Апокалипсис от Кобы Радзинский Эдвард

Расстрел великих князей

Я в это время, повторюсь, был отозван в Москву.

В революционной России начинался красный террор.

Мы не забыли Розу и Карла, погибшие Республики, расстрелы рабочих. Ильич решил кроваво ответить «международным мучителям рабочего класса». «Им мало крови семейки Николая Кровавого? Они получат щедрую добавку. И мученические тени Розы и Карла увидят возмездие!» – прокричал тогда Зиновьев.

По нашей замерзающей голодной столице опять поехали моторы.

Царских сановников брали ночью, свозили к нам в гараж на Морской, где их ждал очередной безумный матрос с сумасшедшей улыбочкой и револьвером. Для окончательного потрясения врага было решено расстрелять и четырех великих князей, содержавшихся в Петропавловской крепости. Смерть за смерть! Расстрел четырех Романовых, дальних родственников кайзера, – наш ответ убийцам Розы и Карла…

В те дни, открывающие красный террор, мне надо было готовиться к отъезду в Венгрию, на этот раз с драгоценностями, конфискованными у великих князей и царских сановников.

Эти ценности были свезены в Петропавловскую крепость и находились у коменданта. Я приехал в крепость ночью забрать «улов», как раз когда великих князей выводили на расстрел.

Ветер с Невы – белая пурга. И в свете качавшегося на ветру фонаря в одних пиджачках, окруженные солдатскими шинелями, шли они – четверо великих князей. Мне сказали, что один из них очень болен. Был даже приказ нести его на расстрел на носилках. Но он отказался…

И вот теперь, обняв за плечи двух братьев, он ковылял на расстрел. Все трое были как на подбор – высокие красавцы, истинные гвардейцы. Четвертый великий князь подкачал – слишком полный, обрюзгший и какой-то штатский, он шел сзади с котенком на руках. Но он-то и был самый известный из них – великий князь Николай Михайлович, историк и главный либерал в романовской семье. Накануне наш знаменитый писатель Горький, живший тогда в Петрограде, написал письмо Ильичу: «Великий князь Николай Михайлович прозван в обществе Герцогом Равенство. (Герцогом Равенство (Эгалите) звали в дни Французской революции примкнувшего к народу герцога Орлеанского, голосовавшего за казнь короля.) Наш Эгалите – большой критик Николая II, знакомец Льва Толстого, сослан царем в имение после убийства Распутина. Но главное – он известнейший, либеральнейший историк…» Просила за историка и Академия наук.

Ильич ответил насмешливо и кратко: «Революции не нужны историки».

Об этом рассказал мне несколько лет спустя Коба. Он не знал, откуда эта фраза, но я был в курсе. Я много читал в юности о Французской революции, будто предчувствовал – пригодится! Ильич попросту процитировал фразу прокурора, отправившего в дни террора на смерть великого Лавуазье со словами «Революции не нужны ученые».

Но обо всех этих тщетных просьбах о помиловании и об ответе Ильича я узнал много позже. Потому удивился, когда Николай Михайлович, проходя мимо меня, вдруг остановился. Он, видно, понял, что я здесь человек не случайный и к солдатне не отношусь.

Он сказал мне:

– Передайте, сударь, вашему господину, что он весьма заблуждается. Историки очень нужны Революции. Хотя бы для того, чтобы рассказывать вам, господа революционеры, чем она для вас всех… – Он повторил с нажимом: – Для вас всех закончится.

Конвойный красногвардеец грубо велел ему не останавливаться. Великий князь, будто не слыша, погладил котенка и осторожно опустил на землю. Помню, котенок опрометью бросился назад в теплое помещение.

И только после этого князь продолжил путь к месту расстрела…

Стоял невыносимый ночной декабрьский холод, но они шли, не ежась, в своих легких пиджачках.

Их расстреляли за стеной крепости на Кронверкском полигоне, близ Головкина бастиона. Подвели к вырытой могиле, где уже лежали расстрелянные заложники. Из-за стены на них глядел собор, в котором были похоронены их предки.

Тогда любили символы. По замыслу Ленина тени погибших в крепости революционеров и повешенного брата Ильича вместе с тенями их убийц, покойных царей, должны были увидеть это возмездие нашей Революции…

Расстрельный взвод во главе с бывшим царским тюремным надзирателем исполнил постановление ЧК о расстреле «бывшей императорской романовской своры» – так назвала приговоренных великих князей «Петроградская правда». В грязной яме близ Головкина бастиона до сих пор находится тайная братская могила Романовых.

Самого расстрела я не видел. Точнее, не захотел видеть. Не потому, что чувствовал угрызения совести. Просто было поздно, мне требовалось выспаться перед дальней дорогой. Но потом я часто вспоминал фразу великого князя.

И опять горькие деньги и кровавые бриллианты не помогли. Пока я добирался до Будапешта по стране, охваченной гражданской войной, наступил конец очередного миража. Венгерская республика пала. Драгоценности Романовых понадобились товарищу Беле Куну и его сподвижникам только для того, чтобы бежать в Австрию.

Товарищ Бела, фанатичный коммунист (как я восхищался им тогда!), нашел приют у нас. (Через двадцать лет этого беспощадного отца венгерского коммунизма расстреляет другой беспощадный коммунист, мой друг товарищ Коба.)

Странная смерть черного дьявола

В том же кровавом марте 1919 года умер самый доверенный человек Ильича – Яков Свердлов.

Каждый раз, возвращаясь в страну, я слышал имя Свердлова, связанное с самыми кровавыми событиями. Он подавлял мятеж левых эсеров, беспощадно расстреливал казаков, конфисковывал хлеб в деревне… Но мы, старые партийцы, знали: все это приказывал Ильич… Ильич был мозгом Свердлова, Свердлов – руками Ильича. Помню, Ленину сообщили о восстании крестьян в Пензе. Он тотчас набросал на бумажке распоряжения Свердлову: «Начать беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев… организовать концентрационные лагеря». Все моментально исполнил неутомимый Свердлов. Мы преклонялись перед его умением исполнять беспощадные ленинские приказы, «якобинские приказы» – как называл их сам Ильич.

Когда Ленин болел, заседание Совнаркома проводил Свердлов. Однажды я присутствовал на таком заседании (меня отправляли в Берлин с царскими драгоценностями). В перерыве Троцкий, приехавший с фронта, спросил Свердлова:

– Кто все-таки решился расстрелять всю царскую семью?

Свердлов помолчал (я был в комнате). Но потом посмотрел на меня и громко ответил:

– Мы тут решили. Екатеринбург должен был пасть, и Ильич считал, что нельзя им (белогвардейцам) оставлять живого знамени.

Он давно перестал разделять себя и Ильича. Они с Ильичем стали «мы». И он хотел, чтобы все об этом знали.

Я был в Германии, когда эсерка Фанни Каплан стреляла в Ленина. Мне рассказали, как раненый Ильич лежал в кремлевской квартире, и Троцкий, всегда чувствовавший себя наследником, немедленно примчался с фронта. Но Свердлов отверг все попытки назначить «исполняющего обязанности Председателя Правительства».

Он сам занял ленинский кабинет и в ожидании выздоровления Вождя лично подписывал документы его именем. Пока Ленин приходил в себя, Черный дьявол (он все чаще так себя называл) организовал месть – беспощадный красный террор. Расстреливали царских сановников, священников и просто аристократов. Пятьсот человек были убиты за одну ночь в Петрограде. Говорилось, что цель этого – «ужаснуть врага». А на деле – связать всех нас круговой порукой. Теперь впереди нас ждали победа или смерть.

Я вернулся из Берлина, когда Ильич начал выздоравливать. Доложил обстановку Свердлову. Мне удалось тогда многое, наша агентурная сеть заработала. Революционное движение в голодной Германии с пришедшими с фронта изувеченными нищими калеками было перспективным. Но Свердлов попросил меня забыть на время о Германии:

– Наше положение очень тяжелое. Ильич тревожится. Мы… – (опять «мы»!) – подумали здесь: организовать группу товарищей-боевиков… Вы должны обеспечить безопасность, если Ильичу и руководству партии придется бежать. – И добавил: – Если со мной что случится, паспорта и прочее – там… – Он указал на огромный сейф в углу кабинета.

Как я потом узнал от Кобы, «прочим» были золотые царские червонцы, часть царских драгоценностей из Екатеринбурга, кредитные билеты на огромнейшую сумму и заграничные паспорта.

Я, как и все мы, считал, что Ильич души не чает в воистину верном псе…

И вот Свердлов умер. Одни говорили, что это была жалкая простуда и он попросту «сгорел» на работе, организм не выдержал ночных бдений и постоянной революционной ярости, в которой пребывал. Другие называли «испанку», косившую тогда людей. Я был на похоронах. К моему (и общему) изумлению, прощаясь с любимым соратником, Ильич произнес лишь сухие, обязательные слова: «Товарищ Свердлов один исполнял работу огромного коллектива…» – и так далее.

Все решили, что это весьма обычное свойство необычного человека: Ленин попросту сердился на Свердлова за то, что тот так не вовремя умер, лишив его верного помощника…

Место оказалось вакантным. «Мы» более не существовало. Но было ясно: Ленин уже не мог без «мы». Требовался столь же работоспособный товарищ, умеющий так же безоговорочно воплощать в жизнь ленинские решения. Все знали – Ильич его тотчас начал искать.

Эта ленинская сухость совпала со странными разговорами, вскоре поползшими по ЧК. Вдруг начали вспоминать и обсуждать обстоятельства прошлого покушения на Ленина. И удивляться… Дело в том, что покушавшаяся злосчастная эсерка Фанни Каплан была полуслепой (во время какого-то эсеровского теракта ее задело собственной бомбой). И тем не менее она, с трудом различавшая предметы, умудрилась не только ранить Ленина, но и ловко исчезнуть! Задержали Каплан… через несколько кварталов от места преступления! Удивлялись и тому, что взамен кропотливого расследования было торопливое следствие, закрытый суд и смертный приговор. И это странно поспешное следствие проводили люди Ягоды, одного из руководителей нашей ЧК и… мужа родной сестры Свердлова. Да и сам расстрел Каплан показался всем тоже очень странным. Большой друг Свердлова комендант Кремля Мальков вывел полуслепую Каплан во двор Кремля. Как рассказали находившиеся при этом наши сотрудники, было ощущение, что она не знает, зачем ее вывели. Шла спокойно, как на прогулку. И тут Мальков немного отстал, вынул револьвер и сзади торопливо выстрелил ей в голову…

Я не сомневался, что все эти слухи кем-то и зачем-то пущены. Именно тогда я вновь увидел Кобу.

Он окончательно покинул Царицын. Его призвал Ленин.

Коба сказал мне, усмехаясь:

– Мижду нами говоря, жид Свердлов попросту решил убрать Ильича и заменить его другим жидом – пламенным Львом. Поэтому Троцкий тотчас прискакал с фронта. Вызвал его телеграммой Свердлов… Но, узнав, что Ильич всего лишь ранен, Свердлов поспешил разыграть комедию преданности. Спрашивается, зачем это было нужно товарищу Свердлову?

Я уставился на Кобу в недоумении.

– Ильич не верит более в мировую Революцию. Он хочет построить социализм в России. Они же, помешанные на прежней идее, считают его изменником. Так что, видимо, решились. Но Ильич узнал обо всем. Точнее, ему открыли глаза. – На лице Кобы была знакомая, очень опасная улыбка. – И Свердлов… приказал долго жить, – закончил он. Потом, усмехнувшись, добавил: – Мижду нами говоря, теперь Ильичу позарез нужен новый, но действительно верный Свердлов.

Я до сих пор гадаю: неужели и то была очередная шахматная партия моего великого друга?

Начало великой провокации

Весь двадцатый год я продолжал организовывать разведывательную сеть в Европе.

В Лондоне часто виделся с великой княгиней. И это знакомство служило мне охранной грамотой и в Лондоне, и в Берлине.

Однажды во время очередного визита в гостиную вошла служанка и что-то торопливо прошептала княгине. Извинившись, та удалилась «сделать кое-какие распоряжения по дому». Пока она отсутствовала, я кое-что успел. Дело в том, что, когда я вошел в гостиную, она с некоторой поспешностью положила в ящичек секретера бумагу. Ей, конечно же, показалось неудобным запереть секретер на ключ (о, люди XIX века!), она лишь задвинула ящичек. Излишне говорить, что, как только за нею закрылась дверь, я ящичек выдвинул, правда, лишь на мгновение, ибо услышал ее торопливые шаги. Дерзость часто бывает вознаграждена. Я успел прочесть всего одну строчку, но какую! «Во главе стоит г-н Якушев, прибывающий из Москвы…»

Великая княгиня, вернувшись в комнату, застала меня любующимся в окно чудесным стриженым английским газоном. Я хотел увидеть того, к кому она, вероятно, выходила. Но служанка принесла чай, и мне пришлось покинуть «наблюдательный пункт».

На следующий день я начал действовать. Якушев – довольно популярная русская фамилия. Якушев, приехавший из Москвы, мог быть или из «бывших», получивших право эмигрировать, или, что правдоподобнее, «наш». В это время уже вовсю налаживались экономические связи с Германией.

«Товарищи по несчастью» – назвал наши страны Черчилль. По Версальскому миру Германия была раздавлена победившими союзниками, нас же вчерашние союзники попросту не признавали. Так что мы, «страны-изгои», активно торговали друг с другом.

Будучи князем Д., я начал действовать через русских эмигрантов. В Берлине их обреталось множество. После окончания войны тысячи немецких семей лишились кормильцев. В просторных буржуазных квартирах оказались пустые комнаты, которые дешево снимали беглецы из России. Жизнь в разоренной войной, обобранной победителями Германии была очень трудной. Бедствующие наши эмигранты стали частью моей агентуры. Через них я быстро нашел некоего Якушева, приехавшего недавно из Москвы. Но он оказался жалким стариком эмигрантом, которого выпустили умирать. Явно не тот!

Другого Якушева, прибывшего также из Москвы, я легко разыскал через наше торгпредство!

Из «бывших» – действительный статский советник, перешедший на сторону Советской власти. Теперь он занимал очень ответственный пост в каком-то наркомате, приехал в Германию заключать торговое соглашение.

Через моих агентов я установил, что он был принят великой княгиней. Я сообщил о нем в центр.

Так я заочно познакомился с будущим героем одной из величайших провокаций в истории разведки. Но об этом – после.

Большой сюрприз

В ноябре двадцатого года я вернулся в Москву. Вернулся в исторические дни.

Я застал Кремль опустевшим: Ленин и все наши вожди укатили в Петроград праздновать трехлетие Октября. Готовились праздновать шумно. Еще бы! Произошло то, во что до конца не верил никто, даже мы сами! «Утопия» – так называл наш новый строй остальной мир. Но Утопия выжила и победила. Трехлетняя годовщина победы в Октябре совпала с победой в Гражданской войне. Последний оплот Белой армии, Крым, пал под ударами нашей нищей, босой Красной армии. Интервенцию всей Европы, походы отборных частей царской армии, возглавляемой лучшими царскими генералами, – все мы выдержали, все превозмогли! Величайший эксперимент в мировой истории готовился отметить победу.

Я узнал, что Коба – в Москве. И понял: в Петроград его не взяли.

Ведь бедный Коба формально не участвовал в Октябрьском перевороте. К тому же он не дождался победы в Гражданской войне. Совсем незадолго до победы он попросил отозвать его с фронта. Лавры снова достались Троцкому и его окружению.

Мне нужно было срочно получить деньги для нашей агентуры в Германии. Так что, не повидав Кобу в Москве (да и чем он мог теперь помочь!), я отправился в Питер…

В Петрограде хозяин красного Питера Зиновьев придумал грандиозное зрелище – «Ночь взятия Зимнего дворца». Участвовали балет, цирк и солдаты Красной армии.

На трибуне, напротив Зимнего дворца, сидели победители – вожди и участники Октябрьского переворота. Тысячи людей черной массой толпились на ночной площади и близлежащих улицах. Это были делегации заводов – питерский пролетариат, а также части Петроградского гарнизона.

Историческую ночь начали воскрешать выстрелом «Авроры». И тотчас случилась нелепость: вместо того чтобы повторить свой легендарный выстрел, «Аврора» стала палить непрерывно. Бедный Зиновьев тщетно кричал: «Остановить безобразие! Расстреляю!» – обычная присказка в те годы. Его крики и приказы на «Авроре» не слышали – отказал телефон. Только посланный на корабль чекист на велосипеде прекратил канонаду (оказалось, на историческом судне слишком рьяно отметили юбилей – перепилась команда).

Наконец-то замолчала неугомонная «Аврора», и тогда красногвардейцы ринулись на штурм. Они должны были взять баррикаду, за которой прятались враги – балерины, исполнявшие роли бойцов женского батальона, и циркачи, игравшие юнкеров.

Баррикада успешно пала, балерины врассыпную побежали во дворец, циркачи в юнкерских мундирах – за ними. Их преследовали доблестные красногвардейцы. И тут осветился Зимний дворец. Это и был главный сюрприз. За белыми занавесками в окнах возникли тени, воспроизводившие бой внутри. Бой силуэтов! Красные били белых. И хотя мы, сидевшие на трибуне, знали, что никакого боя тогда там не было, все радостно аплодировали…

Финал был совсем торжественный – прожектора устремились на красное знамя, благополучно взвившееся над Зимним дворцом…

После исторического представления последовала череда заседаний и чествований, газеты дружно печатали воспоминания героев Октября.

Но нигде не упоминалось имя Кобы. И я понял: несмотря на все удачные шахматные партии, звезда моего бедного друга невозвратно закатилась…

Однако на четвертый день торжеств меня ждал сюрприз. Мне удалось встретиться с Дзержинским, курировавшим разведку. Я попросил денег. К моему удивлению, он сказал:

– Вы хотите слишком большую сумму. Я такими суммами теперь не распоряжаюсь. Вам следует написать заявление и все обосновать. Мы разберем его на коллегии и попросим о выделении средств соответствующее ведомство…

Но деньги нужны были в Берлине немедленно. Мы могли завербовать одного из влиятельных деятелей Веймарской республики. Он покупал дом, и ему позарез требовалась финансовая помощь. Короче, представился счастливый случай. Я объяснил ситуацию.

И тогда Дзержинский меня изумил:

– Если дело действительно такое срочное, вам сумеет помочь сейчас только один человек. – И я услышал имя своего друга.

Но потрясения продолжились. Тогда же в Петрограде я узнал, что лишь два человека имеют право входить в кабинет Ленина без всякого доклада. Один – Троцкий, второй вождь Революции, чьи портреты висели на улицах, чьим именем называли города и заводы… Но второй! Вторым был… мой друг Коба! Коба, которого никто тогда не знал в лицо! Ближайшие ленинские друзья Зиновьев, Каменев, Бухарин, столь популярные в партии, именуемые «вождями», красовавшиеся на страницах газет, на плакатах и картинах… не удостоились такого права!

Я понял: всего через три года наша Революция стала безвозвратным прошлым. Она умерла вместе с Гражданской войной. От революции осталось балетно-цирковое представление с нелепо стрелявшей пушкой «Авроры»… И – тени! Настоящее, реальность – это большевистское государство. Родившийся могучий ребенок. Совсем недавно он был весь в крови Гражданской войны. Но теперь его обмыли, и он начал быстро расти. А вместе с ним неправдоподобно стремительно росли новая бюрократия и… Коба!

Умный Коба! Великий Коба! Он опять все просчитал и все сделал вовремя. Вовремя поспешил с фронта. Вовремя сообразил: пора военных подвигов ушла в прошлое. Полями сражений, местом подвигов становились теперь кабинеты! И он сумел занять главную кабинетную должность – должность покойного Свердлова, должность верной ленинской тени!

Коба в Кремле

В тот приезд я сумел повидать своего друга только однажды – в воскресенье.

Коба жил теперь в Кремле. Страшен был Кремль в те годы – много разрушений. С въездной арки Спасской башни жалко глядела икона со старательно разбитым стеклом и лампадой. Но знаменитые часы на Спасской башне научились играть «Интернационал»…

Новые вожди страны поселились в бывшем Кавалерском корпусе, против Потешного дворца.

Улицу в Кремле, где они жили, назвали Коммунистической.

В квартирах вождей стояла великолепная мебель прежних владельцев – тех, кто сбежал за границу или (куда чаще) уже лежал в могиле.

Когда я шел к Кобе, встретил Бонч-Бруевича. Он пригласил меня к себе на чашку чая. От чая в те голодные годы не отказывались. В его кабинете стояло великолепное бюро карельской березы со множеством потайных ящичков. Бонч был известный специалист по русскому сектантству и большой почитатель Распутина, о чем после революции он предпочел забыть. Он радостно показал мне Евангелие XVII века, которое обнаружил в секретере. Как и положено в те голодные годы, Евангелие произвело на меня куда меньшее впечатление, чем чай с редким тогда куском сахара и еще более редким бутербродом – белый хлеб с маслом и настоящей колбасой, «как при царе».

…Чай Бонча я вспоминал потом долго. У Кобы чая не водилось.

Тот сидел один, мрачный. С женой Надей он поругался. Выглядел ужасно: осунувшийся, с землистого цвета лицом…

И квартира не лучше – продавленный диван, убогая мебель.

Я поинтересовался:

– Кто здесь жил прежде?

Он понял, усмехнувшись, ответил:

– Не знаю. Но вся эта господская роскошь мне ни к чему!

Его жена Надя потом поведала мне: квартира была обставлена прекрасной мебелью, но накануне, войдя в нее, Коба мрачно спросил:

– Я все думаю, зачем здесь стоит буржуйское великолепие? – И пнул сапогом огромное зеркало в гостиной.

Оно упало и разбилось. Она сказала:

– Это плохо… дурная примета. К смерти.

Он не ответил и велел отправить «буржуйское великолепие» на помойку! Когда туда вынесли так нравившиеся ей бронзовые каминные часы и всю дворцовую мебель – знаменитый ампир XIX века, Надя ушла к родителям.

Как я слышал потом, мебель эту тотчас подобрала заведовавшая кремлевскими музеями жена Троцкого. Ей и принадлежит авторство шутки, быстро ставшей популярной: «Он не понимает, что такое стиль ампир. Ему куда ближе наш революционный стиль вампир!» Но ни она, ни Надя не поняли того, что понял мой умный друг: партийная масса мрачно следила за быстрым вхождением своих вождей в барскую жизнь.

Я сказал:

– Плохо выглядишь. Не болен?

– Работы много… Что у тебя? Только кратко.

Я изложил. Он моментально написал резолюцию: «Выдать всю сумму».

После чего я сообщил:

– Все мои добровольные агенты – немецкие коммунисты – очень встревожены. Говорят, у нас принята какая-то секретная резолюция, покончившая с партийной демократией?

– Принята резолюция, запрещающая фракции и фракционную деятельность внутри партии. Будем карать за нее, гнать из партии.

– Подожди, но как же теперь с «другими мнениями»?

– Их не будет, – сказал он насмешливо.

– Но это невозможно для демократической партии.

– Ильич сделал резолюцию секретной. Публично мы все обязаны ее отрицать… Но в секрете нам предстоит обустроить свой дом. Никакой мировой Революции в ближайшее время не предвидится. Мы остались одинокой крепостью внутри чужого, враждебного мира. И мы должны заботиться о безопасности в этой крепости. Потому о мировой Революции забудь! Денег на нее я тебе больше не дам. Нынче нашей главной, точнее, единственной целью является безопасность Республики. В первую очередь – от эмиграции. У вас теперь новые задачи: разложение эмиграции, вербовка агентов среди эмигрантов и, наконец, физическое уничтожение главных вождей. Главным местом действий твоей агентуры должны стать города, где имеются скопления эмигрантов, – Париж, Берлин, Стамбул.

Обо всех своих действиях ты будешь докладывать лично мне. И только после этого непосредственному начальству – в ЧК. Им станешь передавать лишь ту информацию, которую я тебе разрешу передавать. Это не мое пожелание. Это приказ Ильича. В ближайшее время в партии появится новая должность – Генерального секретаря партии. При нем будет работать разведывательное подразделение с очень широкими функциями…

В это время в кабинет вошел начальник охраны Ильича некто Беленький.

Мое удивление все возрастало.

Сначала я услышал целую речь о том, как горячо любит Кобу наш Ильич. После чего Беленький сказал:

– Ильич говорит, что в вашей квартире в Кремле вы плохо спите. И мне приказано перевести вас в спокойную квартиру. Но хорошо Владимиру Ильичу приказывать, а как мне исполнять? Вам не хуже моего известно, как перенаселен Кремль руководством партии. Не могу же я кого-то выгнать! Я ему все это объяснил, и он потребовал, чтоб вас поместили… в Большой Кремлевский дворец! В исторические парадные комнаты! Но жена товарища Троцкого категорически протестует! И мы не имеем права ее не слушать – она заведует нашими кремлевскими музеями. Однако Ильич поручил мне уладить конфликт в два дня…

Коба с усмешкой прервал его:

– Не понимаю: что вы хотите от меня?

– Я нашел, пожалуй, единственный выход. Я обратился к другу Ильича товарищу Серебрякову. Он согласился переехать в город и передать вам свою квартиру… Она в Потешном дворце. Это очень спокойная квартира, там много комнат. Правда, небольших, но обставленных отличной старинной мебелью. Может, согласитесь?

– Товарищ Сталин на все согласен. Даже жить в прежней квартире согласен. Товарищу Сталину много не надо.

– Спасибо. Вы сняли с меня большой груз. – И, уходя, Беленький добавил: – Ильич просил напомнить вам постановление Политбюро: «Обязать вас проводить три дня в неделю на даче».

…Через полтора десятка лет Коба расстреляет и заботливого Беленького, и сговорчивого друга Ильича Серебрякова.

Беленький ушел, и Коба тотчас перешел на грузинский:

– Ильич все время мирит нас с этим жидом, который меня ненавидит. Но как только я начинаю мириться с Троцким, Ленин начинает тревожиться, потому что сам ненавидит Троцкого куда больше, чем я. Он ревнует к нему партию. Она для него, как жена… Он и Зиновьева не любит. Никого из них не любит. Он меня любит, потому что партия меня не знает… «Три дня на даче» – а сам навалил гору дел… Когда же отдыхать? Ну просто товарищ Мария-Антуанетта… Ей говорят: «Крестьяне голодные, нет хлеба», а она: «Пусть кушают пирожные…» Три дня на даче! Как же!

И в этот момент позвонил Ильич. Коба поговорил, положил трубку.

– Меня завтра кладут на операцию. Он хочет, чтоб оперировал его доктор.

– Ты не прав. Ильич трогательно заботится о тебе…

– Это потому, что я ему сейчас необходим. Ильич заботится только о деле. И если я умру во время операции, он забудет обо мне на второй день… Как когда-то в Туруханске. Вчера он вдруг сказал: «Вы что-то не ухожены, батенька. По-моему, вам надо жениться… Знаете, я даже подумал о сестре Маше. Хоть она и настоящая революционерка, но варит замечательный борщ. Среди революционерок, поверьте, это большая редкость». И очень удивился, узнав, что я женат. Хотя я рассказывал ему о Наде тысячу раз и столько же о том, что мы ждем ребенка… Но он не слышит. Не слышит, если говоришь не о делах. Однако я сейчас очень нужен делу. – Коба помолчал. – Страна устала от голода… Требуется передышка. Поэтому Ильич решился, конечно, временно… на невероятное. Вернуть рынок. – И Коба уставился на меня, ожидая реакции.

– Выпустить на свободу рыночного дьявола?! – Я почти закричал.

– Да, будет объявлена новая экономическая политика.

– Но это конец Революции! Конец великой Утопии!

– Смотри, как ты сразу заорал! Вот такой реакции Ильич ожидает от всех вас, старых партийных идиотов. Вот так же заголосят все великие партийные жиденыши… И хотя он будет клясться «нашим багдадским ослам» (так Ильич все чаще называл старых партийцев)? что это временная мера… и как только окрепнем, мы появившихся буржуев чик-чик – всех перережем… разве будут его слушать? Им бы только побузить. А Ильич очень устал… Он болен.

Я удивился:

– Чем же он болен?

– Никто этого не знает. Его мучают странные, нестерпимые головные боли. А он должен готовиться к партийному бунту… Вот почему он заставил принять эту секретную резолюцию. Но он понимает – не поможет. Все наши партийные боги жаждут выкрикнуть свое мнение, обязательно отличное от мнения Вождя. Со всем этим надо кончать. Им нужны великие споры, а нам – великое пролетарское государство-крепость. Мы – армия, окруженная врагами. В армии не обсуждают, в армии слушаются… Мы с Ильичем считаем, что партию нужно обновить. – Так я вновь услышал знаменитое свердловское «мы». – Вместо кичливых, мешающих управлять страной партийных болтунов в руководство должна прийти послушная молодежь. Ильич на днях сказал мне: «Мы – товарищи пятидесятилетние… А вы – товарищи сорокалетние. Нам надо думать и готовить смену – тридцатилетних и двадцатилетних: их нужно набрать и подготовить к руководящей работе…» Я говорил тебе: скоро в партии появится особый пост – Генеральный секретарь партии, который поможет Ильичу построить обновленную партию…

Давно я не видел Кобу таким страстным, яростным. Он волновался, переходил с грузинского на русский. Видимо, он очень хотел убедить – не меня, а себя… Ведь если говорить прямо, Ильич устраивал заговор против собственной партии. Тогда у нас самым страшным было обвинение в бонапартизме. А это и выглядело как чистой воды бонапартизм, пахнущий расстрелом.

Коба умел читать мысли. Он поглядел на меня подозрительно, враждебно. Но не унизился, не предупредил: «Если ты посмеешь кому-нибудь рассказать…»

Он просто долго смотрел на меня. И мы молча обнялись. Мы – два грузинских парня, живущих в чужом городе и умеющих ценить дружбу. Если бы Коба задумал взорвать Кремль, я был бы с ним.

– У меня гнойный аппендицит… Если умру под ножом, позаботься о Наде и Якове. – Это был его сын от той, от первой, от Като. – Яша живет в семье Сванидзе, привези его в Москву. Надя его воспитает… мы с ней договорились.

На следующий день Кобу действительно повезли в больницу, а я поехал на поезд, отправлявшийся в Берлин.

В Берлине я узнал: Кобе успешно сделали операцию, и Ильич послал его отдыхать на Кавказ. Я написал ему, попросил проведать в Тифлисе мою мать. Она тяжело болела.

Вернувшись в Москву летом следующего, 1922 года, я понял: величайший переворот начался. Ленин ввел новый пост – Генеральный секретарь партии.

На этот пост он провел Кобу.

Еще одна революция – тайная

Я говорил тогда со многими, но никто из наших партийных бонз не понял, что значит этот пост… Все решили, что это должность для скучного трудяги, который согласится заниматься пугающе возраставшим партийным делопроизводством, бюрократической бумажной канителью. И потому все в партии были уверены, что Генсеком назначат моего старого знакомца Молотова. Он был секретарем ЦК. На заседаниях Политбюро всегда сидел рядом с Ильичем – оформлял решения, писал бесчисленные директивы, короче, на нем держался весь бюрократический поток. Ильич ценил его работоспособность и фантастическую усидчивость. И нежно называл его «каменной жопой». Молотов всегда знал свое место. Во время заседаний Политбюро Ленин писал ему записочки, если надо было выступить против кого-то. И под насмешливым взглядом Троцкого, сидевшего наискосок от Ильича, Молотов выступал и не стесняясь повторял слова из записочек. Говорил дурно, заикался, и Троцкий, смеясь, обращался к Ильичу:

– У вас опять нашлась затычка в виде Молотова?

Короче, когда Ильич предложил Генеральным секретарем Кобу, ожидали, что Молотов возмутится. Ибо это была его епархия. Но тот с готовностью уступил этот пост Кобе, как когда-то уступил ему место редактора. Он умел безропотно подчиняться сильнейшему. Молотов остался просто секретарем ЦК при Генеральном секретаре ЦК Кобе.

Вернувшись в Москву, я узнал, что мать моя умерла, но Коба успел повидать ее перед смертью. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться.

– Приходи к полуночи. Товарищ Сталин теперь работает до утра. Проклятая должность. Нет времени поговорить с другом…

Стояла летняя жара. Раскаленный город покинули все вожди. Зиновьев, Бухарин отправились в Ессентуки, Троцкий безвыездно жил на подмосковной даче, Ильич плохо себя чувствовал и переехал в Горки. На «хозяйстве» в Москве осталась только рабочая лошадка – Генеральный секретарь Коба.

Было за полночь, когда я пришел к нему на Воздвиженку, где помещался тогда Секретариат ЦК. Ночью жара немного спала, огромные окна в кабинете Кобы были открыты, и легкий ветерок более или менее спасал от духоты. Кабинет тонул в полутьме, горели только три настольные лампы под стеклянными зелеными абажурами. За столом у стены восседал Коба. Он был в рубашке, на стуле висел его френч.

К столу, поставленному буквой «Т», был придвинут длинный стол для заседаний. За столом сидели еще два участника этого ночного бдения…

Один из них – мой старый знакомец Молотов. Несмотря на невозможную духоту, он был в пиджаке, поблескивал старомодным пенсне. Другого человека, совсем молодого, я не знал. Он явно рабски подражал Кобе. В таком же френче, с такими же усами, редкие волосы зачесаны назад, как у Кобы, – сквозь них сверкала лысина. Это был бывший сапожник из еврейского местечка – Лазарь Каганович. Местечко называлось Кабаны. Я запомнил это, ибо просматривалось что-то кабанье в его грузном большом теле, крупном лице, толстом носе. И главное, как потом выяснилось, – в безоглядном умении идти напролом по приказу моего друга.

Я подошел к столу Кобы. Он поднялся и обнял меня. Мы помолчали…

– Я видел ее накануне. Это из вашего сада… – У стола стояла корзина с фруктами. – Она просила тебе отдать, сама собирала. Умерла во сне, считай, просто заснула. Слава богу, не мучилась, смерть праведника.

– Спасибо тебе, Коба…

– Знакомьтесь, – обратился он к присутствующим, – это друг мой Фудзи. Он не японец. Просто однажды я дал ему такую партийную кличку. А вот товарищу Молотову кличку дал Ильич – «каменная жопа».

Все, включая Молотова, угодливо засмеялись.

– Товарищ Каганович, с которым ты не знаком, тоже имеет почетную кличку, но уже от меня – «каменная жопа номер два». И мне надо дать такую же. «Каменная жопа номер три». Этих кличек мы достойны. Сидим, бумажки пишем, в бумажках тонем, пока наши вожди по курортам шмыгают, а разные Фудзи – по заграницам…

Только потом я узнал, что это за бумажки, которыми завалены были оба стола.

Здесь, на Воздвиженке, в полутемном кабинете мой великий друг придумал архимедов рычаг, которым троица сейчас переворачивала всю партию.

В это время мой друг Коба создал новую партийную должность – инструктор ЦК. Инструкторами назначались представители столь желанного Ильичу молодняка. После чего Каганович рассылал этих молодых инструкторов по провинциям писать отчеты о работе низовых организаций партии. Отчеты были скрытыми приговорами. Они решили судьбу сотен местных партийных руководителей. Все, кто не разделял мнение Ильича, объявлялись в этих отчетах «не соответствующими должности». И незамедлительно следовали распоряжения об увольнении.

Новым партийным начальником назначался прямо из этого кабинета другой – послушный, управляемый.

Такими отчетами инструкторов и были завалены в ту ночь столы удалой троицы. За кратчайший срок, работая день и ночь, тройка перетряхнула всю нашу партию. Пока вожди отдыхали на курортах, в Москве происходила тихая кадровая революция. Теперь на места старых непокорных партийцев сели исполнительные молодые люди, преданные Ильичу.

Но еще более преданные тому, кто их назначил, – моему другу Кобе. Генеральному секретарю – хозяину кадров партии. Эти новые молодые партийные бонзы были наделены такой властью на местах, которая и не снилась царским генерал-губернаторам. Они и составили новую партийную бюрократию – управляемое агрессивное большинство на будущих съездах.

Но тогда я этого не понял. Я был рад покинуть душный кабинет…

Взял такси, повез домой фрукты из нашего сада. В корзине нашел маленькую икону. Это было изображение Богоматери с младенцем. Все, что осталось мне от мамы.

Новая Лубянка, новая разведка, новая партия

На следующий день я отправился к себе на Лубянку. Лубянка бурлила. Распространились слухи, будто на днях будет покончено с родной ЧК. Название, внушавшее ужас нашим врагам, перестанет существовать. Вместо ЧК наше грозное ведомство получит какое-то длинное бюрократическое название – Объединенное государственное политическое управление при Наркомате внутренних дел (ОГПУ). Так решил все тот же могущественный Секретариат ЦК. То есть Коба.