Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

Вилли повесила трубку. Бедная Джессика! Первая красавица в семье, годом моложе ее, а замуж впервые вышла в двадцать два, накануне битвы при Сомме, где ее мужу оторвало ногу и, хуже того, расшатало нервы. Он был из обедневшей семьи и рассчитывал сделать карьеру в армии. Когда-то, в некотором смысле и до сих пор, он обладал бездной прямодушного обаяния, он нравился всем с первого взгляда. Его вспыльчивость и врожденная неспособность сосредоточиться хоть на чем-нибудь проявлялись лишь после того, как кто-либо вкладывал деньги в его птицеферму или, как в случае Джессики, выходил за него замуж. У них было четверо детей, они остро нуждались в средствах. Джессика никогда не жаловалась, но явно считала жизнь Вилли идеальной и беззаботной, и это невысказанное сравнение пугало Вилли. Потому что если и вправду у нее есть все, почему же ей постоянно чего-то недоставало? Медленно поднимаясь по лестнице, она старалась не развивать эту мысль.

Когда явно надувшаяся Полли ушла наверх, Сибил позвонила, чтобы Инге убрала поднос с чайной посудой. Сибил изнемогала. Казалось, с вынашиванием еще одного ребенка после такого долгого перерыва резко обострились все ее недомогания. В доме уже не хватало места для всех, но Хью был привязан к нему. А когда Саймон будет дома, то есть на каникулах, в отличие от Полли, которая всегда дома, им просто будет негде находиться, кроме как у себя в спальнях. Няня Маркби ясно дала понять, что не потерпит присутствия в детской старших детей. Конечно, это лето все они проведут в Суссексе, но на Рождество им придется туго. Она тяжело поднялась с дивана и направилась к роялю, чтобы закрыть его. И не смогла припомнить, чтобы так же мучилась, вынашивая старших детей.

Вошла Инге и остановилась в дверях, ожидая распоряжений. Горничная-англичанка просто убрала бы поднос, подумала Сибил.

– Будьте добры, уберите со стола, Инге.

Она наблюдала, как девушка ставит тарелки в стопку и грузит их на поднос. Неказистая внешность: широкая кость, мучнистый цвет лица, сальные волосы цвета пакли и выпуклые блекло-голубые глаза, взгляд которых становится то пустым, то бегающим. Собственная инстинктивная неприязнь вызывала у Сибил чувство неловкости. Если бы не отъезд, она выставила бы Инге, но не хотела, чтобы Хью пришлось обучать новую прислугу в ее отсутствие. Когда посуда была составлена на поднос, Инге заговорила:

– Кухарка спрашивает, в какой фремя вы ушинать.

– Пожалуй, не раньше десяти, после концерта. Передайте ей, пусть оставит ужин в столовой и идет спать. А мисс Полли подайте ужин на подносе в ее комнату ровно в семь.

Инге не ответила, и Сибил уточнила:

– Вы поняли меня, Инге?

– Ja, – она не сводила глаз с живота Сибил и не двигалась с места.

– Благодарю, Инге, это все.

– Для одного ребенка живот слишком большой.

– Довольно, Инге.

После паузы, похожей на легкое пожатие плечами, она наконец унесла поднос.

Она тоже недолюбливает меня, подумала Сибил. Взгляд, которым горничная смотрела на нее, был (она не сразу подобрала точное слово) каким-то жутким, холодным и оценивающим. Сибил устало поднялась по лестнице к себе в спальню, с трудом выпуталась из зеленого платья и надела кимоно. Затем налила полный таз теплой воды и вымыла лицо и руки. Слава богу, у них в спальне есть умывальник: до ванной подниматься еще половину лестничного марша, а любые ступеньки уже стали для нее тяжким испытанием. Она сняла туфли и получулки. Щиколотки отекли. Ее волосы, оттенок которых Хью считал редким, как у красного дерева, были собраны в небольшой пучок на затылке и подстрижена челка – стрижка дю Морье, опять-таки по словам Хью. Сибил вынула шпильки и распустила волосы; по-настоящему легче ей становилось только дезабилье. Едва взглянув на постель, она опомниться не успела, как уже лежала в ней. В кои-то веки ребенок не пинался. Как чудесно все-таки прилечь. Она вытащила подушку из-под покрывала, подсунула ее под голову и почти сразу уснула.

Чувствуя, что уже опаздывает, Эдвард влетел в дом, положил свой хомбург на столик в холле и заторопился вверх по лестнице в спальню, шагая через две ступеньки. В спальне он застал Луизу в каком-то маскарадном костюме и Вилли, причесывающуюся перед зеркалом.

– Алло, алло! – воскликнул он.

– Я Симпсон, – объявила Луиза.

– Привет, дорогой, – Вилли подставила ему лицо для поцелуя. Открытая баночка румян стояла на почти пустом туалетном столике.

Эдвард повернулся, чтобы обнять Луизу, но она чопорно закаменела и отступила.

– Папа, я же Симпсон!

Вилли добавила:

– И я никак не могу позволить тебе целовать мою камеристку.

Он встретился с ней взглядом в зеркале и подмигнул.

– Мои глубочайшие извинения, – произнес он. – Не знаю, что на меня нашло. Я еще успею принять ванну?

– Симпсон, вы не нальете мистеру Казалету ванну? А потом можете выложить мои гранаты.

– Да, мадам, – она двинулась было походкой Симпсон прочь из комнаты, но вдруг спохватилась: – Папа, ты даже не заметил!

– Не заметил чего?

Луиза указала на мать, жестом обвела одежду на собственном теле и одними губами выговорила что-то вроде «ты». Потом топнула ножкой и выпалила:

– Какой же ты глупый, папа!

– Довольно, Луиза.

– Мама, я же Симпсон.

– В таком случае немедленно налейте мистеру Казалету ванну, или гранаты я достану сама.

– О, будет сделано, мадам.

– Ну и что все это значит?

– У меня новое платье, – она поднялась, чтобы показаться ему. – Тебе нравится?

– Прелесть. И вправду очень мило. Тебе идет, – на самом деле платье показалось ему невзрачным. – Это Гермиона тебе сшила?

– О, нет, дорогой. Просто у нее была распродажа. Вообще-то я купила не одно, а три. И теперь мне совестно.

– Вздор, – на душе у него вдруг стало легко. – Ты же знаешь, я люблю, когда ты красиво одеваешься.

Когда он ушел к себе в гардеробную, Вилли встала перед большим зеркалом. Платье его отнюдь не воодушевило. С другой стороны, мужчины в этом ничего не понимают, а платье пригодится – оно идеально подходит для театра и сидит хорошо, а берта вокруг низкого выреза скрывает ее довольно маленькие и обвисшие груди. Видимо, ужасная мода двадцатых годов, когда все утягивались и сходили с ума по мальчишеским фигуркам, навредила их мышцам. Тайком от Эдварда она каждое утро делала упражнения в попытке восстановить их, но улучшений пока не замечала. А в остальном она в хорошей форме. Она снова присела к туалетному столику и аккуратно нанесла два маленьких мазка румян: мама вечно твердила ей, что макияж вульгарен, и Эдвард признавался, что недолюбливает его, но она заметила, что женщины, которыми он особенно интересуется, красятся довольно ярко. Например, Гермиона. Алая губная помада, яркий лак на ногтях, темно-синяя тушь для ресниц… Вилли вынула из ящичка губную помаду и слегка коснулась ею губ. Помада имела темно-карминовый оттенок, смотрелась немного странно, и Вилли сжала губы, чтобы распределить ее равномерно. Чуточку аромата Ormande от Coty’s за уши, и она готова.

Вернулась Луиза, гранаты были извлечены из плоского и довольно потрепанного кожаного футляра: гранаты восемнадцатого века, бриллиантовой огранки – ожерелье и длинные серьги к нему. Пока она вдевала в уши серьги, Симпсон сражалась с застежкой ожерелья.

– Можете выложить мою коричневую сумочку, тисненого бархата с бисером, пока я схожу пожелать доброй ночи мисс Лидии.

– Хорошо, мадам… Мадам, мама, а мне обязательно ужинать вместе с няней? Можно поужинать в моей комнате?

– Зачем тебе это понадобилось?

– За столом она ужасно нудная. Вернее, нудная она всегда, но за столом это особенно заметно.

– А ты не думаешь, что она может обидеться?

– Могу сказать, что у меня разболелась голова.

– Ну хорошо. Но только сегодня.

Лидия уже лежала в постели в детской спальне. Ее волосы были по-прежнему заплетены в короткие косички, из которых над ушами выбились влажные короткие прядки. Она была одета в голубую фланелевую ночную рубашку. Новый редингот висел на стуле возле постели. Шторы были задернуты, но вечерний свет пробивался между кольцами и ложился полоской в просвете между полотнищами штор. При виде Вилли Лидия сразу села в постели и воскликнула:

– «Элегантно на вид!»

Вилли растрогалась.

– Но спеть тебе так нежно и сладко, как Кошка, я не смогу[8].

– Ты сама нежная и сладкая. Луиза сказала, что вы идете в театр. А когда мне будет можно?

– Когда подрастешь. Может быть, на Рождество.

– Луиза сказала, если вдруг в театре начнется пожар, люди не выберутся. В вашем театре не будет пожара?

– Конечно, нет! И люди смогут выбраться.

– Но ты можешь попасть в аварию.

– Дорогая, я не попаду. А почему ты так беспокоишься?

– Просто не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Никогда.

– Дорогая, ничего не случится, – заверила Вилли, не понимая, почему при этих словах ее охватила такая печаль.

– Мой редингот мне так нравится! Мама, пожалуйста, расплети мне косички! Они слишком тугие, спать будет жестко. Няня всегда делает все как надо, но думает про завтра, а не про то, что будет сейчас. Они так натянуты! Из-за них все волосы тянутся и становятся длиннее.

Вилли сняла резинки и расплела тугие косички. Лидия замотала головой.

– Так гораздо лучше, мама. Будь осторожна и обязательно возвращайся. Ты ведь уже старая, а старым людям надо быть осторожными. На старушку ты не похожа, – лояльно добавила она, – но я-то знаю, кто ты. Я же тебя всю свою жизнь знаю.

У Вилли дрогнули губы, но она ответила:

– Понятно. А теперь мне пора, мой утеночек, – она наклонилась. Лидия обняла ее, изо всех сил затаив дыхание, так что объятия получились не очень продолжительными.

– Только ты скажи няне, пожалуйста, что это ты расплела мне косички.

– Скажу. Спи крепко. Утром увидимся.

К тому времени, как она поговорила с няней и спустилась с верхнего этажа, из своей гардеробной как раз вышел Эдвард, пахнущий лавандовой водой и на редкость внушительный в смокинге. Луиза стояла на пороге своей спальни, попинывая плинтус.

– Ты ей сказала? – встрепенулась она.

– Няне? Да-да, конечно. Где мое пальто, Симпсон?

– У тебя на постели. И я уже не Симпсон – видишь, я без фартука. А ты ведь еще не видела моего нового сомика, мама, – добавила она, входя за ней в спальню.

– Завтра посмотрю.

– Нет, посмотри прямо сейчас. Завтра он будет уже не новым.

– Луиза, нам правда уже пора…

Эдвард, спустившийся в холл, позвал:

– Вилли, хоп-хоп! Скорее, мы опаздываем.

– Ох, мама, так нечестно! Ты даже на секунду не задержалась бы!

– Не приставай, Луиза. – Проходя мимо комнаты Луизы по пути вниз, она добавила: – У тебя чудовищный беспорядок. Сколько раз тебе повторять, что устраивать такое в комнате некрасиво по отношению к горничным?

Луиза хмуро плелась за ней, бормоча:

– Не знаю…

У подножия лестницы Вилли обернулась:

– Так убери в комнате, дорогая, будь умницей. Ну, доброй ночи, – она наклонилась, чтобы поцеловать дочь, которая состроила гримасу безмолвной мученицы.

– Доброй ночи, Лу, – сказал Эдвард. Хлопнула входная дверь, оба ушли. Всего-то три вещи валялись на полу! Как будто это беспорядок! Когда вещи лежат на полу, их видно, а значит, сразу ясно, где их искать. Иногда взрослые такие ограниченные. А страдают от этого дети. Хорошо еще, завтра приезжает Тедди – будет хоть с кем поговорить. Когда-нибудь она будет играть в лондонской пьесе, а ее родители, к тому моменту уже совсем старые, придут посмотреть на нее, а потом начнут зазывать ее к себе на ужин, но она с Джоном Гилгудом уже приглашена на ужасно шикарную вечеринку. «Боюсь, вы уже слишком стары, – скажет она им. – Вам давным-давно пора жевать грейпнатс в постели». Воспрянув духом, она забрела в гостиную, достала из запертого шкафа «Узорный покров» Сомерсета Моэма и унесла к себе наверх. В родительской спальне она попробовала накраситься мамиными румянами, тут ее и застала Эдна, явившаяся перестилать постели.

– Вам не полагается так делать, мисс Луиза.

– Знаю, – надменно откликнулась она. – Но должна же я знать, каково это, ведь рано или поздно мне все равно придется мазаться этой штукой. Вы ведь никому не скажете?

– Могу сказать, а могу и не говорить. – Эдна выкладывала пижаму мистера Эдварда (из шелка винного оттенка, просто прелесть) и в кои-то веки радовалась, делая за Филлис ее работу.

В конце концов для пущей надежности Луизе пришлось подарить ей баночку «Wonder-крема», пусть и самую маленькую, в обмен на молчание.

Эту горничную Хью особенно недолюбливал в том числе за то, что она, похоже, вечером всегда сидела в засаде, ожидая, когда он вернется. Сегодня он не успел даже вынуть ключ из входной двери, как она уже выросла на пороге. Потом попыталась перехватить его шляпу, пока он клал ее на столик в холле, в итоге шляпа очутилась на полу.

– Я повешу ваш пальто, – сообщила она, поднимая шляпу. Эти слова прозвучали как какое-то сексуальное обвинение, подумалось ему, и он уже в миллионный раз напомнил себе, что не следует относиться к немцам с предубеждением.

– Я без пальто, – ответил он. – А где миссис Казалет?

Инге пожала плечами.

– Нетафно ушла наверх. – По-прежнему стоя слишком близко к нему, она спросила: – Сделать вам виски?

– Нет, благодарю, – ему пришлось буквально протискиваться мимо нее, чтобы пройти к лестнице. От резкого движения в голове опять запульсировала боль; он вдруг понял, что ужасается посещению Куинс-Холла, но расстраивать Сибил ему настолько не хочется, что никакие силы не заставят его признаться ей.

Она лежала на боку, одетая в зеленое шелковое кимоно, привезенное Стариком из Сингапура (каждая невестка получила по одному, но цвета выбирала Дюши: зеленое для Сибил, синее для Виолы и персиковое для Зоуи), ее узкие босые ступни были трогательно-бледными, одну руку она откинула, и тонкие жилки сбегали с внутренней стороны запястья на изящную кисть. Он наклонился над ней и заволновался при виде ее груди – твердой, как мрамор, белой и пронизанной венами: ее конечности казались слишком хрупкими, чтобы выдержать налившееся тяжестью тело.

– А, привет, – она похлопала по постели. – Как прошел день?

– В целом как обычно. У врача была?

Она кивнула, заметив легкий тик над его правым глазом и сбоку от него. Опять мучается мигренью, бедняжечка.

– И что он сказал?

– Вообще-то он считает, хоть и не слышит оба сердца, что у нас, вероятно, будет еще и Траляля.

– Боже правый! – Ему хотелось добавить: «Неудивительно, что ты так вымоталась», но он имел в виду не это, точнее, не только это.

– Тебя это не тревожит?

Ее тревожило: справится ли няня Маркби сразу с двумя, согласится Хью на переезд в другой дом, будет ли вдвое больнее, чем…

– Нет, конечно. Это же замечательно. – Он гадал, чем, скажите на милость, ему платить за школу, если родятся мальчики.

Она с трудом приподнялась и села боком на постели.

– Хоть какое-то утешение за то, что кажешься самой себе величиной с дом. Кстати, Полли я еще не сказала.

– Думаешь, по этой же причине тебе не стоит ездить в Суссекс?

– Ну, я же ненадолго. Всего на неделю. А иначе я почти не побуду с Саймоном, – у нее все еще ныла спина – скорее всего, потому, что она долго не меняла позу.

– Ты правда хочешь сегодня выбраться в люди?

– Конечно, хочу, – она твердо решила не расстраивать его. – Но если ты не хочешь…

– Нет-нет, я готов, – он знал, как она ценит каждый выход на концерты. Надо будет снова принять лекарство, обычно оно помогало ему продержаться. – А где Полли?

– Боюсь, дуется наверху. Пришлось сказать ей про переселение. Вот она и раскапризничалась.

– Я загляну к ней пожелать спокойной ночи.

Полли лежала на полу на животе и обводила какую-то карту. Ее прямые шелковистые волосы, более золотистые и менее рыжие, чем у ее матери, свисали с обеих сторон из-под черной бархатной повязки и скрывали лицо.

– Это я.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

Последовала пауза, потом Полли заговорила отчужденным тоном:

– Надо было сказать не «я», а «мну». Я думала, ты догадаешься.

– Это мну.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

– Ни в чем. Терпеть не могу учить географию, – она ткнула карандашом в бумагу с такой силой, что в ней осталась дыра. – Ну вот, из-за тебя я испортила карту! – Мучительно нахмурившись, она повернулась к нему, и слезы брызнули из глаз.

Он сел на пол и обнял ее здоровой рукой.

– Так нечестно! Саймону досталась лучшая комната! Ему все можно каждый раз, когда он приезжает из школы, а мне нет! Он получает поблажки перед тем, как начнется учеба в школе, а я нет! Нельзя переселять кошек, они все равно вернутся в прежнюю комнату, а эту новую няню я ненавижу, от нее пахнет грушевыми карамельками, и она не любит девчонок, только и говорит, что о моем маленьком брате. Ей-то откуда знать? Имей в виду, я перееду жить к Луизе, уже переехала бы, только вряд ли Помпей согласится сидеть в тачке! – Она прерывисто вздохнула, но он видел, что ей уже немного легче, потому что она вглядывалась в него, пытаясь прочесть на его лице признаки потрясения.

– Я не выдержу, если ты бросишь меня и уйдешь жить к Луизе, – сказал он.

– Ты по правде испугаешься?

– Конечно.

– Хоть что-то, – она пыталась говорить ворчливым тоном, но он видел, как она довольна.

Он поднялся.

– Пойдем, посмотрим твою новую комнату и подумаем, что с ней можно сделать.

– Ладно, папа, – она потянулась к его руке, но не к той, которой он ее обнимал, легонько погладила черный шелковый чехол на культе и сказала: – Это не так плохо, как воевать в окопах: надеюсь, со временем комната мне даже понравится.

Ее лицо стало строгим от стараний скрыть тревогу за отца.

Как только родители уехали, Полли бросилась к телефону в глубине гостиной, возле рояля. Подняв трубку, она прижала ее к уху. Через мгновение послышался голос телефонистки:

– Номер, будьте любезны.

– Парк один-семь-восемь-девять. – Послышался щелчок, потом в трубке зазвенело, и Полли принялась молиться, чтобы к телефону подошла не тетя Вилли.

– Алло!

– Алло! Лу, это я, Полли! Ты одна?

– Да. Они уехали в театр. А твои?

– На концерт. Я вот зачем звоню: у меня новая комната. Папа говорит, можно выкрасить ее в любой цвет, какой я захочу. Может, черный, как ты думаешь? Папа собирается заказать для моих вещей полки вдоль стены: повсюду, вокруг всей комнаты, чтобы хватило места! Черный – хороший фон для фарфора, верно?

На другом конце провода затянулась пауза. Потом Луиза сказала:

– Люди не красят стены в черный цвет, Полли. Я думала, ты сама понимаешь.

– А почему бы и нет? Ведь носят же люди черную одежду. И черные тюльпаны есть.

– Черный тюльпан был на самом деле темно-темно-красным. Я знаю, я читала в книге. Ее написал Дюма. Она вообще-то французская.

– Ты же не умеешь читать по-французски.

– А она такая знаменитая, что и по-английски есть. И по-французски читать я умею, – добавила она, – только не всегда понимаю правильно. Но читать умею, конечно.

Луиза, кажется, разозлилась. Поэтому Полли спросила про сомика.

– С ним все в порядке, только другая рыбка ему не нравится. – И пока Полли придумывала еще какой-нибудь примирительный вопрос, Луиза продолжала: – У меня тут скука неимоверная. Я вся намазалась румянами и читаю книжку под названием «Узорный покров». В ней есть про секс. Но она хуже, чем «Доводы рассудка».

– А может, подойдет темно-красный?

– Можно сделать обои голубыми, как небо, и расклеить по ним чаек разного размера. Не хочешь попробовать?

– Из-за полок их все равно не будет видно.

– Только скучный кремовый цвет не выбирай. Сама знаешь, здесь все кремовое. Мама говорит, он ко всему подходит, а по-моему, просто незаметный, и все. Делай темно-красные, – в порыве великодушия разрешила она. – Карту нарисовала?

– Да, а потом испортила ее. А ты?

– Нет. Только думала, а начать так и не собралась. Бессмысленно рисовать карту места, для которого уже есть карты. Вот если бы это был какой-нибудь необитаемый остров, которого ни на одной карте нет! Лично я считаю, что мы обречены вести бессмысленную жизнь. Неудивительно, что мне смертельно скучно.

– Им-то хорошо живется, – включилась в игру Полли. – Я о том, что им-то незачем после ужина еще учить даты правления английских королей и статьи экспорта из Австралии и решать длинные задачки на деление про мешки с мукой!

– Полностью с тобой согласна. Они, конечно, твердят, что все это уже знают, но поймать их проще простого. Все дело в их чертовской склонности к удовольствиям, – совместные нападки на родителей наконец вернули ей дружелюбный тон.

– А нам не разрешили даже закончить учебу на день раньше, чтобы встретить Тедди и Саймона. Им, значит, можно поехать, а нам нет. Это вообще несправедливо.

– Знаешь, Полли, в этом есть не только минусы, но и плюсы. Тедди и Саймон не любят, когда их встречает кто-нибудь, кроме Бракена.

– Это еще почему?

– Из-за других мальчиков. Отцы еще ничего, а вот матери – серьезная угроза, с этими их дурацкими нарядами и проявлениями чувств.

О сестрах она умолчала, а Полли не стала спрашивать. Хорошим мнением Саймона о ней она так дорожила, что предпочитала не обсуждать его.

– Завтра в это время они будут уже дома. Для них приготовят праздничный ужин.

– Так ведь и для нас тоже.

– Но не мы будем выбирать, что нам подадут. Знаешь, Полли, ох уж эти мне румяна! Не оттираются.

– А ты послюни носовой платок и потри.

– Уже пробовала. Только платок испачкала, и с лица ничего не стерлось. Не хочу я спать в таком виде всю ночь.

– Попробуй «Wonder-крем».

– Сейчас. Я подарила одну банку Эдне. А что будет у Саймона на праздничный ужин?

– Жареная курица и меренги. А у Тедди?

– Холодная семга с майонезом и горячее шоколадное суфле. Ненавижу майонез! Я буду семгу без него.

Каждой из них принесли поднос с ужином, но разговор продолжался, и вечер в конечном итоге удался.

– Эй! Слышишь меня? Спишь, что ли?

Саймон не ответил. Кларксон ему осточертел, и он лежал неподвижно, потому что в дортуаре было довольно светло, а Кларксон не сводил с него глаз.

– Слушай, Казалет-младший, я же знаю, что ты не спишь. Я только хотел кое-что спросить.

Вот уж не повезло так не повезло попасть в трехместный дортуар, особенно с Галбрейтом в качестве третьего. Он был из старших, учился в шестом классе, помешался на совах и часто уходил после отбоя, чтобы понаблюдать за ними. Саймон ничего не имел против, потому что Галбрейт щедро откупался от них обоих, и не только шоколадными батончиками, но и лишними карточками с волшебниками из сигаретных пачек – сам Галбрейт был увлечен только естествознанием. И все же в его отсутствие Саймону приходилось оставаться наедине с Кларксоном, а тот постоянно заводил одни и те же разговоры, в которых Саймон просто не желал участвовать.

– Слушай, как вообще понять, что это не моча выходит, а кое-что другое?

– Не знаю.

– Я же смотрел, другого выхода там нет. Как думаешь, Давенпорт перепутал?

– А может, у него и спросишь, если приспичило?

– Он не со мной говорил, он Трейверсу рассказывал. И потом, как я у него спрошу? Он же староста. Как будто ты не знаешь, – добавил он.

– Ну и какое тогда тебе дело? Может, заткнешься наконец?

– А ты, может, пойдешь ко всем чертям? Привяжешь к ногам два камня и прыгнешь в бассейн? Или… – Сегодня он разошелся, значит, если его не остановить, будет продолжать часами без умолку, придумывая все новые места, куда Саймону пойти, и новые способы что-нибудь с собой сделать.

– Псст! – зашипел Саймон. – Кто-то идет!

Никто не шел, но Кларксон сразу заткнулся, потому что Галбрейт предупредил, что он сделает с ними обоими, если наставница зайдет и узнает, что его нет на месте (в прошлый раз он пригрозил отрезать от них перочинным ножом очень маленькие, чтобы не увидела наставница, кусочки и скармливать своей крысе), и Саймон весь семестр гадал, от какой части тела отрезать кусочки больнее всего и сколько времени пройдет, прежде чем они умрут. Поэтому оба затихли и стали ждать, и Саймон наконец-то отдался приятным размышлениям о том, что сделает сразу же, как только приедет домой, – разберет кран, который собрал из конструктора мекано в прошлые каникулы, и начнет строить разводной мост вроде того, которым хвалился Доусон (Полли он разрешит помочь ему разбирать кран, а к мосту ее даже не подпустит), а к чаю будет шоколадный торт с грецкими орехами и засахаренными фиалками, и мама обязательно отрежет ему кусок с орешком…

– Знаешь, что еще говорил Галбрейт?

– Что?

– Он сказал, что его тетка – ведьма. И что он попросит ее заколдовать нас, если мы на него донесем. Как думаешь, она сможет? И превратит нас во что-нибудь? Ну, как в «Макбете»…

В следующем семестре они собирались ставить «Макбета», поэтому на английском все прочитали его. Последовала пауза, оба обдумывали открывшееся обстоятельство, по мнению Саймона, гораздо более страшное, чем отрезание от них по кусочку, которое все равно когда-нибудь кончится. Потом Кларксон боязливо спросил:

– Во что бы тебе особенно не хотелось превратиться?

– В сову, – не раздумывая, ответил Саймон, – потому что тогда Галбрейт каждую ночь глазел бы на меня. – И когда Кларксон зашелся ухающим смехом, добавил: – Берегись! Смех у тебя уже совсем совиный.

Смех Кларксон перерос в беспомощное повизгивание, и Саймону пришлось встать и хорошенько отлупить его подушкой, чтобы он заткнулся. Только после того, как Кларксон несколько раз подряд запросил пощады, Саймон оставил его в покое – при условии, что тот больше за всю ночь ни слова не скажет. Само собой, он не сдержался бы, но тут оба услышали, как Галбрейт взбирается к окну по водосточной трубе, и притворились спящими. Но Саймон еще несколько часов пролежал без сна, размышляя о тетке Галбрейта…

А в дортуаре побольше, в другом конце здания, Тедди Казалет лежал на спине и молился: «Господи, пожалуйста, пусть она не приедет на станцию встречать меня. А если приедет, пусть не целует меня у всех на виду. Хотя бы этого не надо. И не разрешай ей надеть ту идиотскую шляпку, в которой она была на Дне спорта. Господи, прошу тебя! А лучше всего – пусть вообще не приезжает».

– Так удобно?

– М-м… – Она чувствовала, как его усы щекочут ей лицо в темноте. Попыток поцеловать ее в губы он не делал, но на всякий случай она добавила: – Ужасно спать хочется. Замечательный ужин был у Мэри, правда? И выглядела она прелестно, да?

– Неплохо выглядела. А в пьесе, по-моему, было слишком много болтовни.

– Но занимательной.

– Это да. Умный он малый, этот Шоу. Но имей в виду: я с ним не согласен. Дай ему волю, так всех бы нас прирезали в постелях.

Она повернулась на бок.

– Дорогой, я только хотела предупредить, что уже засыпаю. – Но минуту погодя она заговорила вновь: – Ты не забыл, что Бракен привезет Тедди? Я, конечно, тоже поеду, но с багажом без помощи Бракена не обойтись.

– Тебе лучше не ездить. Я сказал Хью, что мы захватим и Саймона, а значит, барахла будет вдвое больше.

– Тедди жутко расстроится, если я не приеду встретить его. Я же всегда раньше приезжала.