Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой Вейнер Эрик

Другой экспонат — старая черно-белая фотография армейских грузовиков, выстроенных далеко, насколько хватает глаз. Я читаю надпись: «Во время Первой мировой войны Слау был использован в качестве ремонтной базы для военных транспортных средств, получив прозвище „свалка“».

Вы должны знать еще кое-что о Слау. Подождите, подождите, тут есть больше. Аккуратно расположенные за стеклянной витриной некоторые из продуктов, производимых в Слау: носки, спичечные коробки, освежители воздуха Air Wick (это все из-за навоза, без сомнения), крем для ногтей, батончики Марс. Радар, якобы изобретенный в Слау, тоже.

Как ни парадоксально, я думаю, учитывая, что на чьем-то радаре Слау вряд ли появится.

Мои двадцать минут истекли. Мне нужно выпить. Еще раз, для исследовательских целей. Если вы хотите узнать английский город, вам нужно провести время в местном пабе. Не верьте мне на слово. Так говорит антрополог Кейт Фокс. Она провела годы, тщательно изучая сограждан, как будто она изучает племя каменного века в Папуа — Новой Гвинее. В своей книге «Наблюдая за англичанами» она описывает важность питьевого ритуала туземцев: «Невозможно даже попытаться понять англичан, не тратя время в пабах».

Паб — это единственное место, где британцы отбрасывают свою родную застенчивость. Само название предприятия «паб», в конце концов, это сокращенная версия «публичный дом» — суть которого в том, чтобы поощрить людей к взаимодействию. Вот почему в английском пабе никогда нет официантов, вместо этого меценаты вынуждены заказывать свои напитки в баре, где они неизменно сталкиваются с другими, которые делают то же самое. Разговор движется по кругу, запинающийся британский разговор, но разговор, тем не менее.

Английская склонность к строгим правилам поведения распространяется и на пабы. Роб говорил мне: не представляйся сразу. Это считается «по-американски надоедливым». Я принимаю к сведению, а также тот факт, что в Соединенном Королевстве слову «американский» в большинстве случаев предшествует слово «надоедливый».

Найти паб в английском городе так же легко, как найти церковь в Алабаме. Слау предлагает несколько вариантов. Мне нравится внешний вид «Hershel Arms», названный в честь самого известного выходца из Слау сэра Уильяма Гершеля, астронома короля Георга III.

Несмотря на английскую родословную, «Hershel Arms» принадлежит остроумному ирландцу по имени Том. Внутри настоящая барахолка. Старая вывеска «Нервные таблетки Болдуина», которая утверждает, что лечит все, старое радио 1930 годов и еще один плакат, предупреждающий об опасностях «нервозности, раздражительности, вспыльчивости, страха и трепета»: «Избегайте похмелья. Оставайтесь пьяным».

Я сажусь в баре, следуя совету Роба, держу банкноту в пять евро в руке.

— Вполне допустимо, что персонал бара поймет, что вы ждете, чтобы к вам подошли, если вы держите деньги или пустой стакан в руке, — советует он. Но, впрочем, в этом, возможно, не было необходимости, так как я единственный посетитель в пабе.

Пиво подают теплым, но, конечно же, все же пригодным для питья. Я впитываю явно старосветскую атмосферу, когда в окне вдруг вижу исламский книжный магазин с ясным и четким сигналом на витрине: «Аллах велик». Аллах и пабы — мило. Я делаю глоток теплого пива и молча произношу тост за новую Британию. Боже, помоги ей.

Я пришел сюда, чтобы поговорить с настоящим жителем Слау, но я в то же время нервничаю. Кейт Фокс напугала меня своим наблюдением, что «каждый паб имеет свой собственный код из шуток, прозвищ, фраз и жестов». Как я мог их знать?

Моя тревога достигает максимума, когда в дверях появляется хорошо одетый долговязый человек. Лет шестидесяти, наверное. Он одет в спортивную куртку, которая странно сочетается с носовым платком, аккуратно сложенным в кармане.

— Ужасная погода.

— Да, — я говорю, — ужасная.

Последние два слова звучат смешно из моего американского рта, но человек либо не замечает, либо слишком вежлив, чтобы сказать что-нибудь.

Он наклоняется ко мне и говорит:

— Вы знаете, что этот паб назван в честь Уильяма Гершеля? Он был астрономом.

— Да, я слышал об этом.

— Знаете ли вы, что он обнаружил одну из планет?

— Нет, если честно, какую из них?

— Уран.

Неловкая пауза. Я стараюсь не хихикать. Я беру глоток пива. Подавляю другой смешок. И, наконец, он спасает меня.

— Я знаю. Довольно банально, правда?

С этими словами, мы разделяем хороший, сердечный смех.

Лед правил сломан, я осторожно спрашиваю человека о Слау, стараясь не задеть его чувства к родине.

— Так что, я понимаю, что вы знакомы с, эм, репутацией Слау.

— Это вполне заслуженно. Это богом забытое место. Полное дерьмо.

Так много чувств к родине. Он что-то слышал о том, что Слау пытались сделать счастливым, но глубоко скептичен на этот счет. Он выражает этот скептицизм не тонким английским языком тела, но большим количеством копрологических ссылок.

— Смотри, если у вас есть что-то фундаментально дерьмовое, вы не можете сделать с ним что-то глобальное, правда же? — Вот таким нехитрым набором слов человек развенчал весь эксперимент со счастьем и большую часть движения положительной психологии.

Я не знаю, как реагировать, так что я перехожу на более безопасную тему.

— Хороший паб, правда?

— О, он был таким раньше. Но теперь это лишь декорация. Теперь они подают тут обеды. — Он говорит это с таким моральным отвращением, как будто паб начал торговать героином.

Мы говорим и пьем. Я заказываю еще выпивки, Кейт Фокс предупреждала меня, что так и будет. Его зовут Джеффри, и эта информация столь же драгоценна, как и любые разведданные ЦРУ. В Великобритании выяснить чье-то имя — не проформа. Это достижение.

Мы много пьем и смеемся, и я не могу вспомнить, над чем именно. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то так смеялся. Его тело жесткое и прямое, как у солдата, и Джеффри наклоняет торс назад, так что оно оказывается под углом сорок пять градусов к его ногам. Это очень контролируемый смех и, в этом смысле, очень английский смех.

Даже в пьяной атмосфере паба англичане остаются экономичными в своих эмоциях. Личная информация выдается скупо и рассудительно, как шоколад премиум или прекрасное вино. Как скажет вам любой экономист, дефицит создает стоимость. Так что, когда британец открывается, выставляет свои раны, где болит, это более ценно, более значимо, чем когда американец делает это. Впервые с тех пор, как я приехал в Англию, я ценю добродетель скрытности.

Я многое узнаю о Джеффри. Я узнаю, что он предпочитает холоду теплую погоду, что он считает, что «глобальное потепление — хорошая штука». Я узнаю, что он, кстати, летит на египетский курорт на следующей неделе и что он «не сдрейфит, если самолет начнет падать», потому что у него была хорошая жизнь. Я узнал, что жена Джеффри умерла три года назад и что он очень скучает.

Я подозреваю, что это является причиной, по которой Джеффри остается в Слау, хотя, конечно, он никогда бы не признался в такой сентиментальности. Отношения между смертью и географией усложняются. Иногда, когда случается невыразимая трагедия — когда кто-то теряет ребенка, например, — люди чувствуют себя обязанными немедленно покинуть сцену, надеясь, что за счет изменения физического местоположения они могли бы облегчить невыносимое горе, давящее на них. Иногда, однако, мы вынуждены остаться. Место — это все, что остается, и оставить его — будет предательством. Это, я думаю, случай Джеффри.

Он не любит Слау, но он любил свою жену, любил ее здесь, в этом столь оклеветанном городе в графстве Беркшир, так что он остается здесь.

Конечно, он думал об отъезде, говорит мне Джеффри, но он не может заставить себя сделать это.

— Я имею в виду, в конце концов, вы приходите домой, потому что это то место, где вы живете.

Эта последняя фраза кажется мне очень глубокой, хотя в моем затуманенном пивом разуме я уже не могу точно определить, почему. Только на следующее утро, после того, как я вернулся в свой отель и рухнул в глубокий сон, меня осеняет. Вы приходите домой, потому что это место, где вы живете. Это был прозаичный, английский путь, которым Джеффри сказал то, что все мы слишком хорошо знаем, чтобы быть правдой: дом там, где сердце.

Я просыпаюсь и вижу свежий снег. Это красиво, деревья и улицы покрыты белым одеялом. И все же, по-видимому, снег является редким событием в районе Лондона, и несколько дюймов его вызвали чрезвычайное положение в стране. По всей Южной Англии люди отчаянно выживают в Большом снежном событии, как называет это местный телекомментатор, затаив дыхание. Можно подумать, что немцы снова подожгли Лондон. Школы закрыты. Аэропорты закрыты. Но, волнующийся диктор успокаивает меня, люди полны решимости продолжать нормальную жизнь. В противном случае снег выиграет, и мы не можем этого допустить.

Я тоже, я твердо стою перед лицом пушистых белых хлопьев. Я решил не пропустить свою встречу с Хизер Уайт.

Она — одна из пятидесяти добровольцев Слау, и мне интересно посмотреть, оказал ли телевизионный эксперимент длительное воздействие на ее счастье. Хизер живет на Шегги Калф Лейн. Когда она рассказала мне об этом по телефону, я улыбнулся. Это звучит как что-то из басни.

В реальности, впрочем, Шегги Калф Лейн оказывается такой же, как любая другая английская улица. В поле зрения никаких телят, лохматых или не очень, просто много маленьких автомобилей на неправильной стороне дороги. Я подхожу к входной двери Хизер и звоню. Я готовился к нашей встрече, прочитав о привычках туземцев. То, что Сэмюэл Джонсон наблюдал более двухсот лет назад, верно и сегодня: «Когда два англичанина встречаются, их первый разговор — о погоде». И это должен быть обнадеживающий разговор. «Вы никогда не должны противоречить никому при обсуждении вопроса погоды», — предупреждает Микеш, венгерский юморист. Правильно. Понял. К счастью для меня, у меня была достойная погода, Большое снежное событие, которое можно обсудить.

— Ужасная погода, — говорю я Хизер Уайт, когда она встречает меня у двери.

— О, не знаю. Не так уж и плохо.

Это выбивает меня из равновесия. Не по сценарию.

Хизер одета в шерстяной жилет и очки в толстой оправе. Ей восемьдесят лет, но ее ум ловкий и резкий, и она говорит, что чувствует себя на тридцать пять. Хизер родом из гордой британской военной семьи. Ее отец был командиром Уинстона Черчилля, когда они оба служили в Индии. Хизер сама получила медаль, когда, будучи тринадцатилетним велосипедным курьером, она была ранена осколками во время Второй мировой войны.

Она приглашает меня внутрь, прогоняя Лиззи, ее бультерьера. Она показывает мне гостиную, которая заполнена рисунками бультерьеров и множеством книг: книги по индийской кулинарии, биографии Джейн Остин, английский перевод Корана. Хизер Уайт — женщина с большим количеством сюрпризов.

Хизер провела большую часть своей жизни в Слау, но, как и Джеффри, она отзывается о месте, в котором живет, в классическом английском занижения.

— Слау — это дерьмо. Полное дерьмо. Ненавижу его.

Хизер не нравится то, что случилось со Слау в последние годы. Не любит жилищные проекты. Не любит пробки. Не любит торговые центры. Не любит азиатов, своих соседей, которые являются выходцами из Пакистана.

Я указываю на фото человека на стене. Как я подозреваю, это муж Хизер. Он умер несколько лет назад, говорит она, и был «настоящим чудаком».

— Мне очень жаль слышать об этом, — я говорю.

Хизер смотрит на меня, как будто я ненормальный. Чудаками британцы называют умных изобретателей. В самом деле, он был умным человеком во многих отношениях. Когда он ухаживал за Хизер, он писал ей любовные письма на древнегреческом. Ей пришлось искать переводчика.

Хизер Уайт счастлива, хотя я подозреваю, что она была счастлива и до того, как эксперты счастья обрушились на Слау. Неслучайно, что Хизер Уайт — медсестра: одна из профессий, что исследователи из университета Чикаго относят в число счастливейших.

С технической точки зрения Хизер в отставке, но она все равно ходит в больницу, чтобы помочь с тем или иным делом. Хизер нужна.

Хизер с нетерпением ожидает утро понедельника.

Хизер никогда не слышала о «науке счастья» до того, как к ней не подошел продюсер шоу. Ей понравилась идея. Хизер думает, что эксперимент был хорош, но задается вопросом, почему они не включили упражнения с участием собак и цветов, два столпа английского счастья. Особенно собаки.

— Вы берете собак в больницу, и пациенты быстрее выздоравливают. Я видела это. Собаки являются ключом к счастью.

Одно из упражнений, которое ей особенно понравилось, была фотография. Нужно было сфотографировать лица Слау, сделать фотографии, которые в конечном итоге будут собраны в гигантскую фреску и отображены на Хай-стрит. Хизер в жизни никогда не фотографировала. Но она быстро учится и, оказывается, довольно хороший фотограф.

Только одна проблема: народ Слау не улыбается и не хочет своих фотографий. Так что Хизер опустила камеру вниз и вместо людей фотографировала крышки люков. Вот это да!

Удивительно, как много различных люков есть. Щелчок. Каждый из них отличается, как снежинка. Только не так красив. И тяжелее тоже.

Один из ее коллег — участников шоу одолжил Хизер книгу о позитивной психологии. Это было так «типично по-американски», — говорит она. Так приторно. Хизер Уайт берет свой чай и свою жизнь прямо так, без сахара.

— Вы когда-нибудь чувствуете себя подавленной, Хизер?

— Да, конечно. В этом случае я издаю хороший стон и заканчиваю с этим.

Ааа, хороший стон. Это о британцах. Они не стонут, не скулят, не жалуются. До тех пор, пока они не выходят из берегов. Затем их уже не остановить.

Великобритания является отличным местом для стариков вроде меня. Есть много друзей-стариков, с которыми можно болтать. Есть книги для стариков и даже сериал. Он называется «Сварливые старики» и чрезвычайно популярен.

Я взял книгу по мотивам сериала о сварливых стариках и прочел предисловие, написанное неким Артуром Смитом. Он начинает с наблюдения, что «жизнь — дерьмо организованных ублюдков». И дальше негатив в том же духе.

Артур, как и большинство британцев, как я подозреваю, получает извращенное удовольствие от своей раздражительности. Как еще понимать это описание? «Чем больше я злословил, тем больше чувствовал в себе энергии и возбуждения от моего собственного страдания и мизантропии, пока не достиг своего рода оргазма негатива». Ничего себе. Теперь сварливость — преимущество. Он вывел «удовольствие от страданий» Хилмара, Счастливого Язычника, на совершенно новый уровень. Британцы не просто любят страдания, они упиваются ими.

Я могу это понять. В конце концов, моя фамилия произносится как «нытик», и я делаю все возможное, чтобы соответствовать. У меня есть неловкие привычки — например, я вздыхаю. Я делаю это постоянно, во время записи, вождения автомобиля и даже на встречах. Люди предполагают, что мне скучно или я возбужден, но это, как правило, не соответствует действительности. Это просто мой способ снятия давления раздражения, накопившегося внутри меня. Хороший вздох, как хороший стон, является самокорректирующим механизмом. Но здесь, в Великобритании, земле стариков, я в своей лиге. Освобожденные британские старики представляют собой замечательную силу природы.

Хизер Уайт, как и я, — любитель побрюзжать. Она просто ноет в течение нескольких минут, а затем возвращается к своему естественному состоянию довольства.

Она считает своим благословением все: свою собаку, свой сад, своих друзей. А теперь и некоторую известность после телешоу. Хизер, впрочем, не имеет никакого стремления к богатству. Она не знает, что делать со всеми этими деньгами.

— Я видела много людей с деньгами, которые несчастны. Люди, а не деньги делают вас счастливым. Собаки тоже.

Хизер предлагает отвезти меня обратно в отель. Я защелкиваю ремень безопасности, когда она замечает мой трепет:

— Ты не боишься моего вождения, а?

— Нет, — соврал я.

Она оказывается чертовски хорошим водителем, умело лавирующим по заснеженным дорогам и тихо напевающим себе под нос. В этот момент я понимаю, что Хизер Уайт латентно счастлива.

Я договорился встретиться с Ричардом Хиллом у китайского ресторана.

Я вижу его издалека и могу сказать, что он не очень хорош. Он идет медленно, осторожно. Он сгорблен и бледен, хотя ему лишь слегка за пятьдесят. Подойдя ближе, я могу разглядеть его кривые желтые зубы.

Мы садимся в кафе, и Ричард заказывает огромную чашку кофе со взбитыми сливками. Это большая чашка, если честно, скорее миска. Тот вид напитка, который не следует пить без спасательного круга.

Ричард выгружает три пакетика сахара в свой кофе со взбитыми сливками и рассказывает мне, как в возрасте тридцати лет он заработал свой первый сердечный приступ. Это было не очень далеко отсюда. Он был в доме друга, смотрел телевизор, когда боль нахлынула, как цунами. С тех пор у него было еще два сердечных приступа. Ричард страдает от тяжелой стенокардии. Его организм вырабатывает слишком много холестерина. Физические упражнения и диеты не помогают. Он слишком болен, чтобы работать. Он перенес две операции и постоянно пьет лекарство, чтобы контролировать состояние, но он знает, что его жизнь является более нестабильной, чем у большинства.

«Я могу упасть замертво в любой момент», — говорит он мне как ни в чем не бывало, высыпая еще один пакетик сахара в свой кофе со взбитыми сливками.

Я просто сидел там, думая о том, что стоило бы записаться на курс первой помощи Красного Креста, когда Ричард, валлиец, объясняет, как он попал в Слау. Он выздоравливал от первого сердечного приступа, когда решил, что ему вполне нравится Слау и он готов назвать его домом.

— Блестящий город, — говорит он, и он знает, что говорит.

Даже мультикультурность, как полагает Ричард, хорошая вещь. Он может поехать в Индию, или Пакистан, или Польшу, не выходя из Слау.

Ричард однажды услышал об идее телесериала и не мог сопротивляться. Он считает себя достаточно счастливым, но здесь был шанс сделать себя еще счастливее, да еще и появиться на телевидении. Как это могло не понравиться?

Манифест счастья показался Ричарду сначала немного приторным, но потом он нравился ему все больше и больше. Спустя восемнадцать месяцев после того, как эксперимент закончился, он по-прежнему обращается к нему регулярно, даже если только для очевидных вещей — например, он старается быть благодарным по пять раз каждый день.

Я не могу себе представить, за что этот болезненный, безработный человек может быть благодарен, поэтому я задаю этот вопрос.

— За то, что я до сих пор жив. Это много значит. За то, что у меня не случился сердечный приступ посреди ночи и я не умер от этого. Это не теоретический страх. Я был близок к смерти. Это то, что вы должны испытать. Это не то, что можно просто представить.

— Но ваши проблемы со здоровьем должны сделать вас менее счастливыми.

— Нет, они сделали меня счастливее.

— Счастливее?

— Да. Позвольте мне сказать так. Когда в последний раз вы проверяли ваше сердце?

Вопрос заставляет меня нервничать.

— Моя двухлетняя дочь проверяла мое сердце своим игрушечным стетоскопом, это считается?

— Нет. Когда в последний раз вы делали ангиографию?

— Какую ангиографию?

— Дело в том, что вы не знаете, в каком состоянии ваше сердце, в то время как я точно знаю состояние своего сердца. Я знаю, что оно в достаточно хорошем рабочем состоянии, даже если я испытываю боль в груди.

Я прошел через фазу, где я потерял все свои амбиции из-за проблем с сердцем, и потерял желание что-либо делать, потому что я мог упасть замертво завтра.

Когда мой двоюродный брат внезапно умер, он был совершенно здоров. Пятьдесят один год. Очень спортивный. И я начал думать, что да, я мог бы упасть замертво, но и кто угодно может. По крайней мере, я знаю состояние одного из моих жизненно важных органов.

— Вы не боитесь смерти?

— Нет. Я боюсь болезни, которая приводит к смерти. Но я не боюсь умереть от сердечного приступа. Я был близко к нему пару раз, и, если это то, что чувствует умирающий человек, то для меня это нормально.

Я возвращаю разговор обратно к эксперименту, но смерть продолжает настигать нас. Ричард говорит мне, что кладбищенская терапия была главным моментом для него. Он бродил по кладбищу и нашел надгробную плиту мальчика, которому было всего четыре года. «И я начал думать, что это было трагично для его родственников, но этот мальчик не знал ничего относительно своей собственной смерти, так что при условии, что он не страдал, у него была замечательная жизнь, я уверен».

Ричард соглашается с моей теорией, что британская культура препятствует счастью. Наиболее очевидным проявлением является отсутствие объятий.

Англичане даже не обнимают своих собственных матерей. Однажды, когда ему было десять лет, Ричард посетил Канаду и обнаружил дивный новый мир объятий. Он начал обнимать свою маму каждый раз, когда видел ее. Объятия, говорит он, «действительно поднимают настроение».

Я обращаюсь к Ричарду с предложением. Если бы я дал ему пять лет и пятьдесят миллионов долларов и попросил бы его сделать Славу счастливым местом — действительно счастливым, не для телевидения, что бы он сделал?

— Ну, вам нужно разъяснить людям, что им не нужны деньги. Просто приведите манифест счастья в действие. Поговорите с кем-нибудь. Цените момент. Это то, что нужно. Как этот кофе со взбитыми сливками. Если бы он был плохим, мы бы быстро начали жаловаться. Но если он был отличным, если он превзошел все наши ожидания, написали ли бы мы что-нибудь о кафе? Нет, конечно.

Ричард допивает свой кофе со взбитыми сливками, который был превосходен, кстати. Мы выходим на улицу. Небо серое. Это выглядит как еще один пасмурный день для меня. Но Ричард Хилл, подписавшей манифест счастья, человек, живущий между жизнью и смертью, смотрит на небо, видит синее пятно и объявляет его частично солнечным днем.

Зубная паста или туалетная бумага? Это был мрачный выбор, стоящий перед Вероникой Апулией. Недавно она развелась и жила на пособие по безработице, так что у нее хватало только на один из этих пунктов. Что выбрать: зубную пасту или туалетную бумагу? Я скажу вам позже. Во-первых, больше о Веронике.

Она — дочь польских иммигрантов. Ее девичья фамилия означает «ядро ореха» на польском языке. Фамилией она очевидно, гордится. Однажды одна из ее дочерей передала ее данные для организаторов телешоу «Сделаем Слау счастливым». Они искали добровольцев. Вероника заинтересовалась.

Она хотела узнать, возможно ли было сделать весь город счастливее. Она не будет возражать, чтобы стать хоть немного счастливее самой. Это сработало. Эксперимент сделал ее счастливее, но дело было не в науке о счастье. Не терапевтический прорыв, не внезапное откровение. Это было старомодное общение. Выход из дома и встреча с людьми.

Вероника была одним из волонтеров, которые встретились с победителем лотереи. Ее не интересуют исследования о лотереях и счастье. Покажите ей деньги, она говорит. Другие могут растратить свой выигрыш, но она будет знать, что делать с миллионами. Она была бы счастлива. Победа дает выбор, и выбор хороший, считает Вероника. Ну, большинство вариантов. Не между зубной пастой или туалетной бумагой, но выиграв в лотерею, она уж точно не стала бы выбирать снова между двумя этими вещами.

