Апокалипсис от Кобы Радзинский Эдвард

Миротворец Коба

Ильич метался по спальне. Набросился на Кобу:

– Зачем мы сидим в этой ловушке? Здесь тени Романовых, здесь невыносимо!

– Не тревожьтесь, Владимир Ильич. Я приготовил квартиру. Дождемся ночи и уйдем.

Ночью Коба увел Ильича, а я остался в особняке.

Коба все предвидел правильно. Утром вышла какая-то желтая газетенка с письмом двух известных революционеров – Панкратова, отсидевшего много лет в Шлиссельбургской крепости, и еще кого-то (кого – запамятовал). Оба обвиняли Ленина и всех нас в шпионаже. В полдень я увидел в окно, как прибывшие с фронта солдатики окружают наш особняк.

На балкон уже выходить было нельзя.

В любовном гнездышке балерины мы готовились защищаться. В особняке находились Раскольников и около двухсот матросов. Еще столько же заняли Петропавловскую крепость, собираясь отбиваться там.

Если бы Кшесинская видела, как под отборную ругань ломали драгоценную мебель, рубили крышку рояля, баррикадировали окна… Самое забавное, я испытывал те же чувства – почти отчаяние. Дом, который я, чего там скрывать, полюбил, уничтожался, погибал на глазах…

В окно я заметил заросшего бородой солдата-фронтовика – голова перевязана грязным бинтом. Он кричал:

– Жируете, тыловые сволочи? Бузите? Ждите!.. – Мат. – Доберемся!.. – Яростный мат.

Эти солдаты, привезенные с фронта, ненавидели нас, «околачивающихся в тылу». Стало ясно – пощады не будет…

В этот миг появился Коба. Оказалось, он сумел договориться с Исполкомом. Особняк должен быть сдан без боя. Матросы обязаны сдать оружие, вернуться на суда и немедленно отплыть обратно в Кронштадт… Раскольников, конечно же, матерился, но, по-моему, больше для виду. Умирать он совсем не хотел. Его матросики тоже.

Оружие складывали в саду около следов костра, на котором зажарили козочку Эсмеральды.

В это время Коба объявил мне весьма неожиданное:

– Приказ об аресте большевиков будет с часу на час. Этого еще никто не знает, но знал Коба. – (Конечно, опять Керенский!) – Ильича мы спрятали сейчас у рабочего Каюрова. Но у него сын анархист, и молодежь возится с бомбами. Ильич боится. Я должен перевезти его. У меня нет времени, но я обещал Исполкому замирить Петропавловку и заставить матросов сложить оружие. Иначе их всех перебьют и смерть потом повесят на нас. Ты понял? Еще разок нам нужно «раздвоиться»…

Под издевательские выкрики солдат Раскольников повел мрачных матросиков обратно на суда, а мы с Кобой «раздвоились», совсем как во времена наших эксов. Коба уехал укрывать Ильича и одновременно в моем лице отправился в Петропавловскую крепость.

Крепость окружали все те же мрачные солдаты, ожидающие команды перестрелять «немецких шпионов». Меня отвели к их полковнику.

Я показал удостоверение члена Исполкома Петроградского Совета Иосифа Джугашвили.

– Есть решение Исполкома Совета, – объявил я значительно. – Матросы сдадут оружие. За это беспрепятственно вернутся в Кронштадт.

– Если сдадут оружие – скатертью дорога. На пьяниц и бездельников патроны тратить жалко, – сказал полковник.

Меня пропустили в крепость. Я не знал, насколько убедительно наше сходство для людей, которые знали Кобу. Такие люди вполне могли здесь оказаться. Тогда, приняв меня за провокатора, они… Но иного выхода не было. Все мы жили рядом со смертью в те дни. Короче, с грузинскими шуточками, правда, несколько дрожащим голосом, я начал уговаривать матросов… К счастью, долго уговаривать не пришлось, они очень хотели уговориться. Согласились сдать оружие и с миром возвратились в Кронштадт.

Полковник доложил в Совет об успешной миссии Кобы. Вот так Коба стал дважды миротворцем в один день.

Спаситель Ильича

К вечеру я перебрался в квартиру на Лиговке. Тогда же узнал из газет: Троцкий арестован, его взяли дома прямо в постели, арестовали Каменева, Луначарского и так далее… Что же касается Ильича и Зиновьева, то они исчезли. Я понял: Коба предупредил об опасности отнюдь не всех.

Бегство Ленина стало потрясением для большевиков – членов Совета. Они (да и я, грешный) считали, что Вождю и партии брошено тяжкое обвинение. Вождь обязан предстать перед судом и оправдать себя и партию…

Поздно ночью ко мне явился Коба. Я сказал ему об этом. Он засмеялся.

– Запомни: Вождю дозволено все. Как Юпитеру. Что хочет Ильич? Быть на свободе. Он боится тюрьмы. И он будет на свободе, а чья-то обязанность – оказаться в тюрьме и на суде разоблачить ложь против партии. Понял? Тогда поехали. Я поселил Ильича у Аллилуевых.

Мы приехали на знакомую квартиру к Аллилуевым. Ни детей, ни родителей не было. В гостиной на диване сидели Крупская, Орджоникидзе и Зиновьев.

Вероятно, квартиру освободили для совещания. Ленин расхаживал по маленькой гостиной, останавливался, потом снова нервно ходил. У окна стоял Свердлов. Он, видимо, и организовал это спешное заседание. Сейчас оставшиеся на свободе члены ЦК должны были решить – идти Ленину в суд или нет.

Заговорил сам Ильич:

– Идти или не идти? Сей гамлетовский вопрос, батеньки, мы с Григорием (Зиновьевым) решили положительно… – И Ленин вопросительно посмотрел на собравшихся.

Крупская тотчас перебила:

– Володя, все ли ты обдумал?

– Мы с Григорием, – будто не слыша, продолжал Ленин, – явимся на суд и зададим хорошую трепку этим лицемерам, повапленным гробам… Все их высказывания, вся их культурность – только разновидность квалифицированной проституции! Ничего, возьмем власть, церемониться не будем! – Как обычно, он легко входил в раж. Но потом тон стал элегическим. – Попрощаемся, друзья, кто знает, свидимся ли.

Он поцеловал Селедку. Полагалось заплакать, но она не плакала. Молча посмотрела на Свердлова. Тот сразу заговорил:

– При всем уважении к вашему смелому решению, Владимир Ильич, должен заявить, что это не ваше личное дело. Вопрос касается всей партии, лишившейся ныне почти всех лидеров. Что скажет товарищ Коба?

– Здесь и говорить нечего. Что они хотят сделать с товарищем Лениным? Отправить в тюрьму? Отнюдь. По нашим сведениям, до тюрьмы Ильича не доведут, убьют по дороге. Товарищу Ленину идти на суд нельзя!

Тотчас поднялся Орджоникидзе, он был краток:

– Согласен с Кобой.

Свердлов закончил:

– Предлагаю такое постановление ЦК: «Ввиду опасности для жизни товарища Ленина запретить ему являться на суд. Поручить товарищу Кобе обеспечить безопасность Вождя партии в подполье». Кто «за»?

Дружно все подняли руки – единогласно. Ильич, потупясь, слушал. Более он не проронил ни слова. На лице его была печальная покорность – «с партией не поспоришь». Та самая, которую через много лет я увижу на лице Кобы, когда для него будут создавать невиданную охрану.

Зиновьев все это время молчал.

– Теперь второй вопрос, – сказал Свердлов. – Стоит ли товарищу Ленину оставаться в опасном Петрограде?

– Не стоит, – сразу же ответил Коба. – Мы вывезем его сегодня же из города. И Григория вместе с ним. Чтоб не скучно было, – засмеялся Коба. – Я уже подготовил безопасное жилище. Попрошу поручить мне и товарищу Фудзи всю операцию.

Я понял: пьеса была хорошо отрепетирована. И если Свердлов стал доверенным лицом Ленина, то мой друг Коба оказался куда важнее: он стал его охранником…

Решено было вывезти Ленина ночным поездом в Финляндию.

Как только члены ЦК покинули квартиру, Коба занялся маскировкой. Он вынул из кармана знакомую мне бритву и сначала ловко побрил пухлые щеки Зиновьева.

– Только не зарежь нашего товарища, динь-динь, – веселился Ильич.

– Зарежу, обязательно зарежу, – смеялся Коба. (Думаю, через много лет Зиновьев вспоминал эту шутку.) – Мы с Фудзи такими бритвами не раз и не два…

Это правда. В дни эксов, когда у нас не хватало кинжалов…

Незабвенный шалаш

Испробовав бритву на Зиновьеве, Коба посадил к зеркалу Ильича. Будущий Вождь ловко побрил Вождя сегодняшнего. Без единой царапины. После мы услышали, как Зиновьев захрапел в соседней комнате. Ильич принес карту города и начал мучить нас вопросами.

– Если нападут здесь, – тыкал он пальцем в карту, – что будем делать?

– Уйдем через дворы. Я тут все знаю, – успокаивал Коба.

– А если во дворах засада мерзавцев? – не унимался Ильич. Коба терпеливо объяснял, как мы уйдем и в этом случае. Наконец Ильич успокоился и даже согласился отдохнуть перед путешествием.

Коба потом сказал мне:

– Нечего морщиться, дорогой, Ильич не трус. Видно, после казни брата у него необоримый страх перед насилием. Но он может быть и очень храбрым… как во время июльских дней.

Мне кажется, у Ильича было некое психическое отклонение. И потом, после Революции, когда он постоянно, маниакально призывал к беспощадному революционному насилию, думаю, так он побеждал свой постоянный тайный страх перед ним.

В одиннадцать вечера мы разбудили Ленина и Зиновьева. Ильичу надели седой парик и кепку. Стайкой вышли из квартиры. Я, с револьвером, шел первым, Коба, тоже с револьвером, замыкал шествие. На углу встретили полицейского. Он не обратил на нас внимания. Но пришлось замешкаться. Ибо при виде полицейского Ильич ловко нырнул во двор, где мы с великим трудом его отыскали.

На Финляндском вокзале Коба наконец объявил: едем в Сестрорецк.

Еще недавно вокзал видел Ильича на броневике, и вот теперь с этого же вокзала он бежал из столицы…

Сели в поезд. В вагоне Зиновьев тотчас заснул, Ильич не сомкнул глаз.

– Какие нервы у товарища! – говорил он и будил сильно храпевшего Зиновьева, боялся, что мощный храп привлекает к нам внимание.

В Сестрорецке приехали в дом большевика-рабочего Емельянова. Вечером того же дня Емельянов привез нас на берег большого озера, где ждали двое его сыновей. Они перевезли нас в лодке на другой берег…

Мы очутились в зеленом раю. Здесь недалеко от кромки воды стоял шалаш (в таких живут крестьяне во время сенокоса).

Коба и сыновья Емельянова начали разгружать лодку. Носили в шалаш, как выразился Коба, «все необходимое для жизни наших Робинзонов».

Стояла полная луна. Робинзон Зиновьев прохаживался по берегу озера.

– Какая тишина, – восторженно шептал он. – Слышно, как шелестит трава. Слышите? И небо… Полное звезд… Такое в городе не увидишь.

Ильич, задумавшись, сидел поодаль, у воды. Я боялся нарушить его покой.

Но он заговорил сам, и куда менее поэтически:

– Построже надо в Совете с меньшевиками. Не будьте добреньким тютей-соглашателем. Никакого примиренчества с прохвостами. Надо все время разоблачать эту блядскую нечисть…

Наконец все привезенное перенесли в шалаш. Обнялись на прощание.

