По велению Чингисхана Лугинов Николай

Глава тридцатая

Легенда об Илдэгисе

Великий квадрат не имеет углов;

Большой сосуд долго изготовляется;

Сильный звук нельзя услышать;

Великий образ не имеет формы.

«Дао дэ Цзин»

«Мое сердце сосредоточилось, мое тело исчезло. Мои ощущения стали подобны друг другу. Я более не чувствую ничего – ни того, на чем находится мое тело, ни того, на чем покоятся мои ступни. Подобно сухому листу, то на восток, то на запад меня несет ветер, и я уже не знаю, кто кем управляет: ветер мной или я ветром».

«Книга Ле-цзы»

Ровно тридцать восемь лет восседал на престоле Аррана правитель Илдэгис. Страну, до него раздираемую серьезными внутренними неурядицами и ставшую лакомым куском для внешних врагов, из последних сил отбивавшуюся от них кое-как собранной армией, привел он к спокойной и благополучной жизни.

Первым делом он создал могучее войско. Организовал отпор, а потом и преследование своих соседей-хищников, промышлявших набегами и разбоем со своих высоких, дающих им укрытие, гор, и кого истребил начисто, а кого загнал в самые дальние и глухие ущелья.

С великими же странами вокруг заключил мирные договоры о добрососедстве.

Войдя в силу, он запретил всякое обособление, существовавшее ранее резкое разделение на роды, племена, землячества, и прекратил любые раздоры и склоки на этой почве, провозгласив всех равными перед законом.

Первое время он не вмешивался в дела нескольких религий, существовавших в стране, лет десять наблюдал за их взаимоотношениями со стороны, а затем решил избрать ведущей религией Ила Ислам, особо не притесняя, не доводя до противостояния приверженцев других вероисповеданий.

Ранее вечно притесняемые воинственными соседями несчастные жители Аррана никогда не знали спокойной жизни. Всякий раз при приближении вражеских войск спасались бегством, даже не пытаясь оказывать сопротивление, прячась по бесчисленным ущельям и пещерам каменных гор. А получив известие об уходе врага, спускались в свои долины, кое-как налаживали разоренное хозяйство и опять – до следующего набега – продолжали влачить жалкое существование, полное страха и постоянной тревоги.

И потому все они были искренне благодарны и преданны своему правителю. Да и Илдэгис от души полюбил этот прекрасный край, куда он когда-то прибыл рабом, а стал его правителем.

Он достиг всего, чего мог бы пожелать мужчина. Правда, довольно долгое время даже сам он не смел окончательно поверить, что стал царем, твердо сел на престол. Все казалось зыбким, сомнительным, временным. Чудилось, что это всего лишь нечаянное стечение обстоятельств, игра случая, какой-то каприз или ошибка судьбы. И потому его не покидало тревожное чувство, что он пришел лишь на время заменить кого-то другого, куда более достойного.

В трудах и войнах проходили годы. За десять лет он одержал три крупные победы над врагами, пытавшимися захватить его страну – дважды с юга и один раз с севера, и сам покорил их, сделал подвластными рабами.

И только благополучно преодолев эти три напасти, и завоевав полное доверие народа, Илдэгис, наконец, почувствовал себя истинным правителем Аррана.

Прошли тридцать пять лет с его воцарения, страна цвела и крепла. Илдэгис торжествами отметил свое семидесятилетие – почтенный возраст, до которого в те времена мало кто доживал. Все было до того хорошо, благостно, что пожелать чего-то иного казалось совершенно невозможным.

И вдруг он как-то остро, до боли в сердце вспомнил далекое, давнее, о чем почти не вспоминал за свою долгую и тревожную жизнь. Да, в его впалой от старости груди вдруг проснулась тоска по оставленной, а вернее, утраченной в рабстве родине – проснулась и стала точить душу, словно тупым ножом…

Начали замечать во время великих празднеств, на которые созывались многочисленные гости из ближних и дальних краев, что старый правитель часто застывал с отсутствующим взором, словно вглядывался во что-то невидимое, далекое.

Когда-то поднадоевшая в детстве, скучная без новостей и перемен, добела выжженная солнцем пустая степь теперь в глазах, в памяти старого Илдэгиса заиграла своей неяркой весенней красотой, разливами ковылей, прохладою родниковых балок и ростошей маня к себе. Во сне ему слышались заливистое ржание табунного вожака и далекий волчий вой, в нос бил пряно-горький, дыхание перехватывающий запах полыни…

– Брат мой, куда ты рвешься, чем тебе степь наша плоха?!. Только одно тебе скажу: нет ничего более дорогого для человека на свете, чем родная земля, родные люди… Помни это, и даже если станешь на чужбине каким-нибудь большим тойоном, то все равно не сможешь стать таким же счастливым, то есть с сердцем на своем месте, как последний нищий на родной земле. Это я горько познал в собственных скитаниях… – словно сейчас звучат в ушах слова старшего брата Байталая, который на чужбине став известным полководцем, от острой тоски убежал в некогда родные степи.

– Ну нет уж! Человек не сурок, боящийся далеко отойти от своей норы, и не птица, каждый год возвращающаяся к своему гнезду… Ему отдан весь мир, и где человеку хорошо, где ему воздают должное – там и настоящая его родина! – слышится в ответ и собственный его задиристый голос, исполненный всяческих упований безрассудной молодости. – На земле немало мест, где могут пригодиться наши способности. Добрый молодец не должен прозябать в безвестности – он должен состояться любой ценой и стать тем, кем ему уготовлено стать провидением!

– Глупец… Может, там, в чужой стороне, и действительно тебя оценят лучше, чем здесь, примут охотно – но для чего? Чтобы выжать из тебя все соки, попользоваться способностями твоими, будут возносить тебя на все лады. Чтобы твоей силой сокрушить своих врагов, будут назначать на высокие должности, давать награды… Ты будешь радоваться, тешить свое самолюбие, но хвала чужих людей никогда по-настоящему не затронет твоего сердца, и ты не испытаешь высшего удовлетворения, какое дает служение своей родине, народу своему… Ты наемником будешь, а значит, не вполне свободным – но где ты видел мужское счастье без свободы?..

И это правда… Как, оказывается, был прав умница Байталай. Действительно, никакие восхваления здесь не достигают его сердца, а в чужой и прекрасной земле, благополучной ныне и, можно сказать, впервые счастливой за многие столетия, чужое счастье не передается, не ложится на душу ему. И не свободен: объяви он этому народу, что хочет уйти на покой, уехать на родину, – его не отпустят. Местная знать, за исключением немногих верных соратников, с радостью бы избавилась от него в расчете на передел власти, но не народ…

До того, что понял тридцатилетний Байталай, он дошел лишь на склоне жизни, сгорбившись от старости…

Если б тогда Илдэгис не сбежал, остался дома, вряд ли его назначили бы даже главой какого-нибудь глухого улуса. Но жизнь в этом сложном, многообразном и жестоком мире, ее счастье или несчастье, успехи или неудачи не измеряются лишь одними чинами и знатностью, размерами богатства. Да, когда был молод, глаза ему застили сияние золота и славы, туманили мозг самые разные страсти, оттого и не видел многое истинное, не мог разобраться. И только теперь, состарившись и перевернув, наконец, монету жизни, Илдэгис увидел ее обратную сторону и все заново переосмыслил, все увидел другими глазами. А чего бы проще, казалось, перевернуть ее раньше, вовремя…

Чем могущественнее, величественней правитель, тем больше врагов, недоброжелателей и завистников наблюдают за каждым его движением, ищут его устранения, немощи или смерти. И потому он вынужден жить в крайне стеснительной несвободе, в центре концентрических кругов многоуровневой охраны – в роскошной, но тюрьме… Такого не было даже в то далекое время, когда работорговец Ханай вез их – рабов – на продажу.

И только тогда по-настоящему начинаешь понимать, какое это ни с чем не сравнимое счастье – быть независимым ни от кого, жить без оглядки, как тебе хочется. Но земная жизнь полна неисповедимой грусти… Всё зависит от всего, сковано единой цепью взаимозависимости, и ты зависишь от этого народа, ставшего тебе близким, и сам не сможешь предать его доверия. А вдобавок, всё продается и покупается, оценивается еще и золотом, имуществом, положением в сословной иерархии. Начиная с отдельных людей- рабов, на торги выставляются даже целые страны, народы вместе с их землями; и отталкивает уверенность торгашей в том, что им точно известно, что дороже, а что дешевле, что и сколько стоит, – и тошно видеть это, хочется сбежать куда-то от всего такого… Но ты не захочешь даже и свободу, независимость свою купить ценою предательства.

А где-то далеко-далеко в степи колышется под ветром густая зеленая трава, и то пламенеет над родными просторами закат, то нежно розовеет утренняя заря, вея неповторимой свежестью… и все это без тебя. Без тебя там жизнь так же течет своим путем. Там уже давно забыли тебя. Там уже никто не ищет, не ждет тебя. О, еще хоть раз увидеть бы это своими глазами, услышать хриплый журавлиный клик, далекий и тоскующе-призывный вой волков! Встать бы рано утром и просто так, без охраны, пройти бы к табуну по росистой степной траве, вдохнуть полной грудью воздух с таким родным запахом полыни и конского пота…

«О, родина моя… Родная моя сторона, лежишь ты где-то в отдалении великом опустевшая, затихшая, покорно ожидающая своего звездного века… да, грустная без меня. О, как мне тяжело, как больно мне одинокому, несчастному без тебя… Но как дойти… как коснуться тебя?..» Так, говорят, бормотал на смертном одре лежавший в беспамятстве старый правитель – то, что он, даже будучи уже всемогущим правителем, в полном сознании никогда вслух не смел произнести…

И вдруг откуда-то явственно донесся до его слуха хриплый крик возвращающейся на родные озера журавлиной стаи и заметались над степью голоса, зовущие его, заблудившегося ребенка:

– Илдэги-ис! Ил-дэ-ги-ис!.. Где ты, мальчик мой! Возвращайся, пора!.. Илдэги-и-ис!.. Мы помним, мы ждем тебя! Только вернись!..

И впервые, может, за всю его долгую жизнь, полную трудов, падений и взлетов, слезы истинного счастья наплыли, наполнили его глаза. Распались железные цепи обязанности, несвободы, некогда сковавшие его по рукам и ногам, и он, наконец, освободился и побежал на родные зовы, к родным душам. Бежал все легче, становясь все свободнее, невесомей, и вот взлетел будто, полетел…

Приняв облик журавля, летела тоскующая душа его на северо-восток, догоняя родимую стаю, и вскоре он занял в ней свое место – последнего в строю.

Внизу увидел он знакомые бескрайние просторы степи, пологие зеленые увалы ее, бегущие волнами ковыли – всё, по чему так снедала его тоска последнего времени. А вот и узнал долину Куралай с речкой Ют, узрел Курганы правителей… И каменный на них истукан будто кивнул ему, и холодные каменные глаза его на какой-то миг словно обрели душу, радостно блеснули, словно он признал в нем своего вечного сослуживца…

И еще издалека увидел, что на излучине речки у сурта их старого, памятного до каждой заплатки, ждут его и радостно машут навстречу мать с отцом и старший брат Байталай – почему-то не в обычной одежде степняка, а в ненавистных ему при жизни доспехах полководца…

Послесловие

В этом подлунном мире всякое действо имеет свое зеркальное отражение. Все состоит из противоположностей, как добро и зло, верность и предательство, разрушение и возрождение. Странно, что черты взаимоотрицающих противоположностей иногда бывают схожи.

Эта книга о возрождении и становлении возникла в период очередного распада…

Вот она – притча…

Многие заметили, что миром правят идеи… Идей всегда бывает много. Но правят именно те идеи, которые исходят не от людей, а от Господа Бога Единого, Всемогущего. А народы – носители этой идеи в данный отрезок времени – становятся как бы богоизбранными, к ним нисходит некая высшая сила, они сплачиваются вокруг идеи и обретают десятикратную силу духа и тела, явно превосходя всякие иные неорганизованные племена, погрязшие в противоречиях, внутренних распрях.

Но было бы все очень просто и раз и навсегда ясно, если бы был только свет. Но, к несчастью, существует еще и тень дьявола, сатаны, которые изначально преследуют каждого, являясь неотъемлемой его частью, сеют семена сомнения, корысти и зависти к ближнему.

Даже в душе самого истового бессребреника-служителя они произрастают буйно, заслоняя порой семена добра и склоняя его к греховным мыслям: а не слишком ли я бескорыстен? А не обделен ли вниманием и благодарностью за свое излишнее усердие? Искушает нечистая сила. И не каждый устоит против нее. Человек всегда стоит над пропастью. Один только шаг – шаг навстречу искушению, и озаренный божественным светом Праведник летит в темень пропасти.

…И вот в древние, давние времена в очередной раз снизошла сверху божественная идея объединения, без которой на земле царили смерть, разруха, произвол.

Идею подхватили тюркские племена, испившие полную чашу страданий от взаимных распрей. И были они единственными прозревшими среди сонма слепых и глухих, стали обладать десятикратной силой духа и тела, сами объединились в единое целое и других разрозненных к себе присоединили. От восточного моря до западного установился закон и порядок, прекратились междоусобицы. Но ничего даром не дается. Неимоверным усилием объединили, но удерживать тоже надо силы иметь, а территория огромная, от края до края за год едва ли проскачешь. Прошли годы и века, и начали роптать тюркские полководцы: «Почему мы, защищая других, стоим на окраинах империи, мерзнем на холодном севере, иссыхаем на жарком юге, умираем на крайнем востоке и далеком западе?» Сказали, и сразу же ушла из них выпиравшая изнутри божественная сила, окрылявшая, возносившая их над другими. И стали они, еще вчера всемогущие, враз как оставшиеся в бескрайней пустыне без коней путники, бессильны, беспомощны. Еще вчера терпеливо жертвовавший собой ради общего дела, каждый вспомнил о забытом себе – обделенном, одураченном… Сразу начались распри, раскол, и в одночасье развалили они то, что собирали веками. Дьявол закрался в душу праведников, и они возопили: «Почему только мы служим, а они нежатся на нажитом, на завоеванном нами… Мы… они…»

Никто не внял голосу свыше:

– Терпите, служивые, ваш удел – промысел Божий…

Долго ли, коротко ли – на земле опять воцарились раздор и произвол, исчезли многие народы и племена, казалось, скоро конец… Жизнь на земле превратилась в ад.

Но нашлись-таки те, кто внял наконец голосу свыше, и опять подняли из пыли и грязи старую идею – единственное спасение разрозненных народов от бессмысленных раздоров, произвола. И на этот раз идею подняли монголы, и снизошла к ним божественная благодать, и обрели они вместе с ней силу тела и духа десятикратную… Подняли империю, огнем и мечом выжгли грех и смрад, подняли закон и порядок, сразу прекратились распри, раздоры, установился долгожданный мир от моря до моря.

Но за все нужно платить. Ради всеобщего спокойствия кому-то приходится жертвовать покоем и личной свободой, по-прежнему гарнизонам надо было держать границы империи на холодном севере, жарком юге, дальнем западе и на крайнем востоке. Стояли служивые годы. Устали от бескорыстного жертвеннического служения. И начали роптать монгольские полководцы: «Мы сохнем на жарком юге, мерзнем на холодном севере, умираем на крайнем востоке и далеком западе, а они – некогда покоренные нами – жируют на зеленых лугах нашей прародины…» Так сказали Праведники, и тут же ушла из них божественная сила, окрылявшая, возносившая их над другими неразумными.

Все повторяется, но быстро забывается…

Николай Лугинов

Термины

Нукер – произведенный в рядовые солдат, прошедший разностороннюю специальную подготовку.

Арбан – отделение, состоящее из 10 нукеров.

Сюн – воинское формирование, состоящее из 100 нукеров, не считая вспомогательные, обозные силы.

Арбанай, сюнэй-тойон – командир, соответственно, арбана, сюна, воинский чин.

Мэгэн – отдельная военная часть, состоящая из 1000 нукеров, не считая вспомогательные и обозные силы.

Мэгэней-тойон – первый генеральский чин, присваиваемый указом хана.

Тумэн – 10 000-ная армия.

Батыр – генерал армии.

Чербий – генерал-квартирмейстер.

Ортджи – штабной генерал.

Тюсюмэл – государственный гражданский чиновник.

Хойгур – специальная стрела для дальнего боя.

Алгымчы – передовое охранение.

Эджэй – почтительное обращение к старшей сестре, женщине, старшей по возрасту.

Гур хан, хаган – старший хан.

Орду – войсковая ставка.

Уорук – главная ставка.

«Английский король Генрих VIII, живший в начале XVI столетия, сбивал яблоко за 300 шагов. Турецкий Султан Махмуд Хан (1696–1754) метал стрелы более чем на 800 метров» «Холодное оружие на охоте и в бою», Минск, 1999 г. стр. 116, 117.

«Лучная стрельба в Монголии заметно деградировала уже в прошлом веке. Но все монгольские завоевания прежних эпох базировались в первую очередь на ней.

На одном из монгольских состязаний был поставлен рекорд прицельной дальнобойности – 725 метров». Пискунов А.В. «История боевых искусств. Неизвестный Восток» Москва, 1996 г. стр. 450