Антоний и Клеопатра Маккалоу Колин
— Я уверяю тебя, что Рим не потерпит никакого возрождения Хасмонеев в Иудее, — сказал Антоний. — Царский двор Хасмонеев доставлял одни неприятности, спроси любого, начиная с Авла Габиния.
Обоз из повозок продолжал свой путь, особенно утомительный после того, как город Газа остался позади. Потом дорога пошла через сухую местность, что затрудняло проблему водопоя для многих сотен волов. Идти берегом нельзя было из-за Дельты Нила, представлявшей собой стопятидесятимильный «веер» непроходимых болот и водных путей. Единственный путь по суше в Александрию лежал к югу от Мемфиса в вершине Дельты, потом на север вдоль Канопского рукава Нила.
В конце ноября поход наконец завершился. Антоний вступил в величайший город мира через Солнечные ворота на восточном конце Канопской улицы, где шумная толпа чиновников взяла повозки под свою ответственность и отвела их в специально отгороженное место у озера Мареотида. Сам Антоний въехал в Царский квартал. Иерусалимский легион уже начал свой марш обратно в Иудею, и Антонию оставалось только надеяться, что страх перед Клеопатрой будет держать липкие пальцы подальше от повозок с сокровищами.
Царица не вышла встретить его у Солнечных ворот. Этот факт говорил о том, что она чем-то недовольна. Клеопатра была единственным человеком, у кого агентов было больше, чем у Октавиана, думал Антоний, подходя к Главному дворцу. Ясно, она знала обо всем, что он делал.
— Аполлодор, дорогой мой бессемянный старина! — приветствовал он главного дворцового управляющего. — Где ее сердитое величество?
— В своей гостиной, Марк Антоний. Рад видеть тебя!
Антоний с усмешкой бросил плащ на пол и смело направился в логово зверя.
— С какой стати ты контролируешь поведение моих сатрапов на территориях, уже не представляющих интереса для Рима? — строго спросила Клеопатра.
— Что за прием, — ответил он, кидаясь в кресло. — Я подчинился приказу, я верен своей клятве, я привез мои трофеи к тебе в Александрию, и все, что я получаю за свои старания, — это неприятный вопрос. Предупреждаю тебя, Клеопатра, не заходи слишком далеко. За восемьсот миль пути я стал свидетелем твоих махинаций, твоего унижения людей, которые не являются египтянами. Ты казнишь, ты заключаешь в тюрьму, ты перегораживаешь дороги, чтобы брать пошлины, на которые не имеешь права, ты стравливаешь царей, ты сеешь вражду. Не пора ли вспомнить, что я нужнее тебе, чем ты мне?
Лицо ее застыло, в глазах мелькнул ужас. Несколько секунд она молчала, стараясь принять выражение лица, которое успокоило бы его.
— Я трезвый, — сказал он, прежде чем она обрела дар речи, — и Марк Антоний сейчас уже не тот покорный раб, каким он становится, когда вино лишает его способности соображать. С тех пор как я в последний раз видел тебя, я не выпил ни капли. Я успешно закончил войну против хитрого врага. Я вновь обрел уверенность в себе. И я нашел много причин, почему как триумвир Востока и высший представитель Рима на Востоке я должен считать предосудительными действия Египта на этом Востоке. Ты вмешиваешься в деятельность римских владений, царей-клиентов на службе у Рима! Ты принимаешь важный вид, словно маленький Зевс, демонстрируя свою мощь, словно у тебя армия в четверть миллиона и гениальность Гая Юлия Цезаря в зените его славы. — Антоний передохнул, глаза налились кровью и гневом. — А на самом деле без меня ты — ничто. У тебя нет армии. Ты не гений. Фактически между тобой и иудейским Иродом почти никакой разницы. Оба вы жестокие, жадные и хитрые, как крысы. Но сейчас, Клеопатра, мне больше нравится Ирод, и я больше его уважаю, чем тебя. По крайней мере, Ирод — бессовестный варвар и не скрывает этого. А ты сегодня притворяешься соблазнительницей, завтра — богиней помощи, потом ты тиран, ненасытный захватчик, вор. А затем — подумать только! — ты возвращаешься к какой-нибудь кроткой маске. Это закончится здесь и сейчас. Ты слышишь меня?
Клеопатра нашла подходящее выражение лица — скорбь. Молчаливые слезы потекли по ее щекам, она сжала свои красивые маленькие ручки.
Антоний искренне рассмеялся.
— Хватит, Клеопатра! Неужели у тебя нет других приемов, кроме слез? До тебя у меня было четыре жены, поэтому со слезами я знаком. Самое эффективное оружие женщины — ее воспитывают в этой вере. Но на трезвого Марка Антония они влияют не больше, чем вода, капающая на гранит. Чтобы вода подействовала на гранит, потребуются тысячи лет, и это больше, чем отведено даже богиням на земле. Предписываю тебе вернуть Ироду бальзамовые сады, бесплатно, а Мальхусу — его право добывать асфальт, тоже бесплатно. Ты освободишь дороги из Тира и Сидона, а твои администраторы на территориях, которые я продал тебе, перестанут насаждать египетский закон. Их предупреждали, что они не имеют права казнить или сажать в тюрьму, если римский префект не вынесет соответствующего приговора. Как и все другие цари-клиенты, ты будешь платить Риму дань и свои действия в будущем ограничишь непосредственно территорией Египта. Это понятно, госпожа?
Она перестала плакать и теперь была очень сердита. Но не могла показать свой гнев этому Марку Антонию.
— Что, пытаешься придумать, как убедить меня выпить бокал вина? — насмешливо спросил он, чувствуя, что смог бы завоевать целый мир, раз у него хватило смелости противостоять Клеопатре. — Убеждай сколько хочешь, моя дорогая. Не добьешься. Как команда Улисса, я заткнул уши, чтобы не слышать твое пение сирены. И если ты вообразишь себя Цирцеей, тебе не удастся снова превратить меня в свинью, купающуюся в грязи твоего изготовления.
— Я рада видеть тебя, — прошептала Клеопатра, успокоившись. — Я люблю тебя, Антоний. Я очень тебя люблю. И ты прав, я превысила свою власть. Все будет сделано, как ты хочешь. Я клянусь тебе.
— Клянешься Теллус, Солом Индигетом и Либером Патером?
— Нет, клянусь Исидой, оплакивающей мертвого Осириса.
— Тогда подойди и поцелуй меня.
Она покорно поднялась, но не успела она подойти к креслу Антония, как в комнату ворвался Цезарион.
— Марк Антоний! — закричал мальчик и бросился к нему, чтобы обнять. — О, Марк Антоний, это ужасно! Мне никто не сказал, что ты приехал, пока я не встретил в зале Аполлодора.
Антоний отстранил от себя Цезариона и с удивлением оглядел его.
— Юпитер, тебя можно было бы принять за Цезаря! — заметил он, целуя Цезариона в обе щеки. — Ты стал мужчиной.
— Я рад, что хоть кто-то заметил. Моя мать отказывается признать это.
— Матери не хотят видеть, что их сыновья вырастают. Прости ее за это, Цезарион. Вижу, у тебя все в порядке. Много дел в эти дни?
— Да, я сейчас очень занят. Работаю над механизмом раздачи бесплатного зерна для бедных Александрии.
— Отлично! Покажи мне.
И они вместе ушли, почти одного роста, настолько вырос Цезарион. Конечно, он никогда не станет Геркулесом, как Антоний, но зато будет выше ростом, подумала покинутая Клеопатра.
Мозг ее усиленно работал. Она подошла к окну, выходящему на море — Их море, которое и останется Их морем, если ее муж ничего не сделает в этом отношении. Теперь она поняла, что действовала слишком поспешно, но она рассчитывала, что Антоний снова запьет. А вместо этого — ничего подобного. Ни единого признака возврата. Если бы он не был свидетелем ее действий в южной части Сирии, его было бы легче одурачить. Но эти действия привели его в ярость, стимулировали его желание доминировать в их браке. Этот отвратительный червяк Ирод! Что он наговорил Антонию, отчего тот так взбесился? А Мальхус и эти два финикийских города? Значит, доклады ее агентов были неточны, ибо нигде не упоминалось, что Антоний отдавал какие-либо приказы относительно ее собственных владений, ничего не говорилось о его встречах с Мальхусом и Иродом, о Сидоне или о Тире.
О, как он прав! Без него она — ничто. Ни армии, ни гения как солдата или правителя. Сейчас она отчетливее, чем раньше, понимала, что ее первая, а возможно, единственная задача — отвлечь Антония от его преданности Риму. Всему причиной эта преданность.
«Я не чудовище, каким он меня изображает, — думала она. — Я — монарх, и судьба дала мне власть в тот момент, когда я могу получить полную автономию, вновь вернуть Египту потерянные территории, стать выдающимся деятелем на мировой сцене. Мои амбиции не ради меня, а ради моего сына! Сына Цезаря. Наследника больше чем имени Цезаря. Его уже обессмертил его титул — Птолемей Пятнадцатый Цезарь, фараон и царь. Он должен выполнить свое обещание, но все происходит слишком быстро! Еще десять лет я должна бороться, чтобы защитить его и его судьбу. Я не могу тратить время на любовь к другим людям, таким как Марк Антоний. Он чувствует это. Долгие месяцы разлуки разрушили цепи, которыми я привязала его к себе. Что делать? Что делать?»
К тому моменту как Антоний присоединился к ней, веселый, любящий, жаждущий любви, она приняла решение, как ей действовать. Надо уговорить Антония, заставить его понять, что Октавиан никогда не позволит ему стать Первым человеком в Риме, поэтому бесполезно хранить верность Риму. Она должна убедить его, трезвого, контролирующего себя, что единственный способ добиться единоличного правления Римом — это начать войну с Октавианом, чтобы ликвидировать препятствие.
Прежде всего нужно было организовать для Антония парад в Александрии наподобие триумфа в Риме. Это было легче, потому что единственным римлянином со статусом компаньона, которого Антоний привез с собой, был Квинт Деллий, и Клеопатра приказала ему отговорить Антония отмечать триумф так, как это делают в Риме. В конце концов, у него не было с собой не то что легионов, но даже и когорты римских солдат. Не будет никаких роскошных платформ со сценами, решила она, только огромные плоскодонные повозки, которые будут тянуть украшенные гирляндами волы. На повозках будут выставлены все трофейные сокровища. И Антоний не поедет в чем-то напоминающем античную четырехколесную колесницу римского триумфатора. На нем будут доспехи и шлем фараона, и поедет он в двухколесной колеснице фараона. Не будет раба, держащего лавровый венок над его головой и шепчущего ему на ухо, что он лишь смертный человек. Лавров вообще не будет, ведь в Египте нет лавровых деревьев. Тяжелее всего было убедить Антония, что армянский царь Артавазд должен быть закован в золотые цепи и идти за ишаком как узник. Во время римского триумфального парада узники высокого ранга надевали свои царские регалии и шли, словно свободные люди. Антоний согласился на цепи, считая, что теперь все равно уже не осталось ни малейшего намека на римский триумф.
Он не знал, что Клеопатра велела Квинту Деллию написать специальное письмо Попликоле в Рим.
Какой скандал, Луций! Царица зверей добилась своего. Марк Антоний отметил триумф в Александрии, а не в Риме. О, конечно, были отличия, но не такие, о чем бы стоило писать. Вместо этого я вынужден писать о сходствах. Хотя он говорит, что у него трофеев больше, чем у Помпея Магна после победы над Митридатом, правда в том, что они действительно велики, но не настолько. Даже при этих условиях они принадлежат Риму, а не Антонию. А он в конце парада по широким улицам Александрии под оглушающие приветствия тысяч глоток вошел в храм Сераписа и посвятил трофеи — Серапису! Да, они останутся в Александрии как собственность ее царицы и мальчика-царя. Кстати, Попликола, Цезарион — копия бога Юлия Цезаря, и мне страшно подумать, что может произойти с Октавианом, если Цезариона когда-нибудь увидят в Италии, не говоря уже о Риме.
Было много доказательств, что царица зверей везде приложила руку. Армянского царя Артавазда вели в цепях, можешь себе представить? А когда парад закончился, его не задушили, а посадили в тюрьму. Это совсем не в традициях Рима. Антоний не сказал ни слова ни о цепях, ни о том, что Артавазду сохранили жизнь. Попликола, Антоний ее жертва, ее раб. Я могу только думать, что она опаивает его чем-то. Ее жрецы готовят какие-то снадобья, в которых мы с тобой, простые римляне, ничего не смыслим.
Оставляю тебе решать, в какой мере надо все это распространить. Октавиан, боюсь, раздует эту новость до такой степени, что объявит войну своему коллеге-триумфатору.
«Вот! — подумал Деллий, положив тростниковое перо. — Это заставит Попликолу разболтать хоть часть того, что я сообщил, во всяком случае достаточно, чтобы это дошло до Октавиана. Это даст ему в руки оружие, но освободит Антония от обязательств. Если война — это то, что ей надо, значит, будет война. Но тогда эта война в случае победы Антония позволит ему восстановить положение римлянина, и у него не будет препятствий к единоличному правлению. Что касается царицы зверей, она будет предана забвению. Я знаю, что Антоний далеко не раб ее. Он все еще сам себе хозяин».
Деллий не обладал способностью понять самый тайный секрет амбиций Клеопатры и почуять всю глубину проницательности Октавиана. Платный слуга двойной короны, он делал все, что ему говорили, не задавая вопросов.
Пока он искал человека и корабль, чтобы послать свое письмо в Рим Попликоле, ему представилась возможность написать длинный постскриптум.
Ох, Попликола, дела идут от плохого к худшему! Совершенно одураченный Антоний участвовал в церемонии в гимнасии Александрии. После восстановления города гимнасий стал больше, чем агора, и в нем теперь проходят все публичные собрания. В гимнасии был возведен огромный подиум с пятью тронами на его ступенях. На самой верхней ступени — один трон, ступенью ниже — второй трон, еще ниже — три маленьких трона. На самом высоком троне сидел Цезарион, одетый в регалии фараона. Я часто видел такое, но для тебя кратко опишу: на голове красно-белая двухъярусная штука, очень большая и тяжелая, называется двойной короной. Плиссированное белое льняное платье, широкий ворот из драгоценных камней и золота вокруг шеи и плеч, широкий золотой пояс, инкрустированный драгоценными камнями, много браслетов, ножные браслеты, кольца на пальцах рук и ног. Ладони и подошвы покрашены хной. Поразительно. Женщина-фараон, Клеопатра, сидела ступенью ниже. Такие же регалии, только ее платье было сделано из золотой ткани и прикрывало грудь. Еще ниже сидели трое детей, которых она родила от Антония. На Птолемее Александре Гелиосе была одежда царя Парфии: тиара, золотые кольца вокруг шеи, цветастая блуза, украшенная драгоценностями, и юбка. Его сестра, Клеопатра Селена, была одета во что-то среднее между одеждой фараона и гречанки. Она сидела в середине. С другой стороны от нее сидел маленький мальчик, которому нет еще и трех лет, одетый как царь Македонии: широкополая пурпурная шляпа с диадемой, повязанной вокруг тульи, пурпурная хламида, пурпурная туника, пурпурная обувь.