Если бы она выиграла, она бы открыла паб, она говорит мне, и, да, я вижу это. Вероника была бы отличной хозяйкой паба. Из тех, что заставляют вас чувствовать себя так, будто паб является вашим вторым домом.

Жизнь Вероники, ее жизненные обстоятельства, если быть более точным, стали хуже, так как эксперимент закончился. Она была уволена с работы в местной школе, так что она вернулась на пособие по безработице, считая каждый пенс, еле сводя концы с концами. Жизнь кровавая и жестокая, говорит она мне.

— Итак, Вероника, — спрашиваю я осторожно, — насколько счастлива ты в эти дни? По шкале от одного до десяти.

— Шесть, — говорит она, но я могу сказать, что она не до конца определилась с ответом. Она размышляет.

— Нет, это не так. Я сказала так только потому, что это то, что я думаю, должно быть, учитывая мою жизненную ситуацию, находясь на пособии по безработице, и развод, и все на свете. Но на самом деле, я где-то на уровне восьмерки. Нет, 8,5. Да, это то, что надо. 8,5.

Она здорова, и у нее две прекрасных дочери.

И каждый понедельник она и несколько волонтеров Слау встречаются в пабе Red Lion на ночную викторину.

Так что же: зубная паста или туалетная бумага? Вероника считает, что есть два типа людей в мире: люди зубной пасты и люди туалетной бумаги. Вероника? Она — человек зубной пасты.

Вы всегда можете найти замену для туалетной бумаги — бумажные салфетки, например. Но не зубной пасте. Зубная паста, в отличие от туалетной бумаги, делает больше, чем выполняет необходимую функцию. Она также заставляет ваш рот чувствовать себя хорошо, а это заставляет вас самих чувствовать себя хорошо. Да, Вероника является человеком зубной пасты.

Сумерки спускаются на Слау. Я иду назад к моей гостинице и решаю остановиться на церковном кладбище, чтобы попробовать немного кладбищенской терапии. Я тащусь через слякоть, неопрятные надгробия, останавливаясь у каждого из них и читая каждое имя вслух. Для меня ничто не реально, если я не говорю об этом вслух. Тринадцатилетний мальчик. Восьмидесятичетырехлетний мужчина. Девятнадцатилетняя девушка. Я знаю, что это должно заставить меня чувствовать себя счастливым — быть живым, — но я не могу собрать эти настроения. Я замерз и устал и чувствую себя глупо, стоя на кладбище, разговаривая сам с собой.

Потом я наткнулся на могильный камень некоей Эллен Гринуэй, которая умерла двадцать пятого марта 1914 года и была точно в моем возрасте на день смерти. Я могу понять Эллен. Она не абстракция. Прямо там, стоя на фоне слякоти и сорняков, дрожа от холода, я дал обещание себе: с этого момента я буду помнить, что каждый день является подарком.

ТВ-эксперимент — это хорошо, но как, интересно, мы могли бы действительно сделать Слау — или любое другое место — более счастливым? Является ли это просто вопросом устранения проблем? Снизить уровень преступности, избавиться от этих уродливых жилищных проектов, очистить загрязненный воздух, и счастье будет течь, как теплое пиво из-под крана? Джордж Оруэлл скептически относился к этому подходу: «Почти что все создатели утопий напоминают человека, у которого болят зубы и для которого счастье заключается в том, чтобы зубная боль прошла».

Он прав. Конечно, счастье не просто «отсутствие страданий», как считал главный пессимист Шопенгауэр, но наличие чего-то. Но чего? Суть в том, чтобы изменить место, как в старом анекдоте о психиатре и лампочках, или в том, что само место должно измениться в первую очередь?

В Слау я не могу закрыть глаза на факты. Вирусная теория счастья не сработала. Пятьдесят добровольцев, возможно, и узнали кое-что о счастье, но их весть никогда не распространится далеко. Означает ли это, что вирусная теория — фикция? Я не думаю, что так. Это просто вопрос чисел. Посей достаточное количество семян счастья в людей — таких, как Ричард Хилл, Хизер Уайт и Вероника Апулия, — и в конечном итоге законы экспоненциального роста сыграют свою роль. Переломный момент достигается, и счастье, я считаю, будет распространяться, как огонь по лесам Калифорнии.

Так что же делать? Я полагаю, стоит продолжать сеять семена. Кроме того, посадка имеет не меньшее значение, чем урожай.

Как отмечали многие философы, счастье является побочным продуктом. Счастье, как заметил Натаниэль Хаутон, — это птица, что незвано садится к нам на плечо.

Таким образом, вместо того чтобы активно пытаться сделать места, или людей, счастливее, возможно, было бы лучше следовать совету канадского автора Робертсона Дэвиса: «Если вы не счастливы, вам лучше перестать беспокоиться об этом и посмотреть, какие сокровища вы можете срывать с вашего собственного бренда несчастий».

Ставя вопрос таким образом, я вижу старый добрый Слау в совершенно новом свете. Это уже не оклеветанный город в графстве Беркшир, полный насмешек, но сокровищница несчастий, которые только и ждут, чтобы расцвести.

Индия

Счастье в противоречиях

Некоторые места — как семья. Они бесконечно нас раздражают, особенно во время праздников, но мы продолжаем возвращаться в них снова и снова, потому что мы знаем, глубоко в наших сердцах, что наши судьбы переплетены.

Для меня таким местом является Индия. Я ненавижу ее. Я люблю ее. Не поочередно, а одновременно. Ибо эта одновременно соблазнительная и раздражающая страна учит нас именно этому: можно сочетать две противоречащие друг другу мысли одновременно и, самое главное, это не приведет к взрыву мозга. Индийцы делают это постоянно.

Оказавшись в Бомбее в 1958 году, венгерский писатель Артур Кестлер сказал, что хочет «посмотреть на затруднительное положение Запада с другой точки зрения, другой духовной широты». Да, это так! Я понял, когда я прочитал эти слова. Другая духовная широта или, как выразился Джеффри Пейн, «альтернативный путь через современности» — он мог бы добавить, прямо к счастью.

Когда Кестлер приехал в Бомбей, жара и вонь сточных вод заставили его почувствовать себя, будто «влажный, вонючий подгузник был обернут вокруг моей головы каким-то отвратительным шутом». Можно было бы заключить, что Индия разочаровала Кестлера, но я не думаю, что это правда. Индия не разочаровывает. Она очаровывает, бесит и, иногда, загрязняет. Но она никогда не разочаровывает.

Я всегда хотел быть иностранным корреспондентом, и Индия, конечно, подходила для этого. Так что, когда Национальное радио предложило мне возможность жить и работать там, я не преминул ей воспользоваться, хотя я никогда до этого не был в Индии. Я мало знал о стране за пределами обычных клише о заклинателях змей и отчаянной нищете.

Однажды, в декабре 1993 года, вопреки здравому смыслу, я прибыл в международный аэропорт имени Индиры Ганди в Нью-Дели с двумя чемоданами, набитыми магнитофонами и ноутбуками, а также несоответствующей одеждой.

Как корреспондент, я освещал важные темы, такие, как экономические реформы, распространение ядерного оружия, а также вспышки бубонной чумы, которая умаляет претензии Индии быть современной страной. Конечно, я знал о другой Индии — Индии гуру и чудес. И иногда эта Индия поднималась до уровня новостей, как в то утро, когда я проснулся, чтобы увидеть, как «молочное чудо» охватывает нацию.

Бродя по узким улочкам Пахарганджа города Дели, в туристическом районе, я ожидал увидеть любителей лам, растрепанных путешественников, которые считали каждую рупию и редко мылись. Но у них была роскошь, которой у меня не было: время. Они потратили месяцы, развалившись на пляжах в Гоа, ловя кайф или совершая паломничество в Гималаи. В перерывах они баловались духовностью, посещая один из многочисленных ашрамов[5] Индии. Что именно происходило в этих духовных местах, оставалось загадкой.

Я также слышал рассказы о групповом сексе и просвещении. Как серьезный журналист, впрочем, я не мог оправдать поездку туда. Я покинул Индию через два года, ни разу не заходя в ашрам. Я чувствовал себя обманутым.

И поэтому я вернулся в Индию, на этот раз с другой повесткой дня, — повесткой счастья. И вопрос, ответ на который я отчаянно хотел получить: почему так много предположительно здравомыслящих западных жителей покидают свои богатые функциональные страны и отправляются в бедные и дисфункциональные страны в поисках счастья? Быть может, это связано с романтизацией Востока, чем пользуются длиннобородые шарлатаны? Или же ученый девятнадцатого века Макс Мюллер был прав, когда сказал, что в Индии мы возвращаемся в наш «старый дом», полный воспоминаний, если только мы сможем прочесть их.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Индию, примерно раз в год, она разная, но одинаковая. Да, есть теперь «Макдоналдс» на моем любимом рынке в Дели, но за углом есть магазин, который продает статуи Ганеши. Да, есть мобильные телефоны и банкоматы, и интернет-кафе, но они не оставляют вмятин на традициях индийской культуры. Эти последние не иностранные злоумышленники не отличаются от моголов, или британцев, или любых других чужаков, которые на протяжении веков пытались покорить субконтинент. Индия всегда выходила победителем, не отталкивая этих захватчиков, а поглощая их.

Тадж-Махал сегодня считается выражением индийской квинтэссенции, но он был построен в семнадцатом веке императором моголов, который не был индийцем вообще. Точно так же «Макдоналдс» прогнулся под индийский вкус и впервые убрал «Биг Мак» и все гамбургеры из своего меню, так как индусы не едят говядину. Вместо этого он предложил McAloo Tikki, McVeggie и кулинарный гибрид — Paneer Salsa Wrap. «Макдоналдс» не изменился в Индии, как некоторые опасались. Индия изменила «Макдоналдс».

Так и западные путешественники, которые ищут свое счастье здесь. Еще до того, как Битлз медитировали с Махариши Махеш Йоги на берегах Ганга, иностранцы приезжали в Индию. Анни Безант, Форстер, Ишервуд, Мартин Лютер Кинг-младший, и многие другие. Некоторые приходили в поисках решения политических проблем. Другие хотели выйти за пределы обыденности, земного существования, хотя бы на мгновение ощутить вкус вечности. Некоторые просто хотели отдохнуть.

И это несмотря на то, что Индия не является особенно счастливым местом, в соответствии с базой данных Рута Винховена. Поиски блаженства на земле страданий? Противоречие? Да. И нет.

Я слышал о новом популярном гуру по имени Шри Шри Рави Шанкар. У него длинные, шелковистые черные волосы и спокойная улыбка. Он является главным гуру, если такое вообще возможно.

Ашрам Шри Шри находится в непосредственной близости от Бангалора, Индийской Силиконовой долины. Бангалор Нью-Индии, Индии колл-центров и торговых моллов, «Индии Сияющей», как называется одна политическая партия. Многие из инженеров программного обеспечения и работников телефонных центров стремятся к «цифровому детоксу», как они называют бегство в ашрам при любой возможности. Новая Индия превращается в Старую Индию для спасения или, по крайней мере, передышки. Направляясь в ашрам на такси, мы проезжаем коров, собак, мясо, свисающее с крюков, небольшие магазины, сверкающее офисное здание «Oracle», вывеску Speak Easy English. Мы проезжаем авто-рикш, тех самых трехколесных монстров, что облепили все города Индии, как рои пчел-убийц. Их черные выхлопы заставляют меня кашлять. Я вижу рекламу «Все лучшие клиники Азии». Болезнь и излечение. У Индии есть все это. Шоппинг с одной остановкой.

