Апокалипсис от Кобы Радзинский Эдвард
В Смольном у портика с колоннами – костры. Грелись патрули – солдаты в шинелях, матросы в пулеметных лентах. Броневики – у подъезда.
В этот день в Смольном поменяли пропуска, и негодующая толпа со старыми пропусками ругалась с караулом… Такой простой хитростью большевики не пустили в Смольный часть враждебных нам делегатов съезда – меньшевиков и эсеров.
Впоследствии Райхья напишет, как он пробивался с Ильичем в Смольный. Это, конечно, тоже выдумка. Все эти дни он постоянно носил в штаб восстания негодующие письма Ленина. Так что у него был свой человек в охране. Как только мы подошли к входу, вынырнул из темноты высоченный матрос вместе с двумя здоровяками-рабочими. Они быстренько разбросали толпу негодующих у входа.
Мы вошли.
Бесконечный коридор Смольного – со сводами, одинаковыми дверями классных комнат – весь в окурках, втоптанных в паркет… Всюду солдаты в грязных шинелях. Мы стремительно неслись по коридору вслед за нашим проводником. Промчались мимо знаменитого актового зала, где должен был открыться съезд Советов. Помню, я не удержался, чуть отстал – приоткрыл дверь. Это был зал, где обычно устраивались балы юных красавиц. Два ряда белых колонн. Между ними стулья. Делегаты уже уселись: серые солдатские шинели, бритые головы, редко – сюртуки. Ждут открытия. На помосте – пустой стол президиума. Над ним огромная пустая золотая рама. Выдрали парадный портрет последнего императора, а раму оставили. Будто понимали, что скоро пригодится для нового портрета.
У комнаты с надписью «классная дама» наш проводник остановился. Соблюдая конспирацию, продолжая делать вид, что не узнал Ильича, сказал:
– Ждите в комнате. Я пришлю товарища Зиновьева…
Это была обычная комната классной дамы. Кресла в белых чехлах, деревянная перегородка, за ней рукомойник и узкая железная кровать. На стене парадный портрет Екатерины II. Императрица милостиво улыбалась, но кто-то уже успел пририсовать ей усики.
Вскоре перед Ильичем предстал толстый Зиновьев. Ленин, в кепке и темных очках, с перевязанной щекой, в ярости набросился на него:
– До сих пор не взят Зимний! Почему? – Зиновьев что-то пытался отвечать, Ильич не слушал. – Оставьте преступные отговорки! Вы багдадские ослы! Неужели ваши архиидиоты не понимают?! До тех пор, пока Керенский сидит в Зимнем, он – власть, а мы с вами совершаем государственный переворот… За это, голубчики, в нормальных странах – за решетку, а в нашей, азиатской – на виселицу!
Не в силах сдержать бешенства, в своем глупейшем наряде Ленин выскочил в коридор. Мы с Райхьей бросились за ним. Но поздно.
По коридору шел главный враг – лидер меньшевиков Дан. Шел открывать съезд и требовать немедленного прекращения большевистского восстания. При виде выскочившего из дверей Ильича Дан замер, внимательно глядя на это чучело.
Но Ильич мигом рванул обратно в комнату. Сказал, задыхаясь:
– А ведь узнал, точно узнал, подлец!
В это время отчетливо послышался далекий орудийный выстрел, потом тишина… и еще… и еще ухнула пушка.
Уже потом я выяснил, что из Петропавловской крепости и с крейсера «Аврора» стреляли холостыми. После чего наше орудие у арки Главного штаба нанесло первый боевой выстрел. Ударили прямой наводкой по дворцу.
Эти пушечные выстрелы с удивлением слушал весь город. Хитрость Троцкого удалась: петроградцы понятия не имели о том, что в центре столицы, во дворце царей опять свергали власть. На этот раз – революционную.
Под выстрелы город входил в особую, неведомую прежде человечеству, задуманную нами жизнь. В наш великий эксперимент!
Коба куда-то ушел (как обычно, не сказав мне куда). Ильич по-прежнему вышагивал, точнее, метался по комнате. Он вновь начал бояться и потребовал, чтобы я привел Кобу. А заодно узнал, что творится на съезде.
Райхья остался с Ильичем – охранять. Я вошел в зал съезда в великую минуту. Очередной меньшевик на трибуне, охрипнув от крика, тщетно взывал к делегатам:
– Большевики бомбардируют Зимний и законное правительство. Это преступление! Там наши товарищи. Делегированный Советом в правительство товарищ Маслов звонил мне из Зимнего. Он просил передать вам следующее: «Если я сегодня умру, то с проклятием по вашему адресу. С проклятием демократии, которая послала меня во Временное правительство и оставила без защиты!» На этом связь с ним оборвалась. Большевики перерезали телефон. Давайте потребуем, наконец, заставим их немедленно остановить штурм дворца!
Именно в этот момент на сцену выскочил здоровенный матрос. Выкрикнул громовым басом:
– Товарищи! Только что взят Зимний! Дворец – наш!
Восторженные крики, громовое «ура». Все вскочили с мест. Крики: «Ложь! Большевистская ложь!» В зале начали петь, драться. Кто-то пробирался к выходу, кто-то лез на сцену…
На трибуну поднялся бледный Каменев. Ему явно было не по себе. Он нервно погладил бородку.
– Товарищи! Я уполномочен официально объявить: только что красногвардейцами взят Зимний дворец. Буржуазное Временное правительство арестовано.
…Каменева поведут на расстрел по приказу Кобы в юбилейный год Революции, через двадцать лет.
Новая власть
Когда я вернулся в комнату классной дамы, там уже находился Коба.
Как всегда, он все узнал первым. И теперь помогал счастливому Ильичу смывать грим. Крахмальное полотенце взял за перегородкой, оно висело на спинке кровати классной дамы.
