тогда старик подъехал к Тюргену, стоящему во главе своего сюна, и что-то шепнул ему на ухо. Тюрген подъехал к Чулбу с соратниками, оглядел их, словно пересчитывая понуренные головы, и спросил у найманов:
– Они?
– Правда… Они руководили… – послышались голоса.
Тюрген усмехнулся, показывая, что не настолько глуп, как кажется найманам. Потом подъехал к звонкоголосому старику и, в свою очередь, шепнул что-то ему на ухо. Если бы напряженные души найманов могли звучать, то их слышно было бы от Леванта до Китая. Но снова заговорил старик.
– Многие из вас умудрены жизнью и седы! – сказал он, обращаясь к измотанным, как сильная рыба, которую выводит на берег умелый рыбак, найманам. – Как вы могли пойти за этими юнцами! Виновны не они, а вы, годящиеся им в отцы и не сумевшие удержать их, объяснить разницу между подвигом и преступлением! или же вы укрываете истинных виновников и подстрекателей! Чингисхан не отказался от желания составить с вами единый ил, но он не терпит предателей и тех подлых людей, кто сам, оставаясь за спинами других, науськивает их на свершение низости! Кто они? Пусть выйдут сами, чтоб не отягощать своих соплеменников грехом доносительства!
Тихо расступилась толпа, и вышел из нее среднего роста человек. Теребя щепотью правой руки короткую седеющую бородку, а левую заложив за опояску халата, он произнес:
– Я скажу…
– Как твое имя? – спросил Тюрген, прищурив недоверчиво один глаз.
– Меня зовут Холохоем. Эти дети не виноваты, их опутали паутиной лжи и лести, а сделал это Кехсэй-Сабарах, известный всем старец! И сам спрятался в тени мнимой немощности!
– Ложь! Это навет! – зароптали в толпе. – Кехсэй – чист!
– Презренная тварь! – встал на ноги Чулбу-тойон и плюнул под ноги Холохоя. – Всю жизнь ты вздымал на его пути клубы пыли! Годами наушничал и юлил у ханского ложа, а теперь хочешь добить Кехсэй-Сабараха, низкая презренная тварь?!
Холохой затрепетал и согнулся, как под градом камней.
Тюрген сделал знак нукерам, и они приблизились.
– Тебе откуда известно о Кехсэе? – спросил строго Тюрген. – Если ты знаешь правду, значит, и сам имеешь отношение к руководству заговором? Так?!
И по мановению его руки нукеры схватили Холохоя за руки и потащили его, перебирающего поджатыми ногами по воздуху, на расправу. Страх охватил найманов. Сонные и понурые, они не посмели поднять голов, чтоб проследить последний путь Холохоя. Лишь Чулбу-тойон сделал движение в сторону Тюргена, намереваясь сказать что-то и принимая своего ровесника за большого тойона.
– Говори! – кивнул Тюрген. И Чулбу заговорил:
– Послушай меня, воин. Ты знаешь, кто я, я не знаю, кто ты, но оба мы – люди войны. Прежде, чем проститься с жизнью в срединном мире, я хочу проститься со своим конем Акмолом. Разреши мне это – и я легко покину землю!..
– Где же твой конь? – спросил Тюрген. – Приведите его коня!
– Благодарю тебя, благородный воин! – посветлел лицом Чулбу, сложил руки лодочкой и, поднесши их ко рту, прокричал в сторону пасущегося табуна: – Ах-ху-у-у!.. Ху-у-у!
Головы всех оборотились туда, где на воле гуляли кони, и люди увидели, как тревожно поднял морду белый тонконогий жеребец и замер, насторожившись.
– Акмо-о-о-ол! – прокричал Чулбу.
И все увидели, как жеребец прянул из табуна вмах и понесся на зов. Следом старалась черная кобылица, весело наклонив голову и кося глазом, она летела вслед за Акмолом на крыльях любви и молодости. Через малое время толпа расступилась, давая паре проход к Чулбу.
«Убежит!» – глазами говорил Тюргену его пожилой соратник, когда Чулбу вскочил на спину радостно пофыркивающего Акмола.
«Стрела догонит…» – отвечал взглядом Тюрген.
«Пусть хороший воин умрет хорошо…» – согласился старик, заряжая лук и поглядывая то на Тюргена, то на улыбающегося Чулбу.
«Погоди!» – показал Тюрген жестом.
Найманы радовались происходящему так, словно жили последний день и понимали цену каждого мгновения жизни. Они хлопали друг друга по плечам, цокали языками и восхищенно покачивали головами, глядя, как Чулбу вздыбил коня и осадил его, обняв руками за шею и шепча что-то на ухо. Трогать коня с места Чулбу не стал, подтвердив тем самым свой ум и свое благородство в ответ на благородство Тюргена.
Потом нукеры увели Чулбу-тойона и двенадцать юношей.
Монголы, галдя и смеясь, сели на коней и ускакали. Караульные спустились на берег и развели костры с явным намерением готовить пищу.
Нарыв лопнул.
Чулбу с друзьями отвели к подножию горы, синеющей на расстоянии примерно кес от их лагеря, и надели на ноги каждому деревянные кандалы с железными замками. Кровом их стало подобие шалаша, ложем – охапки вкусно пахнущей травы.
– Ты знал, Чулбу, кто подстрекал?.. – лишь сейчас прозвучал вопрос, который мучил каждого из двенадцати.
– Нет, – ответил он. – Все было сделано так, словно надо перейти реку, а брод знаю только один я. Сейчас понятно, что в случае неудачи мы с вами должны были стать жертвами, как любопытные суслики!.. Монголы все знали еще до начала нашей возни!..
Четыре дня прошло в разговорах о том, что их ждет верная казнь. Все готовы были принять ее с достоинством, граничившим с вялостью и равнодушием ко всему.
На пятый день услышали стук копыт и голоса монголов. Они привезли жалкого Холохоя, который пытался оклеветать Кехсэй-Сабараха. Проковыляв в кандалах к выходу из шалаша, узники увидели, как того спихнули с арбы и волоком подтащили к ним.
– Встань, тюфяк! – приказал ему звонкоголосый тойон.
Тот встал, едва держась на ногах и покачиваясь. Лицо его распухло от побоев. Удары хлыста иссекли кожу. Одежда задубела от крови и грязи. Соратники Чулбу, еще не отведавшие ни одного удара плетью, старались не смотреть на Холохоя.
– Говори! – рявкнул звонкоголосый.
– Я… Настоящий… Я… Тот человек, который… все задумал и привел в действие… – произнес с трудом Холохой. – Я и те… старики… Я назвал их имена…
– Благодарите Холохоя, глупцы! – погрозил рукоятью плети тойон. – Его признание спасло ваши жизни! Ждите!..
Подскочили нукеры, ударом рукояти плети в затылок свалили Холохоя, завернули его в войлок и зашили, как в мешок.
– Он тоже хотел жить – потому и сознался! Но он недостоин жизни! – крикнул тойон звонко – и монголы пустили коней вскачь, увозя Холохоя в войлочном мешке. Холохой был еще жив, но уже мертв.
– Почему молчишь, Чулбу? – спросил кто-то.
– Мне нечего сказать, – ответил Чулбу.
«Подобной смерти нам удалось избежать… – подумал он. – Часть вины с нас снята и убивать нас будут без затей…»
– Пой, Яхсыт!
Глава двадцатая
Последние выйдут вперед
Читать бесплатно другие книги:
