Невеста Смерти Летняя Лена

Глава 4. Эрцгерцог Матьяш, младший брат Рудольфа II

Поздняя осень 1606 года

Высокий бородатый всадник мчался во весь опор по гребню приземистых холмов, растянувшихся вдоль Дуная. Ветер швырял белую гриву андалузского жеребца в глаза наезднику, склонившемуся к самой холке, копыта взбивали глину…

Матьяш, эрцгерцог Верхней и Нижней Австрии, оглянулся – намного ли отстала свита. Никто не мог состязаться в скорости с его серым скакуном по кличке Королевский Дукат.

С пяти лет обучавшийся в Испанской школе верховой езды своего отца, императора Максимилиана II, Матьяш вырос на спине липицианских скаковых лошадей. Из Андалузии в Австрию их завезли его отец и дядя и разводили там исключительно для Габсбургской монархии. Отцовская страсть к лошадям передалась и Матьяшу. И хотя его старший брат Рудольф, коренастый и невысокий, разделял его увлечение андалузской породой, гордостью отца был именно Матьяш, длинноногий и бесстрашный, словно сливавшийся с седлом.

Император Максимилиан знал – его младший сын станет настоящим воином.

Взъехав на каменистый кряж, всадник сдержал коня, и тот беспокойно загарцевал на месте, топча копытами ковер из красных маков. Он уже отъехал на несколько миль от стен древнего Эстергома – «жемчужины излучины Дуная» и старой столицы Венгрии. Младший брат короля Рудольфа твердо решил защищать город, всего лишь чуть более десяти лет назад отвоеванный его армиями у османов.

Стоя на вершине, эрцгерцог окинул взглядом зеленые холмы. До него уже дошли слухи о турецком вторжении с юго-востока, за Будой, но пока что никаких дымков от бивачных костров, на которых янычары обычно готовят еду в огромных медных котлах, заметно не было.

Боевой дух османа, подумал Матьяш, больше всего зависит от того, чем наполнена его обеденная миска. Знаком доблести и высокого звания была суповая ложка, отличавшая офицера от простого солдата. Не звезда. Не полумесяц или золотая нашивка – капитана, корбачи, узнавали именно по наличию половника.

За последние годы Матьяш много чего узнал о турках – больше всего из уст одного из своих военачальников, богатого трансильванца Ференца Надашди, от золота которого в значительной мере и зависела защита Габсбургов от мародерствующих османов.

Но ни финансовая поддержка, ни воинственный пыл Надашди не снискали ему симпатий Матьяша, и даже случившаяся год назад смерть военачальника в сражении не отозвалась в сердце эрцгерцога ноткой сожаления. Его бросало в дрожь от одного лишь вида брутального трансильванца. Во время османской кампании эрцгерцогу не раз приходилось останавливаться на ночлег в родовом замке Надашди, Чахтице, мрачной, продуваемой сквозняками каменной крепости у подножия Малых Карпат. Встречая испуганных слуг и ежащихся от страха крестьян, Матьяш нередко задавался вопросом, кого эти бедные люди боятся больше – турков или семью Надашди?

Больше всего на свете Надашди любил воевать, а на войне особое удовольствие получал от пыток. Даже турки, прозвавшие его Черным рыцарем Трансильвании, испытывали перед ним страх. Ходили слухи, что и жена Надашди, Эржебет Батори, племянница польского короля, отличалась такими же, как и у супруга, садистскими наклонностями.

Но, как ни прискорбно, такого рода союзы с богатыми и могущественными семьями Европы были жизненно необходимы династии Габсбургов. Именно Надашди познакомил Матьяша с жестокими обычаями и верованиями османов. Врага надо знать, постоянно говаривал он. И не просто знать, а знать лучше, чем он знает тебя.

От него брат короля узнал, что турки красят коней перед сражением, а среди янычаров немало бывших христиан, захваченных мальчиками в плен, прошедших обрезание и воспитанных в духе исламского воинства. Узнал он и о том, что проклятые нехристи, насаживающие на колья головы повергнутых врагов, ежедневно по пять раз молятся своему богу. Что прежде чем простереться перед ним, они обязаны умыться. Что если на поле битвы нет воды, они утираются песком, проводя пальцами за ушами и от лба к затылку, как кот лапой.

Нехристи… Матьяш наклонился и сплюнул на землю. Однако же эти варвары ломились в ворота Европы, снова угрожая самой Вене и все ближе подбираясь к сердцу цивилизованного христианства.

Именно эрцгерцог и его армии, ведомые в том числе и такими людьми, как Надашди, сдерживали здесь, на венгерском фронте, дальнейшее продвижение неверных. Брат, император Рудольф II, оказал ему высокую честь, поручив опасную миссию и назначив главнокомандующим в войне против турок.

«Рудольф был бы только рад увидеть мою голову на османской пике, и чтобы вороны клевали мне глаза, – с горечью подумал Матьяш. – Вот тогда бы он наконец от меня избавился!»

Король опасался эрцгерцога в первую очередь потому, что у него не было законных детей, – из-за этого-то и выставлял всевозможные препятствия, удерживая младшего брата подальше от Праги и трона…

Взгляд Матьяша упал на смятые конскими копытами маки, а мысли его устремились к очаровательной кузине, Анне Австрийской. Он с усилием сглотнул – пока жив король Рудольф, ему не позволят просить ее руки. Как, если уж на то пошло, и руки какой-либо другой женщины.

Мало того что его величество не давал Матьяшу разрешения на брак, он вдобавок еще и отозвал младшего брата из его родного Линца и бросил сюда – планировать и проводить оборонительные и наступательные операции против надвигающихся османских армий. Из года в год никакой иной жизни, кроме войны…

С каким удовольствием эрцгерцог переложил бы это тяжкое бремя на плечи старшего брата! Но Праге не было никакого дела до Венгрии с ее выжженными полями, с ее ранеными и убитыми… Король Рудольф тратил золото на алхимиков, астрологов и мистиков. Отвернувшись от Венгрии, он умыл руки и предоставил Матьяшу и его союзникам заботиться о защите страны.

Весь интерес короля к Венгрии сводился к тому, чтобы обложить налогами и загнать в нищету протестантское большинство, изо всех сил старавшееся спасти древнее королевство. Если б не помощь Петра Вока Рожмбека, вложившего огромные средства в турецкую кампанию, османы уже давно заняли бы Моравию, Богемию и Вену.

Над далеким холмом поднялась тонкая струйка дыма. Жеребец заржал, несомненно, почуяв запах кобыл в неприятельском лагере.

«Нападем на рассвете, – подумал Матьяш. – Если окружим лагерь и отрежем путь отступления на Буду, то, может быть, и остановим их дальнейшее продвижение в Венгрию. Вечером посланные на север и восток разведчики, скорее всего, принесут известия о других вражеских отрядах, ведь османы никогда не задерживаются на одном месте надолго – они всегда на марше…»

Эрцгерцог повернул коня в сторону лагеря: пришло время вместе с командирами спланировать утреннюю атаку.

Но прежде чем пришпорить Дуката, он еще раз обвел взглядом усыпанные цветами долины и пологие зеленеющие холмы. Когда-нибудь все это будет частью его королевства. Когда-нибудь он сам будет править здесь как властитель Священной Римской империи.

В Праге у него было много шпионов, так что Матьяш был в курсе всех последних новостей. В последнее время они приезжали на венгерский фронт особенно часто, принося одну и ту же весть, спеша обменять на серебро то, что узнавали благодаря длинным языкам и чутким ушам.

Сын короля, дон Юлий, безумен! Пражане плюют и свистят ему вслед, когда тот бродит по городским улицам, однако же император не предпринимает ничего, чтобы усмирить своего отпрыска.

Любимый сын Рудольфа был его ахиллесовой пятой. Осведомители пересказывали Матьяшу отвратительные истории со скандалами на улицах Праги и Вены и в борделях обоих этих городов, жуткие слухи о тронувшемся рассудком бастарде, которого боялись даже шлюхи.

И вот теперь, как давали понять знающие люди, Рудольф решил-таки заключить дона Юлия в тюрьму.

Узнай своего врага, говаривал Надашди. И найди его слабое место.

«Придет день, – подумал Матьяш, – и мой юный племянник поможет мне предъявить права на трон». Он повернулся и с улыбкой встретил наконец-то догнавшую его свиту.

Глава 5. Белая Дама

В первый раз Маркета увидела Белую Даму Чески-Крумлова, когда отмывала в реке белую керамическую чашу. Утром отец сделал кровопускание, и после того как она вылила дурные гуморы пациента на землю в саду, на тонких стенках остался буро-коричневый круг.

Держа чашу в холодной искрящейся воде Влтавы, Маркета скребла и скребла ногтями засохшую на ободке кровь, а когда уже оттерла пятно, вдруг почувствовала, что сверху на нее кто-то смотрит. Она подняла голову и пробежала глазами вверх по каменным стенам, уходившим от берега к самому замку.

Стоявшая там, высоко над бегущими водами, женщина была белой как снег, – в белых атласных одеждах и легкой, почти прозрачной накидке, окутывавшей ее бледные руки. Завязанный сбоку широкий серый пояс стекал вниз длинными белыми складками. Длинные, завитые колечками волосы – по моде столетней давности – были цвета сена.

Женщина грустно улыбнулась Маркете с высоты дворцовой стены, и та от неожиданности разжала пальцы. Чаша упала в воду и стукнулась о камень. Спрятав грязные коленки под суровым домотканым платьем и мокрым передником, девушка исполнила неуклюжий реверанс. Дама на стене была, наверное, из рода Рожмберков, знатной семьи, владевшей замком и бывшей для горожан такой же властью, как и король. Склонившись в поклоне, Маркета увидела надколотую чашу и представила, что скажет мать. Пациенты отца, особенно из тех, что побогаче, всегда обращали внимание на такого рода вещи.

Когда она подняла глаза, женщина в белом уже исчезла. Девушка подобрала пострадавшую посудину, положила ее в мокрый передник и, повернувшись, с тяжелым сердцем поплелась домой.

В таверне дяди Маркеты частенько останавливались венецианские торговцы, и за воскресным обедом, когда собиралась вся семья, он пересказывал услышанные от них истории. Дядя Радек никогда не был женат и всю жизнь кормился тем, что готовила его сестра. Непонятно на каком основании он полагал, что место за столом Пихлеров даровано ему по праву рождения, независимо от того, может или нет семья позволить себе лишний рот.

Вечером следующего после исчезновения дамы в белом дня Радек, по своему обыкновению, сам пригласил себя на обед. Когда все возносили молитву, Маркета бросила на дядю быстрый взгляд исподлобья и увидела, какими голодными глазами он смотрит на еду. Приготовленные ее матерью блюда возбуждали его так же, как пса возбуждает сучка в течку. На кнедлики он взирал с такой жадностью, что девушка даже покраснела. А это с ней случалось нечасто – работая с матерью в бане, она повидала всякого.

После того как Пихлеры воздали хвалу Господу за его щедроты, Зикмунд кивнул, произнес традиционное «доброго аппетита» и преломил хлеб.

Пока Люси наливала в миску суп с капустой и чечевицей и накладывала кнедлики с печенкой, ее братец Радек набивал рот свежим хлебом, испеченным днем близнецами. Так, жуя хлеб, он и обращался к присутствующим, отчего его словам приходилось пробиваться через бурый комок мякиша.

– А еще один торговец, богатый, привез для Рожмберков всякие красивые ткани и драгоценности. – Он приложился к кружке с пивом и отправил в рот кнедлик. – Говорит, напрасно только время потратил – золота у них нет, и его товары они больше не покупают.

– Как будто Рожмберки не могут купить все, чего душа желает! – усмехнулась Люси. – Катаются на золотых каретах, дамы обвешаны жемчугами… Даже старым медведям во рву дают жирные куски – я собственными глазами видала! Как же может быть, что они не в состоянии купить что-то красивое?

– Я передаю только то, что сам слышу от своих клиентов, а им врать незачем, – ответил дядя Радек, выковыривая большим пальцем застрявший между зубами кусочек кнедлика. Завершив этот маневр, он с удовольствием слизнул изъятый кусочек и смачно причмокнул губами. – Для Рожмберков наступили трудные времена. Может, им даже придется продать замок.

– Продать замок! – эхом отозвалась Маркета. – Может быть, поэтому та дама в белом гуляет по стенам. Хотелось бы мне увидеть ее еще раз!

За столом вдруг стало тихо – все замерли, и даже Радек перестал причмокивать.

Мать уставилась на старшую дочь большими глазами.

– И когда же это ты, девочка, видела даму в белом?

– Оставь ее в покое, Люси. – Отец отложил нож с нанизанной на него половинкой кнедлика. – Дай девочке спокойно поесть.

– Ты меня слышала! – не унималась мать. – Отвечай, когда ты видела женщину в белом?

– Сегодня, когда мыла на реке чашу, – ответила Маркета. – Я сначала напугалась немного и даже выронила чашу, поэтому та и раскололась. Мне правда очень жаль. Дама стояла на стене и смотрела на меня. Раньше я ее никогда не видела. Светловолосая, вся в драгоценностях, а кожа у нее даже белее отбеленной простыни.

– Белая Дама, – пробормотал дядя Радек и наконец сглотнул. – Она ее видела. Боже, моя собственная племянница! Перловица, у тебя точно дар…

– Не смей называть ее так в нашем доме! Это отвратительная кличка! – взорвался Пихлер, тыча столовым ножом едва ли не в лицо шурину. – Здесь тебе не таверна, а приличный дом, так что и веди себя прилично!

Маркета вдруг почувствовала, как кровь отлила от ее лица, а щеки похолодели и онемели. Никогда раньше никто не осмеливался назвать ее Перловицей в присутствии отца. Она хотела провалиться на месте, забиться в трещинку между каменными плитами пола, спрятаться в темноте, чтобы ее никто не видел.

До сих пор девушка надеялась, что отец не знает, как называют ее теперь горожане.

Мать соскочила с лавки, шагнула к ней и, опустившись на колени, схватила за руку. Маркета едва не вскрикнула от боли.

– Какие на ней были перчатки? – требовательно спросила Люси.

– Перчатки? – переспросила ее старшая дочь.

– Да. Они были белые или черные?

– Я… я не видела никаких перчаток. Нет… у нее не было перчаток. Голые руки и кожа… кожа бледная, как у мраморной статуи.

– Лгунья! – крикнула мать и вдруг, совершенно неожиданно, отвесила дочери звонкую пощечину. – Разбила нашу лучшую чашу, а теперь сочиняешь небылицы про Белую Даму, хочешь всех нас напугать!

Маркета прижала ладонь к вспыхнувшей от жгучей боли щеке. Ошеломленная, она даже не заплакала. Мать никогда еще не била ее. Сестренки-близняшки разом побледнели, сжались от страха и ухватились друг за дружку.

В следующий момент Пихлер поднялся из-за стола и оттолкнул мать с такой силой, что та полетела на пол. Отец всегда был человеком мягким и покладистым, но сейчас с ним творилось что-то неладное: он накричал на дядю Радека и поднял руку на мать.

– Наша Маркета не лжет! – рявкнул он. – Если она говорит, что видела женщину в белом, то так оно и есть! Должно быть, это какая-то родственница или гостья кого-то из Рожмберков. Если наша дочь говорит, что у нее были голые руки, значит, так и было. И не смей больше бить ее, если только не хочешь получить от меня то же самое!

Зикмунд шагнул к дочери, крепко обнял ее и прижал к себе – так, словно защищал ее от всего света. От его бороды пахло кнедликами, а дыхание несло запах эля.

– Кто эта женщина и почему мама так рассердилась? – шепотом спросила Маркета.

– Садись и доешь все, что осталось, – велел ей глава семейства. – Ты бледная и худенькая. Нехорошо, если мои пациенты увидят, что моя помощница, моя собственная дочь едва поднимает чашу с кровью.

– Но как же Белая Дама?..

– Не сейчас, доченька. Поешь.

Отец взял свою миску и ножом смёл остававшиеся кнедлики вместе с подливкой в миску Маркеты. Стук лезвия об оловянную миску прозвучал непривычно громко – все остальные замерли, не смея издать и звука, чтобы не прогневать еще раз главу семьи.

Старшая Пихлерова поднялась сначала на колени, а потом встала на ноги и вернулась к столу, после чего, подобрав юбку, опустилась на лавку. Вся ее поза – высоко поднятая голова и выпрямленная, как доска, спина – выражала возмущение и негодование.

До самого конца ужина Люси то и дело бросала на старшую дочь сердитые взгляды и почти ничего не ела, как будто потеряла вдруг всякий аппетит. Маркета, однако, заметила, что время от времени ее мать бьет мелкая дрожь.

На следующий день Пихлер отправился в Вену – посетить собрание членов Гильдии цирюльников и хирургов и познакомиться с новейшими исследованиями в области флеботомии. Поцеловав на прощание старшую дочь, он взял с нее обещание вести себя примерно и не ссориться в его отсутствие с матерью.

Маркета вздохнула и дала обещание, добавив, что поможет Люси в бане. Утром она перестирала целую гору простыней и полотенец, а потом, натянув между деревьями веревку, развесила их сушиться на берегу Влтавы. Увидев треплющееся на ветру белье, мать одобрительно кивнула, и Маркета улыбнулась.

– Ты заслужила сегодня отдых. Можешь не ходить в баню, мне сегодня помогут Дана и Катя, – сказала Пихлерова-старшая.

Девушка чмокнула мать в щеку, прекрасно понимая, что та старается загладить вину за вечернее происшествие. Люси торопливо обняла дочь и махнула рукой – мол, ступай, погуляй да погрейся на солнышке.

Маркета сразу же отправилась к своей лучшей подруге, Катарине Млынарковой, дочери местного мельника. Девушки вышли к реке, уселись на бережке и опустили ноги в прохладную воду – как раз напротив высоченных стен рожмберкского дворца. За спиной у них натужно постанывало водяное колесо мельницы, и подружки нежились под солнцем, наслаждаясь нечастыми минутами покоя и безделья.

В обществе сверстницы Маркета понемногу успокоилась и пришла в себя после случившейся накануне странной, необъяснимой вспышки матери.

От Катарины всегда пахло мукой и сахаром. Особенно по воскресеньям. В этот день ее мать работала для всего города, обеспечивая выпечкой в том числе и семейство Рожмберков.

Катарина была пухленькой, и мука с сахарной пудрой постоянно собирались в складках ее влажной кожи, откладываясь на шее, в ложбинке между грудями, в изгибах локтей и между пальцев. Светловолосая озорница, она ко всему относилась легко и надо всем смеялась, как будто была постоянно под хмельком на бесконечном праздничном пиру.

Поклонников у дочери мельника хватало с избытком – как не влюбиться в девушку, столь страстно любящую жизнь, и чья семья к тому же готовит масляные бисквиты для благородной знати? Сидя на бережке и болтая ногами в прохладной воде, подружки обменивались девичьими секретами. Тут-то Катарина и поведала Маркете о своем самом большом желании: провести целую ночь с сыном кузнеца, дать ему попробовать вкуса ее кожи, и чтоб он вылизал каждую ее сладенькую складочку, каждую потайную щелочку.

Слушая это признание, Маркета заговорщически хихикала, зная наверняка, что мечта подруги никогда не сбудется. Отец относился к выбору дочери неодобрительно и косо поглядывал на паренька с вечно потным и чумазым лицом и грязными от копоти пальцами. Мельник небезосновательно считал, что Катарина может привлечь жениха и получше – может быть, мясника или даже богатого торговца.

Мало того, мельник вообще запретил дочери проводить время в компании какого бы то ни было мужчины – пусть, пока он не подыщет подходящего ухажера, держится женского общества. Катарина выбрала Маркету, чем немало удивила последнюю – и зачем первой городской красавице водиться с дочерью кровопускателя?

Но смешливую толстушку привлекал сильный, независимый характер подруги и восхищала ее страстная, непреходящая тяга к наукам. Она с увлечением слушала рассказы Маркеты, которая, в отличие от большинства женщин, умела и любила читать.

Зимой девушки с удовольствием катались в своих башмаках на деревянной подошве по обледенелой мостовой холмистой Мясной улицы, скользя и падая под улюлюканье и свист мясников. В перчатках без пальцев, закутавшись поплотнее в шерстяные накидки и притопывая, чтобы не замерзнуть, рубщики мяса с удовольствием хлопали отважным девчонкам. Щеки у Маркеты горели румянцем после нескольких часов в сырой, душной бане, а бледная кожа Катарины розовела и блестела, как глазированный пирожок.

Они были неразлучны, и, когда встречались, особенно в такие вот теплые, «ленивые» деньки, Катарина могла часами расчесывать и заплетать длинные волосы Маркеты.

– Какие у тебя необычные, прелестные волосы… Во всем мире таких нет, – вздохнула она. – В них все краски, какие только бывают в девичьих волосах. Янтарь, каштан… Посмотри-ка! Светлая прядка, совсем как у меня! А вот эта иссиня-черная, будто вороново крыло. Такие же у той цыганочки, Руби. О, а это!.. – И Катарина вдруг вырвала у подруги волосок.

– У-у! – взвыла та.

– Огненно-рыжий! Как у ведьмы Аннабеллы, – поддразнила ее дочь мельника, поднимая волосок к свету. – У тебя, наверное, заколдованные волосы!

– Не называй ее ведьмой! – шикнула на нее Маркета. – Ты же знаешь, Церковь их сжигает! Аннабелла – знахарка и умеет исцелять многие недуги.

– Успокойся! Я не Церковь и не король. И обижать нашу городскую целительницу вовсе не желаю. А теперь, ради Бога, расслабься и дай мне закончить дело.

Катарина снова подняла густые, тяжелые пряди и принялась заплетать их своими мягкими, умелыми пальцами.

– Если б они не так сильно спутались, я бы заплела твои волосы в косички разного цвета, и, будь уверена, ни одна из них не повторяла бы другую!

Она нежно и заботливо перебирала волосы подруги, распутывала узлы и растягивала их в длинные пряди, и Маркету начало клонить в сон. Девушки сидели в мягкой траве, у самой реки, и Катарина сплела для дочери цирюльника венок из полевых цветов, в изобилии росших на каменистой почве и оживлявших поля и лужайки Чески-Крумлова.

Дочь мельника забрасывала Маркету вопросами о ее отце и о профессии рудомета – как затачивают ножи, что такое четыре гумора тела, высвобождаемых при кровопускании, сколько человек он спас и сколько спасти не смог. Ее интересовало все – каким инструментом он пользуется, чтобы надрезать плоть, в какие банки собирает кровь, как ставит пиявки…

Каждый раз, задавая вопрос, Катарина прилежно крестилась, как будто и в знаниях о кровопускании, и в самой практике флеботомии, составлявшей основу профессии Зикмунда Пихлера, было что-то греховное.

– Расскажи еще раз, – виновато попросила она, касаясь пальцами лба и груди. – Про гуморы. Да, ты уже рассказывала, но у меня все перепуталось. Я не такая умная, как ты.

Маркета вздохнула. Она не могла поверить, что дочь мельника, держащая в голове сотню рецептов, не может запомнить четыре простых гумора.

– Черная желчь. Вот это только и осталось в памяти, – призналась толстушка. – Меланхолия, хандра…

– То, что совершенно тебе несвойственно и даже противоположно. Странно, что из всего ты запомнила только это одно.

– Может, потому что слышала, как кто-то говорил, будто у короля Рудольфа случается меланхолия. Но расскажи про другие! – взмолилась Катарина. – И как твой отец приводит их в гармонию?

Маркета улыбнулась – ей было приятно, что подруга такого высокого мнения о работе цирюльника. Хороший кровопускатель может излечить больного – мужчину, женщину или ребенка, – если ему удастся уравновесить все четыре жидкости тела.

– Кровь, сангвинический гумор, – это смех, музыка, страсть, – принялась в очередной раз объяснять банщица. – В твоих венах, подруга, его столько, что можно ведрами черпать.

Катарина засмеялась, откинув голову, и ее белые зубы заблестели на солнце, а свет заискрился на крупинках сахара, облепивших пухленькое горло.

– Дальше, Маркета. Расскажи про другие. Пожалуйста!

– Флегма, слизь. Гумор вялый, текучий…

– Как сын могильщика. Такой унылый, такой уставший от самой жизни… Похож на старичка-крота. Терпеть не могу, когда он таращится на меня на улице с такой печальной физиономией!

– И последняя – желтая желчь. Самая жестокая, самая болезненная. Гнев, алчность, распутство – это все из-за нее. Даже убийство.

Глаза у Катарины расширились. Ничто так не захватывало ее, как легенды и сказки.

– Убийство… – прошептала она.

– Избыток желтой желчи ведет к потере рассудка. Она закипает в венах и рождает нестерпимое вожделение или убийственную страсть. Так сказано в книге.

Катарина кивнула, с нескрываемым восхищением глядя на подругу.

– Ты и твои книги… Какой чудесный дар – открывать мир в этих волнистых строчках!

Из-за реки долетел голос матери, звавшей Маркету домой – в бане потребовалась ее помощь.

Молодая банщица тут же поднялась и чмокнула подругу в щеку.

– Мне надо идти. С тобой хорошо, даже настроение поднялось. Тебе нужно обязательно выучиться читать. И тогда ты сама сможешь разбираться в этих волнистых строчках.

Катарина недоверчиво уставилась на нее.

– Я? Я смогу читать?

– Конечно. А почему нет? Это же никакая не магия! Нужно только учиться и практиковаться.

Дочь мельника взяла подругу за руки и поцеловала.

– Ох, перестань! – Маркета отдернула руки. – Не надо так!

Помахав Катарине на прощание, она поспешила к Банному мосту.

Чтение действительно было чудесным, редким даром, полученным Маркетой от отца вместе с возможностью заниматься с учителями, слишком бедными, чтобы платить за кровопускание деньгами, и обменивавшими свои умения и знания на услуги цирюльника. Книги были по преимуществу на латыни, и юная ученица с трудом продиралась через тексты с помощью Зикмунда. Но ее неплохого владения чешским и немецким хватало, чтобы читать и писать простенькие предложения, произнося вслух звуки и складывая их в слова.

Ее сестрички-близняшки, Дана и Катя – им уже исполнилось десять лет – не умели ни читать, ни писать. Как и большинство детей в Чески-Крумлове, которые не посещали латинскую школу иезуитов, никаких особых неудобств они от этого не испытывали. Девочки лишь качали головой, когда видели, что старшая сестра снова сидит с книгой на коленях, водя пальцем по строчкам и бормоча что-то себе под нос. Они нисколько не обижались на Маркету за то, что у нее есть то, чего нет у них, и никогда не имели желания тратить драгоценные свободные минуты на какие-то книги.

Вечером, когда старшая дочь Пихлеров, по обыкновению, сидела, склонившись над драгоценной книгой, обдумывая значение разных слов, Люси протопала к столу и мокрыми пальцами потушила чахлое пламя сальной свечи, оставив дочь в темноте, которая была бы полной, если б не тлеющие в печи угольки.

– Не трать попусту свечи! – сердито выговорила мать. – Мы не Габсбурги! Отправляйся спать. Никакой пользы от чтения нет. В бане оно тебе не поможет. И вообще, женщине это ни к чему. Только глаза портишь.

Какое-то время Маркета сидела в темной комнате, вдыхая расползающийся по ней густой, прогорклый запах сального дыма и касаясь пальцами пергамента.

Отец считал, что ей важно научиться читать, поскольку она с ранних лет проявила интерес к его профессии. Продолжить его дело, стать цирюльником-хирургом дочь не могла – для женщин эта область была просто закрыта, – но она быстро освоилась в роли его помощницы. Маркета знала, как править инструменты, ножницы и бритвы, а когда Зикмунд отворял кровь, уверенно держала чашу для ее сбора, что успокаивающе действовало на пациентов. Она знала, где находятся точки кровопускания, выучила расположение вен и умела при необходимости останавливать кровотечение.