Гимнасий был переполнен. Говорят, он вмещает сто тысяч, хотя я, видевший Большой цирк, сомневаюсь. Для простых граждан были отведены специальные места. Их напор сдерживали атлеты. Сначала Клеопатра и ее четверо детей стояли у подножия подиума. Марк Антоний въехал на великолепном мидийском коне, сером в яблоках, с черными мордой, гривой и хвостом. Его кожаная сбруя была выкрашена в пурпур, украшена выпуклым узором и отделана золотой бахромой. Антоний спешился и прошел к возвышению. На нем была пурпурная туника и пурпурный плащ, но, по крайней мере, его золотые доспехи были в римском стиле. Я, его легат, сидел недалеко и все хорошо видел. Антоний взял Цезариона за руку, подвел его к верхнему трону и посадил. Толпа громко приветствовала это. Когда Цезарион сел, Антоний поцеловал его в обе щеки, потом выпрямился и громко крикнул, что властью, данной ему Римом, он провозглашает Цезариона царем царей, правителем мира. Толпа взревела. Затем он подвел Клеопатру к ее трону и посадил ее. Она была провозглашена царицей царей, правительницей Египта, Сирии, островов Эгейского моря, Крита, Родоса, всей Киликии и Каппадокии. Александр Гелиос (его крохотная невеста стояла на ступени рядом с ним) был провозглашен царем Востока — всех земель восточнее Евфрата и южнее Кавказа. Клеопатра Селена была провозглашена царицей Киренаики и Кипра, а маленький Птолемей Филадельф — царем Македонии, Греции, Фракии и земель вокруг Эвксинского моря. Я упомянул Эпир? Он его тоже получил.
В течение всей этой церемонии Антоний был таким торжественным, словно он и правда верил в то, что говорил, хотя позднее он сказал мне, что сделал это, чтобы прекратить нытье Клеопатры. Поскольку упомянутые земли в большинстве своем принадлежат Риму, даже страшно представить этих пятерых, объявленных правителями тех мест, которыми они не будут — и не смогут — править.
Но александрийцы думали, что это на самом деле, и были в восторге! Я редко слышал такие аплодисменты. После окончания церемонии «коронования» пять монархов сошли с возвышения и поднялись на повозку с плоским дном, на котором стояли пять тронов. Думаю, Египет купается в золоте, потому что все десять тронов были из цельного золота, инкрустированного множеством драгоценных камней. Они сверкали ярче, чем римская шлюха в стеклянных бусах. Эту невесомую для них повозку тянули десять белых мидийских коней. Повозка проехала по Канопской улице и остановилась у храма Сераписа, где главный жрец Ха-эм провел какой-то религиозный ритуал. А потом александрийцев угощали на десяти тысячах огромных столов, стонущих под тяжестью еды. Я понимаю, что раньше такого в Египте никогда не делали, и сделано это было по просьбе Антония. Это был еще более дикий пир, чем публичное угощение в Риме.
Два события — «триумф» Антония и пожертвование мира Клеопатре и ее детям — меня напугали, Попликола. Все это я назвал «дарениями». Бедный Антоний! Клянусь, он попал в сети этой женщины.
Опять я оставляю на твое усмотрение, что именно ты решишь обнародовать. Конечно, Октавиан получит доклады от своих собственных агентов, поэтому я не думаю, что ты сможешь долго утаивать эту информацию. Если ты узнаешь, что готовится, у тебя появится шанс принять участие в сражении.
Письмо пошло в Рим. А Деллий остановился в маленьком дворце на территории Царского квартала, чтобы провести зиму с Антонием, Клеопатрой и ее детьми.
Антоний и Цезарион очень подружились и решили все делать вместе, будь это охота на крокодила или бегемота на Ниле, военные упражнения, гонки на колесницах на ипподроме или купание в море. Как ни старалась Клеопатра, она не могла опять втянуть Антония в запой. Он отказывался даже от глотка, открыто признаваясь, что если он хоть раз попробует вина, то не остановится. То, что он не доверял ей и знал о ее намерениях, было ясно по тому, как он нюхал содержимое бокала, чтобы удостовериться, что в нем вода.
Цезарион замечал все это и был глубоко опечален. Общаясь с ними, он видел обе стороны. Его мать, он знал, делала все не для себя, а для него, Цезариона. А Антоний, влюбленный в нее, энергично сопротивлялся ее попыткам отвернуть его от Рима. Плохо было то, размышлял юноша, что он не уверен, хочет ли он того, чего хочет для него мать. У него не было ощущения своей судьбы, какие бы соображения ни возникали у его отца и матери. Полученный опыт говорил ему, что в Александрии и в Египте надо сделать столь многое, что ему хватит работы до конца дней своих, даже если он будет жить сто лет. Странно, но он больше походил на Октавиана, чем на Цезаря, ибо хотел добиться того, что разработано им до мельчайших подробностей, и не желал взваливать на свои плечи дополнительный груз, что неизбежно помешает сделать все так, как надо. Его мать, наоборот, не желала ограничений, да и как ее не понять? Рожденная и взращенная в гнезде гадюк, подобных Птолемею Авлету, она считала, что ежедневную административную работу правителя должны выполнять другие, а те другие были преуспевающими подхалимами.
Он правильно оценивал возможности своей матери. Он также знал, почему она старается, чтобы Антоний перестал быть римлянином, не имел своего мнения, потерял свою независимость. Ее удовлетворит только мировое господство, и в Риме она видела врага. И правильно. Такая крепкая империя, как Рим, не подчинится ей без войны. Был бы он старше, он мог бы противостоять Клеопатре как фактически равный ей. Он твердо сказал бы ей, что то, чего она хочет для него, ему не нужно. А теперь он ничего ей не скажет, понимая, что она проигнорирует его мнение как мнение ребенка. Но он уже не ребенок, да никогда и не был ребенком! Обладая преждевременно развившимся интеллектом отца и царственным статусом с самого раннего детства, он набросился на знания, как голодная собака на лужу крови, только потому, что ему нравилось учиться. Каждый факт он отмечал, хранил в памяти, чтобы вспомнить при необходимости. И когда будет накоплено достаточно знаний по предмету, настанет время для анализа. Он не был помешан на власти и не знал, было ли это свойственно отцу. Иногда он подозревал, что да. Цезарь поднялся на высоту Олимпа, потому что в противном случае его изгнали бы и вычеркнули его имя из всех анналов Рима. Такой судьбы Цезарь не мог вынести. Но он не цеплялся за жизнь. Цезарион чувствовал это. «Мой папа, кого я помню с тех пор, как начал ходить. И помню так хорошо, что и сейчас я могу представить его как живого — его лицо, его высокое сильное тело. Мой папа, кого мне отчаянно не хватает. Антоний замечательный человек, но он не Цезарь. Мне нужно, чтобы здесь был мой папа, который мог бы дать мне совет, но это невозможно».
Набравшись смелости, он нашел Клеопатру и попытался рассказать ей о своих чувствах, но получилось так, как он и ожидал. Она посмеялась над ним, ущипнула его за щеку, нежно поцеловала и сказала, чтобы он занялся тем, чем занимаются мальчики его возраста. Уязвленный, одинокий, не имея никого, к кому он мог бы обратиться, Цезарион еще больше отдалился от матери и перестал приходить к обеду. Ему ни разу не пришло в голову обратиться к Антонию. Он видел в римлянине жертву Клеопатры и не думал, что реакция Антония будет отличаться от ее реакции. Чем сильнее она запугивала своего мужа, тем чаще Цезарион не обедал с ними. Она обращалась с Антонием скорее как с сыном, чем как с партнером в своих предприятиях.
Однако случались и хорошие дни, а иногда даже целые периоды. В январе царица вывела «Филопатора» из укрытия и поплыла по Нилу к первому порогу, хотя сезон для проверки нилометра еще не наступил. Для Цезариона это было замечательным путешествием. Он и раньше плавал по Нилу, но тогда он был младше. Теперь он стал достаточно взрослым и мог оценить каждый нюанс этой поездки. И свою божественность, и простоту жизни по берегам Нила. Факты он сохранял в памяти. Позднее, когда он станет настоящим фараоном, он даст этим людям лучшую жизнь. По его настоянию они остановились в Копте и по суше продолжили путь к Миос-Ормосу на Аравийском заливе. Цезарион хотел пройти еще дальше к югу, до Береники, но Клеопатра не пожелала. От Миос-Ормоса и Береники египетский флот плавал в Индию и Тапробану и возвращался сюда с грузом специй, перца, океанского жемчуга, сапфиров и рубинов. Здесь же в гавани останавливался флот, который вез слоновую кость, корицу, мирру и фимиам с африканского побережья вокруг мыса Горн. Особый флот вез домой золото и драгоценные камни, доставленные к заливу по суше из Эфиопии и Нубии, поскольку местность была труднопроходимой, а Нил изобиловал порогами и водоскатами и не годился для судоходства.
По пути домой, плывя по течению, они остановились в Мемфисе и вошли на территорию Пта. Им показали тоннели с драгоценностями, которые разветвлялись, направляясь к пирамидам. Ни Цезарион, ни Антоний их не видели. Ха-эм, их проводник, постарался, чтобы Антоний не увидел, где вход и как его открывать. Ему завязали глаза. Он думал, что это просто забавная шутка, но, когда повязку сняли, был ослеплен сокровищами Египта. Для Цезариона это стало еще большим потрясением. Он не знал, что богатство столь огромно. Весь обратный путь домой он поражался скупости своей матери. Она могла досыта накормить всю Александрию, а ей было жалко отдать малую долю бесплатного зерна!
— Я не понимаю ее, — пробормотал он Антонию, когда «Филопатор» входил в Царскую гавань.
Антоний только рассмеялся.
22
Завоевание Иллирии заняло три года, причем первый из них — тот самый год, когда Антоний должен был стать старшим консулом, — оказался самым трудным, просто потому что понадобился год, чтобы понять, как лучше всего решить эту проблему. По своему обычаю Октавиан тщательно все продумал и разработал, как и должно быть, когда планируется военное предприятие. Гай Антистий Вет, губернатор Италийской Галлии на период кампании в Иллирии, должен был разобраться с беспокойными племенами, Живущими в долине салассов на северо-западной границе. Хотя они обитали во многих сотнях миль от Иллирии, Октавиан не хотел, чтобы часть Италийской Галлии была отдана на милость варварским племенам, а салассы все еще доставляли неприятности.
Сама кампания в Иллирии была поделена на три отдельных театра действий — один на море и два на суше.
Снова впавший в милость Менодор был назначен командовать флотом на Адриатике. Ему было поручено отвоевать острова вдоль побережья Истрии и Далмации и прогнать либурнийских пиратов с моря. Статилий Тавр командовал группой легатов, которые шли восточнее Аквилеи через перевал горы Окры к городу Эмона и затем к верховьям реки Сав. Здесь жили тавриски и их союзники, которые постоянно совершали набеги на Аквилею и Тергесту. Агриппа должен был войти юго-западнее Тергесты в земли далматов и в город Сения. Оттуда Октавиан возьмет командование на себя, повернет на восток, пересечет горы и спустится к реке Колапис. От реки он пойдет к Сисции, стоящей в месте слияния Колаписа и Сава. Это была самая дикая, малоизведанная местность.
Пропаганда началась задолго до начала кампании, ибо подчинение Иллирии было частью плана Октавиана показать народу Рима и Италии, что лишь он один заботится об их безопасности и благополучии. Когда Италийская Галлия будет освобождена от всякой внешней угрозы, все «бедро» италийского сапога, окруженное Альпами, окажется в такой же безопасности, как и «нога».
Оставив Мецената управлять Римом при полном бездействии консулов, Октавиан поплыл из Анконы к Тергесте и оттуда поехал по суше на соединение с легионами Агриппы как их номинальный командующий. Иллирия потрясла его. Хотя ему доводилось бывать в густых лесах, он чувствовал, что эти леса — влажные, мрачные, почти непроходимые — больше походили на лиственные заросли германских просторов, чем на то, что растет в Италии или в других цивилизованных землях. Неровная земля под кронами гигантских деревьев была лишена солнечного света, и там могли расти только папоротники и грибы. Люди охотились на оленей, медведей, волков, зубров, диких кошек, не только ради еды, но и для защиты своих жилищ. Лишь на немногих просеках они разрабатывали землю и выращивали просо и пшеницу-спельту — источник белого хлеба. Женщины держали немногочисленных кур, но в целом пища была однообразная и не особо питательная. Единственным центром торговли был Навпорт. Торговали медвежьими шкурами, мехом и золотым песком, который намывали в реках Коркор и Колапис.
Октавиан нашел Агриппу в Авендоне, городе, сдавшемся при виде легионов и ужасных осадных машин.
Авендону суждено было стать их последней мирной победой. Когда легионы начали переходить горный хребет Капелла, на их пути встал такой густой подлесок, что пришлось прорубать себе дорогу.
— Неудивительно, — сказал Октавиан Агриппе, — что страны, расположенные намного дальше от Италии, были укрощены, а Иллирия оставалась непокоренной. Я думаю, даже мой божественный отец побледнел бы при виде этого ужасного места. — Он вздрогнул. — Мы тоже идем — если можно употребить это слово, — рискуя подвергнуться нападению. Из-за подлеска невозможно увидеть ловушки, поджидающие нас.
— Правильно, — кивнул Агриппа и стал слушать, что посоветует Цезарь.
— Поможет, если мы пошлем несколько когорт по обе стороны нашей дороги? У них может появиться шанс заметить нападающих при пересечении просеки.
— Хорошая тактика, Цезарь, — сказал довольный Агриппа.
Октавиан усмехнулся.
— Думал, что я на это неспособен, да?
— Я никогда не недооценивал тебя, Цезарь. Ты полон сюрпризов.
Посланные вперед когорты обнаружили несколько ловушек. Терпон пал, впереди лежал Метул, самое большое поселение на этой территории, с хорошо укрепленной деревянной крепостью на вершине двухсотфутовой скалы. Население закрыло ворота и отказалось сдаться.
— Думаешь, ее можно взять? — спросил Агриппа Октавиана.
— Не уверен, но знаю, что ты сможешь.
— Не смогу, потому что меня здесь не будет. Тавр не знает, продолжать ли ему идти на восток или повернуть на север к Паннонии.
— Поскольку Рим нуждается в мире и на востоке, и на севере, Агриппа, тебе лучше пойти к нему на помощь. Но мне будет не хватать тебя!
Октавиан внимательно осмотрел местность и решил, что самое лучшее будет построить насыпь от долины до бревенчатых стен крепости на высоте двухсот футов. Легионеры быстро нарыли насыпь из земли вместе с камнями до нужной высоты. Но жители Метула, несколько лет назад захватившие у Авла Габиния осадные машины и механизмы, умело использовали их отличные пики и лопаты и сделали несколько подкопов под насыпью. В результате она рухнула. Октавиан восстановил насыпь, но не вплотную к утесу. Теперь она возвышалась отдельно и с каждой стороны была обнесена крепкими досками. Рядом с ней была нарыта вторая насыпь. Мастера на все руки, армейские механики начали строить деревянные леса между утесом и двумя насыпями. Когда леса достигли высоты стен, на них положили по два продольных моста с каждой насыпи до стен крепости. На каждый мост могли встать в ряд восемь человек, что позволяло сделать штурм массированным и эффективным.
Агриппа вернулся как раз вовремя, чтобы стать свидетелем атаки на стены Метула. Он внимательно осмотрел осадные работы.
— Аварик в миниатюре, и намного слабее, — сказал он.
Октавиан был обескуражен.
— Я сделал все неправильно? Это не то, что надо? О, Марк, не будем напрасно терять жизни! Если это неправильно, давай все снесем! Ты придумаешь что-нибудь получше.
— Нет-нет, все хорошо, — успокоил его Агриппа. — В Аварике стены были галльской кладки, и даже богу Юлию понадобился месяц, чтобы построить бревенчатую платформу. А для Метула достаточно и этой.
Для Октавиана многое зависело от этой иллирийской кампании помимо ее политического значения. Восемь лет прошло после Филипп, но, несмотря на кампанию против Секста Помпея, люди все еще верили в то, что он трус и боится встретиться лицом к лицу с врагом. Астма наконец прошла, и Октавиан считал, что в этой влажной атмосфере, когда кругом деревья, она вряд ли вернется. Он верил, что брак с Ливией Друзиллой вылечил его, ибо он помнил, как египетский врач его божественного отца, Хапд-эфане, говорил, что счастливая домашняя жизнь — самое лучшее лекарство.
Здесь, в Иллирии, ему необходимо завоевать новую репутацию, репутацию храброго солдата. Не генерала, а человека, который сражается в первых рядах с мечом и щитом в руках. Так же, как сражался не однажды его божественный отец. Он должен найти возможность стать солдатом в первых рядах, но до сих пор это ему не удавалось. Поступок должен быть спонтанным и геройским, видимый только тем, кто сражается вокруг него, чем-то действительно настолько выдающимся, чтобы о нем передавали вести от легиона к легиону. Если это случится, он освободится от клейма труса. Его боевые шрамы должны увидеть все.
Такая возможность появилась, когда на рассвете следующего дня после возвращения Агриппы началась атака на Метул. Отчаянно желавшие избавиться от присутствия римлян, жители Метула незаметно прорыли путь из своей крепости и посреди ночи проникли к основанию лесов. Они подпилили главные опоры, но не до конца. И утром вес легионеров, собравшихся на мостках, вызвал обрушение.
Три из четырех мостов упали, солдаты попадали на землю. К счастью, Октавиан находился близко к уцелевшему мосту. Когда его солдаты дрогнули и начали отступать, он схватил щит, выхватил меч и побежал к передней линии.
— Давай, ребята! — крикнул он. — Здесь Цезарь, вы сможете это сделать!
Вид его сотворил чудо. Призвав на помощь Марса Непобедимого, солдаты сплотились и с Октавианом во главе двинулись по мосту. Они почти сделали это, но под самой стеной мост с грохотом провалился. Октавиан и солдаты попадали на землю.
«Я не могу умереть!» — мысленно повторял Октавиан, но голова его оставалась ясной. Падая с сооружения, он ухватился за конец обломанной распорки и держался за нее, пока не нашел другую под собой. Так постепенно он спустился с высоты двухсот футов. У него было вывихнуто плечо, ладони и руки в занозах, правое колено сильно повреждено, но когда он лежал на мшистой земле под грудой древесины, он был очень даже живой.
Испугавшиеся за него солдаты разрыли эту груду и сообщили своим товарищам, что Цезарь поранился, но жив. Когда они вытащили его, как можно бережнее обращаясь с его правой ногой, прибежал побледневший Агриппа.
Испытывая сильную боль, но стараясь не показать себя неженкой, Октавиан взглянул на кольцо лиц, склонившихся над ним.
— Что это? — спросил он. — Что ты здесь делаешь, Агриппа? Постройте еще мосты и возьмите эту проклятую маленькую крепость!
Агриппа, знавший о кошмаре, преследующем Октавиана, усмехнулся.
— Цезарь тяжело ранен, но приказывает взять Метул! — громко крикнул он. — Давайте, парни, начнем сначала!
Для Октавиана сражение закончилось. Его положили на носилки и понесли к палатке хирурга, уже переполненной пострадавшими. Не вмещавшиеся туда ложились прямо на землю вокруг палатки. Некоторые были пугающе неподвижны, другие стонали, выли от боли, громко кричали. Когда носильщики стали расталкивать других раненых, чтобы врач немедленно осмотрел Октавиана, он остановил их.
— Нет! — крикнул он. — Поставьте меня в очередь! Я подожду, когда медики посмотрят мои раны в порядке очереди.
И разубедить его не удалось.
Кто-то туго перевязал ему ногу, чтобы остановить кровь. Потом он лежал, ожидая своей очереди. Солдаты старались дотронуться до него на удачу. Кто мог, подползал к нему, чтобы взять его за руку.
Это не значило, что, когда подошла его очередь, его сбыли помощнику хирурга. Главный хирург Публий Корнелий лично осмотрел его колено, а его помощник стал вынимать занозы из ладоней и рук.
Сняв повязку, Корнелий хмыкнул.
— Плохая рана, Цезарь, — заметил он, осторожно щупая колено. — Ты раздробил коленную чашечку, и осколки торчат наружу. К счастью, главные кровеносные сосуды не порваны, но кровотечение сильное. Я должен вынуть фрагменты. Это болезненный процесс.
— Вынимай, Корнелий, — усмехнувшись, сказал Октавиан, понимая, что все присутствующие в палатке наблюдают и слушают. — Если я закричу, садись на меня.
Откуда у него взялись силы вынести эту процедуру, длившуюся целый час, он не знал. Пока Корнелий занимался его коленом, Октавиан разговаривал с другими ранеными, шутил с ними, не показывая им своего состояния. Фактически, если бы не эта сильная боль, все случившееся можно было бы считать приключением. «Сколько командиров приходит в палатку хирурга, чтобы своими глазами посмотреть, что может сделать война с людской плотью? — думал он. — Увиденное мною сегодня — еще одна причина, почему, когда я стану неоспоримым Первым человеком в Риме, я сверну горы, лишь бы не было войны ради войны, ради того, чтобы обеспечить себе триумф по окончании срока губернаторства. Мои легионы будут гарнизонными, они не будут вторгаться в чужие земли. Они будут сражаться, только если иначе нельзя. Эти люди очень храбрые и не заслуживают напрасных страданий. Мой план взятия Метула был плохим. Я не рассчитывал на то, что враг настолько умен, что догадается проделать то, что проделали они. А я, значит, дурак. Но дурак удачливый. Поскольку я был тяжело ранен вследствие моей плохой работы, солдаты не поставят мне это в вину».
— Теперь ты должен вернуться в Рим, — сказал Агриппа, когда Метул сдался.
Мосты снова были построены на более прочных лесах, а для пущей уверенности, что жители Метула не повторят своих вылазок, была выставлена охрана. Ранение Цезаря придало людям силы взять крепость, которая сгорела вместе с жителями. Ни трофеев, ни пленных для продажи в рабство.
— Боюсь, ты прав, — с трудом выговорил Октавиан, сжимая руками одеяло. Боль стала еще сильнее, чем сразу после падения. Лицо у него осунулось, глаза запали. — Тебе придется продолжать без меня, Агриппа. — Он криво усмехнулся. — Я знаю, никаких препятствий к успеху не будет. Ты сделаешь это даже лучше.
— Пожалуйста, не вини себя, Цезарь, — нахмурился Агриппа. — Корнелий сказал, что колено воспалилось, и просил меня убедить тебя принять маковый сироп, чтобы уменьшить боль.
— Может быть, когда я буду далеко от этого места, но не раньше. Я не могу. Для рядового легионера маковый сироп недоступен, а некоторые из них еще в худшем положении, чем я. — Октавиан поморщился, шевельнувшись на походной кровати. — Если я хочу изгладить из памяти Филиппы, я должен держаться.
— До тех пор, пока это не грозит твоей жизни, Цезарь.
— Я выживу!
Потребовалось пять рыночных интервалов, чтобы перевезти носилки с Октавианом в Тергесту, и еще три недели, чтобы доставить его в Рим через Анкону. В рану попала инфекция, и Апеннины он переходил уже в бреду. Но помощник хирурга, который сопровождал его, вскрыл образовавшийся абсцесс, и к тому времени, когда его внесли в собственный дом, он уже чувствовал себя лучше.
Ливия Друзилла покрыла его слезами и поцелуями и объявила, что будет спать в другом месте, лишь бы ему ничто не угрожало.
— Нет, — решительно отверг он, — нет! Меня поддерживала только мысль, что я буду лежать рядом с тобой в нашей постели.
Довольная, но озабоченная Ливия Друзилла согласилась разделить с ним постель, но при условии, что колено поместят как бы в «каркас» из тростника.
— Цецилий Антифан знает, как вылечить колено, — сказала она.
— Насрать мне на Цецилия Антифана! — разозлился Октавиан. — Если за эту кампанию я понял что-то, моя дорогая, так это то, что наши армейские хирурги бесконечно более талантливы, чем любой врач-грек в Риме. Публий Корнелий отдал мне Гая Лициния, и Гай Лициний будет продолжать лечить меня, это ясно?
— Да, Цезарь.
То ли благодаря заботам Гая Лициния, то ли потому, что Октавиан в двадцать девять лет был значительно крепче, чем в двадцать, но, находясь в своей постели рядом с Ливией Друзиллой, он быстро поправлялся. Когда он впервые вышел на улицу и прошел к Римскому Форуму, ему пришлось опираться на две палки. Но еще через две недели он уже ходил, опираясь на одну палку, да и ту быстро отбросил.
Люди приветствовали его. Никто, даже самые преданные Антонию сенаторы, больше не вспоминал о Филиппах. Колено (удобное место для неприятной раны, как он понял) можно было всем продемонстрировать, а после снятия повязки люди, увидев рану, охали и ахали над ней. Даже шрамы на ладонях и руках производили впечатление, поскольку некоторые занозы были огромными и глубокими. Героизм Октавиана был налицо.
Вскоре после его выздоровления пришла новость, что в Сисции неспокойно. Агриппа, взявший этот город, оставил Фуфия Гемина командовать гарнизоном, и вот теперь иапиды восстали. Октавиан и Агриппа отправились на помощь, но Фуфий Гемин уже подавил восстание без них.
Таким образом, в первый день нового года можно было провести церемонию, как было запланировано. Октавиан стал старшим консулом, а Агриппа, хотя и консуляр, взял на себя обязанности курульного эдила.
В некотором роде это был год величайшей славы Агриппы. Он начал с того, что произвел полный осмотр водоснабжения и канализации Рима. Была закончена реконструкция Марциева водовода и введен в строй Юлиев водовод, чтобы увеличить доставку воды на холмы Квиринал и Виминал, жители которых до сих пор брали воду из ручьев. Удивительно, да, но не так значительно по сравнению с тем, что Агриппа сотворил с канализацией Рима. Три подземных потока сделали возможной систему из арочных туннелей. Имелось три стока: один как раз ниже Тригария, ристалища для колесниц у Тибра, где река была чистой для купания, один в Римском порту и один, самый большой, там, где вытекала Клоака Максима с одной стороны Деревянного моста. Здесь выходное отверстие (когда-то служившее стоком реки Спинон) было достаточно широким. В Клоаку можно было даже въехать на гребной лодке. Весь Рим восхищался, когда Агриппа проехал в такой лодке по Клоаке, нанося на карту систему канализации и отмечая места расположения стен, которые надо укрепить или починить. Агриппа обещал, что Клоака больше не потечет вспять, когда Тибр разольется. Этот удивительный человек говорил еще, что он не перестанет следить за канализацией и водоснабжением после окончания своих полномочий эдила. Пока Марк Агриппа будет жить, он будет, как черная собака, держать в страхе водные и дренажные компании, которые слишком долго тиранили Рим. Только Октавиану удалось хоть наполовину быть таким же популярным, как Агриппа. Запугав водные и дренажные компании, Агриппа затем выгнал из Рима всех магов, пророков, гадалок и знахарей. Он «вытер пыль» с мер и весов и заставил всех продавцов строго соблюдать их, а потом принялся за строителей. Некоторое время он пытался добиться, чтобы высота многоквартирных инсул доходила до ста футов. Но это, как он вскоре понял, оказалось задачей, непосильной даже для Агриппы. Зато он сумел сделать так, чтобы все отводы от водопроводных труб были одинакового размера. Больше не будет лишней воды для роскошных апартаментов на Палатине и на Каринах.
— Меня поражает, — сказала Ливия Друзилла мужу, — как Агриппе все это удается, и при этом он еще ведет кампанию в Иллирии! До этого года я думала, что ты — самый неутомимый труженик в Риме, но как бы сильно я ни любила тебя, Цезарь, я должна признать, что Агриппа делает больше.
Октавиан стиснул ее в объятиях, поцеловал в лоб.
— Я не обижаюсь, meum mel, потому что знаю, отчего Агриппа такой деятельный. Если бы у Агриппы была такая жена, как ты, ему не нужно было бы так много работать. Он ищет любой предлог, чтобы не проводить время с Аттикой.
— Ты прав, — печально согласилась она. — Что мы можем сделать?
— Ничего.
— Один выход — развод.
— Это он должен решить сам.
Затем мир Ливии Друзиллы перевернулся так, как не ожидали ни она, ни Октавиан. Тиберий Клавдий Нерон внезапно умер в возрасте пятидесяти лет, сидя за рабочим столом. Управляющий так и обнаружил его в этой позе. По завещанию, которое открыл Октавиан, он оставил все своему старшему сыну Тиберию, но ни слова не написал о том, что делать с его мальчиками. Тиберию было восемь лет, его брату Друзу, родившемуся после брака его матери с Октавианом, только что исполнилось пять лет.
— Я думаю, моя дорогая, что мы должны взять их к себе, — сказал Октавиан ошеломленной Ливии Друзилле.
— Цезарь, нет! — ахнула она. — Их воспитывали в ненависти к тебе! И меня они не любят, как я догадываюсь. Я же ни разу не видела их! О нет, пожалуйста, не делай этого ради меня и ради себя!
Октавиан никогда не питал иллюзий относительно Ливии Друзиллы. Несмотря на ее уверения в противном, она не умела быть матерью. Она почти не думала о своих детях, а когда кто-нибудь спрашивал ее, как часто она навещает их, она ссылалась на запрет Нерона, не желавшего, чтобы она их видела. Иногда Октавиан спрашивал себя, действительно ли она старается забеременеть от него. Но ее бесплодие не огорчало его. И как ему теперь повезло! Боги дали ему сыновей Ливии Друзиллы. Если у маленькой Юлии не будет сыновей, у него будут наследники его имени.
— Это решено, — сказал он твердо, давая ей понять, что он не уступит. — У бедных мальчиков нет никого, кроме очень дальних родственников. Ни Клавдии Нероны, ни Ливии Друзы не отличаются хорошими семьями. Ты мать этих детей. Люди ждут от нас, что мы их возьмем.
— Я не хочу этого, Цезарь.
— Я знаю. Тем не менее это уже делается. Я послал за ними, и они в любой момент могут появиться здесь. Бургунд готовит для них комнаты — гостиную, две спальни, классную комнату и личный сад. Вероятно, эти комнаты принадлежали когда-то молодому Гортензию. Я не возьму их педагога, даже если они очень привязаны к нему. Таким образом я хочу избавиться от их неприязни к нам. А этого легче добиться с помощью незнакомых людей.
— Почему ты не поселишь их у Скрибонии с маленькой Юлией?
— Потому что это дом женщин, к чему они не привыкли. Нерон в своем доме не держал женщин, даже прачки у него не было, — объяснил Октавиан и подошел к Ливии Друзилле, чтобы поцеловать, но она резко отвернула голову. — Не глупи, дорогая моя, пожалуйста. Прими свою судьбу с достоинством, как должно жене Цезаря.
Ее мозг усиленно работал. Как странно, что он хочет взять к себе ее сыновей! А он хотел, это очевидно. Поэтому, любя его и понимая, что ее будущее зависит от него, она пожала плечами, улыбнулась и сама поцеловала его.
— Надеюсь, мне не обязательно будет часто видеть их, — сказала она.
— Столько, сколько положено хорошей римской матери. Когда меня не будет в Риме, я надеюсь, ты займешь мое место рядом с ними.
Мальчикам было не по себе, но они не плакали, и, поскольку глаза у них не покраснели, непохоже было, что они уже выплакали все слезы. Они не помнили своей матери и ни разу не видели своего отчима, даже на Форуме. Нерон держал их в доме под строгим надзором.
У Тиберия были черные волосы и глаза, оливковая кожа и правильные черты лица. Для своего возраста он был высокий, но очень худенький. Октавиан подумал, что это, наверное, из-за отсутствия упражнений. Друз был очень хорошенький. То, что Октавиан сразу полюбил его, объяснялось его сходством с матерью, хотя глаза были еще синее. Густые черные кудри, полный рот, высокие скулы. Как и Тиберий, он был высокий и худенький. Неужели Нерон никогда не позволял своим детям бегать и играть, чтобы нарастить мускулы на кости?
— Мне жаль, что ваш папа умер, — произнес Октавиан серьезным тоном, стараясь быть искренним.
— А мне не жаль, — сказал Тиберий.
— И мне не жаль, — пискнул Друз.
— Вот ваша мама, мальчики, — сказал растерявшийся Октавиан.
Они поклонились, глядя во все глаза.
Тиберию эти мужчина и женщина показались дружелюбными, спокойными, совсем не такими, как с презрением описывал их отец. Если бы Нерон был добрым и доступным, его слова упали бы на благодатную почву. А так они, наоборот, казались нереальными. Испытывая боль от нещадной порки, пряча слезы и ощущение несправедливости, Тиберий мечтал, мечтал, мечтал освободиться от своего ужасного отца, человека, который пил слишком много вина и уже забыл, что сам когда-то был мальчиком. Наконец освобождение пришло, но Тиберий ожидал, что попадет из огня да в полымя. А вместо этого он нашел Октавиана очень приятным, может быть, из-за его необычной красоты, этих огромных, спокойных серых глаз.
— У вас будут свои комнаты, — сказал Октавиан с улыбкой, — и красивый сад, в котором вы будете играть. Конечно, вы должны учиться, но я хочу, чтобы у вас было достаточно времени на игры. Когда вы подрастете, я буду брать вас с собой в поездки. Важно, чтобы вы увидели мир. Вам это нравится?
— Да, — кивнул Тиберий.
— У тебя лицо слишком серьезное, — сказала Ливия Друзилла, слегка прижав его к себе. — Ты когда-нибудь улыбаешься, Тиберий?
— Нет, — ответил он, найдя ее запах изысканным, а ее полноту утешающей.
Он поднял голову к ее груди и закрыл глаза, чтобы лучше почувствовать ее, втянуть в себя этот душистый запах.
Друз во все глаза смотрел на Октавиана, как на яркую золотую статую. Наклонившись к ребенку, Октавиан погладил его по щеке, вздохнул, смахнул слезу.
— Дорогой малыш Друз… — Он упал на колени и схватил мальчика в объятия. — Будь счастлив с нами!
— Теперь моя очередь, Цезарь, — сказала Ливия Друзилла, не отпуская Тиберия. — Подойди, Друз, дай мне обнять тебя.
Но Друз отказался подойти, прильнув к Октавиану.
За обедом потрясенные новые родители узнали кое-что о том, почему мальчики выжили у Нерона, не пропитавшись его ненавистью. Секреты оказались невинными, но ужасающими. Их детство было холодным, безликим, полным безразличия. Педагог у них был самый дешевый, судя по бухгалтерским книгам Стиха, поэтому мальчики не умели хорошо читать и писать. Хотя сам педагог их не бил, но ему было велено сообщать о всех их проступках отцу, который получал огромное удовольствие, наказывая их кнутом. Чем больше он напивался, тем сильнее были побои. У них совсем не было игрушек, и это вызвало слезы у Октавиана. Его самого заваливала игрушками его мама, безумно его любящая. У него было все лучшее, что имелось в доме Филиппа.
Холодный и бесстрастный человек, которого многие называли ледышкой, Октавиан таил в себе мягкость и нежность, которые выступали на передний план всякий раз, когда он был с детьми. Во время своего пребывания в Риме он каждый день выделял пусть даже несколько минут, чтобы навестить маленькую Юлию, очаровательную девочку теперь уже шести лет. Хотя он не переживал по поводу отсутствия сыновей — это было бы не по-римски, — ему нужна была компания детей. Черта, общая у него с сестрой, в чьей детской часто появлялся дядя Цезарь, смешной, веселый, полный идей новых игр. Теперь, глядя на своих пасынков за обедом, он снова сказал себе, как ему повезло. Ясно было, что Тиберий больше тянется к Ливии Друзилле, которая, похоже, совершенно избавилась от неприязни к своему первенцу. «Ах, но дорогой малыш Друз! Мы с тобой вместе», — думал Октавиан и был так счастлив, что опасался вот-вот взорваться от переполнявших его чувств.
Даже сам обед стал чудом для детей, и они жадно поглощали еду, неосознанно давая понять, что Нерон ограничивал питание мальчиков и по качеству, и по количеству. Ливия Друзилла предупредила их, чтобы они не переедали, а Цезарь просил их попробовать то, попробовать это. К счастью, веки их сомкнулись раньше, чем подали сладкое. Октавиан отнес Друза, а Бургунд — Тиберия в их спальни, укутав заботливо в одеяла. Стояла все еще зима.
— Ну и как ты себя чувствуешь сейчас, жена? — спросил Октавиан Ливию Друзиллу, когда они готовились лечь спать.
Она сжала его руку.
— Намного лучше! Мне стыдно, что я не пыталась приходить к ним, но я не ожидала, что ненависть Нерона к нам не отразится на сыновьях. Как плохо он относился к ним! Цезарь, они же патриции! У него были все возможности превратить их в наших непримиримых врагов, и что он сделал? Он порол их так, что они возненавидели его. Он не заботился об их благополучии, морил их голодом и вообще игнорировал их. Я очень рада, что он умер и что мы сможем воспитать наших мальчиков как положено.
— Завтра мне нужно будет провести его похороны.
Она положила его руку себе на грудь.
— О, дорогой, я и забыла! Наверное, Тиберий и Друз должны пойти?
— Боюсь, что да. Я произнесу речь с ростры.
— Интересно, у Октавии есть черные тоги для детей?
Октавиан хихикнул.
— Наверняка. Во всяком случае, я послал Бургунда спросить. Если у нее нет лишней пары, он купит в Жемчужном портике.
Прижавшись к нему, она поцеловала его в щеку.
— Цезарь, наверное, с тобой удача Юлия! Кто бы мог подумать, что наши мальчики появятся у нас как раз в это время? Сегодня мы получили двух важных союзников в нашем деле.
На следующий день после похорон Октавиан взял мальчиков познакомиться с их двоюродными братьями и сестрами. Октавия, присутствовавшая на похоронах, была рада принять их в семью.
Почти шестнадцатилетний Гай Скрибоний Курион, на пороге официального признания его мужчиной, должен был покинуть детскую и стать контуберналом. Рыжеволосый веснушчатый юноша, он хотел быть кадетом у Марка Антония, но Антоний отказал ему, зато его взял Агриппа. Антиллу, старшему из двоих сыновей Антония от Фульвии, было одиннадцать лет, он мечтал стать военным. Другому сыну, Иуллу, исполнилось восемь лет. Это были красивые мальчики. У Антилла рыжие волосы, как у отца, а Иулл — шатен, как мать. Только в доме Октавии их могли так хорошо воспитать, ибо оба мальчика были порывистыми, смелыми, воинственными. Ласковой, но твердой рукой Октавия растила их, как она сама говорила, «членами человечества».
Ее собственной дочери Марцелле было тринадцать лет, у нее уже начались менструации, и она обещала стать красавицей. Смуглая, как ее отец, она обладала своим собственным характером — кокетливая, надменная, властная. Марцеллу стукнуло одиннадцать лет — еще один смуглый красивый ребенок. Он и Антилл были ровесниками, но не выносили друг друга и отчаянно дрались. Как бы Октавия ни старалась примирить их, ей не удавалось, поэтому каждый раз, когда дядя Цезарь находился в городе, она призывала его на помощь. Сам Октавиан считал Марцелла гораздо более располагающим к себе, ибо у него был спокойный характер и он был сообразительнее Антилла. Целлине, младшей дочери Октавии от Марцелла, исполнилось восемь лет. Она была золотоволосая, голубоглазая и очень хорошенькая. Имелось большое сходство между нею и маленькой Юлией, частой гостьей в детской Октавии, потому что Октавия и Скрибония были хорошими подругами. У пятилетней Антонии были рыжеватые волосы и зеленые глаза. Но, увы, она унаследовала нос и подбородок Антония, и ее нельзя было назвать красавицей. Она была гордой и равнодушной и считала свое обручение с сыном Агенобарба ниже своего достоинства. Неужели, часто жаловалась она, не нашлось никого получше? У самой младшей из всех, Тониллы, были рыжеватые волосы и янтарные глаза, хотя, к счастью, ее черты были скорее Юлиевы, чем Антониевы. Она обещала стать решительной, разумной и горячей. Юл и Целлина были одного возраста с Тиберием, а Антонии и Друзу скоро должно было исполниться по шесть лет.
Какие бы интриги и ссоры ни случались в отсутствие Октавии, дети были жизнерадостными и хорошо воспитанными. Вскоре стало ясно, что Друзу трехлетняя Тонилла нравится больше, чем плаксивая Антония. Он взял ее под свое покровительство и стал порабощать ее. У Тиберия все обстояло труднее. Он оказался застенчивым, неуверенным и не умел поддерживать разговор. Самая добрая девочка, Целлина, сразу подружилась с ним, чувствуя его неуверенность, а Иулл, обнаружив, что Тиберий ничего не знает о верховой езде, о дуэлях на игрушечных шпагах и об истории римских войн, отнесся к нему с явным презрением.
— Вы хотите еще раз прийти к тете Октавии? — спросил Октавиан, ведя мальчиков домой через Римский Форум, где его приветствовали со всех сторон и часто останавливали, чтобы получить какую-то помощь или сообщить новую политическую сплетню.
Мальчики были поражены не только своей первой прогулкой по городу, но и эскортом Октавиана: двенадцать ликторов и германская охрана. Несмотря на злые выпады их отца против Октавиана, которые они выслушивали в течение нескольких лет, достаточно было одной этой прогулки, чтобы понять, что Октавиан — они должны научиться называть его Цезарем — намного важнее, чем был их отец Нерон.
У них появился новый педагог, племянник Бургунда Гай Юлий Кимбрик. Как и все потомки Бургунда, которого очень любил бог Юлий, он был высоким и мускулистым, светловолосым и круглолицым, с курносым носом и светло-голубыми глазами. Он старался познакомить детей со всем, что, по его мнению, было достойно внимания мальчиков. Он вызывал симпатию, его не надо было бояться. Он будет не только учить их в классной комнате, но и заниматься с ними упражнениями в саду, а со временем начнет обучать их военному искусству. И когда каждому исполнится по двенадцать лет, они будут уже немного подготовлены для военных занятий на Марсовом поле.
— Вы хотите еще раз прийти к тете Октавии? — повторил свой вопрос Октавиан.
— Да, Цезарь, — сказал Тиберий.
— О да! — воскликнул Друз.
— Вам нравится Кимбрик?
— Да! — хором ответили мальчики.
— Старайся преодолеть свою застенчивость, Тиберий. Как только ты привыкнешь к новой жизни, смущение пройдет. — Октавиан подмигнул пасынку. — Иулл — задира, но когда ты нарастишь немного мускулов на свои длинные кости, ты одолеешь его.
Очень успокаивающая мысль. Тиберий поднял голову, посмотрел на Октавиана и впервые улыбнулся.
— Что касается тебя, молодой человек, — обратился Октавиан к Друзу, — я не заметил никаких признаков застенчивости. Ты прав, предпочтя Тониллу Антонии, но я надеюсь, что потом ты найдешь общие интересы с Марцеллом, хотя он немного старше тебя.
Ливия Друзилла встретила мальчиков поцелуем и послала их с Кимбриком в классную комнату.
— Цезарь, у меня блестящая идея! — воскликнула она, как только они оказались одни.
— Какая? — осторожно спросил он.
— Награда Марку Агриппе! На самом деле две награды.
— Дорогая моя, награды Марка Агриппу не интересуют.
— Да-да, я знаю! Но все равно его надо наградить. С годами эти награды привяжут его к тебе еще сильнее.
— Наша связь никогда не порвется, потому что это чувство определяется тем, каков Агриппа и что он собой представляет.
— Да, да, да! Но может быть, для него будет лучше, если он женится на Марцелле?
— Ей всего тринадцать лет, Ливия Друзилла.
— Через четыре года ей будет семнадцать — достаточно для брака. Все меньше и меньше известных семей придерживаются старого обычая держать девочек дома до восемнадцати лет.
— Я подумаю.
— Есть еще дочь Агриппы, Випсания. Я знаю, что после смерти старого Аттика его состояние Перейдет к Аттике, но я слышала, что, если Аттика умрет, по его завещанию все должно перейти Агриппе, — возбужденно объясняла Ливия Друзилла. — Это делает девочку очень подходящей партией, а поскольку наследство Тиберия ничтожно, я думаю, он должен жениться на Випсании.
Читать бесплатно другие книги:
