Когда рассеется туман Мортон Кейт

— Тебе ведь незачем вникать в мелочи, правда? — сказала она однажды утром, сидя за чаем.

— Напротив, — улыбнулась Ханна. — У меня очень много предложений. Как насчет китайских фонариков?

Именно по настоянию Ханны прием превратился из небольшого сборища «только для своих» в грандиозную вечеринку. Она самолично составила список гостей и настояла на сооружении танцплощадки. В Ривертоне каждый год проходил летний праздник, рассказала она Тедди, почему бы его не воскресить?

Тедди сиял. Он всегда мечтал, чтобы жена и сестра наконец-то начали что-нибудь делать вместе. Он дал Ханне полную свободу действий, и она от души ею воспользовалась. В собственных, как выяснилось, целях. В шумной толпе затеряться гораздо легче, чем в небольшой группке гостей.

Урсула медленно обвозит меня вокруг фонтана. Его почистили. Голубые плитки блестят, а мрамор сверкает ярче, чем новый, но Икар и три русалки все так же застыли посреди водной глади. Я мигаю, и две полупрозрачные фигурки в легких рубашках, сидящие на бортике, исчезают.

— Я — царь горы! — Юный американец успел вскарабкаться на голову русалки с арфой и стоит, раскинув руки в стороны.

Скрывая раздражение, Берил улыбается профессиональной улыбкой.

— Спускайся оттуда, малыш. Фонтан построили, чтобы любоваться на него, а вовсе не лазить. — Она указывает пальцем на узкую тропку, бегущую к озеру. — Прогуляемся вон туда. За ограду мы, увы, не пройдем, но сможем хотя бы издали взглянуть на знаменитое озеро.

Паренек спрыгивает с бортика и с грохотом приземляется у моих ног. Окидывает меня пренебрежительным взглядом и бежит вперед. Родители и сестра идут следом.

Для кресла тропинка слишком узкая, а мне просто необходимо увидеть озеро. Именно по этой тропинке я бежала той ночью… Делать нечего, и я прошу Урсулу помочь. Она с сомнением смотрит на меня:

— А стоит ли?

Я только киваю.

Урсула довозит меня до самых зарослей, я наваливаюсь на нее, и она поднимает меня на ноги. Несколько секунд стоим на месте, Урсула пытается поймать равновесие. Медленно ступаем на тропинку Камешки под ногами, высокая трава задевает подол юбки, в густом воздухе жужжат и ныряют стрекозы.

Приходится посторониться — семейство американцев уже шагает обратно, во весь голос ругая реконструкцию.

— Такое впечатление, что в Европе все на ремонте! — восклицает женщина.

— Они обязаны вернуть нам деньги, — вторит ей муж.

— Я вообще поехала только для того, чтобы посмотреть, где он застрелился, — бурчит девочка в тяжелых черных ботинках.

Урсула насмешливо улыбается, и мы идем дальше. Стук молотков становится все громче. В конце концов, отдыхая на каждом шагу, мы добираемся до перегородившего тропу забора. В том же месте, где стоял другой забор, много лет назад.

Я хватаюсь за край ограды и гляжу на озеро. Вон оно в отдалении, слегка рябит от ветра. Летний домик не виден, но строительство гремит вовсю. Как в двадцать четвертом, когда рабочие спешили закончить его к празднику. Спешили, как оказалось, зря. Итальянский камень застрял в Кале и, к огорчению Тедди, не прибыл вовремя. А он так хотел установить у домика свой новый телескоп, чтобы гости могли любоваться на звезды! Ханна изо всех сил переубеждала мужа.

— Не спеши, — повторяла она. — Лучше сначала доделать дом до конца. Тогда устроишь еще один праздник. Специально по случаю установки телескопа.

Ты заметил — она сказала «устроишь», а не «устроим»? Уже тогда знала, что у них с Тедди разное будущее.

— Да уж, придется. — Тедди дулся неизвестно на кого, как обидчивый мальчишка.

— Это даже к лучшему, — уговаривала его Ханна, склонив голову к плечу. — А еще неплохо было бы поставить вокруг озера ограду. Иначе гости могут подойти слишком близко, а это опасно.

— Опасно? — не понял Тедди.

— Ты же знаешь этих строителей, — пояснила Ханна. — У них по площадке что только не раскидано. Лучше перестраховаться, а позже привести берег вокруг домика в приличное состояние.

Да, любовь наделяет свою жертву невероятным красноречием. Ханна без труда убедила Тедди. Стоило слегка припугнуть его судебными исками и ненужной шумихой, как он тут же дал распоряжение мистеру Бойли поставить вокруг озера забор. А в августе он устроит еще один прием — на свой день рождения. В летнем домике, с катанием на лодках, играми и угощением на берегу, под полосатыми тентами. Как на картине того французского типа, как его там по имени?

Конечно, никакого приема не было. В августе двадцать четвертого всем было не до праздников, за исключением разве что Эммелин. Да и та кинулась в омут развлечений не столько для собственного удовольствия, сколько для того, чтобы забыться. Выкинуть из головы кровавый кошмар.

Кровь. Слишком много крови. Откуда столько? Я и сейчас вижу брызги на берегу озера. Там, где они стояли. Где он стоял, как раз перед тем, как…

Голова кружится, подгибаются ноги. Рука Урсулы крепко подхватывает меня, удерживая от падения.

— Что с вами? — темные глаза смотрят на меня с тревогой. — Вы так побледнели.

Вокруг все вертится. Мне жарко. Дурно.

— Может быть, вернуться и посидеть в доме?

Киваю.

Урсула ведет меня обратно по тропинке, усаживает в кресло, объясняет Берил, что меня надо отвезти в дом.

Это все жара, со знанием дела говорит Верил, с ее мамой творится то же самое. Немыслимая жара. Она наклоняется ко мне и улыбается так, что глаза превращаются в узкие щелочки.

— Точно-точно, милая. Это все погода.

Я лишь киваю. Что толку спорить? Как объяснить, что на меня давит не жара, а груз давней-предавней вины?

Урсула завозит меня в гостиную. Мы не проходим внутрь — просто не можем. На расстоянии четырех шагов от двери протянута красная ленточка. Наверное, хранители музея не хотят, чтобы экскурсанты бродили по комнатам, трогали грязными пальцами старинную мебель. Урсула ставит кресло у стены и садится рядом на специальную скамеечку для посетителей.

За нашими спинами толпятся другие туристы, показывают друг другу на роскошно накрытый стол, ахают и охают, заметив тигриную шкуру на спинке одного из кресел. Ни один из них не видит, что в комнате полным-полно привидений.

Полиция допрашивала нас именно здесь, в гостиной. Бедный Тедди. Он не знал, как себя вести.

— Он был поэтом, понимаете? — объяснял он полицейским, кутаясь в плед, накинутый поверх праздничного костюма. — Познакомился с моей женой, когда она была еще ребенком. Приятный человек, безалаберный, конечно, но неопасный. Дружил с моей свояченицей и ее друзьями.

В ту ночь допросили всех. Кроме Ханны и Эммелин. Тедди добился того, чтобы их не трогали. Сестры и так в шоке после увиденного, сказал он, нельзя заставлять их переживать все вновь. И так велико было влияние семьи Лакстонов, что полиция пошла ему навстречу.

Тем более что подробности никого особо не интересовали. Наступила поздняя ночь, полицейские спешили домой, к женам и теплым постелям. Им было вполне достаточно того, что они уже услышали. Сказать по правде, история самая обычная. Дебора не зря говорила, что в Лондоне, да и во всем мире, множество молодых людей не смогли вернуться к нормальной жизни после того, что увидели и испытали на войне. То, что Робби был поэтом, только добавляло ему непредсказуемости. Творческие люди склонны к неожиданным, отчаянным поступкам.

Появляется наша группа. Берил подхватывает меня и Урсулу и ведет всех в библиотеку.

— Одна из немногих комнат, которую пощадил пожар тысяча девятьсот тридцать восьмого года, — говорит она, деловито постукивая каблуками вдоль по коридору. — По счастливой случайности, уверяю вас. Семья Хартфорд владела великолепной коллекцией старинных книг. Около девяти тысяч томов.

Да уж, не меньше, могу поручиться.

Наша пестрая группа заходит следом за Берил в библиотеку. Все разбегаются по комнате, вытягивают шеи, обозревая высоченный стеклянный купол и доходящие до потолка книжные полки. Любимый Пикассо Робби исчез. Наверное, хранится теперь в какой-нибудь галерее. Сейчас не те дни, чтобы картины великих мастеров висели на стенах простых английских домов, пусть даже и старинных.

После смерти Робби Ханна много времени проводила тут, свернувшись калачиком в старом кресле. Она не читала, просто сидела. Мысленно переживала недавнее прошлое. Одно время она вообще отказывалась видеть кого-либо, кроме меня. Рассказывала мне о Робби, о своих встречах с ним — лихорадочно, одержимо. Эпизод за эпизодом, во всех подробностях. И каждый рассказ заканчивался одной и той же жалобой.

— Я любила его, Грейс, — говорила Ханна так тихо, что я едва слышала.

— Знаю, мэм.

— Я просто не могла… — Она поднимала на меня лихорадочно блестящие глаза. — Не могла позволить…

Сперва Тедди спокойно отнесся к тому, что жена замкнулась в себе. Немудрено — после того, что она видела. Но по мере того, как шла неделя за неделей, ее нежелание взять себя в руки — а где же знаменитая британская сдержанность? — начало его волновать.

Каждый по-своему представлял, как должна вести себя Ханна, как вернуть ей нормальное настроение. Однажды вечером, после ужина, за столом собрался настоящий семейный совет.

— Ханне нужно новое хобби, — заявила, закуривая, Дебора. — Увидеть, как человек застрелился на твоих глазах — это, несомненно, шок, но ведь жизнь продолжается.

— А что за хобби? — спросил Тедди.

— Например, бридж, — предложила Дебора, стряхивая пепел. — Хорошая игра взбодрит кого угодно.

Эстелла, которая приехала в Ривертон «оказать посильную поддержку», согласилась, что Ханну надо отвлечь, но предлагала другое средство: ребенок. Что еще женщине нужно? Тедди пора как следует постараться.

Тедди не спорил. И приняв безучастность Ханны за согласие, сделал все от него зависящее.

К радости Эстеллы, через три месяца доктор объявил Ханну беременной. Вопреки ожиданиям, она не отвлеклась, а еще больше погрузилась в себя. Даже меня звала все реже и реже, рассказывала все меньше и меньше. Я расстроилась: мне казалось, наши разговоры по душам помогут Ханне рано или поздно вернуться к людям, покинуть свою добровольную ссылку. Но мечтам не суждено было сбыться.

Даже наоборот. Ханна отдалилась от меня еще больше: одевалась сама, а если я предлагала помощь, поглядывала странно, с необъяснимой злостью. Я пыталась разговорить ее, твердила, что она ни в чем не виновата, что никто не сумел бы спасти Робби, но Ханна лишь молча мерила меня непонятным взглядом. Будто не понимала, о чем это я, или — еще хуже — считала, что я не вправе разговаривать на эту тему.

Последние месяцы она бродила по дому, как привидение. Одно слово — мистер Фредерик вернулся, ворчала Нэнси. Тедди забеспокоился еще больше. В конце концов, речь теперь шла не только о Ханне. Его дитя, его сын, продолжатель рода Лакстонов, был достоин большего. В дом приглашали одного врача за другим, и все они, еще не забывшие недавней войны, повторяли одно и то же: состояние Ханны вполне естественно для человека, испытавшего шок.

Один из докторов после консультации отвел Тедди в сторону и сказал:

— Самый настоящий шок. Интересный случай: ваша жена полностью отстранилась от всего окружающего.

— И как ее вылечить?

Доктор сочувственно покачал головой.

— Я бы и сам заплатил, чтобы узнать.

— Деньги — не проблема, — кратко информировал Тедди.

— Там ведь была еще одна свидетельница, — уточнил врач.

— Да, сестра моей жены.

— Сестра, — что-то записывая, повторил врач. — Прекрасно. Они близки?

— Очень.

Доктор поднял палец.

— Привезите ее сюда. Разговор: вот лекарство от такого рода состояния. Вашей жене необходимо говорить с человеком, испытавшим то же самое.

Тедди последовал совету и несколько раз подряд пригласил Эммелин в Ривертон, но она не приехала. Не смогла. Была чересчур занята.

— Не понимаю, как можно так относиться к родной сестре? — спросил Тедди у Деборы однажды вечером. — И это после всего, что Ханна для нее сделала!

— Я бы не волновалась, — ответила Дебора. — Судя по доходящим до меня слухам, даже хорошо, что Эммелин от нас далеко. Поговаривают, она стала на редкость вульгарной. Уходит последней с любой вечеринки. Шляется ни пойми с кем.

Дебора не лгала: Эммелин снова погрузилась в ночную жизнь Лондона, на этот раз с головой. Она стала душой всевозможных вечеринок, снималась в кино: фильмы ужасов, мелодрамы — в основном, в роли обманутой кем-то роковой женщины.

Странно, шептали злые языки, что Ханна так убивается по Робби. Непонятно, почему это она переживает его смерть гораздо тяжелее, чем сестра. Вроде бы поклонника-то потеряла именно Эммелин.

На самом деле Эммелин было не легче. Просто она страдала, как умела. Хохотала без удержу и пила без меры. Говорят, в день ее гибели на Брейнтри-роуд полиция нашла в машине початую бутылку бренди. Лакстоны замяли дело. Если что и можно было купить в то время за деньги, так это закон. Может, и сейчас так. Не знаю.

Ханне сказали не сразу. Эстелла боялась, что это слишком опасно, и Тедди согласился, потому что роды были уже близко. Официальное заявление от имени Ханны и Тедди сделал лорд Гиффорд.

Через день после автокатастрофы Тедди спустился под лестницу. В нашей мрачной кухне он выглядел на редкость неуместно, будто актер, забредший не в свой павильон. Ему пришлось наклонить голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок над последней ступенькой.

— Мистер Лакстон, — поразился мистер Гамильтон. — Мы не ждали… — Его голос сорвался, он повернулся к нам. Бесшумно похлопал, поднял руки и замахал ими, как дирижер, подгоняющий музыкантов во время особенно быстрого отрывка. Мы встали и выстроились в неровную линию, заложив руки за спину и ожидая, что скажет Тедди.

А сказал он очень простую вещь. Эммелин попала в автомобильную аварию и разбилась насмерть. Нэнси стиснула за спиной мою руку.

Миссис Таунсенд вскрикнула и, схватившись за сердце, повалилась на стул.

— Бедняжечка моя! Да что же это творится!

— Мы все потрясены, миссис Таунсенд, — кивнул Тедди, обводя нас взглядом. — И все-таки я спустился, чтобы кое о чем вас попросить.

— Не сомневаюсь, что я выражу общее мнение, — с посеревшим лицом сказал мистер Гамильтон, — если скажу, что мы готовы услужить чем угодно, особенно в это трудное время.

— Спасибо, мистер Гамильтон. Как вам всем известно, миссис Лакстон глубоко переживает другое несчастье, случившееся недавно на берегу озера. Я думаю, будет только милосердно, если мы на время скроем от нее новую трагедию. Не стоит расстраивать ее еще больше. Не сейчас, пока она носит ребенка. Уверен, вы все меня поддержите.

Прислуга молчала, а Тедди продолжал:

— Убедительно прошу вас не упоминать при миссис Лакстон ни мисс Эммелин, ни аварию. И обратить особое внимание на то, чтобы газеты с описанием катастрофы не лежали там, где она на них может наткнуться.

Он помолчал, снова обвел нас взглядом.

— Все понятно?

Мистер Гамильтон заморгал, словно приходя в себя.

— Да. Да, сэр.

— Вот и хорошо.

Тедди торопливо покивал, говорить больше было нечего. С угрюмой улыбкой он вышел из кухни.

Миссис Таунсенд оглядела всех круглыми глазами.

— Он что… вообще не скажет мисс Ханне?

— Похоже на то, миссис Таунсенд, — подтвердил мистер Гамильтон. — Во всяком случае, пока.

— Так ведь не кто-нибудь — сестра…

— Таков приказ, миссис Таунсенд. — Мистер Гамильтон вздохнул и потер кончик носа. — Мистер Лакстон для нас такой же хозяин, каким был покойный мистер Фредерик.

Миссис Таунсенд открыла было рот, чтобы возразить, но мистер Гамильтон оборвал ее:

— Вы не хуже меня знаете, что распоряжения хозяина не обсуждаются. — Он снял очки и начал яростно их протирать. — Независимо от того, что мы думаем о них. Или о нем.

Позже, когда мистер Гамильтон поднялся наверх сервировать ужин, миссис Таунсенд и Нэнси поймали меня в столовой для слуг. Я как раз чинила серебристое платье Ханны. Миссис Таунсенд села справа, Нэнси — слева, как два стражника, готовых отволочь меня на виселицу. Кинув опасливый взгляд на лестницу, Нэнси сказала:

— Тебе надо все ей рассказать.

Миссис Таунсенд согласно кивала.

— Не по-людски это. Родная сестра. Мисс Ханна должна знать.

Я вколола иглу в катушку серебристых ниток и отложила платье.

— Ты же ее горничная, — шептала Нэнси. — Она к тебе всегда хорошо относилась. Кому как не тебе…

— Скажу, — тихо пообещала я.

На следующее утро я, как обычно, нашла Ханну в библиотеке. Сидя в кресле у дальней стены, она глядела сквозь стеклянные двери на старое кладбище. Так засмотрелась, что даже не слышала, как я вошла. Я подошла поближе и остановилась у второго кресла. Лучи восходящего солнца уже проникли в библиотеку и золотили лицо Ханны, придавая ему почти неземной вид.

— Мэм, — тихонько позвала я.

— Ты пришла рассказать мне про Эммелин, — не повернув головы, откликнулась Ханна.

Я ответила не сразу, пораженная.

— Да, мэм. Откуда она знает?

— Я так и думала, что ты придешь. Хоть он и велел тебе молчать. Я хорошо знаю тебя, Грейс, — непонятным тоном продолжала Ханна.

— Я сожалею, мэм. Насчет мисс Эммелин.

Ханна слегка кивнула, не сводя глаз с дальнего конца кладбища. Я подождала немного, и когда стало ясно, что она не нуждается в обществе, спросила, не нужно ли чего-нибудь принести. Может, чаю? Или книгу?

Сперва она не ответила, будто не слышала. А потом, словно издалека, проговорила:

— Ты не знаешь стенографии.

Это был не вопрос, а утверждение, и я промолчала.

Позже я поняла, что она имела в виду и при чем тут стенография. Через много-много лет. Но в то утро я и понятия не имела, к чему привела моя невинная ложь.

Ханна слегка вздрогнула, подтянула повыше длинные ноги. По-прежнему не глядя на меня, сказала:

— Ты можешь идти, Грейс.

В ее голосе звучала непривычная холодность. У меня закололо в глазах.

Говорить больше было не о чем. Я кивнула и вышла, даже не представляя в тот момент, что это — наш последний разговор.

Берил ведет нас в комнату, которая когда-то принадлежала Ханне. А вдруг я не заставлю себя войти? Нет, ничего — комната теперь совсем другая. Ее перекрасили, поставили новую мебель. В стиле викторианской эпохи, такой никогда не было в Ривертоне. Ребенок Ханны родился вовсе не на этой кровати.

Считалось, что Ханну убили роды. Как появление Эммелин убило когда-то их мать. Как неожиданно, говорили все, покачивая головами. Как трагично. Но я-то знала. Объяснение, конечно, удобное. И даже правдивое — роды оказались нелегкими — только на самом деле у Ханны просто не осталось воли к жизни. Трагедия на озере, смерть Робби, а за ним и Эммелин, убили ее задолго до того, как ребенок застрял в родовых путях.

Сперва я сидела с ней, но по мере того, как схватки становились все сильнее и чаще и ребенок двигался к выходу, Ханна начала бредить. Глядела на меня со страхом и злостью, кричала, чтобы я ушла, что все из-за меня. Врач объяснил, что такое часто бывает с роженицами, и попросил меня подчиниться, чтобы еще больше не нервировать хозяйку.

Только не могла я бросить Ханну, тем более в такой момент. Я ушла от ее кровати, но не из комнаты. Когда доктор начал операцию, я стояла у двери и видела ее лицо. Как она запрокинула голову и вздохнула в последний раз. С облегчением. Освобождением. Ханна знала — для того, чтобы уйти, достаточно просто не бороться за жизнь. И все будет кончено.

Нет, это не была внезапная смерть. Она умирала долго. Не один месяц.

А я сломалась. Рассыпалась. И никак не могла собрать себя обратно. Так бывает, когда полностью посвящаешь себя другому. Срастаешься с ним. Без Ханны жизнь потеряла смысл.

Я ничего не чувствовала. Только опустошение — будто кто-то разрезал мне брюхо, как пойманной рыбе, и вытряс наружу все, что помещалось там раньше. Нет, я по-прежнему выполняла свои обязанности, хотя со смертью Ханны их стало гораздо, гораздо меньше. Так я просуществовала около месяца, а потом объявила Тедди, что ухожу.

Он просил меня остаться, я отказалась; он умолял передумать, не ради него — ради Ханны, в память о ней. Она же так меня любила, он-то знает. И просит меня стать частью жизни ее дочери Флоренс.

Но я не могла. У меня просто не осталось сил. Ни на что не осталось сил. Я не слышала ворчания мистера Гамильтона, не видела слез миссис Таунсенд. Не думала о собственной судьбе, твердо зная только одно — судьба эта больше не будет связана с Ривертоном.

Как страшно было бы мне оставлять дом на холме и привычную работу, если бы я могла чувствовать хоть что-то! И хорошо, что не чувствовала: иначе страх мог бы возобладать над горем и привязать меня к Ривертону навсегда. Потому что о жизни за его пределами я не знала ничего. Впадала в панику при слове «самостоятельность». Понятия не имела, куда ехать, где работать, как что-то решать.

И все-таки я сумела найти небольшую квартирку у Марбл-арч и начала самостоятельную жизнь. Работала, как умела — официанткой, швеей, уборщицей — ни с кем не сходилась близко, на вопросы не отвечала, увольнялась, как только люди начинали интересоваться мной слишком настойчиво. Так я провела десять лет. В ожидании — сама того не зная — новой войны. И рождения Марка, сотворившего то, чего не случилось с рождением моей собственной дочери.

В то время я почти не вспоминала о Ривертоне. Обо всем, что я потеряла.

Нет, не так: я запретила себе вспоминать о Ривертоне. Если в краткие минуты отдыха я ловила себя на том, что думаю о детской, о каменной лестнице в розовой аллее леди Эшбери, о бортике фонтана с Икаром, я тут же находила себе занятие.

Я позволяла себе вспоминать только малышку Флоренс. Мою племянницу. Девочка родилась красавицей. Светлые волосы — как у Ханны, а глаза совсем другие. Огромные, темно-карие. Возможно, потом они изменились. У детей такое бывает. Но мне кажется, они остались карими. Как у отца. У Робби…

Я часто размышляла об этом. Разумеется, это возможно, что Ханна после многочисленных и бесплодных попыток все-таки забеременела от Тедди и именно в двадцать четвертом. Чудеса случаются. Но не слишком ли все натянуто? В последние годы брака Ханна и Тедди редко делили супружескую постель, однако сразу после свадьбы Тедди был очень озабочен появлением наследника. Если ничего так и не вышло, значит, у кого-то из них были проблемы со здоровьем? А поскольку Ханна все-таки родила, значит — не у нее?

Не проще ли предположить, что отцом Флоренс был вовсе не Тедди? Что ребенок был зачат на озере? Что после долгой разлуки Ханна и Робби просто не удержались, встретившись наконец в недостроенном летнем домике? Время, во всяком случае, подходит. Дебора явно заподозрила то же самое. Поджала губы при одном взгляде на большие темные глаза новорожденной. Догадалась.

Она ли просветила Тедди — не знаю. Возможно, он додумался сам. Как бы там ни было, Флоренс недолго пробыла в Ривертоне. Тедди, ясное дело, не хотел терпеть рядом с собой живое свидетельство неверности Ханны. Лакстоны дружно договорились забыть о страшном происшествии. Осесть в Ривертоне, вплотную заняться политикой.

Я слышала, они отослали Флоренс в Америку. Джемайма согласилась воспитывать ее вместе с Гитой. Она всегда хотела много детей. Ханна, думаю, была бы рада: ей было бы приятно, что дочь растет среди Хартфордов, а не среди Лакстонов.

Экскурсия заканчивается, нас приводят в вестибюль. Мы с Урсулой пропускаем мимо ушей бодрые призывы Берил и не заходим в сувенирный магазин.

Я снова жду на железной скамейке, пока Урсула подгонит машину.

— Я скоро, — обещает она. Я прошу ее не волноваться — я не одна, со мной мои воспоминания.

— Заглянешь еще? — спрашивает, выглянув из-за двери, мистер Гамильтон.

— Нет, мистер Гамильтон, — отвечаю я. — Вряд ли.

Он не обижается, говорит с улыбкой:

— Я передам миссис Таунсенд твой привет.

Я согласно киваю, и он исчезает, расплывается, как рисунок акварелью в потоке яркого света.

Урсула помогает мне залезть в машину. В автомате у билетной кассы она купила бутылку воды и открывает ее для меня, пока я ерзаю, устраиваясь на сиденье.

— Пейте, — говорит она, втыкая в горлышко соломинку и вкладывая мне в ладонь холодную бутылку.

Урсула заводит двигатель, и автомобиль медленно выползает со стоянки. Когда мы снова въезжаем в зеленый тоннель, я знаю, что путешествую последний раз в жизни. И не оборачиваюсь.

Сначала мы едем молча, потом Урсула говорит:

— Знаете, я все никак не могу понять…

— М-м-м?

— Ведь когда Хантер застрелился, сестры Хартфорд были рядом с ним? — Краем глаза она внимательно поглядывает на меня. — А для чего они отправились ночью к озеру, когда все остальные развлекались на полную катушку?

Я не отвечаю, и Урсула снова поглядывает на меня — может, не слышала?

— И что же вы решили? — спрашиваю я. — Как сняли?

— Они увидели, что Робби уходит, проследили за ним до озера и попытались помешать, — пожимает плечами Урсула. — Я обыскала все, что можно, но так и не нашла протокола допроса Ханны или Эммелин, пришлось придумывать самой. Это самая правдоподобная версия.

Киваю.

— Продюсер тоже согласился, что героини вряд ли могли наткнуться на Робби случайно.

Снова киваю.

— Да вы сами увидите, — говорит Урсула. — Когда фильм выйдет.

Когда-то я действительно надеялась побывать на премьере, но теперь понимаю, что это выше моих сил. Урсула тоже это знает.

— Я принесу вам видеокассету, — обещает она.

— Замечательно.

Машина подъезжает к воротам «Вереска».

— Оп-па, — вытаращив глаза, вдруг произносит Урсула. Накрывает мою руку своей. — Готовы к концерту?

У ворот стоит Руфь. Ждет. Наверное, уже поджала губы в знак неодобрения… Но нет — она улыбается! Куда-то исчезают пятьдесят лет, и я вижу свою дочь девчонкой. Такой, какой она была, пока жизнь не изменила ее к худшему. Руфь что-то держит в руке. Машет. Это же письмо! И я даже знаю, от кого…