Жулик Авшеров Алексей

Я удивленно посмотрел на него. Перекидывая четки синими от наколок пальцами, он не шутил.

А тебя за что?

– Да ни за что! – он удивился моей наивности.

Я понял, что спросил не то, и впредь решил не задавать лишних вопросов. Вечером меня увезли.

Миновав двойные ворота, автозак остановился. Решетка щелкнула, мы вышли и оказались внутри каменного мешка. Дверь открылась, и я попал в комнату с кафелем на стенах, как в больнице.

Мужик в халате поверх кителя буркнул:

– Раздевайся!

Когда я остался в одних трусах, он, оттопырив их, спросил:

– Вши, сифилис, гонорея?

– Нет, – собираясь одеться, ответил я.

– Трусы стягивай! – приказал мусор и, видя мое недоумение, добавил: – И присядь десять раз!

Не понимая, зачем, я подчинился, справедливо полагая, что тюремные издевательства начались. В камере потом объяснили: это часть досмотра, исключающая пронос запрещенного в заднице.

Пока я одевался, мент раскурочил мою обувь. Выдернув шнурки, он разломал подметки и вытащил супинаторы. За перегородкой меня усадили на стул, и цирюльник включил машинку. Мотор загудел, и волосы посыпалась. Когда обрили, я поискал зеркало, но мастеру одной прически оно не требовалось. Свое отражение увидел в бане через неделю. Из старого, мутного осколка смотрел кто-то незнакомый, обросший щетиной, с бесконечной тоской в голубых глазах.

Сделав зеками, нас повели по переходам СИЗО. Осознать произошедшее и поверить в его неизбежность я не мог: мозг упрямо не воспринимал реальность. Казалось, еще поворот – и череда железных дверей исчезнет, и я вернусь в привычную суету. Но лязг решеток, отражаясь эхом от стен, затихал под потолком и возвращал к действительности.

Иную реальность я чувствовал при каждом вдохе и долго не мог понять, чем воняет: туалетом, сыростью или всем сразу? Зато через пару лет выражение «запах свободы» приобретет для меня буквальный, осязаемый смысл. Пока же в полной безнадеге я брел мрачным тюремным коридором.

Стоять! Лицом к стене! – привычным движением конвойный вставил в дыру длинный, похожий на отмычку ключ и открыл дверь. Втолкнув меня внутрь, он клацнул замком. Я огляделся. Вокруг никого, один сумрак. Когда глаза привыкли, из полумрака проявились контуры большой комнаты. Высоко в углу, тщетно пытаясь осветить пространство, горела маленькая лампочка. Слабый свет выхватывал из темноты голые металлические нары. С другой стороны, сквозь решетку пробивалась полная луна. Я присел на привинченную скамью. Состояние безысходности овладело мной. Еще утром я и мысли не допускал о возможном аресте. Еще утром я имел свободу выбора, не сомневаясь, что так и будет. Прошел день и все изменилось. То, что считал естественным, стало невозможным, элементарное – трудновыполнимым, а невыносимое – нормой на долгие годы. Я ужаснулся.

Как долго я сидел, сказать трудно. Затем лег, сознание угасло, однако, проснувшись от холоа, сразу не мог понять, куда попал. Вокруг стоял тот же полумрак, только вместо луны в окно проникал робкий свет зарождающегося дня. Я потянулся. Измятое железом тело нестерпимо ныло, мозг нехотя ожил и весь кошмар предыдущего дня проявился вновь. От бессилия я застонал. С грохотом открылась дверь.

На выход! Руки за спину! Пошел! – скомандовала молодая девка, почти ровесница, в короткой, не по уставу, юбке и с двумя «соплями» на погонах.

Придерживая спадающие, без ремня, брюки, шлепая разбитыми ботинками, я поковылял вперед. Чувствуя презрительный взгляд конвоирши, я ощутил сильнейший прилив ярости и решил, что назло обстоятельствам все равно выйду отсюда.

Поводив по коридорам, девка остановила.

– К стене! – и щелкнула замком. – Вперед!

В отличие от предыдущего, это убежище напоминало пенал и не пустовало. Зеки лежали на нарах, кто-то стоял в проходе, двое играли в нарды. Не зная, что делать, под прицелами любопытных глаз я топтался у входа. Открытие двери всегда событие. Оно сулит насельникам или перемену арестантской доли, или развлечение, когда в хату попадает новенький.

Присаживайся. В ногах правды нет, сказал сидящий за столом нацмен и продолжил: – Поведай, зема, кто ты, откуда и за что к нам попал.

Вчера осудили по 154-й.

Что за статья? Впервые слышу.

Козу в колхозе отымел! – раздалось сверху.

Потом я часто буду объяснять и ментам, и зекам, за что сижу. Ни те, ни другие, кроме банальных краж, мордобоя и наркоты, ничего не знали.

Спекуляция, крупный размер, – ответил я.

Барыга, значит, он не обратил внимание на хохот. – А к нам откуда, похоже ты не местный?

Из Москвы

В Москве все пидоры! – задорно продолжил тот же голос. – Аслан, на дальняк его, под шконку!

Цыц!! – рявкнул Аслан. – Пока я смотрящий, беспредела в хате не будет!

Усвоив первые уроки новой жизни, я понял: изгоем мог стать запросто. К недовольству старожилов, Аслан поселил меня на первом ярусе, что являлось привилегией и удобством: отпала необходимость лазить, и вечно горящая лампочка не мешала спать.

Аборигены быстро потеряли ко мне интерес и звали просто: Москва. Часто просили: «Москва, приколи за Пугачеву! А правда, что Леонтьев пидор?» – и все в том же духе. Подобно Шахерезаде, я рассказывал притихшей камере городские новости. Когда истории иссякли, выдумывал их и чем бессовестнее врал, тем большим успехом пользовался.

В Краснодар прилетел отец, и мы встретились. Выглядел он разбитым. Называя суд чудовищной ошибкой, папа верил в апелляцию и восстановление справедливости. Обратно я возвращался с надеждой в светлое будущее, пакетом купленной отцом еды и зубной щеткой. Деликатесы произвели должное впечатление, меня зауважали и пригласили в «семью». Так в тюрьме называют сообщество, объединенное идеей совместного поедания передач. В этом немало рационального. Еда в «одну харю» гарантирует драку, а то и поножовщину. У коллектива отнять кусок невозможно. Когда харчи съедены, ячейка тюремного бытия распадается и собирается в другом составе.

Общаясь в камере, я узнал, что не один сижу «ни за что». Дядя Жора, добродушный станичник, выходя из сельпо, взял по пьяни чужой велик и поехал на два года. Другой колхозник спер мешок комбикорма и получил, как и я, три. Сталинский завет сажать за колоски исправно выполнялся и в наши дни.

Жизнь арестантская скучна и однообразна: две проверки, раздача баланды и часовое топтание на тюремной крыше. По выходным развлечения добавляли баня, борьба со вшами и обыск. При шмоне насельников выгоняли в коридор, ставили лицом к стене или, по настрою садистов, сажали на корточки с поднятыми руками. В камеру входили вертухаи. Трусили вещи, молотками простукивали стены и решетки. Залезали, к радости зеков, в канализацию и, отыскав что-то запрещенное, охаживали бедолаг палками.

В хате сидело человек сорок. Обреченные на безделье люди толкались в проходе, курили или «терли» на нарах о ментовском произволе. «Базарить» надоедало, но кое-кому нравилось. Из них набирали братву. Братки следили за порядком и «гоняли коней», соединяя казематы «почтовой» связью. Когда сверху били в стояк, им колотили в ответ и в дырку на крепкой нитке опускали маляву, кропаль с чаем или наркотой. «Коней гоняли» и по воздуху, соединяя корпуса «дорогой». Делали это виртуозно.

Поздно вечером, а чаще ночью, один из братков «гасил шнифт» – закрывал от надзирателя глазок камеры, другой лез на решетку и орал: «Ара, ара! Стрелу давай! Воздух гоню!» Надув прокуренные легкие, малец выстреливал из свернутых газет хлебный шарик с заделанной ниткой. В корпусе напротив «ара» высовывал скрученные из таких же газет трубки, соединенные веревкой. Когда «пуля» попадала в «сачок», за ней тянули нитку и «коня» с грузом.

Помимо «почтовых» обязанностей, братва «грела» карцер, «вышаков» и прочую уважаемую публику. Общак добровольно-принудительно пополняла каждая передача. Не могу знать, что доходило до страждущих, однако братки ели всегда домашнее.

Рутину оживило появление «петушка» – так на тюремном сленге называют пассивных гомиков. Маленький, вертлявый, он уверенно прошел в дальний угол и залез на шконку у туалета. Даже когда хата забита и люди спят по очереди, «петушиный насест», по негласному правилу, остается вакантным. «Петушок» зажил привычной жизнью. У него появились чай, сигареты, сладости, и я сделал вывод, что скучать ему не дают. Обладатель красивого меццо-сопрано, по вечерам наш «петя» устраивал концерты. Особенно ему удавался хит Глории Гейнор «I Will Survive».