Кафка на пляже Мураками Харуки

Глава 25

Я несколько раз засыпал и тут же просыпался. Хотелось не пропустить момент ее появления. Но как ни старался, все равно, как и в прошлую ночь, обнаружил, что она уже сидит на стуле. Светящиеся стрелки часов у изголовья отмеряли самое начало четвертого. Шторы, которые, перед тем как лечь, я точно задернул, неведомым образом оказались раздвинуты. Как и минувшей ночью. Не было только луны. Небо плотно затянули облака, а может, и дождь моросил. В комнате было куда темнее, чем накануне, ее освещал лишь пробившийся сквозь деревья тусклый свет далеких фонарей в саду. Глаза не сразу привыкли к такому освещению.

Девушка сидела, поставив локти на стол и уперев в них подбородок, и смотрела на картину, висевшую на стене. Одета она была так же, как раньше. Рассмотреть в темноте ее лицо я не сумел, как ни напрягал зрение. Зато удивительно четко и глубоко вырисовывались контуры фигуры и лица, плававшие в прозрачном полумраке. Можно не сомневаться – передо мной сидела Саэки-сан. Не нынешняя, а та девочка, какой она была много лет назад.

Казалось, она о чем-то глубоко задумалась. А может, это просто глубокий долгий сон? Нет, скорее она сама и есть этот глубокий долгий сон. Так или иначе, я затаил дыхание, чтобы не нарушить сложившегося равновесия. Замер, не шевелясь. Лишь изредка поглядывал на часы. Время шло своим ходом – неспешным, но размеренным и четким.

Сердце вдруг заработало бешеными толчками. Я услышал отрывистый и сухой стук, будто кто-то выбивал дробь по входной двери. Звук этот с каким-то упорством и настойчивостью разрывал ночную тишину, в которой утопала комната. Он прежде всего напугал меня самого – да так, что я чуть не вскочил с постели.

Черный силуэт девушки чуть шевельнулся во мраке. Она подняла голову и насторожилась – ей были слышны удары моего сердца. Слегка наклонив голову набок, как лесной зверек, весь обратившийся в слух перед незнакомым звуком, девушка повернулась к моей кровати. Однако было ясно: ее глаза меня не видят и в ее снах меня нет. Невидимая линия разделяла нас на два отдельно существующих мира.

Лихорадочно заколотившееся сердце так же быстро утихомирилось. Восстановилось и дыхание. Я успокоился. Девушка перестала прислушиваться, и снова перевела взгляд на «Кафку на пляже». В той же позе – локти на столе подпирают подбородок – она, видимо, вернулась мыслями в летний день на картине, в котором жил мальчик.

Она просидела в комнате еще минут двадцать, а потом исчезла – как и прошлой ночью, встала со стула, босиком бесшумно направилась к двери и, не открывая ее, растворилась. Не двигаясь, я полежал еще немного, потом слез с кровати и, не включая свет, опустился в темноте на стул, где только что сидела она. Положил руки на стол, погрузился в ощущения, которые она оставила после себя: я черпал в них биение девичьего сердца, наполняя им свою душу. Глаз я не открывал.

У меня с этой девушкой была, по крайней мере, одна общая черта. Я догадался, в чем дело. Да – и она, и я любили людей, уже потерянных для этого мира.

Через какое-то время я задремал, но спал неспокойно. Тело требовало нормального сна, а сознание засыпать никак не хотело. Я напоминал себе раскачивающийся маятник. Пока ночь раздумывала, уступать утру свои порядки или нет, в саду ожили птицы. Их голоса окончательно разбудили меня.

Натянув джинсы и рубашку с длинными рукавами поверх майки, я вышел из библиотеки. В начале шестого на улице еще не было ни души. Миновав квартал старых домов и пройдя сосновую рощу, защищавшую дома от ветра с моря, я перелез через волнолом и очутился на берегу моря. Ветерок едва ощутимо холодил кожу. Небо сплошь затянули пепельно-серые облака, но дождь пока не собирался. Стояло тихое, безмятежное утро. Тучи звукоизолирующей ватой поглощали все рождавшиеся на земле звуки.

Я зашагал по пешеходной дорожке, проложенной вдоль берега, представляя, что, наверное, где-то здесь, на песчаном пляже сидел в шезлонге мальчик с картины. Однако точно определить это место не удалось. Ведь на картине были только песчаный берег, горизонт, небо и облака. И еще остров. Но островов в море передо мной было много, а как выглядел тот, что на картине, я точно не запомнил. Усевшись лицом к воде, я вывел пальцем на песке рамку картины, поместил в нее сидящего в шезлонге мальчика. В скованном штилем небе металась в замешательстве белая чайка. На берег размеренно набегали невысокие волны, оставляли на песке замысловатые мягкие линии и клочки пены и откатывались назад.

И тут я почувствовал ревность к этому мальчишке на картине.

– А ведь у тебя к нему ревность, – шепчет мне на ухо Ворона.

И к кому ревнуешь? К несчастному парню, не дожившему даже до двадцати, когда его убили. Просто так, без всякого смысла, с кем-то перепутав. Да еще и тридцать лет назад. И как ревнуешь! Аж дыхание перехватывает. С тобой это в первый раз. Теперь ты знаешь, что такое ревность. Она сжигает тебя, как пожар.

С самого рождения ты никогда никому не завидовал, не думал, как бы тебе стать другим. Но сейчас ты весь извелся от зависти и хотел бы оказаться на месте этого парня, если бы только это было возможно. Даже несмотря на то, что потом, в двадцать лет, тебя бы запытали и насмерть забили железными трубами. Я думаю, ты все равно захотел бы превратиться в него, чтобы до двадцати лет любить Саэки-сан, любить во крови и плоти, отдаваясь целиком, – и чтобы она тебя любила так же. Чтобы обнимать ее, сколько хочешь, сливаться с ней раз за разом. Чтобы проводить пальцем по каждому сантиметру ее тела и чтобы она делала то же самое с тобой. Чтобы даже после своей смерти отпечататься в ее сердце, как рассказ, как отражение. Чтобы в своих воспоминаниях она каждую ночь любила тебя.

Ну ситуация, скажу я тебе! Влюбился в девушку, которой уже нет – она ушла, – ревнуешь к парню, который уже умер. Но несмотря ни на что, эти твои ощущения куда реальнее и мучительнее всего, что ты переживал до сих пор. И нет никакого выхода. Нет даже возможности поискать выход. Ты заблудился в лабиринте времени. И самая главная проблема в том, что у тебя нет ни малейшего желания выбраться из него. Так?

На следующее утро Осима появился в библиотеке пораньше. До его прихода я пропылесосил пол на первом и втором этажах, вытер влажной тряпкой столы и стулья, открыл и протер окна, вымыл туалет, выбросил мусор из корзин, поменял воду в вазах с цветами. Зажег свет, включил компьютер с электронным каталогом. Осталось только открыть ворота. Осима проверил мою работу и удовлетворенно кивнул.

– Ты шустрый парень, и память у тебя что надо.

Вскипятив воду, я приготовил ему кофе. А себе, как и в прошлый раз, заварил «Эрл Грей». За окном начался дождь. Настоящий ливень. Откуда-то издалека доносились раскаты грома. До полудня было еще далеко, но все вокруг потемнело, как вечером.

– Осима-сан, я хотел вас попросить…

– О чем?

– Нельзя ли где-нибудь достать ноты к «Кафке на пляже»?

Осима немного подумал и сказал:

– Надо в Интернете пошарить. Поискать нотные издательства. Если в каталоге есть, наверное, можно заплатить что-то и скачать. Поищем.

– Спасибо.

Осима присел на край стойки, опустил в чашку крошечный кусочек сахара, осторожно помешал ложкой.

– Ну что? Понравилась песня?

– Очень.

– Мне тоже нравится. Красивая вещь, редкая. Незатейливая, но со смыслом. Сразу видишь, какой человек ее сочинил.

– Хотя стихи такие… очень символические, – вставил я.

– Стихи и символизм разделить нельзя. Так с давних пор повелось. Это как пираты и ром.

– Вы думаете, Саэки-сан понимала, что эти слова значат, какой в них смысл?

Осима поднял голову, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома и прикидывая, где грохочет. Взглянул на меня и покачал головой:

– Дело не только в этом. Символизм и смысл – вещи разные. Она все эти пространные условности – смысл, логику – опустила и как-то смогла подобрать нужные, правильные слова. Поймала их во сне, как осторожно ловят за крылышки порхающую бабочку. Люди с художественным талантом без лишнего многословия обходятся.

– То есть могло быть так, что Саэки-сан отыскала эти слова в каком-то другом пространстве, во сне например?

– Когда стихи классные, так, в общем-то, и получается. Если в словах нет предвидения, если они не прокладывают тоннель от автора к читателю, значит, стихи свою функцию не выполнили.

– Но ведь полно стихов, в которых это вроде бы есть, а на самом деле нет. Подделок, – сказал я.

– Это правда. Подстроиться нетрудно – была бы сноровка. А если еще словечки вставлять позаковыристее, символистские, – вот тебе, пожалуйста, и стихи.

– Но в «Кафке на пляже» есть что-то очень искреннее.

– Я тоже так считаю. В словах песни нет ничего наносного. Правда, стихи уже слились с мелодией в неразрывное целое, и я не могу точно судить, насколько у них, самих по себе, велика сила словесного убеждения в чистом виде, – проговорил Осима и слегка покачал головой. – Но как бы то ни было, у Саэки-сан oт природы богатый талант, и музыку она чувствует. И еще у нее оказалась практическая сметка – ведь сумела воспользоваться выпавшим шансом. Ее способности должны были раскрыться еще больше, если бы не тот трагический случай, после которого она выпала из жизни. Как жаль, что все так вышло.

– И куда же делся ее талант? – спросил я. Осима посмотрел на меня:

– Ты хочешь сказать: куда делся талант Саэки-сан, после того как погиб ее парень?

Я кивнул:

– Ну, если талант – это своего рода природная энергия, она же должна искать какой-то выход?

– Не знаю, – ответил Осима. – Представить не могу, куда может деться талант. Бывает, просто исчезает и все. Или уходит, как грунтовые воды, глубоко под землю и перетекает там куда-то.

– А может, Саэки-сан решила с музыки на что-то другое переключиться?

– Другое? – с интересом спросил Осима, сдвинув брови. – На что же, например?

Я не нашел, что ответить.

– Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру… на что-нибудь невещественное, не имеющее формы.

– Как понимать – не имеющее формы?

– Ну, на что-то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа…

Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам.

– Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда-то – мы не знаем, куда, – Саэки-сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим.

Я набрался духу:

– А можно совсем дурацкий вопрос?

– Совсем дурацкий?

Я покраснел.

– Нелепый.

– Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы.

– Осима-сан… Чтоб я такое кому-то сказал… Сам себе не верю. – Осима чуть наклонил голову. – Как вы думаете, может быть так, что Саэки-сан – моя мать?

Осима молчал. Опершись на стойку, он какое-то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы.

– Давай-ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, – начал он. – Вот что получается. В двадцать лет Саэки-сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где-то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом – Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким-то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем – загадочный пробел, и через какое-то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так?

– Да.

– Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время – для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где-нибудь в другом месте, сама по себе. Э-э-э… сколько сейчас твоей сестре?

– Двадцать один.

– Как мне, – сказал Осима. – Но я все-таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. – Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. – Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет.

– Конечно, проверял.

– И что? Как ее зовут?

– Никак. Там нет ее имени, – сказал я.

– Нет имени? – удивился Осима. – Такого быть не может.

– Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря.

– Но ведь мать и сестра точно у тебя были!

Я кивнул:

– До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли.

Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне.

– «Кафка на пляже», – сказал он.

Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой-то зловещий тайный заговор.

– А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? – спросил Осима. – Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь?

Я покачал головой:

– Ничего вспомнить не могу. В памяти все как-то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю.

Осима подумал немного и сказал:

– А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки-сан может быть твоей матерью?

– Может быть, хватит, Осима-сан? – предложил я. – Это все, наверное, мои фантазии.

– Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет.

Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала.

– У нас с Саэки-сан поразительно много совпадений, – сказал я. – Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал «Кафку на пляже». Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу – по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься.

– Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, – заметил Осима.

– И еще я в нее влюбился.

– В Саэки-сан?

– Да. Мне так кажется.

– Кажется? – Осима нахмурил брови. – Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки-сан?

Я снова покраснел:

– Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно.

– Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки-сан?

– Да, – сказал я. – Очень сильно.

– Кажется, но очень сильно, да?

Я кивнул.

– И в то же время она, может, тебе матерью приходится.

Я кивнул еще раз.

– Не много ли на тебя одного? Ты же еще мальчишка совсем. Пятнадцать лет. Усы еще не растут. – Осима отхлебнул кофе и осторожно поставил чашку обратно на блюдце. – Я не говорю, что так нельзя, но всему есть предел.

Я молчал.

Приложив палец к виску, Осима задумался. Переплетя пальцы, сложил руки на груди.

– Постараюсь поскорее достать ноты «Кафки на пляже». Ладно, остальное я сам сделаю, а ты иди к себе. Так будет лучше.

В обеденный перерыв я подменял Осиму за стойкой. Дождь не переставал, и посетителей в библиотеке было меньше обычного. Вернувшись с обеда, Осима протянул мне большой конверт с распечатанными с компьютера нотами.

– Как же все-таки удобно, – сказал он.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Не мог бы ты на второй этаж кофе отнести? У тебя вкусно получается.

Я сварил еще кофе – без сахара и без сливок, поставил на поднос и пошел на второй этаж к Саэки-сан. Дверь наверху, как всегда, была открыта настежь. Саэки-сан сидела за столом и что-то писала. Когда я поставил кофе на стол, она подняла голову и улыбнулась. Закрыв авторучку колпачком, положила ее перед собой на лист бумаги.

– Ну как тебе здесь? Привыкаешь?

– Постепенно привыкаю, – ответил я.

– Ты сейчас свободен?

– Да.

– Тогда садись вот сюда. – Саэки-сан показала на деревянный стул возле стола. – Давай поговорим.

Снова загрохотало – пока где-то вдалеке, но гроза, похоже, приближалась. Я послушно присел.

– Да, кстати. Тебе сколько лет? Шестнадцать?

– На самом деле – пятнадцать. Только что исполнилось, – ответил я.

– И ты ушел из дома?

– Да.

– А почему, можешь сказать? В чем причина?

Я покачал головой. Ну что на это скажешь?

Саэки-сан в ожидании ответа взяла чашку и отхлебнула кофе.

– Мне показалось, что я там испорчусь, и тогда уже ничего не исправишь, – сказал я.

– Испортишься? – прищурившись, спросила Саэки-сан.

– Да.

Помолчав, она произнесла:

– Как-то странно слышать от человека в твоем возрасте такие слова. Можно сказать, ты меня заинтриговал… Что же все-таки ты хочешь сказать? Что значит – испортишься?

Я не знал, как ответить. Вот когда нужен Ворона… Но его нигде не было. Приходилось подбирать слова самому. Время шло, но Саэки-сан терпеливо ждала. Сверкнула молния, и через несколько секунд где-то вдалеке загрохотало.

– Я бы стал другим. Каким нельзя быть.

Саэки-сан с интересом взглянула на меня.

– Хотя проходит время, и в конечном итоге все люди портятся, меняются. Рано или поздно это происходит.

– Сколько бы человек ни менялся к худшему, всегда должно быть место, куда можно вернуться.

– Место, куда стоит возвращаться.

Саэки-сан посмотрела мне прямо в глаза.

Я покраснел, однако набрался смелости и глаз не отвел. В тот день Саэки-сан надела темно-синее платье с короткими рукавами. Похоже, у нее было несколько синих платьев разных оттенков. Из украшений – лишь тонкая серебряная цепочка на шее и часики на черном кожаном ремешке. Мне захотелось отыскать в ней нынешней пятнадцатилетнюю девчонку, и я сразу же ее увидел. Погруженная в тихий сон, она, как призрак, затаилась в глубине души этой женщины. Но я разглядел ее и снова услышал в груди глухие удары сердца. Кто-то вколачивал в него молотком длинный гвоздь.

– Весьма осмысленные речи для человека, которому только что исполнилось пятнадцать.

Я не знал, что на это сказать, и промолчал.

– Когда мне было пятнадцать, я тоже все время хотела перенестись куда-нибудь в другой мир, – рассмеялась Саэки-сан. – Чтобы меня никто не достал. Куда-нибудь, где время не движется.

– Но в этом мире такого места нет.

– Ты прав. Вот я так и живу. Там, где рушится порядок вещей, увядает душа и время бежит без малейшей передышки. – Она умолкла, как бы подсказывая, что время не остановить, а после паузы продолжила: – Но в пятнадцать лет думаешь, что такое место обязательно должно где-то быть. Надеешься, что сможешь где-нибудь отыскать вход в этот другой мир.

– Саэки-сан, а вы были одиноки? В пятнадцать лет?

– В каком-то смысле – да. Я не осталась совсем одна, но все равно чувствовала себя ужасно одинокой. Потому что поняла, что больше не могу быть счастлива. Поняла с абсолютной ясностью. Поэтому мне и хотелось тогда отыскать такое место, где время остановилось.

– Я хочу скорее повзрослеть. Хотя бы немного.

Чуть отстранившись, она читала, что написано у меня на лице.

– Ты сильнее меня, у тебя независимый характер. Я в твои годы лишь мечтала о том, как бы убежать от действительности. Только и всего. А ты борешься, повернувшись к ней лицом. Это большая разница.

Совсем я не сильный, и характер у меня не независимый. Просто реальность толкает меня вперед, и сопротивляться этому натиску я не могу. Но я ничего не сказал.

– Гляжу я на тебя и вспоминаю одного парня, которому когда-то давно тоже было пятнадцать.