И, наконец, мы приезжаем в ашрам. Пройдя через белую арку, мы неожиданно оказываемся в маленьком райском саду, окруженном пышной растительностью со свежими манго и бананами, свисающими отовсюду. Вокруг блаженная тишина. Возможно, в этом секрет индийского ашрама. Может быть, это совсем и не мирные места, а только кажутся такими по сравнению с какофонией за пределами ворот.

Прием обычный, не такой дружелюбный, как я ожидал. Никто не обнимает меня или, если на то пошло, не говорит, как он рад, что я здесь. Шри Шри Рави Шанкар, или Гуру-джи, как он называется уважительно, не вышел поприветствовать меня. Лишь большая фотография за стойкой приема и другой по комнате. Сам он вещает с большого проекционного телевизора.

Официозная женщина протягивает мне форму и просит меня заполнить ее.

Один из вопросов касается того, прибегал ли я когда-либо к психологическому консультированию. Я лгу, что нет. В графе «профессия» я пишу «консультант». Еще одна ложь, на случай, если им не нравится идея журналиста, разнюхивающего в их ашраме. Я думаю, что лгать в анкете в ашраме — плохая идея, в кармическом смысле, но эта мысль исчезает так же быстро, как появляется.

Ашрам полностью автономен, как круизное судно. Нет поводов выходить. Все, что вам нужно, есть здесь: питание, прачечная, банкомат, аптека, интернет-кафе. В этом есть определенная ирония, конечно.

Я иду по ухоженным дорожкам, таща свой чемодан. Вижу знак: «Пожалуйста, касайтесь цветов только вашими глазами». Я прохожу мимо нескольких человек. Они кажутся спокойными. Я говорю привет. Они отвечают «Джай Гуру Дев». Странное приветствие, думаю я. Позже я узнал, что это значит «победа большого ума». Я не уверен, чей ум имеется ввиду, наш или Гуру-джи.

Я переодеваюсь в свободную одежду, униформу ашрама, и иду вниз по крутому пути в столовую. Я снимаю обувь и оставляю ее на улице с десятками других. Мне шлепают супервегетарианскую пищу (без молочных продуктов, лука или чеснока) на тарелку, и я сажусь на свое место.

Вот только здесь нет как такового места, которое можно занять. Все сидят на полу. Некоторым людям довольно легко сидеть на полу, скрестив ноги в позе лотоса с непревзойденной легкостью. Я не один из таких лотосоподобных людей.

Святой человек, или садху, сидит рядом со мной. У него длинная борода и вертикальная черта древесного угля на лбу. «Джай Гуру Дев», — говорит он. Он молится молча, ладони сложены вместе, а затем начинает есть. Он делает это искусно, зачерпнув рис и чечевицу легкими, плавными движениями. Я менее изящен. Половину моей еды я пролил себе на колени. Еще больше еды стекает по моему подбородку. Несколько чечевичек попадают в мой рот чисто случайно. Я чувствую себя нелепо. Я могу понять тех, кто ел руками всю свою жизнь, а теперь пытается перейти на нож и вилку; но что может быть более инстинктивно, более человечно, чем есть пищу руками?

Кто-то подходит ко мне и стучит меня по плечу. Я думаю, что мне, возможно, дадут духовный совет, ведь это ашрам, в конце концов, но совет, оказывается, гораздо более практичным. Мне говорят, что я должен использовать только правую руку, чтобы есть. Левая рука используется для других телесных целей.

Я вижу некоторых людей в майках, которые говорят, что «приверженность к служению является ключом к счастью». На самом деле, исследование поддерживает их взгляды. Люди, которые регулярно выступают добровольцами, статистически более счастливы, чем те, кто этого не делает. Я думаю о том, чтобы указать им на это, но затем отказываюсь от этой идеи. В индийском ашраме нет места для статистики.

Выйдя из столовой, я замечаю доску объявлений с плакатами, освещающими расширяющуюся область блаженства империи Гуру-джи. Есть даже Шри Шри школа журналистики и Шри Шри школа менеджмента.

Мгновенно термин «управление гуру» приходит на ум. Я смеюсь про себя, за исключением того, что не про себя. Вслух. Но никого это не беспокоит. В этом красота жизни в ашраме. Вы можете вдруг расхохотаться, или заплакать, или регрессировать к инфантильному поведению, или прыгать на одной ноге, и никто не будет на вас таращиться. Все нормально. В ашраме это в порядке вещей. Кроме, я должен сказать, выказывания неуважения Гуру-Джи.

Главный храм в ашраме выглядит как гигантский трехуровневый свадебный торт с большой синей лампочкой на вершине. Внутри белый мрамор и арки. На сцене картина Гуру-джи. Она огромна, фута четыре высотой, опирается на своего рода трон и увита большой гирляндой цветов. Прохладный белый мрамор приятен для моих босых ног.

Общий вид, однако, все же аляповатый: слишком много розового, цветы на потолке, а вход в храм украшают два лебедя пяти футов высотой. Все это перемежается с мусорными баками в форме кроликов, что придает атмосфере немного диснеевский вид.

Небольшая музыкальная группа сидит на полу вблизи фото Гуру-Джи. «Шива ом, Шива ом», — поют они. Люди вокруг меня начинают двигаться, сначала медленно, но по мере того, как темп увеличивается, танец также лихорадочно нарастает. Одни начинают скакать. Другие держатся за руки. А я? Я прибегаю к моему режиму по умолчанию и просто наблюдаю. Меня беспокоит, что я не могу расслабиться, даже здесь. Но все же я только что приехал, говорю я себе. Дай себе немного времени.

В ашраме в основном индийцы. Большей частью ИТ-специалисты из Бангалора. Одна женщина приехала в город из соседнего государства. Она надеялась поступить на курсы Oracle, конкурс оказался слишком велик, так что она поступила в ашрам вместо этого. Программное обеспечение или духовность.

В Индии это взаимозаменяемо.

Здесь также есть несколько иностранцев, я встречаю двоих: Эльзу из Португалии и Еву из Доминиканской Республики. Они путешествуют по ашрамам. Они только что провели две недели в ашраме Саи Бабы, недалеко отсюда. Условия жизни там были гораздо хуже, говорят они мне. Правила были строги, за всем следят здоровенные мужчины в белых шарфах. И не было ни одного из предметов роскоши, которые есть в этом ашраме. Я не могу себе представить, о каких предметах роскоши они говорят. Здесь нет горячей воды, за обедом все моют посуду за собой. Это хорошо, но вряд ли роскошно. Тем не менее, принеся в жертву материальный комфорт, они получили духовный бонус.

— Мы видели удивительные вещи, — говорит Эльза, несколько загадочно.

— Свами призывает вас. Вы не идете к нему. Он призывает вас, — говорит Ева.

Ева кажется смущенной скудностью информации в этом ашраме.

— Никто не сказал нам, куда идти, — говорит она одному из служащих ашрама, в ее голосе сквозит паника. — Мы не получили никакой информации.

Она кажется очень напряженной для человека, который только что провел две недели в ашраме. К тому же разве идея не в том, чтобы найти информацию для себя и самому понять, что делать?

Сегодня наша первая сессия. В классе около тридцати человек, занятие называется «Искусство жизни». Всего несколько иностранцев: я, Эльза и Ева. Мы сидим на полу, конечно. Наш учитель — индийская женщина по имени Ами. Она бывший корпоративный секретарь.

Теперь она и ее муж путешествует по миру, распространяя слово Гуру-Джи. Она сидит в позе лотоса на возвышении, чтобы быть немного выше, чем остальные из нас. Она носит длинный шелковый шальвар камиз и самую безмятежную улыбку из всех, что я видел, схожую с тайской.

Мы начнем с введения в себя. Нет проблем, я думаю. За исключением случаев, когда мы должны сказать: «я принадлежу к вам» всем в нашем классе, по очереди. Это заставляет меня чувствовать себя неловко. Я только что встретился с этими людьми. Как я могу принадлежать им? Я прохожу мимо них, бормоча «я принадлежу вам». Далее, нам рассказывают правила ашрама.

Правило номер один: носить свободную одежду.

Нет проблем.

Правило номер два: никакого алкоголя в течение следующих трех дней.

Незначительная проблема. Я буду скучать по вечернему бокалу вина, но полагаю, что я смогу обойтись без этого в течение трех дней, компенсируя это впоследствии.

И последнее правило: никакого кофе или чая или кофеина любого рода.

Большая проблема. Это подлый прием, который наверняка бы повалил меня на пол, если бы я уже не сидел на нем. Я поглядываю на выход, продумывая мой побег. Я знал, что просветление имеет свою цену, но я понятия не имел, что цена была так велика. Меня охватывает реальная паника. Как я собираюсь выжить в течение следующих семидесяти двух часов без единой чашки кофе?

Ами не ощущает мой страх или, по крайней мере, не подает виду. Она переходит к следующему упражнению: управляемой медитации. Я пробовал себя в медитации в прошлом, но всегда находил молчание тревожным.

На радио молчание — то, чего следует избегать любой ценой. Конечно, я мог бы вставить одну-две секунды молчания для драматического эффекта, но большая пауза становится сигналом того, что что-то пошло не так. Вот почему это называется «мертвым эфиром».

Еще и вдохи считать? Я не могу этого делать. На мой взгляд, каждый вдох делает меня на один шаг ближе к смерти, и почему вы хотите, чтобы я отсчитывал время до собственной смерти?

Ами нажимает кнопку на проигрывателе компакт-дисков, и безмятежный голос Гуру-Джи наполняет комнату.

— Вы находитесь в мире со средой в настоящее время. Будьте благодарны за это замечательное тело, этот инструмент.

Мой инструмент немного фальшив, да и прекрасен ли? Да, в 1987 году он был таким, но я думаю о другом. Мы должны быть благодарны за то, что мы живы. Наши глаза должны быть закрыты, но я обманываю и открываю их на секунду. Улыбка Ами сияет. Иначе не скажешь. Это должно быть достаточным доказательством того, что в Гуру-Джи есть что-то, что ашрам настоящий, но я не могу выбросить за борт свои сомнения.

В то же время некоторые из слов Гуру-Джи, направленные через Ами, звучат верно:

— Мы продолжаем откладывать счастье. Мы можем испытать счастье только прямо сейчас. Настоящий момент неизбежен.

Мне нравится последняя фраза. Это гораздо лучше, чем старый рефрен «Будь здесь и сейчас», который всегда казался мне слишком императивным. Словно кто-то говорит: «Будь здесь и сейчас, черт возьми!» Но если настоящий момент неизбежен, то, может быть, я мог бы также принять его.

Ами продолжает:

— Попросите ребенка выбрать шоколад или душевное спокойствие, и он выберет шоколад. Но взрослый? Вероятно, спокойствие.

Если только этот взрослый не живет в Швейцарии, думаю я. Там шоколад — это спокойствие.

Мы выходим на перерыв, и я пользуюсь возможностью, чтобы поговорить с несколькими индийцами из моего класса. Большинство работают в области информационных технологий, проводя за этим многие часы. Искусство Жизни нравится им (даже аббревиатура AOL — Art of Life — звучит вполне как хай-тек), потому что это дает им толчок духовности, не требуя жертв на протяжении всей жизни. Они не должны стать саньясинами, теми, кто отказывается от всего своего имущества и преследуют чисто духовную жизнь. Все, что Гуру-джи требует от своих учеников — это трехдневный уик-энд.

Я рассказываю им о своих поисках счастливых мест, о Руте Винховене и его базе данных. Если кто-нибудь меня и поймет, то это, несомненно, именно эти люди микрочипов. Тем не менее я встретился с нахмуренными бровями и недоверчивыми взглядами.

— Почему вы хотите количественно оценить счастье? — спрашивает Бинда, инженер-программист.

Это обезоруживающе простой вопрос, и у меня нет достойного ответа. Я потратил много времени, размышляя, можно ли измерить счастье, но не так много думал о том, должны ли мы измерить его.

Страницы: «« « ... 56789101112 » »»