Тысяча жизней Бельмондо Жан-Поль

15. Жить свободным

Моего героя зовут Фердинанд, как Луи-Фердинанда Селина, автора книги, с которой я никогда не расстаюсь.

«Путешествие на край ночи» попалось мне в пору учебы в Консерватории, вернее, оно свалилось на меня и больше не отпускало. С тех пор я мечтал быть Бардамю.

Осенью 1964 года мой фантазм обрел реальные очертания благодаря Мишелю Одиару, который разделял со мной вкус к произведению скандального писателя. Он написал сценарий и послал его Годару, который был не против.

Но продюсер не потянул баланс, астрономический из-за гигантизма проекта, и возникла проблема с правами. Увы, Одиар бросил свой замысел – и я остался с моим разочарованием.

Жан-Люк Годар, вечно находящийся в поисках идеи для фильма, дал мне детективный роман Лайонела Уайта «Одержимость». Речь шла о страшном гангстере 1940-х годов Пьере Лутреле, известном своим алкоголизмом и безграничной жестокостью. Под прозвищами Псих и Чокнутый он оставил глубокий след в памяти людей, как будто был чистым воплощением Зла.

Привлеченный этой фигурой человека, не знающего границ, аморального до глубины души, дьявольски раскрепощенного, Годар хотел снять фильм. Я был согласен его сыграть, потому что мне очень понравилась книга, а фильм ставил он. Я не обращал внимания на язвительные замечания некоторых людей, считавших, что неразумно с моей стороны снова с ним работать. Я был готов, как только он мне это предлагал. Мне доставляло такое удовольствие это содружество, связавшее нас и открывавшее все возможности на съемочной площадке. Сказочная свобода, которую он нам предоставлял, создавала сумасшедшие фильмы, умные и искренние. Ни за что на свете я не упустил бы очередного приключения с ним. Вот и на этот раз я чувствовал, что его сюжет, эта безумная гонка за солнцем персонажей, слишком эфемерных, чтобы не погибнуть, должна была привести нас к ценному опыту и удивительному произведению.

По его обыкновению, за два дня до начала съемок у меня не было ни сценария, ни диалогов, учить было нечего. «Безумный Пьеро» стартовал по тем же правилам, что и «На последнем дыхании», то есть это была полнейшая импровизация. Накануне у нас состоялся короткий разговор с Годаром:

«– Он хорош, детективный роман, что ты мне дал.

Да, но мы будем снимать совсем не об этом».

Мы начнем в Париже, закончим на острове Поркероль, а между этими двумя точками будем паясничать. В «мы» входила Анна Карина, из-за которой Годар продолжал страдать и которая, в конце концов, ушла от него к Морису Роне. С ней было так же легко, как и с Джин Сиберг.

В прошлом году я вновь встретился с бывшей зазнобой Жан-Люка, с которой нас объединяла такая веселая и творческая дружба. Нас с Джин пригласил Жан Бекер в комический детектив, предтечу «Разини» Жерара Ури: «Счастливый побег», с которым мы попутешествовали по Италии, Греции, Ливану и Испании. Где к нам ненадолго присоединился мой дорогой Жан-Пьер Марьель, а еще новый друг Джин Сиберг Ромен Гари, с которым я ладил почти так же хорошо, как с Жан-Люком!

Однажды вечером нас пригласили на ужин к французскому послу. За соседним столиком старая зануда (явно очень высокопоставленная) наблюдает за нами краем глаза с начала трапезы. Через некоторое время она обращается к Джин Сиберг: «Это ничего, что вы с мужчиной намного старше вас?» Писатель обращает к даме презрительный и печальный взгляд, не говоря ни слова. Джин ошеломлена. Я встаю и говорю: «Уходим». И мы тотчас покидаем прием, на котором нам все равно было скучно.

Но вообще съемки «Счастливого побега» проходили веселее, чем эта прискорбная сцена. В частности, в Испании я добавил новую шутку к моему арсеналу.

В одном отеле в Гренаде, при виде ровного ряда пар туфель, которые клиенты выставляют за двери своих номеров и о которые нередко приходится спотыкаться, мне пришла в голову несуразная мысль прибить их к дверям.

Результат заставил бы побледнеть от зависти Марселя Дюшана[40], и я был им горд. Вот только мои современные опыты не нашли иной публики, кроме моих партнеров по съемкам, в том числе Джин Сиберг, которая от души смеялась. Мои приколоченные туфли вызвали бурю резкой критики со стороны их владельцев и хозяина отеля, с которого даже сталось выставить вон автора этой блистательной экспозиции и его коллег. Короче, всю съемочную группу.

Дабы быть совершенно уверенным, что мы не воспользуемся нашим вынужденным отъездом для новых актов, по его мнению, вандализма, этот человек, лишенный вкуса, вызвал полицию, чтобы та проследила, как мы будем покидать отель.

Нам пришлось повиноваться и найти другую гостиницу с хозяевами достаточно широких взглядов, чтобы принять нас, в надежде, что конкуренция между отелями помешает распространению сведений о нежелательных клиентах.

Жан Бекер терпел мои глупости с улыбкой и даже не думал меня ругать. Мы с ним были друзьями с моего участия в его первом полнометражном фильме «По имени Ла Рокка»[41], поставленном по сценарию талантливого Хозе Джованни.

История, жесткая и поучительная, мне понравилась: один бандит сменяет другого во главе темных делишек, а потом в тюрьме. Вдобавок мое имя в титрах должно было помочь ему найти финансирование.

На тот фильм он подобрал для меня хороших партнеров: Пьера Ванека, Мишеля Константена, с которым я еще не был знаком, и Марио Давида.

С последним у нас был постоянный цирк. Мы соревновались в дурачествах. И были в ударе. Увы, мы разочаровались по выходе фильма. Он оказался не тем, что, как нам казалось, мы снимали: его сильно выхолостили при монтаже, чтобы не раздражать ханжей и лицемеров, показывая им реальный, но слишком жестокий для них мир.

Так и не оправившись от разочарования и того, что он считал предательством, одиннадцать лет спустя после «По имени Ла Рокка» Джованни сам сделал фильм так, как хотел, «Скумон: Приносящий беду», по своей книге, и пригласил меня принять в нем участие с моей старой подругой Клаудией Кардинале. Случай вернуться к разочаровавшему произведению представляется нечасто, и я согласился. Да и удовольствием сняться на студии «Викторин» в Ницце пренебрегать нельзя. Особенно когда приглашен еще и Мишель Константен.

Мы снимали на юге, в Перпиньяне и в довольно веселых местечках, где я с течением лет завел свои привычки: Ницца и Сен-Тропе. Возможностей повалять дурака и хорошо пожить там хоть отбавляй. Спиртное, девочки, забеги, организованные Константеном, которые я слишком часто выигрывал, или волейбольные матчи, в которых блистал Мишель, входивший в сборную Франции по этому виду спорта, – в общем, бывало и хуже по части окружения и развлечений.

И потом, у меня сохранилась мания, подцепленная от Филиппа де Брока, все передвигать в отелях. Я вытаскивал мебель в коридор или менял местами обстановку двух номеров; более того, я выдвигал свою костюмершу Полетт, спящую непробудным сном, в холл, где она просыпалась утром, окруженная толпой любопытствующих клиентов.

С Годаром лучшую мою креативность я выдавал на съемочной площадке, что почти не оставляло мне энергии, чтобы дурачиться между сценами. Как всегда со швейцарским режиссером, в наших сценах царила естественность; все было зыбким и очевидным.

Жан-Люк делал записи ночью в своих знаменитых тетрадях и открывал военные действия утром с несколькими ниточками действия. Мы брались за них и давали волю нашему воображению. Годар протягивал мне кисть и синюю краску, и я, как будто это был обыденный, тысячу раз повторенный жест, мазал себе лицо. Он почти не говорил, но мы знали, что делать, потому что между нами было это молчаливое взаимопонимание, что связывает любовников даже на расстоянии, – драгоценный осмос.

Все, что он хотел сказать, он говорил своими фильмами, и мы спонтанно становились формой его высказываний. В фильме мало что осталось от истории Лутреля: теперь она была лишь смутной отсылкой среди множества других, в том числе к Селину и Рембо.

«Безумный Пьеро» путал карты для тех, кто ищет простоты, уверенности, готовых идей, успокаивающих условностей. Он шокировал, как и следовало, до такой степени, что был запрещен для несовершеннолетних по причине «интеллектуального и морального анархизма».

Искусство Годара в очередной раз подрывало авторитеты, будь они нравственными, эстетическими или культурными, и взрывалось в глазах его зрителей.

Увы, в прокате фильм провалился. Что не повлияло на меня: я долго лелеял этот фильм как самый любимый – пока не повзрослел и не признал, что глупо выбирать только один.

Впрочем, другой из моих любимцев вышел в то же время, поставленный человеком, которым я неизменно восхищаюсь. «Злоключения китайца в Китае» по мотивам Жюля Верна были сначала находкой Александра Мнушкина, вдохновленного успехом «Человека из Рио» и желающего повторить радости съемки в экзотических странах, где невероятное верней всего.

На этот раз он решил сделать еще лучше, отправиться еще дальше. А Филипп де Брока только этого и ждал – случая хорошенько потешить галерку. Все увидят, что это такое – опасные трюки, сюжетные повороты, привлекательный герой, живучий и романтичный. Брока повернет до упора все рычаги этого фильма, ни в чем себе не отказывая и подбивая меня на все.

Наша инфернальная троица, Мнушкин, Брока и я, повольтижировав в Бразилии, собиралась нарушить азиатскую невозмутимость. И, чтобы помочь нам в этом предприятии, были приглашены многие мои друзья-актеры: Жан Рошфор, Марио Давид, Мария Паком, Дарри Коул, Поль Пребуа и, конечно, мой лучший друг и постановщик трюков Жиль Деламар.

У нас были все шансы повеселиться, как никогда.

В Гонконге мы превзошли себя в розыгрышах до такой степени, что на карту оказалось поставлено место директора отеля, и только тогда мы смилостивились и угомонились.

Однажды, поздно вечером, мы с Жилем решили достать Брока, который ужинал с Мнушкиным. Мы вызываем его через одного из его ассистентов, под тем предлогом, что мы, совершенно голые, шокируем публику на дискотеке в подвале. Зная его как облупленного, мы догадываемся, что он сделает.

И действительно, он является голым на танцпол. Вот только мы, разумеется, одеты, и даже очень хорошо – костюм-галстук-сигара. Как и большинство клиентов, которые спокойно танцевали до вторжения этого эксгибициониста. Мы хохочем, а он скукоживается, но потом поздравляет нас с удачной шуткой.

Этот эпизод натолкнул меня на другую мысль: войти в лифт в костюме Адама, с аккуратно сложенными брюками на руке, и здороваться с людьми, когда откроются двери.

Признаюсь, я тогда вошел во вкус этого любительского эксгибиционизма и нарочно останавливал кабину на каждом этаже.

Потом, ибо я ненасытен, удивляя, я предложил друзьям опустошить бассейн «Хилтона» и поплавать в нем голыми и без воды.

Директор, которому сообщили, что в его заведении происходит злостное нарушение приличий, явился лично и увидел нас, плавающих брассом в пустом бассейне. Для очистки совести он спросил нас, что мы делаем. Мы, как ни в чем не бывало, ответили: «Не видите, что ли? Плаваем!»

Нас едва не забрала гонконгская полиция, которая наверняка была не ласковее французской, особенно с такими смутьянами и провокаторами, как мы, да еще и иностранцами.

Директор, итальянец, с которым мы прониклись друг к другу симпатией (столько приходилось объясняться за наши глупости!), взял нас с Жилем «на слабо»: мол, мы побоимся пройти по карнизу последнего этажа отеля, шестьдесят пятого! Только это нам и надо было: рискованный трюк. Мы вылезаем на карниз, Жиль впереди, я сзади, и выполняем эквилибристический номер дуэтом.

Преодолев всего несколько метров под взглядом ангелов с неба, мы слышим сверху голос патрона «Хилтона», который умоляет нас прекратить опасную игру. Он жалеет об этом пари всей душой.

От одного быстрого взгляда на него я мог бы упасть, до того он смешон: на коленях, молитвенно сложив руки, с мольбой в глазах, он кричит: «Смилуйтесь! Смилуйтесь!» Мы, великодушные натуры, в конце концов пожалели его. Бедняга рискует своей работой, когда мы забавляемся, рискуя нашей жизнью.

Именно Жиль Деламар научил меня выполнять трюки, не слишком подвергая себя опасности, сводя к минимуму возможности несчастного случая.

На протяжении всей моей карьеры я пользовался его уроками, чтобы остаться невредимым. И потом, мне, как и во всем остальном, везло. Не в пример Жилю, который через год после наших азиатских приключений погиб в Ле Бурже, дублируя Жана Маре, в развороте на скользкой дороге.

Это была тяжелая утрата – потерять его, веселого полубога, искреннего и надежного, добродушного и такого славного.

Трагическая смерть моего друга не отвратила меня от трюков и не отбила вкус к риску. Жизнь на всю катушку, без страха, не оглядываясь через плечо, ибо дорога убегает назад слишком быстро, – это стало генеральной линией моего существования.

Отцовство могло бы привить мне тревогу, консерватизм, страх перед будущим. Я должен был бы, будь я «нормальным» отцом, держать своих детей под стеклянным колпаком, чтобы обезопасить их. От чего? От войны? От смерти? Это было не в моей власти. От непредвиденного? Конечно же, нет. Не лишать их того, что имеет такой чудесный вкус, что постоянно вдыхает жизнь, воодушевляет. Я хотел, чтобы у них было такое же радостное детство, как у меня; я хотел быть отцом таким же снисходительным и нежным, каким был мой отец.

Правда, у меня не было его спокойствия, и я исступленно валял дурака, был персональным клоуном для моих трех дорогих малышей, Патрисии, Флоранс и Поля.

Чтобы позабавить друзей и удовлетворить режиссеров, я превосхожу себя; чтобы услышать смех моих детей, я и вовсе готов прыгнуть выше головы. Подавая зачастую плохой пример. Или хороший? Иногда это кончается плохо. (Особенно для меня.)

Есть один трюк, который я могу выполнять дома и который они обожают, – Тарзан. Я разбегаюсь из конца коридора, колотя себя по груди и издавая соответствующий клич, и запрыгиваю на турник, прибитый над дверью ванной. Раскачиваюсь и делаю переворот.

Вот только однажды турник меня подвел. Бросившись всем своим весом на перекладину, я чувствую, что она вот-вот треснет. И падаю на пол с перекладиной во рту, как в мультике.

Мне больно, зубы сломаны, нос разбит, хлещет кровь, но надо держать лицо перед малышами, чтобы они не слишком испугались. И я пытаюсь рассмеяться, но улыбка моя ни на что не похожа. Изо рта падают белые осколки и красные сгустки.

Неудобство моей профессии в том, что надо всегда хорошо выглядеть; иначе возникнут проблемы с ролью или малодушными продюсерами. Я не могу остаться таким, с зияющей дырой на месте рта, тем более что неудобно ни есть, ни даже говорить.

Я прыгаю в самолет в Соединенные Штаты, чтобы мне восстановили пристойную челюсть. Чтобы не было никаких слухов на мой счет и никому не вздумалось завязать со мной разговор, я засовываю в рот огромную сигару.

Увы, я натыкаюсь на знакомого. Вернее, это знакомый натыкается на меня, сев рядом. Немецкий актер Хорст Буххольц, человек добродушный и болтливый, очень хочет скоротать время полета за беседой. Что меня совсем не устраивает. Я бормочу сквозь сломанные зубы что-то неразборчивое, чтобы отвадить его, но он упорствует, засыпая меня вопросами. Худший полет в моей жизни.

В машине я не намного спокойнее, когда со мной дети. Думаю, я очень быстро передал им любовь к быстрой езде, особенно Полю, который стал, как я и надеялся, когда он родился, пилотом «Формулы-1».

Маленькими я сажал их на колени, чтобы они вели сами, и давал, когда только мог, повертеть ручки. Они визжали от радости, когда, возвращаясь в наш дом в Сен-Морисе, я на полной скорости въезжал на парковку у церкви и юзил на ручном тормозе.

Моей тогдашней игрушкой был «Мини-Купер» с жесткой подвеской, и я испытывал его выносливость и надежность. Которая оказалась под вопросом, ибо однажды он загорелся, когда я кружил на нем по парковке.

Я сумел быстро вытащить трех моих ангелочков. Но, признаюсь, не особенно гордился a posteriori[42] этой операцией. Мой друг Шарль Жерар говорил, что нет вины производителя в том, что у меня всегда был талант все ломать: машины, ракетки, лыжи, яхты…

Особенно ему досаждало, что я губил яхты. Потому что из-за меня мы часто оказывались с заглохшим мотором посреди моря с перспективой несколько тяжких часов добираться вплавь или грести на шлюпке.

Если Шарль позволял себе наорать на меня, когда мы потели, чтобы спастись, я заставлял его замолчать резким: «Заткнись и греби!»

Это тоже часть нашей дружбы, которая длится шестьдесят четыре года! На его глазах выросли мои дети, он был со мной на всех каникулах, когда я уезжал с ними на виллу близ Гримо.

И сегодня мы неразлучны. Он приходит ко мне обедать каждый день. Как и раньше, мы говорим о спорте, обсуждаем новости и порем чушь. Нам обоим радостно, мы живы.

Не расставаясь, мы порой не замечаем, как проходит время, нам кажется, что мы не постарели, что еще вчера, а не сегодня.

Мать трех моих первых детей, Элоди, никогда не упрекала меня за мое слегка вольное воспитание. Расставшись, мы остались с ней в хороших отношениях. Она разрешала мне увозить их на каникулы и брать с собой на съемки, с условием, что я буду возвращать их к началу занятий в школе. В целом, этот контракт я всегда соблюдал.

Кроме одного раза, когда я, покоренный красотами Антигуа и лишенный современных средств связи, забыл, что уже сентябрь.

Я сослался на то, что нет ни одного обратного рейса, и мы забавлялись как оголтелые. Мы разъезжали по острову на «Мини-Моке», который я разрешал водить детям. Полю тогда было одиннадцать лет.

Как-то раз, когда за рулем была четырнадцатилетняя Флоранс, у нас отказали тормоза на крутом спуске. Я едва успел перехватить руль, чтобы направить машину в густой кустарник (к счастью, без шипов). От страха они переволновались, и я тоже. Мы пережили приключение, о котором хорошо будет вспоминать… Потом.

16. Слава

Они меня достали. Взяли измором. Они только этого и ждали, стервятники, все эти годы спрашивая меня: «Но как же вы можете хранить верность жене, когда столько восхитительных женщин держите в объятиях?»

Они приписывали мне романы с Клаудией Кардинале, Франсуазой Дорлеак, Жанной Моро, Жаном Рошфором…

И вот это случилось: я влюбился, там, в Азии. В Урсулу Андресс, швейцарскую тигрицу, ультраспортивную, динамичную и желанную, женщину божественной красоты и чувства юмора, родственную душу, перед чарами которой я не смог устоять.

Это не интрижка, не жажда новизны или побед; это и не предательство по отношению к моей жене, с которой мы прекрасно ладим. Хоть мне и очень тяжело причинять боль трем нашим детям.

Но когда приходит любовь, она сметает все. Явление это, впрочем, до того банальное, что не должно бы вызывать никаких особых комментариев, тем более что происходит оно в интимной сфере. В моей интимной сфере.

Тем не менее сообщение о моем разводе в конце сентября 1966-го наделало много шума. Каждому надо было сказать свое словцо о легкомыслии актеров, их распущенности и моей якобы жизни в образе Дон Жуана-Казановы, дозволенной моими неотразимыми чарами.

Они как будто находят нормальным, что я плачу цену славы, – это беспрестанное любопытство моей жизнью переходит за грань. Эти СМИ присваивают себе права, которых не имеют, власть, которой не всегда заслуживают. Подтирка типа «Пари-Жур» дает заголовок: «Бельмондо разводится, но Урсула не победила», отвратительная статья, полная намеков один другого тошнотворнее. Я прихожу в ярость, потому что зло свершилось: материал опубликован.

Я требую права на ответ: «Эта статья, касающаяся моей частной жизни, которую вы позволяете себе описывать надуманно и нелицеприятно, не заставит меня вступить с вами в полемику о ваших оценках моих качеств «артиста по случаю», которым единственный судья – зритель. Я, однако, намерен сделать все оговорки насчет юридических последствий вашего вмешательства в мою личную жизнь, рискующего травмировать моих детей».

Довольно забавно читать их, когда я как раз нахожусь на съемках фильма режиссера «новой волны», с которым мне еще не доводилось работать и которого не упрекнешь в фильмах «случайных» или глупых, – Луи Маля[43]. Он предложил мне сыграть героя, которого я обожаю, придуманного Жоржем Дарьеном на анархистском подъеме конца XIX века, – «Вора».

Я обнаруживаю в себе что-то общее с этим Рандалем, выходцем из буржуазной, но разоренной семьи, пускающимся в воровство по-крупному, чтобы выжить, разумеется, но и чтобы подорвать установленный порядок и мораль. И я сохраняю его серьезность, его темные стороны. Я не делаю его веселым Арсеном Люпеном в невероятных приключениях.

На съемочной площадке я не меняю своих привычек и валяю дурака, сбивая с толку мою подругу Франсуазу Фабиан. Хоть она и знает меня со времен Консерватории, меня и мой зеленый свитер, на котором она забавы ради спускала петли, она все же глубоко потрясена моей безалаберностью в работе.

Разумеется, я ее поддразниваю, я развлекаюсь, как могу. Она не понимает, как мне удается в одну минуту переходить от комизма к серьезности моей роли сумрачного и циничного героя.

По выходе «Вора» критикам трудно принять, что я не дурачусь, как они привыкли. Им хотелось бы видеть меня более легкомысленным, порхающим, веселым, даже забавным. Если я не делаю в фильме трюка, какого-нибудь номера, не выдаю глупостей, не выполняю пируэтов, не прыгаю с лианы на лиану, если вдруг становлюсь актером, говорящим продуманный и глубокий текст, на меня сердятся, мне устраивают разнос.

Я обязан сохранять свое амплуа: буффон, гимнаст-комедиант, чокнутый исполнитель. Выход из него – оскорбление общественного мнения. А жаль, потому что я и выбрал эту профессию, чтобы постоянно переодеваться. Так что пусть они привыкают. Спустя годы «Вор», в конце концов, будет реабилитирован, но мне это все равно. Слишком поздно. А тогда это меня разозлило.

Прием «Вора» был, впрочем, уравновешен приемом «Нежного проходимца», восхитительной комедии, которую Жан Беккер с удовольствием предложил мне, продолжив таким образом плодотворное сотрудничество. Снова с Мишелем Одиаром на диалогах и с участием моего друга Жан-Пьера Марьеля.

Я играю мужчину, соблазняющего женщин одну за другой, что подарило мне созвездие актрис на съемках. По моему совету в этот фильм пригласили Урсулу, но она была занята. Она не била тарелки о мою голову, узнав, что я полечу на несколько недель на Таити, а потом в Межев, в самолете, полном красавиц. Наши отношения, должен признаться, были не очень мирными, когда вмешивалась ревность.

Однажды, когда я немного злоупотребил ночью с закадычным другом Шарлем Жераром, мне пришлось об этом пожалеть. Я ушел на боксерский матч, и Урсула надеялась, что я вернусь домой в пристойное время. Вот только я дал увлечь себя в веселый вечер и добрался до «Вороньего Острова» только в четыре часа утра.

Немного струсив, признаюсь, я привел с собой Шарло, чтобы не столкнуться один на один с моей возлюбленной фурией. Я полагал, что присутствие третьего лица смягчит ее гнев.

Шатаясь и прыская со смеху, мы попытались войти в дом. Но она закрыла все ставни изнутри: заперлась, чтобы оставить меня на улице. Злясь, что не могу войти в собственный дом, я пошел за лестницей, валявшейся в саду.

Мы с Шарлем были уже на полпути, гордые нашей уловкой, когда окно верхнего этажа, то, на которое опиралась лестница, распахнулось, и высунулась Урсула. Не сказав ни слова, она оттолкнула лестницу от стены. Падали мы жестко, особенно из-за принятого алкоголя. Мы больно ушиблись, но это не помешало Урсуле еще долго смеяться над нашим прыжком.

Я был все же не таким нервным, как она, и не таким ревнивым. Да, немножко меньше. Но я плохо переносил, когда ей приходилось целовать своих партнеров-мужчин и проводить с ними время. Я сознавал, как она красива и какой производит эффект, потому что сам пал его жертвой, и постоянно представлял себе худшее. Урсула же находила меня забавным и боялась, что я злоупотребляю своими чарами с другими.

Однако на съемках «Нежного проходимца» я всего лишь веселил партнерш-приятельниц, Марию Паком и Милен Демонжо, с которой мы снимались в последней сцене разговора на заднем сиденье машины, которую тащит тягач.

Мы были в Межеве, где температура ниже нуля превращала ожидание на съемочной площадке в пытку в духе Фризон-Роша. Мы с партнершей сидели в машине, как в морозильной камере, почти засыпая. Я заметил в нескольких метрах бистро, которое утешило нас – мы отогрели губы горячим кофе.

Мы с Милен, отчасти обретя краски и заговорив нормально, присоединились к остальным. Но, подходя, мы услышали: «Мотор!» и поняли, что никто не заметил, как мы скрылись, и все думают, что мы смирно сидим в машине глыбами льда, готовые действовать. Гробовая тишина, как обычно, последовавшая за сигналом режиссера, была разорвана нашим хохотом. На сей раз шутка оказалась невольной.

Очень радовало нас с Жаном Беккером то, что мой герой плохо катался на лыжах. Это было очень кстати – я тоже. В этом виде спорта я никогда не мог преуспеть.

Я, впрочем, быстро сменил лыжи на скибоб[44], более близкий мне за счет велосипедистских навыков. Так я смог увезти моих детей и Шарло на зимний курорт, в Кран-сюр-Сьер, и скатываться с ними со склонов.

Я по натуре добр. И порой доверчив. Что доставляет мне иной раз неприятности. Так, мне следовало поостеречься дружеского предложения Чарльза К. Фельдмана, с которым мне случалось не без приятности проводить каникулы в Палм-Спрингс. Там он и припер меня к стенке, потому что я проиграл ему пари.

Он готовил крупнобюджетный фильм «Казино Рояль», пародию на Джеймса Бонда с Дэвидом Нивеном, Питером Селларсом, Орсоном Уэллсом и Вуди Алленом, и рассказывал о нем нам с Урсулой. В конце концов, он решил, что будет забавно дать мне маленькую рольку усатого легионера, который участвует в общей потасовке, произнеся две смешные фразы по-английски. Поскольку речь шла о пари, я не воспротивился этому шутовскому участию летом 1966 года. Но когда через некоторое время вышел фильм, это стало неприятной неожиданностью: мое имя фигурировало большими буквами на афише, хотя мы договаривались, что я буду сюрпризом, невидимым бонусом в официальном прокате. Это было до смешного обидно.

Так или иначе, наваливалась усталость; все меня раздражало. Я работал как одержимый почти десять лет. С тех пор как я прославился в фильме «На последнем дыхании», меня буквально монополизировало кино. Я потерял счет съемкам, приключениям, сотрудничествам, ролям, трюкам, странам, отелям, машинам. От меня требовалось очень много энергии; я выкладывался каждый раз, полностью и безоговорочно. Я показал, на что способен, и оставил с носом «старперов» из Консерватории; я снискал славу, которая приносила мне замечательные проекты, но также и изрядные проблемы.

Я хотел скрыться, чтобы меня оставили в покое, не быть больше темой для обсуждения в желтых листках и объектом внимания папарацци.

Чтобы обеспечить себе спокойствие хоть на время, я снял старый дом на Марне, в нескольких километрах от Порт-де-Шарантон под названием «Вороний Остров». Я чувствовал себя, наконец, в безопасности от всякого любопытства и был волен спокойно жить с Урсулой и моими детьми, когда они были со мной. Ни один папарацци не смог бы отыскать нас здесь, а если бы и отыскал, то, скорее всего, утонул бы, не успев сфотографировать и мизинец кого бы то ни было из моего клана.

Укрывшийся в зелени дом – бывшая мельница – был достаточно изолирован и труднодоступен для неприглашенных. До тех пор, пока рядом не построили автостраду А4 и, в частности, развязку к Кретею.

Тогда я, увы, отказался от этого дома, где был по-настоящему счастлив с Урсулой, детьми и Шарло, с которым мы крутили педали по окрестностям. После меня дом купил Джонни Холлидей…

В то время мы нигде, кроме «Вороньего Острова», не были защищены от атак фотографов с удостоверениями желтых газетенок. Куда бы мы ни пошли, за нами по пятам следовал один или несколько. Меня от этого охватывал холодный гнев, и не всегда дело обходилось без кулаков. От бокса и парижских ночей я сохранил привычку легко пускать их в ход.

Я никогда не бил просто так. Щелкнуть меня фотоаппаратом в интимной жизни, не спросив разрешения – этого достаточно, чтобы я вспылил.

Мы с Урсулой пересекли Ла-Манш, но и туда они увязались за нами. И в Лондоне, где мы остановились, я обнаружил одного, который без стеснения подстерегал нас в холле отеля. Я врезал ему хорошенько, звучно, с двух рук, так, что он отлетел к вертящейся двери.

Час спустя меня разбудили и отвели на ресепшен, где поджидала британская полиция. Фотограф, которого я позволил себе «угостить», пожаловался властям, и они теперь призвали меня к ответу. Я без труда и с замечательным профессионализмом изобразил французского идиота, который ничего не понимает. Я поклялся, что крепко спал в то время, когда якобы напал на этого типа. Директор отеля подтвердил мою версию, засвидетельствовав, что не видел меня в холле в час преступления. Мне пришлось бы заплатить штраф, если бы я не выиграл эту тяжбу благодаря показаниям моего сообщника.

Этот инцидент не испортил мне удовольствия от моей лондонской интермедии и, в частности, от встречи с Рудольфом Нуреевым, чей талант к питию, a priori[45] несовместимый с практикой такого искусства, как балет (причем на высшем уровне), меня завораживал. Я в растерянности смотрел, как он заливает в себя гигантские порции спиртного, а потом выходит на сцену и танцует с грацией стрекозы.

Неприятные эпизоды с прессой определенного толка множились и, в конце концов, подвигли меня к побегу. И желание побездельничать, после того как столько работал, последовать за Урсулой на ее съемки, просто отдохнуть было уже неудержимо.

Во Франции на меня слишком насмотрелись, да и я слишком насмотрелся на них. Я сообщил письмом о моей отставке с поста председателя Профсоюза актеров, к которому относился очень серьезно.

В ноябре 1963-го, после успеха «Человека из Рио», я был избран единогласно. Я всегда принимал близко к сердцу профсоюзное движение, поскольку речь шла о защите наших прав в пору, когда режиссеры присваивали себе всю славу, а продюсеры все деньги.

Мы фигурировали на афишах мелким шрифтом (как будто это не мы были главным аргументом для посещения кинотеатров) и часто оказывались в невыигрышной позиции на переговорах. Мое уважение к актерской профессии было слишком велико, чтобы спокойно смотреть, как нас унижают, облапошивают, в грош не ставят. Для меня было большой честью занять пост, который занимал Жерар Филип, и я был полон решимости исполнять свои обязанности достойно и с пользой. Вдобавок моим заместителем был мой друг Мишель Пикколи.

Я намеревался воспользоваться своей известностью и приобретенными благодаря ей связями с «сильными мира сего». Так я и заявил, когда был избран: «Я согласился стать председателем Профсоюза актеров, чтобы защищать профессию. Если председатель – неизвестный, ему не хватает веса. Если я попрошу аудиенции у премьер-министра, он меня примет. Актерская профессия нуждается в защите».

Профсоюз имел определенный вес, учитывая количество его членов – 2500, – и должен был помочь структурировать быстро менявшуюся среду на началах справедливости и равенства. Мы рассчитывали воспользоваться этим золотым веком французского кино, чтобы выиграть в весомости и независимости. Актеры, впрочем, уже начинали освобождаться от продюсеров, сами финансируя свои фильмы. Но на телевидении проблемы сохранялись: зарплаты были смешные, а непостоянность трудоустройства – работаешь три месяца, когда прожить надо двенадцать, – оставалась общим уделом. Нередко наши собеседники просто тянули время.

Не было, стало быть, и речи о том, чтобы бороться на расстоянии, издалека, не погрузившись с головой в общие заботы. Я вел эту битву три года и мог теперь на законных основаниях передать эстафету. И бежать без угрызений совести. Лучше было уехать куда-нибудь, где никто меня не знал, где моя анонимность будет неприкосновенной, где мало кому из французских актеров, даже когда они страстно этого желали, удалось сделать себе имя: в Соединенные Штаты. То, что раздражало или огорчало других, меня в данном случае больше всего радовало. Можно было бывать на людях, валять дурака, и никто не подстерегал тебя из-за угла, потного и пьяного, влюбленного или отплясывающего по-утиному в три часа утра на танцполе.

Я последовал за моей дульсинеей в Лос-Анджелес из-за его климата и вновь обрел свободу. Там я встречался со славными малыми, такими, как Уоррен Битти, всегда готовый выпить, Кирк Дуглас, жизнерадостный позер, Фрэнк Синатра и Дин Мартин, с которым мы делили страсть к боксу. Он тогда как раз жил с боксером, который был у него прислугой, и бывал на матчах, когда только мог. Мы предпринимали вылазки в Лас-Вегас ради казино и в Палм-Спрингс ради баров. Я был на его концертах и смеялся, видя, как он играет подвыпившего артиста, будучи трезвым.

Другим моим другом в Америке был Сэмми Дэвис Младший, живой, темпераментный и добродушный, который однажды вечером, когда я был на его спектакле, счел нужным начать со слов: «У меня мандраж, дамы и господа, потому что сегодня я играю перед великим актером: Жан-Полем Бельмондо». Это была, разумеется, шутка, ведь по ту сторону Атлантики никто меня не знал.

Через некоторое время американская пресса разнюхала, что я живу у них. «Лайф» поместил на обложке мою физиономию с лестным комментарием. И тут набобы голливудских студий, такие, как Сэм Шпигель, продюсер «Лоуренса Аравийского» и «Моста через реку Квай», вышли со мной на связь. Последний был готов на большие расходы, чтобы дать толчок моей карьере на Американском континенте. Но меня эта перспектива не грела. Никакие аргументы не могли меня убедить. Я очень любил их, «краснокожих», как называл их Жан Габен, но не готов был жениться.

Впрочем, ведь даже он, мэтр, там не преуспел. Играть на английском, будучи французом, обычно не получается, или же ты остаешься французским актером. Я уже отказывался дублировать на языке Шекспира и не собирался говорить на нем постоянно. Для этого вдобавок мне надо было его выучить, то есть сделать то, что я ненавижу: сесть за школьную парту.

На самом деле, чтобы выплыть в Голливуде, лучше быть стопроцентным итальянцем (если ты европейский эмигрант). Иначе это рискованно, почти невозможно. Я слишком устал как человек и состоялся как актер, чтобы рисковать чем бы то ни было в тот момент.

Мне было хорошо во Франции, я был вполне французом в культурном плане; я не был готов покинуть мою страну, ведь именно она оказала мне доверие, уважение, в ней я был любим. Кто больше актера зависим от чужой любви?

И где как не во Франции я мог быть принят президентом Республики, как это произошло в конце 1967 года? На тот небольшой прием в Елисейском дворце я был приглашен с другими артистами – среди них Ромен Гари, которого я был счастлив снова встретить.

Когда меня представили хозяину, генералу де Голлю, он воскликнул: «Я от души восхищаюсь вашим отцом и вами тоже начинаю восхищаться».

17. Посерьезнее

«Я прошу извинить меня за то, что предложил тебе этот фильм», – говорит он мне грустным голосом. Еще немного, и я заключу его в объятия, до того деликатность этого человека, видящего себя в своих фильмах, меня удивляет и трогает.

Франсуа Трюффо, сама учтивость, гуманист, режиссер «новой волны», с которым мы ждали сотрудничества десять лет. И вот с этой экранизацией книги Уильяма Айриша «Сирена с Миссисипи» мы, наконец, нашли друг друга.

Он объединил меня с Катрин Денев, убежденный, что сделает из нас сказочную пару, и дал моему персонажу глубину и сентиментальность, которые мне подходят.

Впервые Трюффо получил настоящие средства на фильм, и он рискнул отправиться снимать на остров Реюньон, хотя съемки за границей в ту пору еще редки, так сложно их организовать и финансировать.

В кои-то веки мне предстоит играть «лузера»: парня, который держит пушку, но не решается стрелять; любит женщин, но остается с носом.

Я прекрасно себя чувствую в этой тонкой роли на протяжении съемок, которые происходят не так, как у Годара – все расписано и методично, – но все равно чудесно. Между мной и Трюффо существует взаимное уважение, осеняющее работу на съемочной площадке подлинной верностью, благотворной честностью.

Я познакомился с ним несколько лет назад при забавных обстоятельствах в поездке, организованной «Юнифранс», по Южной Америке, в которую отправился с нами и мой друг Филипп де Брока. Нас пригласили поговорить о кино с аудиторией интеллектуалов и профессионалов.

Из всех нас лучше всех был подвешен язык у Трюффо, он был самым знающим и самым талантливым в искусстве вести диалог с публикой. Я восхищался им, млел, как ребенок перед фокусником. Он помогал мне, как и Филипп, в расследовании, которое я вел в Аргентине, разыскивая Робера Ле Вигана.

Исполнитель второй роли в «Набережной туманов» был великим актером, но повел себя гнусно во время оккупации, распространяя – как об этом написал Селин – антисемитские речи по радио. Его судили после Освобождения и вынесли приговор, но он бежал, вслед за всеми нацистскими руководителями, в Аргентину, где ему приписывали разные адреса и занятия. Прятался он чертовски умело, потому что, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось с ним увидеться. Он, вероятно, боялся, что мы направлены французскими спецслужбами, чтобы схватить его и репатриировать для отбытия наказания.

Трюффо знал, что, при простоте наших отношений, мы можем сделать вместе прекрасный фильм. И я ни секунды не колебался, пустившись в приключение с «Сиреной». В дальнейшем, правда, я буду шокирован оказанным ей плохим приемом, ибо этот фильм не заслужил столько негативной критики.

В очередной раз меня упрекают в том, что я сыграл не то, чего от меня ждали. После «Человека из Рио» меня видели только в роли супергероя, человека, которого ничем не проймешь, все на свете высмеивающего, невинного, шального и обаятельного, который всегда выкрутится и взбунтуется, когда надо.

В «Сирене с Миссисипи» бедолага Луи Маэ, которого я сыграл, – ас разгрома, принц краха, нобелевский лауреат превратностей судьбы, постоянно сбиваемый с ног и с каждым разом все больше ослабляемый событиями. Этого мне не простили. Меня стерпели в роли кюре, но не снесли «иисусиком», который подставляет вторую щеку для затрещины и обе руки для гвоздей.

Меня не любили серьезным. Не могло быть и речи о том, чтобы у меня был сосредоточенный вид. Меня хотели видеть веселым и порхающим, счастливым и жизнерадостным. Однако, просматривая свою фильмографию – отчего у меня голова идет кругом, – я вынужден констатировать, что часто умирал.

Я вообще предпочитаю умирать в конце: это всегда лучший финал, чем хеппи-энды, зачастую глуповатые. Герой, жертвующий своей жизнью, – это, на мой взгляд, классно.

Ладно, умирать при случае мне еще позволяли, но сносить удары судьбы, не сопротивляясь, не бунтуя, уныло и покорно, – за это меня судили и наказывали.

Когда «Сирена» вышла на экраны в июне 1969-го, я получил залп таких язвительных комментариев, что бедняга Франсуа пожалел, что втянул меня в эту историю. Разумеется, я не держал на него обиды: это мой выбор, каким бы ни был исход. Он не нес ответственности за мои поступки. Я был пленником ожиданий зрителей. В воздухе веяло свободой, весельем, бунтом. И я должен был продолжать воплощать эпоху, без страха прыгая с небоскреба на небоскреб, сражаясь против тех, кто сильнее, всегда выходя победителем и, в конечном счете, подминая под себя систему.

Но я хотел быть свободным, вольным менять амплуа, работать с режиссерами, которые меня интересовали, подписываться на проекты содержания подчас более политического, более серьезного, чем фильмы-экшен, в которых меня привыкли видеть.

Так я проникся интересом к Стависки, невероятно романтичному бандиту, блестящему, не жестокому и будто бы покончившему с собой выстрелом в висок. И я решил во что бы то ни стало поставить фильм об этом персонаже, которого мечтал сыграть.

Я тоже к тому времени сделал важный шаг и создал свою продюсерскую компанию. Я назвал ее в честь моей бабушки со стороны отца, сицилийки, «Черито».

Отныне я больше не зависел от чьих-то вкусов и чьего-то великодушия. Мне больше не приходилось испытывать разочарование из-за проектов, не реализованных в силу нехватки финансирования, или унижение из-за ограничений, навязанных зачастую прижимистыми продюсерами. Я был капитаном и знал достаточно для удачного плавания.

Благодаря Жерару Лебовичи – который уговаривал меня взять под полный контроль мою работу и подсказывал истории для экранизации, – я дерзнул это сделать. С того дня, как он пришел предложить мне стать моим агентом – потому что агента у меня на тот момент не было, – он был ценным и блестящим союзником. Он был очень образован – и очень умен.

Он основал свое агентство «Артмедиа» в начале 1960-х годов и сделал его крупнейшим в Европе. Работал он по-американски, все знал и выступал с инициативой.

Это он дал мне в руки сюжет о Стависки, и он же предложил «Доктора Пополя». Он дружил с Хорхе Семпруном и попросил его написать хороший сценарий. И этот автор испанского происхождения связал меня – случайно, потому что встречался с ним, – с Аленом Рене.

Хотя последний ничего не снимал три года – после «Хиросима, моя любовь» он путешествовал. Его союз с Маргерит Дюрас и высокий уровень его фильмов закрепили за ним репутацию «интеллигентного и многообещающего режиссера».

Сознавая, какая дистанция нас разделяет, в каких разных мирах вращаемся мы и наши воображения, я сначала сильно перед ним робел. Я боялся, что он почувствует себя слишком чуждым мне. Но, в конечном счете, наш контраст пошел на пользу; между нами была ясность.

Семпрун, увлеченный и эрудированный, дерзнул – с нашего согласия – включить в сценарий еще один рассказ, о Троцком, и насытил текст историческими перспективами. Мало-помалу фильм обретал размах, а Стависки, сублимированный своей легендой и последствиями его жизни, оживал.

Как продюсер я мог сказать свое слово в выборе актеров. Но я предпочитал, чтобы Рене не знал, что я продюсирую, чтобы он чувствовал себя свободным на съемках. Впрочем, мы с ним были согласны, и мне не пришлось ни в чем признаваться. Он настаивал на Шарле Буайе, с которым я рад был поработать. Я хотел моих друзей Бона и Вернье, Риша, Перье и Дюпере; он их давно заприметил. И я оказался в компании с моим бывшим преподавателем Консерватории Рене Жираром. Все было в ажуре. Команда идеальная.

Можно было бы предположить, что такая роль, для которой мне пришлось избавиться от загара и лишить себя солнца, да еще с таким режиссером, меня образумила. Но нет. Наоборот, мне требовалось компенсировать серьезность Стависки дозой легкомыслия вне съемочной площадки.

В Биаррице, куда ко мне приехал брат, я постарался оставить памятки о себе в отеле, где мы остановились (как того требовала традиция). Однажды вечером, когда мы возвращались в состоянии благословенного опьянения, окрылившего нас, родился розыгрыш.

Мы перетащили – сам не знаю как, штука была тяжеленная, а пьяные неуклюжи, – огромный зеркальный шкаф к номеру Франсуа Перье, который спал там с женой. Мы придвинули его вплотную к двери, а потом забрались на него и, невидимые, постучали. Через несколько секунд наш друг открыл, но увидел только себя – свое отражение в зеркале. Он вернулся и лег, а когда его жена спросила, что это за таинственный ночной визит, ответил: «Не беспокойся, это был всего лишь я».

Мы могли, не стыдясь, показать «Стависки» в Каннах весной 1974 года. Я был даже горд вновь подняться по знаменитой лестнице с этим фильмом, спустя очень долгое время после «Модерато кантабиле». Мне по-прежнему не нравился цирк, неотъемлемый от этого фестиваля, балет фотографов и толпа зевак. Вообще-то я так и не привык к папарацци и к каверзным вопросам журналистов.

Вдобавок это был мой первый публичный выход с новой возлюбленной. Расставшись в хороших отношениях с Урсулой Андресс, которую я любил семь лет, я встретил ее на эпических съемках «Новобрачных Второго года». Она тоже была великолепна, и ее возлюбленному завидовали.

Лаура Антонелли была сама красота и сама нежность. Взгляд, улыбка – и отступала война, раскрывалось небо, сияло солнце.

Думаю, и за это тоже меня заставили заплатить в Каннах. За то, что я был возлюбленным Лауры Антонелли. Вдобавок к тому, что спродюсировал интеллектуальный фильм Рене и сыграл в нем. Я опять посмел смешать популярное и элитарное кино, я чувствовал себя вольготно везде, без ограничений. Это было уж слишком.

Меня видели у Годара, Трюффо, Малля, Мельвиля, Рене, так же как и у Брока, Вернея, Ури, вскоре Лотнера. Я раздражал. Я хотел всего сразу, и миллионов зрителей, и статей в «Кайе дю синема». Так что нет, не могло быть и речи на тот момент признать «Стависки» хорошим фильмом. После, конечно, все изменилось.

В тот вечер мы поднялись с Лаурой по лестнице под вспышки фотоаппаратов и «ура» толпы, но спустились под свист, который начался во время показа. Как будто возложив на меня ответственность за то, что рассматривали как провал, мне смачно плюнули в лицо.

После этого неприятного эпизода, ставшего плохим воспоминанием, я ужинал со съемочной группой. И никто к нам не подошел. Как будто мы зачумленные. Я был в отчаянии. Жалел о том, что привез «Стависки» в Канны. И о людской глупости тоже.

В дальнейшем я счел, что нет необходимости устраивать предпремьерные показы для журналистов. Их мнение теперь мало для меня значило, и если они хотят его высказать, решил я, пусть ждут, как все, дня премьеры и стоят в очередях в кинотеатры.

Судя по всему, им очень не понравилось безразличие, которое я выказывал им после прискорбного эпизода со «Стависки». И они продолжали делать мне козью морду за мой успех.

Когда, спустя годы, в октябре 1982-го, вышел фильм, который я продюсировал, со мной в главной роли и Жераром Ури в качестве режиссера, «Ас из асов», он сделал аншлаги с первой недели. Что показалось отвратительным разочарованным писакам-кинолюбителям, учинившим над ним смехотворное судилище, – они пошли в своих кознях вплоть до подписания манифеста. Они вообразили, что мы переманили гипотетического зрителя от другого фильма, поставленного Жаком Деми, который они наперебой расхваливали, «Комната в городе».

В сокрушительном провале одного был повинен триумф другого. Суждение, в котором мне трудно было разглядеть здравый смысл, зато ясно виделись недочеты. Типы, явившие миру этот как минимум дурацкий тезис, подняли волну во всей специализированной прессе, и меня, в конце концов, от нее затошнило.

Не имея возможности использовать кулаки, я еще раз взялся за перо, чтобы ответить этой когорте тупиц и опровергнуть чисто риторическую логику, которой они пользовались, чтобы навредить мне:

«Ознакомившись с манифестом, изобличающим как подозрительный мой фильм «Ас из асов», виновный в том, что украл «потенциальных зрителей» у «Комнаты в городе», просмотрев список подписантов, я вдруг поймал себя на том, что опускаю голову… Мне вспомнились слова Жана Кокто: «Во Франции равенство заключается в том, чтобы рубить головы тем, кто высовывается». Так, «Ас из асов», в котором я был сопродюсером и исполнителем главной роли, вложив в него целиком мой гонорар, ибо я хотел заклеймить в легком тоне комедии антисемитизм и нетерпимость, не терпят те, кто проповедует терпимость, и Жерар Ури должен краснеть от стыда за то, что «запрограммировал свой фильм на успех»! А Жак Деми запрограммировал свой на провал?

Когда в 1974 году я выпустил «Стависки» Алена Рене и фильм собрал всего 375 000 зрителей, я не хныкал и не обвинял Джеймса Бонда, что он якобы украл у меня зрителей. Эта мышиная возня гротескна. Так же смешна, как вывод критика, одного из подписавших этот манифест, который заканчивает свою статью следующим утверждением: он-де слышал, как мальчик, выходя с «Аса из асов», объяснял, что ошибся залом и думал, что идет смотреть «Чужого». Больше трех миллионов французских зрителей за три недели – не считая зарубежных стран, где фильм идет с триумфом, – тоже, стало быть, ошиблись залом и вышли ошарашенные, думая, что их аплодисменты «Асу из асов» предназначены другому фильму, и принимая меня за другого актера! Не честнее ли было бы критике проанализировать причины привлекательности «Аса из асов»? В наши времена кризиса публика массово устремилась к пастбищам развлечений. Нынешний размах этого движения делает его социальным феноменом!»

Жерар Ури тоже, вероятно, раздражал их списком феноменальных успехов, которыми мог похвалиться. На него нападали за талант писать сценарии, которые «работают», за исключительный труд и комическую интеллигентность, которые он вкладывал в свои фильмы.

Когда я работал с ним впервые, на фильме «Мозг»[46] в 1968 году, на его счету были уже два классических фильма французского кино – «Большая прогулка» и «Разиня». Я восхищался его способностью тонко выстраивать гэги, задавать фильму дьявольский ритм и удерживать его на всем протяжении, придумывать гениальных персонажей и знать, кому дать их сыграть.

Меня так воодушевляла перспектива сниматься у него, что я даже согласился на съемки летом. Обычно по моим правилам летний период – это святое, он посвящен трем моим детям, которые в остальное время живут со своей мамой в Лондоне. Ури заслуживал исключения, и я договорился, что дети будут сопровождать меня на съемки. Для Поля это был первый раз. Через время его возьмут ассистентом на фильм Жерара «Ас из асов».

«Мозг», кстати, был, по его обыкновению, семейным фильмом: его дочь Даниэль Томпсон начала свою блестящую карьеру сценариста. Последствия событий пресловутого Мая 1968-го[47], во время которых я застрял на каникулах в Сенегале, вынудили, однако, Ури снять задним числом мои любимые (потому что акробатические) сцены в поезде следующей зимой; на сей раз без моих детей.

На этом фильме я имел удовольствие вновь встретиться с Бурвилем, которого полюбил всей душой на съемках «Забавного воскресенья». Он не утратил ни своей трогательной живости, ни энергии, невзирая на болезнь, которая уже разъедала его изнутри. Он никогда о ней не упоминал. Я вообще был не в курсе.

Дважды его тело так жестоко напоминало о себе, что он был вынужден, согнувшись от невыносимой боли, немного пожаловаться. Он говорил только: «Поясница болит».

После «Мозга» у него еще хватило сил сыграть комиссара в великом фильме Мельвиля «Красный круг» с моим другом Делоном. Это был последний фильм перед его смертью, по поводу которой я испытывал искреннюю печаль.

Но пока он был еще жив и даже играл с нами в футбол. Потому что атмосфера съемок «Мозга», близкая к атмосфере летнего лагеря, дружелюбная и семейная, способствовала моим старым привычкам спортсмена. И организовать футбольные матчи легче, чем велогонки, для которых требуются велосипеды, а их не всегда можно где-то украсть. Особенно когда с тобой дети.

Я становился зрелым; мне почти казалось, что я остепенился. Я продолжал блистать комическим талантом, но стремился к ролям более серьезным, более сложным, новым.

Боязнь скуки и повторения стимулирует любопытство и подпитывает жажду приключений. По этой причине и с подачи Жерара Лебовичи я согласился на предложение молодого журналиста Филиппа Лабро, который написал совместно с Жаком Лансманом замечательный сценарий, блестящий и точный, об удивительном персонаже, «авантюристе в костюме-тройке», отчасти вдохновленном Кеннеди и созданном для таких исполнителей, как Стив Маккуин или Роберт Редфорд (который, кстати, сыграет позже в подобном фильме «Три дня Кондора»).

Этот «Наследник» не походил ни на одну из ролей, которые мне приходилось играть до сих пор. И я долго колебался насчет моей достоверности в шкуре этого загадочного магната. У меня не было привычки к деловым людям, я лучше знал повадки гангстеров и ковбоев; я до сих пор клал ноги на стол и носил «стволы», а не атташе-кейсы. И у меня никогда не было личного вертолетного аэродрома!