Мы с Кобой сели в лодку, сыновья Емельянова взялись за весла. Поплыли. Шалаш исчез во тьме.

Впоследствии Коба сделает этот шалаш одним из храмов коммунизма. На тысячах картин будет изображен одинокий Ильич, пишущий возле него бессмертные сочинения. Другой обитатель шалаша – Зиновьев – исчезнет из жизни и из картин. Не попадет на эти полотна и Емельянов, приютивший Ильича. Шалаш уничтожит потомство старика, поломает его жизнь. Оба его сына, привозившие на лодке еду печальным изгнанникам, слишком много знали о «другом» обитателе. Они получат пули в лагерях Кобы.

Но старику Емельянову рачительный хозяин Коба оставит жизнь (его исключат из партии, отправят в ссылку – и только). Когда же наступит тридцатилетний юбилей эпопеи с шалашом, Коба вернет Емельянова из ссылки. Он сделает старика живым экспонатом при музее…

Юбилей шалаша будут праздновать торжественно. Коба отправит меня наблюдать торжество.

Я увижу тысячную толпу экскурсантов, окруживших нетленный, вечно возобновляемый шалаш. Около него полуслепой, согнутый экспонат – старик Емельянов – медленно говорил заученную речь о великой дружбе великих Вождей:

– Дорогие товарищи, в тысяча девятьсот семнадцатом году в этом шалаше, спасаясь от злобных ищеек Временного правительства, поселился Владимир Ильич Ленин. Великий и мудрый товарищ Сталин спас для Революции великого Ленина. Он привез его сюда и не раз приезжал на лодке навещать товарища Ленина…

Но это все будет потом.

А тогда Коба смотрел во тьму удалявшегося берега. И вдруг озорно, по-мальчишески, сказал:

– А я ведь теперь остался… за вождя! – и прыснул в усы.

Коба примеряет костюм вождя

И действительно, одни вожди благополучно сидели в тюрьме, другие хоронились здесь, на озере…

А руководителем партии остался… Коба Сталин! Вот так великий шахматист Коба закончил очередную удачную игру.

Теперь Ильич пересылал свои инструкции партии только через него. И следующий съезд партии проводил исполняющий обязанности Вождя Коба.

Перед съездом выяснилось, что из одежды у него есть только ситцевая рубашка и старый лоснящийся, потертый пиджак. Он жил тогда у Аллилуевых. Постаревшая красавица мать Нади сказала решительно:

– В таком виде съезд проводить нельзя. Вы ведь теперь за главного.

Коба не удержался, важно улыбнулся. Мать вместе с Надей отправились покупать костюм, рубашку и галстук.

Коба в новом костюме на голое тело стоял у зеркала. По обе стороны – Надя с галстуком и мать с рубашкой. И я – напротив, в качестве зрителя.

– Не надену, – твердил Коба. – Не уговаривайте! Может ли большевик носить буржуйскую удавку – галстук? Может ли товарищ Коба Сталин стать буржуем?

Надя чуть не плакала, она сама выбирала галстук.

– Какой же вы тяжелый человек, – вздыхала мать.

И тут Коба сказал:

– Вот если бы придумать что-нибудь военное. Ведь мы начали великий поход. Поход за мировой Революцией… Сапоги и френч – вот что надо!

– Ну это нетрудно, – обрадовалась мать Нади. – Мы вставим бортики у горла, выйдет наподобие френча Керенского.

Уже через день Коба стоял у зеркала в полувоенном френче и сапогах. И, глядя в зеркало, произносил речь:

– Мы выступили в поход – уничтожить старый мир. И создать новое небо и новые берега. Как учит нас товарищ Христос, «Я победил этот мир»…

Надя хлопала в ладоши. Она смотрела на него блестящими глазами-вишнями. Как горели ее счастливые глаза! Они потом исчезнут навсегда с ее лица.

Итак, у него было короткое имя, столь удобное для криков толпы – Сталин. И полувоенный костюм Вождя, с которым можно делать Историю.

Ленин будет носить такой же френч.

Октябрьское восстание и тайная миссия Кобы

Я пропускаю рассказ о нашем славном пути в эти несколько месяцев. Как из жалкой, гонимой, обвиненной в шпионаже маленькой партии с Вождем, убежавшим в подполье, мы преобразились в грозную силу. Мы стали этой силой к октябрю 1917 года. Но никто до сих пор не понял главной причины нашего возвышения. Даже мы тогда ее не понимали. Мы думали, народ возненавидел власть Временного правительства, потому что народу не дали желанного мира, а крестьянству – желанной земли.

На самом деле многое решило иное – тайное, неосознанное. Народ возненавидел новую власть, потому что… не стало самой власти. Народ, тысячелетиями живший при беспощадной власти, тосковал по ней, родимой. Временное правительство утопило власть в говорильне, свободах, нерешительности.

Власть валялась на земле. Ее подобрал Ильич.

Сначала мы захватили Совет. Его вождем стал быстро выпущенный на свободу Троцкий. Вскоре разнесся слух: Ильич вернулся в Петроград. Я его не видел. Он по-прежнему где-то скрывался, вроде как явился на заседание ЦК загримированный и потребовал от партии захватить власть…

Удивительный человек. Невероятно трусливый… и невероятно бесстрашный. Сколько испуганных голосов высказывалось против восстания!

Но Ильич был неистов. Какими отборными ругательствами этот интеллигент клеймил противников! Шли лихорадочные совещания и голосования. Но голоса Кобы на них не слышали. Он голосовал вместе с Лениным, но молча, не выступая.

Бесстрашный Ильич победил и тотчас поспешил исчезнуть в подпольной квартире. Партия начала готовить восстание.

Захват власти осуществлял Троцкий. Он стал истинным отцом Октябрьского переворота… Помню, была глубокая ночь, в полутьме комнаты – Каменев, Зиновьев, Орджоникидзе, гигант матрос Дыбенко, этакий безмозглый мощный голем, и вечно простуженный, кашляющий прапорщик Крыленко. И конечно, Свердлов. Почти у всех торчат бородки клинышком, как у Троцкого.

Выступал Свердлов. Он был тогда вторым после Троцкого, главным оратором большевиков. И (повторюсь) верной ленинской тенью, исполнявшей любые его приказы.

Как преображает людей Революция! Свердлов уже не походил на тихого еврейского интеллигента, которого я знал в Туруханске. Революция – это театр, где люди начинают играть новые роли. Так я думал тогда… А сейчас я думаю: Революция – это нечто тайное, что прячется на самом дне души. Наша извечная жажда насилия, которая наконец-то вырывается наружу.

Свердлов стоял в полутьме, угрожающе черный. Жгуче-черные волосы, черные усы и бородка, черная кожа куртки, которую он сделал большевистской модой; на толстом носу поблескивало пенсне. Его так теперь и называли – Черный дьявол большевиков. Неукротимая энергия сжигала его. Он будто чувствовал, что жить ему недолго. Отчетливо помню, как в тот день Свердлов потребовал немедленного восстания. В ответ Троцкий… расхохотался! Он сказал:

– Забудьте это слово. Оставьте его Ильичу. Его дело – теория. Наше – практика! Наша цель: взять власть, но… никакого восстания! Восстание – это примитивно, да и много крови. Мы должны освоить новую тактику – по-мышиному, тихонечко вползти во власть. Для этого создадим при Совете Военный революционный комитет… Нет-нет, не для того, чтобы восставать и захватывать власть! Избави бог! Но лишь для защиты Петрограда от немцев. – Хохочет Лев, покатываемся мы, хохочет Свердлов. – Объявим населению: дескать, Временное правительство задумало сдать город немцам и для этого хочет отослать части на фронт. Но мы, большевики, хотим защищать столицу. Поэтому войска должны оставаться в Петрограде. И перейти под командование Совета. Все – для защиты столицы! – Собрание опять гогочет. (Всех этих весельчаков приберет впоследствии Коба – все погибнут.) – Будем действовать малыми группами – ни демонстраций, ни баррикад! Не будет ничего такого, что привыкли видеть при восстаниях. Потихоньку-полегоньку захватим все артерии города – почту, телеграф, мосты, вокзалы. Мы вовлечем массы в переворот, а они… даже не заметят этого!..

Теперь выдумщик Троцкий метался по митингам рабочих и солдат. Вот он стоит на трибуне, гипнотизируя зал протянутой рукой. Какой могучий голос! Воистину глас Революции:

– Временное правительство дало приказы своей осатанелой гвардии расстреливать рабочих! Поздно! Близок час истины! Богачей буржуев – в тюрьмы! Отдай награбленное трудовому народу, солдатам, умирающим за тебя на фронте. У тебя, буржуй, две шубы, одну отдай солдату в окопах. Отдай рабочему свои теплые сапоги, зачем тебе они, если ты не работаешь и сидишь дома!..

Восторженный рев толпы…

Троцкий разработал переворот буквально по минутам.

Мы вместе с уральским боевиком Колей Мячиным получили задание 24 октября занять почту и телеграф. (Тот самый Коля Мячин, который под именем комиссара Яковлева в 1918 году перевезет последнего нашего царя из тобольского заключения на смерть в Екатеринбург. Бесстрашный Коля Мячин. Мой большой друг… И его тоже расстреляет памятливый Коба.)

Ленина я по-прежнему не видел. Он продолжал где-то скрываться. Не видел я и Кобу… И вдруг дня за три до переворота Коба явился ко мне собственной персоной. Как обычно (без «здравствуйте») объявил:

– Мы с тобой в восстании не участвуем. У нас будет совсем другая задача, так приказал Ильич. – И закончил: – Одевайся, Фудзи, нас ждут.

Секретная миссия

Извозчик ждал у дома. Он ничего более не объяснял, и я ничего более не спрашивал (как это часто у нас бывало). Мы сели на дрожки.

Остановились у безликого доходного петербургского дома. Он сказал:

– Здесь квартира товарища Фофановой. В ней мы будем жить…

(Маргариту Фофанову я знал по общей работе в Петроградском Совете. Дама за тридцать, вечно простуженная, блеклая, в коричневом платье курсистки с белым воротничком. С юности в революционном движении. Пожила на конспиративных квартирах. Кажется, там и прижила двоих детей, но, может, и побывала замужем.)

Молча мы поднимались по лестнице. У двери, обитой потертой клеенкой, Коба бросил по-грузински:

– Не удивляйся.

Самой Фофановой в квартире не оказалось. Дверь открыла ослепительная дама – миниатюрная красотка с огромными глазами. Мимо нас проплыла парижская шляпа – уходила товарищ Инесса Арманд. Я тотчас понял, кого увижу в соседней комнате… Он сидел в гостиной, лобастый, лысый, торопливо писал. Скрывавшийся здесь Вождь готовившегося восстания. Он был по-прежнему без усов и бороды, которые сбрил ему брадобрей Коба Сталин.

Вот так мы стали верными нукерами – охранниками Вождя. Это и была наша секретная миссия в дни Октябрьского переворота.

Мы поселились в комнате рядом с гостиной. Помню, укладываясь спать, Коба сказал мне со смешком:

– Не могу на него смотреть без бороды. Вождь должен быть бородатый, как Карл Маркс, на худой конец, усатый. – И засмеялся: – Мижду нами говоря… – (Это «мижду нами говоря», которое он произносил со смешным акцентом, станет впоследствии его любимой присказкой.) – Ильич потребовал, чтобы около него были сейчас самые надежные и самые смелые. Он назвал их. Кого назвал? Опять нас с тобой, Фудзи. – И он снова прыснул в усы. После чего сообщил задачу: в случае разгрома восстания немедля вывозим Вождя из Петрограда в Гельсингфорс. А пока мы связные между Ильичем и готовящимся восстанием…

Точнее, связным стал я. И приходивший в квартиру длиннющий мрачный финн Райхья. Сам Коба дежурил при Ильиче неотлучно и никуда не уходил из квартиры.

Но Ильич волновался. Несколько раз повторялась уже знакомая мне сцена: перед сном Коба подробно показывал ему на карте, как мы «в случае чего» будем увозить его из Петрограда.

Все это время приходили в квартиру и уходили из нее гости. Внизу в подъезде дежурил чахоточный Райхья. Он и провожал гостей в квартиру… Помню Антонова-Овсеенко с волосами до плеч, Муралова, коренастого, с рязанским смятым носом… Всех их отправит в небытие заботливый Коба.

Правда, Фофанову оставит. Кто-то должен был вспоминать о великой дружбе Кобы и Ильича. Впрочем, бедная Фофанова уже тогда щедро расплатилась с нашей горькой Революцией. Ильич захотел прятаться у нее, потому что в квартире было два выхода – очень удобно на случай опасности… Но впридачу к двум выходам в ее тесной квартирке жили двое детей. Пришлось ЦК приказать ей отправить детей к родственникам. И все эти дни Фофанова ходила нервная, озабоченная. Пояснил мне Коба:

– Она посадила их на поезд и теперь волнуется! Еще бы! Если мы заберем власть, великая заварушка начнется по всей стране.

Коба как в воду глядел. Не вернулись ее дети. Исчезли в огне Гражданской войны, которая вскоре охватила Россию. Но тогда огонь только загорался. Зажигали его в ее квартире…

Помню, как Райхья приволок огромный сундук с валютой. Помогал нести его брат. Деньги были все те же – шведские кроны из немецкого банка. Теперь мы получали жалованье из кассы ЦК – не обесцененными керенками, а в полновесной валюте. Приходили и сами немцы. В штатском, но с подозрительной выправкой. Как я узнал от Кобы, Ильич потребовал от немцев накануне восстания начать наступление. Чтобы Керенский не мог снять с фронта верные ему войска и направить их в Петроград.

Октябрьский переворот

24 октября. Утром Коба решил на прощание показаться в свете: побывал в редакции нашей большевистской газеты. После чего окончательно исчез для будущих историков. Ибо из редакции прямиком приехал к нам на квартиру Фофановой и уже весь день не покидал Ильича.

В этот день Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский и вся большевистская рать собрались в Смольном, на экстренном заседании ЦК. Приняли грозную резолюцию: «Сегодня ни один из членов ЦК без особого постановления ЦК не может покинуть Смольный».

Была в этом какая-то насмешка истории: в Смольном институте благородных девиц, полумонастырском заведении, где учились манерам дочки русских аристократов, находился штаб восстания главной радикальной партии. По коридорам, в которых целое столетие чинно прохаживались нежные воспитанницы, разгуливали, матерясь, матросня и солдаты.

Но в этом эпицентре ярости и надежд не было ни меня, ни Кобы!

Временное правительство отлично знало о готовящемся восстании. Я помню, читал в газете, как кто-то из министров грозно сообщал в интервью: «Мы не только не боимся выступления большевиков, но мы его хотим. Чтобы получить право вскрыть этот разросшийся зловредный большевистский нарыв».

Однако, как часто бывало в России, все оказалось болтовней… Читайте «Вишневый сад»! Великая пьеса… Галдели, галдели, два акта размышляли, как не допустить продажи этого драгоценного сада, и ни черта не сделали. Палец о палец не ударили – одна болтовня! Здесь тоже никакого сопротивления не подготовили. Уже к вечеру двадцать пятого Государственный банк, казначейство, вокзалы, мосты, электростанция, телеграф, телефон, почтамт, военные и продовольственные склады стали нашими.

Пока мы отсиживались в квартире с Ильичем, мой друг боевик Коля Мячин верхом на пушке подъехал к телеграфу. Он стал первым комиссаром телеграфных и телефонных станций. Как же я ненавидел нашу мышиную роль – роль без славы! Я не понимал тогда, почему Коба согласился на это.

Следующим вечером, 25 октября, в Смольном планировалось открытие съезда Советов, который мы тогда контролировали. К этому времени, по расчетам Ильича, Зимний дворец должен был быть взят. Но вечер приближался, а в Зимнем по-прежнему сидело Временное правительство. Я с изумлением наблюдал, как неистовствует Ильич.

Он вскакивал, пальцы засовывал за жилетку. Начинал говорить – пальцы распрямлялись веером. Он говорил, будто наступал, делал шаг вперед, а потом назад… Яростный танец на месте. Калмыцкие глазки сузились. Приступ бешенства. Он матерился, как сапожник… Наконец велел Райхье «мчать в Смольный».

– Скажите нашим бездельникам: если они не могут до сих пор взять Зимний, я прошу прислать мне сто верных красногвардейцев. Я сам арестую Временное правительство.

Бедный Райхья принес из Смольного ответ: «ЦК просит Ильича не тревожиться и оставаться в безопасности, в квартире. Все идет по плану».

Бег по квартире продолжился. Потная лысина сверкала, руки взлетали и опускались. Он отчего-то кричал на меня (Коба отсиживался в нашей комнате):

– Я знаю, почему не хотите пускать меня в Смольный! Потому что там нерешительные трусы и бляди! Там изменники, которых следует расстрелять!

Он багровел от ража, маленькие глазки метали молнии. Орал:

– Только позавчера вы мне докладывали, что такая-то военная часть целиком большевистская, другая часть тоже наша. Все – наши. – (Я ничего ему не докладывал!) – Так что же останавливает?! – И самовар полетел на пол.

Появившийся в гостиной Коба аккуратно поставил самовар на место – он очень любил чаевничать. И спокойно предложил:

– Действительно, надо ли Вождю партии товарищу Ленину ждать разрешения ЦК? А не отправиться ли нам в Смольный самим и сейчас же?

Ильич опешил. Страх тотчас вернулся. Гнева как не бывало. Он задумался.

Теперь уже Коба начал его убеждать:

– Опасности никакой. Мижду нами говоря, мы вас хорошенько загримируем. В Смольном грим снимать не будем, и, если что случится, вы уйдете в гриме с нами!..

Только потом я понял: Коба начал бояться, что власть сформируют без того, кому он сейчас служил.

Ильич колебался, боялся, но… согласился. Сейчас думаю – по той же причине.

Грим делали я и Райхья. Но руководил Коба… Надели Ильичу какую-то разухабистую фуражку. Подвязали щеку косынкой, будто у него флюс. Коба старательно превращал Ленина в забулдыгу… что, кстати, вязалось с его калмыцкими глазами. Хотя на мой вкус с каждой новой деталью Ильич выглядел все подозрительней. В довершение подозрительности напялили ему темные очки.

Но Ленину грим понравился. Он долго смотрелся в зеркало. И сказал:

– Истинный пугачевец, батенька!

Уходя, Ильич продиктовал мне записку Фофановой: «Ушел туда, куда вы все не хотели». И засмеялся – «динь-динь». Он часто бывал странно ребячлив.

Шли стайкой. Райхья – впереди, за ним – я, за мной – Ильич. Шествие замыкал Коба.

У всех – заряженные револьверы. Потом, кажется, Райхья вспоминал, как нас остановили юнкера. На самом деле никто не останавливал, к нашему счастью. Если бы остановили, тотчас отправили бы в участок. Потому что более подозрительную личность, чем Ильич с перевязанной щекой, в темных очках и разбойной кепке, представить было трудно.

Шли мы недолго, решили сесть на трамвай. Большую часть пути к Великой Октябрьской революции оба Вождя прозаически проехали на трамвае. На «траме», как тогда говорили, мы и въехали в исторический переворот.