Меня отослали в зал – ждать появления на трибуне Ильича. Все тот же здоровенный матрос проводил меня. У зала встали несколько человек с винтовками. Матрос кивнул, меня пропустили. Я понял: эта была уже наша, большевистская охрана. Новая власть начиналась с порядка…
На трибуне стоял Троцкий. В черном костюме, напоминавшем фрак. Для довершения элегантности на «фрак» небрежно наброшена солдатская шинель. Он был великолепен! От имени Петроградского Совета Троцкий провозгласил новую власть – Советов… Я плохо помню, что он говорил. Что-то вроде: «Такого не было в истории, чтобы движение огромных масс прошло совершенно бескровно… Наши отряды революционных солдат и рабочих бесшумно исполнили свое дело. Обыватель спит и не подозревает, что сейчас меняется… не власть, меняется мир. Сегодня он проснется в новом невиданном мире. В нашем мире!» И еще что-то… Зато я хорошо помню, как он говорил! Как повелевал залом! Голос Революции – поток раскаленной лавы! Если бы он позвал, мы все пошли бы… нет – бросились за ним! Все, кроме Кобы!
Мой друг тогда тронул меня за плечо и прошептал сзади:
– Слушаешь жиденка, а Ильич хочет, чтоб мы караулили у трибуны, пока он будет говорить. Мало ли что! – И глаза веселые, бешеные, как тогда на Эриванской площади.
Так что мы с Кобой стояли недалеко от трибуны, когда Ленин объявлял о победе рабоче-крестьянской Революции. Ильич еще не привык говорить с большим залом и сохранил смешную домашнюю привычку. Стоя на трибуне, он согнул правую ногу, была видна протертая подошва ботинка, а сквозь нее – светлый носок.
Коба отредактирует историческое заседание: речь Троцкого исчезнет, останется только речь Ленина. На тысячах картин в президиуме рядом с выступающим Лениным будет сидеть… важный Коба!
Власть создавали в ту же невероятную ночь. В одном из классов прямо на полу лежала гора пальто. Вокруг небольшого стола (за которым сидели прежде учителя Смольного) в тусклом свете лампы – Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев – руководители восстания. В дверях стоял мой друг Коба. Назначали власть. Ильич стал Председателем тоже Временного, но уже большевистского правительства. В правительство вошли все деятели переворота и один, не принимавший участия в нем, – Коба. Он в новом правительстве! Ильич не забыл верного нукера.
Только тогда я оценил ход моего друга. Он вышел из опасной игры в опаснейший день, чтобы вернуться в нее в случае победы. И вернуться победителем! Ибо Вожди не забывают тех, кто защищал их жизнь. Ближе их нет никого! Он теперь все делал правильно, мой старый друг Коба.
А я… Я, как и прежде, был при нем…
По предложению Троцкого министров решили назвать комиссарами, как во времена Французской революции. Мы были верными учениками великих французов. Хорошо бы нам тогда вспомнить, чем закончили наши французские учителя. Но кто когда-нибудь вспоминал об уроках прошлого?! Прошлое, как смерть: мы о ней знаем, но к нам она как бы не относится.
Рождение нового мира
Только в пять утра настало время для краткого сна усталых победителей.
Оба Вождя переворота легли в скромном кабинете классной дамы. Кровать за перегородкой была одна. Они решили плюнуть на кровать и по-братски лечь прямо на полу. Мы с Кобой принесли матрасы и подушки. И Троцкий с Ильичем улеглись рядом. Троцкий накрылся своей солдатской шинелью, Ильич – тяжелым пальто с барашковым воротником. Из кармана пальто торчал револьвер, врученный ему Кобой.
Мы с Кобой уже уходили, когда оба вождя Революции заговорили по-немецки. Но я хорошо знал язык.
– Кружится голова, – тихо сказал Ильич.
Троцкий ответил:
– Все случилось как должно. Победоносная Революция – это идея, раздобывшая штыки…
Я закрыл дверь.
У дверей стоял глава Военно-революционного комитета Подвойский с двумя здоровенными парнями в солдатских шинелях. Он торжественно объяснял им:
– Товарищи! Вам выпала честь охранять историческую комнату. Сейчас в ней отдыхают два наших великих вождя…
Все было торжественно в ту ночь. Еще бы! Нежданно-негаданно мы, вчерашние парии, жалкие подпольщики, становились хозяевами самой большой в мире Империи. Могли ли мы подумать… да что там подумать… могло ли это нам присниться всего пару лет назад в Туруханске? Коба – член правительства великой страны!
Мог ли Ильич в Швейцарии подумать о подобном… Воистину, «кружится голова»!..
Подвойский наставлял часовых, а мы с Кобой пошли устраиваться на ночлег в другой комнате классной дамы.
Здесь стояли такие же кресло и кровать. Я прикорнул в кожаном кресле, а народный комиссар Коба – на узкой железной кровати неизвестной нам старой девы. И вдруг я услышал его смешок, он произнес очень тихо, по-грузински:
– Как сказал он: «Два вождя»? Вот уж воистину олух… Мижду нами говоря, Фудзи, двух вождей не бывает!
В бесконечных классах Смольного несказанно счастливые, кто на полу, кто на столе, кто в креслах, засыпали участники так легко победившего переворота! И на узкой постели с потухшей трубкой во рту заснул мой друг Коба. Мог ли кто-нибудь из нас представить, что этот маленький рябой грузин, с акцентом говоривший по-русски, заботливо истребит всех этих счастливцев? Станет хозяином русской империи…
Так родился новый мир. Все мы тогда думали: наш мир. Но это был его мир – мир Кобы.
Для будущих историков
Несколько штрихов. Днем я узнал, как мы брали Зимний дворец. Потом будет много рассказов, как отстреливался на баррикаде защищавший дворец женский батальон, как дрались отважные юнкера… Ничего подобного не происходило. Все подходы ко дворцу были перекрыты верными нам частями. Уже к шести вечера защитники покинули дворец. Остались насмерть перепуганный женский батальон и юнкера. В это время маленькими группами наши красногвардейцы просачивались в Зимний через боковой вход в Эрмитаж (прислуга открыла двери). Здесь их довольно мирно разоружали юнкера, отводили в комнаты прислуги… Как только начался штурм и толпа солдат и матросов показалась на Дворцовой площади, женский батальон попросту убежал – схоронился в подвалах дворца, оставив баррикаду. Чтобы уберечь дворец от разграбления, навстречу штурмовавшим поспешил глава его обороны Пальчинский. Он объявил о капитуляции и мирно повел штурмовавших внутрь. Арестованные «наши» во дворце так же мирно начали отнимать оружие у арестовавших их юнкеров. Те покорно отдавали.
Одновременно по дворцу шествовала толпа во главе с Антоновым-Овсеенко, маленьким, длинноволосым, в огромной черной шляпе. Нормально они прошли всего несколько шагов. Ибо наперли сзади рвавшиеся во дворец участники штурма. Толпа понесла Пальчинского, Антонова и всех, кто был впереди, по залам, сметая все с пути. Грохот падающих канделябров, звон разбитых зеркал, хрусталя… Толпа домчала Пальчинского и Антонова на второй этаж, до комнаты, где находились министры. Пальчинский успел открыть дверь, и толпа во главе с Антоновым хлынула внутрь, окружила сидевших вдоль стола. Антонов мне рассказывал потом, как он торжественно вынул бумажку – квитанцию из ломбарда, где неделю назад заложил часы. Держа перед собой мятую квитанцию, он торжественно прочел: «Декрет, объявляющий низложенным Временное правительство…» (Коба вычеркнет Антонова-Овсеенко из истории – расстреляет. Мой ревнивый друг Коба…)
Далее началось! Матросики и солдаты принялись грабить. Бронзовые часы знаменитых мастеров, коллекции старинных монет в витринах, знаменитый фарфор… Срывали занавеси с окон, забрали даже завесу из домовой церкви. Но главные силы победителей бросились в знаменитые царские винные подвалы. Потом перепившаяся матросня искала женский батальон. Но те уже выбрались из дворца, их укрыл в казармах гренадерский полк. Однако когда женщины решились разойтись по домам, их поджидали пьяные охотники – гвардейцы Павловского полка. Павловцы весело ловили их, уводили в казармы и там с удобствами насиловали…
«Грабь награбленное» – это был лозунг нашей Революции. Ильич объяснил тогда Подвойскому:
– Даже полководцы, батенька, после победы дают солдатам город на архиразграбление. А у нас пролетарии взяли город у хозяев. Порядком мы непременно займемся, но завтра.
Первый день нового мира
Первый день мира, который мы собрались сотворить, был холодным и туманным. Падал мокрый снег. У Зимнего зеваки разглядывали опрокинутые фонари, разметанные кучи дров жалкой баррикады. Я отправился к Фофановой за нашими вещами – перевезти их в Смольный. Шел по довольно пустынному, еще сонному городу… Какая-то старая дама окликнула меня с балкона:
– Простите, сударь, что случилось в городе? Прислуга пришла с улицы сама не своя…
– Революция, госпожа хорошая.
– Как, опять? Невозможно! Все у нас не по-людски! То триста лет нету Революции, то Революция каждый день!
И, возмущенная, удалилась в комнаты.
На следующий день с утра Ленин обустраивал себе кабинет в Смольном, в той же комнате классной дамы. Точнее, он все оставил как было. Кресла – в тех же чехлах, которые вскоре вместо белоснежных станут бурыми. За деревянной перегородкой, где стояла кровать классной дамы, уместили вторую – для Крупской.
Из кабинета директрисы Смольного я принес великолепный чернильный прибор с портретом Николая II. Прибор, естественно, не одобрили, и Коба отправился по кабинетам искать что-то более подходящее. Нашел какую-то затейливую женскую чернильницу, ее и водрузили на ленинский стол.
Над диваном, стоявшим у стены, Ильич велел установить, конечно же, портрет Карла Маркса плюс кого-нибудь из наших погибших героев-революционеров. Коба взял у Каменева бронзовый горельеф Халтурина, взорвавшего Зимний дворец. Поставили его рядом с Марксом. Вдвоем они представляли странноватую пару: бородач, похожий на Саваофа, и молодой красавец. Над ними висели постоянно убегавшие вперед часы.
На стол рядом с часами Ленин пристроил чугунную скульптурку – обезьяна, сидящая на стопке книг и насмешливо глядящая на человеческий череп. Она возвышалась над многочисленными календарями и карандашами, озадачивая собеседников Ильича. Он, не терпевший никаких украшений на рабочем месте, заботливо стирал пыль с этой загадочной композиции.
Справа от него стояло несколько телефонов. Телефоны, не так давно изобретенные, приводили в ужас людей из прошлого. Толстой даже предсказал: подождите, придет Чингисхан и будет управлять вами по телефону. Коба рассказывал, с какой усмешкой Ильич повторял эту фразу. Сам же он замечательно эффективно научился отдавать приказания по телефонам (говорят, царю это так и не удалось). В приемной постоянно слышался громкий ленинский голос, довольно однообразно распоряжавшийся: «Нет, батенька, не беседовать с ними, а расстреливать, как предателей…», «А вы им должны отвечать просто: позвольте поставить вас к стенке!..», «Наши революционные суды надо учить расстреливать. Иначе они не наши суды, а бог знает что!..», «В тюрьму его, голубчика, немедленно в тюрьму, а потом расстрелять!..»
Думаю, обезьяна на столе много хохотала: если бы все его распоряжения осуществлялись, у нас не осталось бы населения. Он это понял – и вскоре управляющий делами Совнаркома, мирный бородатый Бонч-Бруевич, создаст ЧК – Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем внутри страны. «Чрезвычайку» – на сленге того времени.
Коба остался в Смольном, где начало работать новое правительство (почти всех членов которого Коба впоследствии расстреляет). Все народные комиссары искали в Смольном комнаты для своих наркоматов. Кроме Кобы. Он нашел самое лучшее место – в кабинете у Ленина, в той самой комнате классной дамы. Ленин захотел, чтобы новый член правительства по-прежнему охранял его. Опасался, как все повернется. Уже пришло тревожное известие: к городу идут казаки, посланные бежавшим на фронт Керенским…
Меня Коба назначил своим помощником и выдал мне мандат: «Помощник Комиссара по делам национальностей товарищ Нодар Фудзи».
Впрочем, я недолго гостил в столице.
Агент всемирной революции
Я хочу еще раз вернуться к модному утверждению, будто мы, большевики, были платными агентами немцев. Это чушь! Да, мы брали у них деньги! Но мы просто пользовались ими, как и они – нами. Они – чтобы вывести Россию из войны, мы – чтобы захватить власть. Но с первого дня нашей власти Ильич и все мы мечтали о продолжении Революции, о великой всемирной Революции.
Ильич, как и все мы тогда, был уверен, что одни мы долго не протянем. Поэтому Революция в полуграмотной, крестьянской, столь не подходящей для социализма стране воспринималась нами лишь как первая ступенька. Трамплин в великое будущее человечества. Всемирный марш рабочих батальонов! «Даешь мировую Революцию!» – вот чем мы тогда жили…
Никогда не забуду, как в конце ноября меня вызвал Ильич. В кабинете у него сидел необычайно изящный, великолепно одетый, похожий на статуэтку гражданин. Точнее – господин.
Говорил гость:
– Скажите мне, как старому вашему товарищу… Зачем вы это начали? Ваша ставка на социализм – это утопия.
– Так могут думать только оголтелые кретины, скорбные главой идиоты…
– Вы все-таки брали бы полегче, Владимир Ильич. Эта ваша излюбленная манера уничтожать оппонента бесит! Впрочем, добро бы вы уничтожили меня, но вы уничтожаете сейчас целую страну! Ваша адская страсть разрушения…
Здесь Ленина понесло. Калмыцкие глазки стали еще уже, лицо покраснело, он вошел в раж. Закричал:
– Верно! Ломай! Бей! Разрушай! Это и есть Революция! Что сломается – то хлам, что уцелеет – то навечно! Но постараемся, чтобы от старого не уцелело ничего! Буржуазию в порошок! Все вдребезги. – Глаза яростно сверкали. – Мы уничтожим все! И на уничтоженном воздвигнем храм! Храм всемирного счастья! Отныне мы – первая в мире, невиданная страна социализма… Удивляетесь? Думаете, погибнем? Удивлю вас еще больше! Для нас дело не в России. На нее нам наплевать, господа. Россия – только первый этап! Этап, который мы проходим на пути к мировой Революции. Не понимаете! Хотите припомнить мне ваши марксистские, а на самом деле меньшевистские, контрреволюционные ненужности!.. Впрочем, против контрреволюционеров… даже если они мои бывшие друзья, у нас имеется товарищ Дзержинский. Он чистит сейчас авгиевы конюшни в Петрограде!.. – Глаза Ильича горели фанатическим, злобным светом.
Я так и не знаю, кто был его собеседник. Помню только, что гость сказал:
– Я не умею и не хочу разговаривать с Робеспьерами. – Встал и вышел из кабинета.
Именно тогда в комнату вошел кривоногий, маленький, безбородый человечек с большим висячим носом, на котором торчало пенсне. Это был Урицкий, вчерашний меньшевик, а ныне верный обожатель Троцкого… и раб Ильича. Когда он говорил с Ильичем, на лице у него появлялось восхищение. В беседе же с другими постоянное иронично-презрительное выражение его лица обескураживало собеседников.
– Ведь умный был человек, а какой стал идиот, – сказал Ильич вошедшему, кивая на дверь.
Обо мне он окончательно забыл и заговорил с пришедшим об Учредительном собрании и о том, как его разогнать. Я слушал разговор с великой печалью. Сколько нас, революционеров, погибло, чтобы первый свободный российский парламент был избран. И вот сидят два революционера и договариваются, как его ликвидировать!
Наконец Ильич вспомнил обо мне:
– Мы направляем вас в ВЧК – Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Но у вас там будет особая миссия. Надеюсь, вы запомнили слова о мировой Революции? Теперь у нас вся надежда на нее. Отправляйтесь к Дзержинскому, он ждет вас…
В декабре 1917 года была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем внутри страны. Но с самого начала она имела тайную задачу…
Однажды в Смольном я увидел в коридоре забавную пару: худой, длинный, хрипло кашляющий поляк Дзержинский и рядом с ним – белокурый круглолицый весельчак, латыш Петерс (Дзержинский стал Председателем Чрезвычайной комиссии, а Петерс – его заместителем). У Дзержинского в руках папка, он всегда носил ее с собой. В папке – весь секретный архив Комиссии, а у Петерса в кармане кожаной куртки – вся ее тощая касса.
Однако весьма скоро они покинули Смольный и обосновались в величественном здании бывшего градоначальства. Здесь на одном из этажей находились камеры. В них когда-то сидели народовольцы, покушавшиеся на царя, успел посидеть тут и сам Дзержинский.
Теперь вместо камеры Дзержинский обитал в кабинете градоначальника, жил в его квартире. Квартира располагалась здесь же, на пятом этаже.
Помню, как я поднялся в его кабинет по лестнице, покрытой когда-то великолепным, а ныне загаженным, заплеванным ковром (лифт, естественно, не работал).
Дзержинский стоял у зажженного мраморного камина. В огромные окна, глядевшие на Адмиралтейскую улицу, дул наш беспощадный петроградский ветер.
– Будешь работать у нас. Будем организовывать мировую Революцию. Без нее долго не протянем. – И он протянул мне мандат ВЧК. Грозный мандат «Чрезвычайки» (по городу уже ходили страшные слухи о расстрелах, ею организованных).
На мандате не было указания должности.
Дзержинский сказал:
– По рекомендации Ильича ты назначаешься на эту работу. Ленин сам ознакомит тебя с твоей первой конкретной задачей. – Перхая, задыхаясь от кашля, он все-таки разъяснил: – Как известно, нам объявили бойкот, дипотношений с другими странами нет. Оттого не может быть банальной разведки с помощью посольских и торгпредских должностей. Но мы обойдемся без этого. В период революционного подполья, постоянного бегства за границу вы, старые большевики, отлично выучились пользоваться чужими паспортами, чужими фамилиями и чужими биографиями. Уверен, нелегальную разведку мы сможем наладить хорошо. Желаю успеха, товарищ. – Закашлялся, но все-таки добавил: – И да здравствует мировая Революция!..
В тот день Дзержинский выдал три десятка таких мандатов. И мы, тридцать нелегалов, составили первую советскую контрразведку. Из этих тридцати, пожалуй, никто не уцелел, кроме меня. Всех отправил в небытие мой друг Коба… Но тогда… мы должны были организовать эту самую мировую Революцию.
Помню кабинет Ленина в те первые дни (все в той же комнате классной дамы). Глубокая ночь… Ильич работал тогда круглые сутки… В этой лихорадке ночной работы, сжигающей мозг, сыпались его постоянные гневные резолюции – «расстрелять».
Рядом с Ильичем – засыпающий Зиновьев, свежий Коба и покашливающий Дзержинский. За перегородкой громко, по-мужицки храпит Крупская. Ильичу несколько неудобно за эти басы, и он поясняет застенчиво:
– Надюша простужена. – Потом прибавляет: – Сомнений нет: кайзер терпит военное поражение, Революция в Германии может вспыхнуть со дня на день. Мы должны помочь немецким товарищам. Политбюро предложило ВЧК немедленно создать подпольную сеть в Берлине.
Я понял: если прежде немецкие деньги были призваны подготовить Революцию в империи, то теперь все с точностью до наоборот. Социалистическая Революция в Германской империи должна произойти на деньги бывшей Российской империи. Помогать запалить немецкий костер поручалось нам – группе нелегалов, бывших боевиков, прошедших школу двух Революций. Ленин ценил мое боевое прошлое и недурное домашнее образование – я знал в совершенстве немецкий, английский и, конечно, же французский. Мог говорить и по-итальянски.
– Как только вспыхнет германское восстание, – сказал Ильич, – наши войска немедленно придут на помощь героическому немецкому пролетариату. Но идти нам придется через Польшу. Эти бляди… – (то есть реакционное правительство Польши), – постараются нам не позволить. Поэтому к походу начнем готовиться уже сейчас. Товарищ Зиновьев предложил незамедлительно взорвать главный Арсенал в Варшаве. – (Идея была дикая и бесполезная, но мы только начинали.) – Это сделаете вы до отъезда в Германию. С вами отправятся несколько товарищей. Возглавлять группу мы поручили товарищу Кобе…
Коба выехал в Варшаву оценить ситуацию на месте. Через три дня он вернулся и, как в добрые старые времена, разработал план.
Вскоре в Варшаву отправились исполнители: Коба, я, Камо и трое товарищей.
Мы обосновались в доме рядом с Арсеналом и начали рыть подкоп. В этом деле мы были новички, но быстро научились.
Рыли на небольшой глубине, копать глубже мешала подпочвенная вода. На четвереньках, в мокрой грязи мы работали с раннего утра до позднего вечера.
Проходили за день не более двух метров. Выкопанную галерею укрепляли досками. На случай если засыплет землей, брали с собой яд чтоб долго не мучиться. На пятый день подкоп обрушился – подвел крепеж, и там остался наш товарищ. Только на седьмые сутки непрерывной работы мы дошли до мертвеца, товарищ принял яд. Нам требовалось подкрепление. Приехали пятеро здоровяков, и с ними мы наконец успешно установили адскую машину. Помню, как в последний раз я сидел в подкопе, и все дрожало от проехавшего над головой трамвая. Укрепленная досками галерея жалко тряслась, из щелей сыпалась на голову земля, пламя свечи грозило погаснуть.
Мы завели машину, вышли из дома и успели пройти полсотни метров, когда над крышами взметнулось пламя. Грохот потряс Варшаву. Арсенал взлетел на воздух.
Но Революция в Берлине почему-то не начиналась.
– И не начнется, – сказал мне тогда Коба. – Мижду нами говоря, эти немцы не рискнут захватить даже вокзал, не купив перронных билетов. – И прыснул в усы. (Впрочем, оказалось, что так сострил не Коба, а чуть ли не сам Маркс.)
Но в Берлин я опять не смог поехать, потому что получил совсем иное задание.
Свадьба Кобы
В это время Советская Республика была окружена кольцом фронтов и блокады. Против нас сражались Добровольческая армия и весь мир. Границ Республики не существовало, нашими границами было это самое кольцо фронтов, то сужавшееся, как удавка, то расширявшееся и удалявшееся от обеих столиц. Но Москва и Петроград оставались нашими.
В непрерывной бойне Гражданской войны кровь лилась при полном отсутствии лекарств! Не было термометров в больницах, не было простейшего мыла, не говоря о дезинфицирующих средствах.
Из-за блокады Народный комиссариат внешней торговли фигурировал только на бумаге, купить за границей мы ничего не могли.
И тогда Ильич решился.
Народный комиссариат внешней торговли превратился в Народный комиссариат контрабанды. Мне поручили наладить контрабанду через линию фронта с Польшей.
К тому времени я не раз переходил эту линию фронта. Поляки – хорошие торговцы, они понимают толк в деньгах. В Польше на меня работала целая группа продажных польских жандармов. У нас все было налажено, и подкупленный пан полковник лично встречал моих агентов и потом сопровождал их обратно до границы.
Работа агентов была очень опасная. Если они попадали в руки «не наших» жандармов, их тотчас расстреливали как шпионов. Многие из них и в самом деле работали на нашу разведку. Ибо одновременно с доставкой лекарств я создавал в Польше агентурную сеть. В этом мне помогал некто Г-й, польский шпион, захваченный в Петрограде и перевербованный нашей разведкой.
Так или иначе, но лекарства в довольно больших объемах начали поступать. Я их сдавал Народному комиссариату здравоохранения. Какова же была моя ярость, когда я узнал, что наши лекарства, термометры и мыло объявились у спекулянтов на знаменитой барахолке на Сухаревской площади. Сколько крови было заплачено за них, и… своровали!
Я сообщил Ильичу.
Ильич, пребывавший в постоянном бешенстве – от работы, недосыпания и страха, «что мы скоро полетим», потребовал обычного – расстрелов. Для этого человека, стрелявшего раньше только уток на охоте, слово «расстрел» стало привычным. Однако, как повелось на Руси со времен Рюрика, расстреливали «пешек», руководители – воры-партийцы – остались живехоньки.
Но неприятности продолжались. Когда я приехал в Москву, на загородном шоссе мою машину обстреляли. В «Метрополе», где меня поселили, в моем номере все было перевернуто. И на зеркале красными чернилами написано: «Это тебе (мат) последнее предупреждение (еще несколько матерных слов)». Так что я обрадовался, когда Коба, с одобрения Ильича, позвал меня поработать с ним в Царицыне, и мне пришлось прекратить свои «лекарственные» подвиги.
Одно из самых ответственных поручений выполнял в это время Коба. В стране был жесточайший голод. Москва и Петроград замерзали и голодали. Меня вызвал Ильич.
– Думаю, товарищ Фудзи, вам придется поучаствовать в доставке хлеба в обе наши столицы. Вас очень хочет взять с собой ваш друг Коба. Он теперь, батенька, наша последняя надежда. Если не доставите хлеб… – Он усмехнулся и закончил: – С вами поедет еще один ваш соплеменник…
Оказалось, речь шла о Серго Орджоникидзе.
Мы встретились в моем номере в «Метрополе».
Верхушка партии теперь жила в Кремле, партийцы рангом поменьше, называвшиеся почтительно «ответственные работники» («ответработники»), размещались в знаменитых московских гостиницах «Метрополь» и «Националь» – их именовали Первым и Вторым домами Советов.
В «Метрополе» (Втором доме Советов) жили наркомы, члены коллегий наркоматов и знаменитые революционеры – Антонов-Овсеенко, Крыленко, здесь же была приемная Свердлова. В огромном ресторане, превращенном в зал заседаний, выступали Ильич и Троцкий. Но равенство партийцев закончилось в первый день после революции. Вожди занимали в «Метрополе» по нескольку роскошных номеров, в них обитали их родственники, чаще – любовницы (на языке сокращений, «новом языке», их называли «содкомы» – содержанки комиссаров). Ответработники рангом пониже ютились с семьями в тесных, маленьких номерах. Все мы составляли партийную ячейку «Метрополя», которую возглавлял какой-то комичный олух. Он постоянно собирал партийные собрания, на которые «вожди», конечно же, не ходили. Собирал он и народный суд «Метрополя», рассматривавший бесконечные бытовые скандалы обитателей нашего ноева ковчега…
Итак, в моем тесном номере собрались три грузина. Я получал в «Метрополе» так называемый паек – ежедневный набор продуктов для ответработников второго класса. Две картофелины, селедку, пустой чай (сахар в тот день в «Метрополе» не выдали) и дурно пропеченный страшноватый хлеб с измельченными опилками. Весь свой паек я выставил на стол.
Коба принес настоящий белый хлеб и банку тушенки (позволительная роскошь кремлевского пайка), Орджоникидзе – две бутылки вина, присланные с нашей маленькой родины. Прежде чем пировать, на большой карте мы поставили рюмку, обозначавшую Царицын. Коба толстым пальцем показывал на карте обстановку вокруг этой рюмки (говорил он по-грузински):
– Хлеб в обе столицы идет только из Царицына… Точнее, течет тонкой струйкой. Наша задача – превратить струйку в поток. Царицын окружен, туда нам придется пробиваться. Немцы наступают на город с юга. Плюс казаки генерала Краснова… Плюс отряды анархистов. Эти переходят от них к нам и наоборот. Никто не знает, куда повернут оружие и горские племена. Но уверен – с братьями мы договоримся. Теперь о расстановке наших сил. Бронепоезд Серго пойдет впереди, прикрывая наш поезд. Но если бронепоезд подорвут, наш поезд будет захвачен казаками, или анархистами, или немцами. Трудно предсказать, кем он не может быть захвачен и от кого примем мы смерть! Но… не такие дела делали, – подытожил Коба.
И мы начали пировать. Разделили картофелины, хлеб и тушенку и запили их отличным вином.
4 июня 1919 года я ждал Кобу на Казанском вокзале… На полу спали грязные беспризорные дети. Какие-то гнусные типы слонялись между лавками, шепотом предлагали «товар». За кусок хлеба можно было получить на вокзале маленькую девочку. Мешочники, не стесняясь, торговались с милицией. Заплатив милиционеру, тут же на вокзале продавали хлеб, хотя за это полагался расстрел. Огромный портрет Карла Маркса украшал здание, в котором копошилось все это вонючее, преступное людское месиво.
В это время появилась процессия. Впереди важно шагал немолодой грузин Коба в зеленом френче, за ним – молоденький, узкоплечий, высокий юноша. Замыкала шествие она. Несмотря на жару, Надя была в персидской шали, накинутой на плечи, – видно, ей сказали, что шаль ей к лицу. Это была пара юных Аллилуевых, определенных Кобой в его наркомат по делам национальностей. Они составляли тогда весь его штат. Надя именовалась машинисткой и секретарем наркома, а Федя Аллилуев начальствовал над несуществующим Общим отделом.
За троицей гуськом шел солидный отряд – красногвардейцы и латышские стрелки. На глаз сотни три, не меньше.
Троица прошествовала через железнодорожные пути и вошла в небесно-голубой вагон, возглавлявший состав из трех вагонов. Мы с Серго последовали за ними. Красногвардейцы разместились в двух следующих вагонах.
…Вагон Кобы был роскошен: много бронзы, обит небесно-голубым шелком, что делало его похожим на бордель. Как объяснил Коба, вагон реквизировали у звезды цыганского романса певицы Вяльцевой.
Вот в этом небесно-голубом вагоне и состоялось последнее совещание трех полководцев. Серго, я и Коба – полководцы Революции, руководившие прежде только кучкой боевиков.
После совещания я пересел в бронепоезд Серго – в нашу главную боевую единицу…
Уже подъезжая к Царицыну, мы в бронепоезде получили веселенькую телеграмму. Оказалось, в самом Царицыне шел сейчас бой.
Местные власти по приказу Ильича решили вывезти в Петроград золотой запас, хранившийся в банке. И тогда отряд анархиста Петренко, дотоле сражавшийся вместе с нами, сбежал из города на телегах с пулеметами. Выехав за город, они залегли у железнодорожного полотна. Как только показался состав с золотом, пустили навстречу порожние вагоны. Состав с грохотом сошел с рельсов, один вагон опрокинулся. Петренковцы ворвались в эшелон. Убитые, раненые, кровь – все как положено… И дальше – тоже как положено: не просто забрали золото, а устроили обязательный митинг с пламенными речами рядом с трупами и горящими вагонами. Митинг постановил: деньги – народные, принадлежат народу, а совсем не правительству большевиков.
Так они сами рассказали потом на следствии. Но тогда…
Мы вынуждены были оторваться от поезда Кобы. На всех парах наш бронепоезд помчался к Царицыну. Поспели вовремя…
Петренковцы, окончив митинг, занимались увлекательным делом. Они стаскивали сапоги с убитых, достреливали оставшихся в живых и делили золотые монеты. Когда увидели приближающийся бронепоезд, бежать было поздно: наши красногвардейцы уже спрыгивали на ходу на насыпь. Стрелять не пришлось, банда подняла руки. И, как тогда было тоже положено, всех, кроме главарей, отпустили. Ведь это были вчерашние солдаты – народ, сделавший Революцию. Просто пока несознательный народ. Но главарей расстреляли. Самого Петренко с ними не оказалось.
Пока мы возвращали украденное золото, пришла новая телеграмма. Остатки банды во главе с Петренко и знаменитой атаманшей Марусей ворвались в город… Эта Маруся, дочь царского генерала, была воспитанницей того самого Смольного института, где родилась наша власть. Но теперь вместо томных подруг ее окружала пьяная голытьба. В белой черкеске, лохматой папахе, кокаинистка, безумная в похоти и жестокости, Маруся стала легендой…
Бронепоезд тотчас направился в город. И опять мы успели, бой был в самом разгаре. Петренко схватили прямо на улице. Марусю застрелили. Она лежала в уличной грязи с раскинутыми руками, золотая коса вывалилась в лужу. Из-под съехавшей на глаза папахи – прекрасное, совсем девичье лицо…
Петренко я расстреливал сам. По дороге предложил ему убежать, все-таки наш брат-революционер. Но он повел себя достойно. Сказал рассудительно:
– Мне без нее, дорогой товарищ, жизнь без особой радости будет. А без радости, сам понимаешь, на кой ляд она мне нужна?
Все он сделал, как положено. Перед расстрелом снял сапоги и сказал мне:
– Может, кому пригодятся… – Перед пулей выкрикнул:
– Да здравствует мировая анархия!
Я застрелил его. Горькая наша Революция!
Царицын оказался фантастическим средоточием всех течений, порожденных революцией, – эсеры, анархисты, монархисты… Так что расстреливать было кого. И Коба действовал. Расстреливал группами. Заводили грузовики, чтобы заглушать и выстрелы, и крики. Трупы сваливали в мешки и присыпали землей. Ночью, в лунном свете, родственники копошились у могил, разрывали свежие ямы, искали близких. Им не мешали, боялись эпидемий. И родственники добросовестно выполняли за нас необходимую работу – сами (уже обстоятельно) хоронили.
Пленных и захваченных в городе офицеров (их обвиняли в заговорах) Коба пускал в расход, экономя патроны. Офицеров связывали, ночью грузили на баржи, вывозили на середину Волги и там топили…
Но в эти дни с расправами вышла заминка: Коба приказал расстрелять, конечно, по подозрению в заговоре левого эсера инженера Алексеева с сыновьями. Но его мать была известной революционеркой-народницей. Ленину сообщили об аресте, и он телеграфировал Кобе: «Срочно привезти гражданина Алексеева в Москву».
Коба показал мне телеграмму, усмехнулся:
– Ильич первым будет презирать меня, если в угоду слабонервным я изменю свой приказ. Он постоянно твердит: «Будьте беспощадны с левыми эсерами. Надо подавить этих жалких истеричных авантюристов…»
Самое ужасное – и теперь я не могу это понять – я считал так же! Но на расстрел детей не пошел.
– Надеюсь, когда-нибудь тебя, мудака, подстрелит на улице вот такой сорванец, – сказал Коба.
Алексеева кончали в подвале ЧК на следующий день. Рядом с ним стояли двое его сыновей, мальчики шестнадцати и четырнадцати лет.
Говорят, чекисты начали бузить:
– Это что же, нам детей стрелять?! Не хотим!
Коба нашелся сразу:
– Кто не желает стрелять в выблядков белогвардейского генерала Алексеева? Шаг вперед!
Услышав про генерала, все остались в строю…
Вместе с телеграммой Ильичу о расстреле Алексеева («Ваше требование пришло слишком поздно») Коба послал сообщение: «Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, навожу революционный порядок. Через неделю отправим в Москву около миллиона пудов…»
Узнав о гибели Алексеева и его детей, Троцкий устроил скандал. Ильичу пришлось звонить Кобе по телефону и просить разъяснений. Он позвонил, но вдруг… стал плохо слышать. И вместо выговора прислал телефонограмму: «Пригрозите расстрелом бездельнику, который не может добиться полной исправной телефонной связи с вами». Этим дело и кончилось.
Все это время Коба жил и работал в вагоне своего поезда. Когда я навещал его, охрана останавливала задолго до его вагона (она стояла всюду на путях).
Было сорок градусов жары за окном, и вагон адово накалялся. Даже ночью крыша хранила жар. Но мы, дети южного солнца, не боимся жары.
После расстрельных ночей в раскаленном вагоне все и случилось…
После говорили, что он изнасиловал Надю. На самом деле она была влюблена в него, как кошка, но долго не решалась – обычный страх девства. Коба не вытерпел… Но потом была страсть. Цыганская отцова кровь и материнская похоть. Яростные ночи вслед за яростью расстрелов… Я ночевал однажды в вагоне и слышал…
Но той ночью, когда Коба впервые овладел ею, случилась трагедия. Несчастный Федя, услышав ее крики, вбежал… в тот самый момент. И увидел обнаженную сестру и Кобу. Он закричал. Коба в бешенстве револьвером прогнал его, запер дверь. И продолжил… Он не мог от нее оторваться, а она… уже от него. Парень бился в дверь, но они, упоенные друг другом, продолжали любить под этот стук. Несчастный упал у двери. Для него это было крушение мира: его идол Коба на глазах насиловал его сестру!
На следующее утро оба пытались его успокоить. И хотя тогда люди не нуждались ни в каких официальных церемониях, ради него в бронепоезде Серго устроили вечеринку, где отметили их брак. Присутствовали одни мужчины – Серго, жених Коба, я и Федя. Самой новобрачной не было.
Но с Федей что-то случилось в ту ночь. С тех пор начались его эпилептические припадки, порой бедняга стал заговариваться.
Вскоре мы с Кобой простились. Ильич приказал мне вернуться в Москву.
И наконец-то! Он решился отправить меня в Германию…
В переполненных тифозных поездах под именем князя Д. и с документами князя я должен был добираться до границы.
Имя «князь Д.» я приобрел значительно раньше, еще в Петрограде, в дни, когда только начинался красный террор.
Рождение князя Д
Именно в это время мне и группе товарищей готовили документы для переправки за границу. Паспорта, которые мы получали, как правило, были настоящие. Их забирали у расстрелянных заложников-дворян вместе с их биографиями и именами. Именно так я и нашел свое новое имя. Имя, под которым десятилетия буду работать за границей…
В те дни в Петроградскую ЧК доставляли множество арестованных «бывших». Убивали их обычно во дворе – в гараже. Расстреливали матрос с крейсера «Республика» Железняков и его братва. (Он был старшим братом того Железнякова, который вскоре разгонит Учредительное собрание.)
Он до сумасшествия обожал убивать. Жертв своих вылавливал прямо на улице. Охотился вместе с братвой с «Республики». Ехали стаей на автомобиле. Увидят на улице офицера, тотчас выскочат, окружат. Затолкают беднягу в роскошный мотор, увезенный из царского гаража. В моторе объявят: достаешь выкуп или расстрел… И везут несчастного по его знакомым, по петроградским квартирам. Звонят в дверь. Вконец деморализованный офицер покорно молит вчерашних друзей, любовниц, родственников дать деньги – спасти… Давали редко и мало. Справедливо боялись, что морячки решат: здесь есть чем поживиться… Впрочем, давали или не давали – конец был один.
Наигравшись с жертвой, привозили беднягу в ЧК, вели в гараж. Перед расстрелом как положено запускали мотор грузовика (на этих же грузовиках вывозили трупы).
У Железнякова был свой особый ритуал. Перед выстрелом он обязательно ласково говорил жертве: «Я, дорогой товарищ, глубоко извиняюсь, но мать-революция требует». И стрелял в затылок. Еще пинок успевал сделать, «чтоб вражеской кровью поганой не забрызгаться». Так что расстрел он именовал «пинком под жопу»… От постоянной крови и кокаина Железняков стал совсем безумным… Сидит на стуле счастливый, лицо худое, безумное, шепчет: «Ах, люблю я офицериков – миленков угощать! Хлоп-хлоп! – и на душе ангелы поют, да так нежно», – и воздух крестит. А потом вдруг: «Вот здесь – смешно», – и гогочет, со стула валится от смеха!
Железняков и привез в ЧК мое «имя».
В тот памятный для меня день он со своей стаей поймал князя Д. на Невском. Как потом он мне сам рассказывал, князь отказался везти их по квартирам. Они кинули его, связанного, на пол автомобиля и всю дорогу привычно развлекались – топтали сапогами. Привезли его в ЧК кончать, но, видно, сильно перепились и отложили расстрел «на завтра».
Я увидел князя, когда они вели его по коридору. В это время я искал для себя подходящую биографию, «легенду», как мы ее называли. Увидев Д., я тотчас забрал его у Железнякова и привел в свой кабинет.
Попросил принести чая и начал беседу. Князь Д. был из старинного грузинского княжеского рода.
Жил в Тифлисе. Я хорошо помнил прекрасный особняк этой семьи. Но главное – мы были одного возраста, оба грузины. И, что еще важнее, оказалось, он лишь однажды бывал в Петрограде, его совсем не знали в обществе, он сюда приехал с женой на свадьбу кузины. Тут их и застала наша великая Революция.
Все это он мне сам поведал. Потом спросил, что с ним будет. Я не стал обманывать соплеменника, сказал правду – расстреляем. Надо отметить, что и до, и после этого сообщения он держался спокойно-презрительно. С усмешкой спросил меня, откуда я родом, кто мои родители. Я отвечал правду, ибо жить ему оставалось недолго. Помню, он очень удивился, узнав, что я из хорошей семьи… А потом поинтересовался:
Читать бесплатно другие книги:
