Мир и война Акунин Борис

Глава XII

Наталья Овсянница

Сокрушаться, что душегуб ушел от кары, было некогда. Дела на свете творились огромные, страшные. Француз неостановимо пёр, война подползала всё ближе. У Полины Афанасьевны на Смоленской дороге, на последней перед Москвой станции, где всякий гонец, даже самый спешный, непременно останавливался испить квасу, имелся свой шпион, красивая и ушлая баба Настасья по прозвищу Лисиха. Румяная, веселая, говорливая. Сидела у крыльца, лузгала семечки. Как с такой кралей словечком не перекинуться уставшему от войны человеку? Лисиха секретов не выпытывала, спрашивала лишь: откуда такой пыльный прискакал, соколик?

Соколики прискакивали из всё менее отдаленных мест: из Дорогобужа, Вязьмы, Царева-Займища.

Еле-еле дождалась Катиназаветной Натальи Овсянницы, 26 августа, когда уже можно овес снимать. Вывела в поля всех своих, одолжила работников у соседей. Страдничая с рассвета до темна, управились за два дня. Взяли с тысячи десятин почти девяносто тысяч пудов. Вместе с прошлогодним богатым урожаем, полностью сбереженным, набралось двести тысяч. Под это великое множество помещица заранее расширила амбар.

Армейские интенданты любили закупать катинские овсы не только потому что хороши, зернышко к зернышку, это казенным людям в общем все равно – чай не сами жевать будут. Но Полина Афанасьевна придумала штуку, полезную для всякого командира. Овес она засыпала в малые третьпудовые мешки, каждый как раз на один лошадиный рацион. Это и для счета легко, и в походе удобно. Скажем, отправляется кавалерийский полк или эскадрон в трехдневный марш. Приторочить к седлу три небольших мешка – вот коню и еда. А еще фуражному начальству будет великим облегчением закупить такую прорву зерна в одном месте, а не у ста разных помещиков.

Цену за свой товар Катина рассчитывала получить военную – по полтине серебром за пуд, так что на круг выходило сто тысяч. Огромные деньги, впятеро против обычного года. Уже и придумала, на что потратит.

Одно только тревожило. Лисиха с последним нарочным, дровосековым мальчонкой, донесла, что как раз на Наталью Овсянницу наконец ожидается большое сражение. Где-то под Можайском, это от Вымиралова всего 80 верст. Ежели раскатает Бонапарт старика Кутузова в пух и прах (а это почти наверняка), плакали денежки. Никому столько овсища, да за такую цену уже будет не нужно. Хорошо, если половину продашь, по двухгривенному.

Очень помещица за честь русского войска волновалась. Только бы выстояло, только б не далось французу в плен. Еще бы недельки две повоевало, чтобы амбар опустел, а там уже можно и замиряться.

Поэтому вечером следующего дня, когда староста Платон Иванович, собрав всех мужиков и баб, занялся засыпкой и закладкой, Катина поехала на Смоленскую дорогу сама – узнать, чем оно там, под Можайском, закончилось. Сашенька напросилась в спутницы. Запрягли коляску. Сели рядышком, высоко, на козлах.

Еще не доехав до шляха, повстречали уездного предводителя Николая Ильича Толстого. Он мчался галопом, размахивал шляпой, волосы от скачки растрепались. Еще издали закричал: «Победа! Великая победа!».

Осадил коня, стал, захлебываясь, рассказывать. У него в штабе действующей армии был кузен, адъютант, прислал список с рапорта Кутузова государю.

Граф принялся читать:

– «Августа 24-го числа пополудни в 4 часа ариергард наш был атакован при Колоцком монастыре французами. Превосходные силы неприятеля принудили отступить оной к позиции, близ Бородина находящейся, где войска были уже устроены в боевой порядок. В сей день ариергард наш имел дело с неприятельской кавалерией и одержал поверхность…».

Поглядев на количество листков, трепетавших в руке Николая Ильича, Катина сказала:

– Граф, мы с Сашенькой военных подробностей не поймем. Растолкуйте коротко, как оно там, под Бородиным этим, вышло.

– Враг на всех позициях отражен! Вот, я вам самый конец зачту: «Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю. Французская армия под предводительством самого Наполеона, будучи в превосходнейших силах, не превозмогла твердость духа российского солдата, жертвовавшего с бодростью жизни за свое отечество».

– С бодростью? – повторила Полина Афанасьевна в задумчивости. – И «не превозмогла»? Что-то непохоже на великую победу. Знаю я, как рапорты на высочайшее имя пишутся. А нет ли от вашего кузена какой личной записки?

– Есть. Серж пишет мне, что потери наши велики и что фельдмаршал велел войскам отойти к Москве, – несколько померкшим голосом молвил Толстой.

– Ну так вот что я вам скажу. Намял Бонапарт нашему Кутузову бока. Я хоть женщина, а знаю: после победы не отступают.

Граф заспорил, но Катина на него времени тратить не стала. Поехали дальше.

– Теперь надобно понять, насколько тяжела конфузия, – говорила Полина Афанасьевна внучке. – Поглядим-ка, как наши отступают – в порядке иль толпой. Ох, волнуюсь я за овес…

– Бабушка, как вы можете об овсе тревожиться, когда отчизна в опасности! – вознегодовала Сашенька.

– Моя отчизна ты да Вымиралово, а прочее – кобелиные игры, – отвечала Катина, настегивая лошадей.

На Смоленскую дорогу было не выехать. По ней сплошным потоком двигались повозки и верховые. Пехота, видимо, сюда еще не добралась.

Полина Афанасьевна и Саша поднялись в коляске, стали смотреть.

Кавалеристы были сильно усталые, насквозь запыленные, так что и цвет мундиров не разберешь. По эскадрону сразу ясно, какой был в сражении, а какой простоял в резерве. Те, что дрались, малочисленны; у некоторых, очевидно, легкораненых и оставшихся в строю, намотаны кровавые тряпки, но виднее всего по лицам. У рубившихся, побывавших под пулями-картечами будто некое сумасшествие в глазах. Ох, мужчины, мужчины, дурное семя…

Однако на побитых собак непохожи, примечала помещица. Кто-то размахивает руками – чем-то хвастает, кто-то даже хохочет. Прорысили гусары, только по знамени догадаешься, что полк, а на вид не более эскадрона, но ехали бодро, с песней и посвистом.

Не победа, но и не разгром – к такому заключению пришла Катина. Однако повеселела несильно. Если баталия закончилась вничью, значит перед самой Москвой, получив подкрепления, Кутузов даст новое сражение. Не уступит же он Первопрестольную с ее святынями, с Кремлем, без боя. Забоится Михайла Ларионович государева гнева, как забоялся под Аустерлицем. Кутузов – старая придворная лиса, все это знают. А значит, добьет Бонапарт русских. Если у нас от других полков осталось столько же, сколько от этих поющих гусар, иного исхода не жди. И войдет Наполеон в Москву, и продиктует мир, какой ему надобно. Всегда так было, во всех многочисленных войнах, что вел французский император. Нет, не продать овса…

– Ладно, чего тут смотреть, – мрачно сказала Катина. – Поехали восвояси.

Теперь было непросто проехать уже и проселком. Повозки, не помещаясь на Смоленке, заполонили и окрестные пути. Все поспешали уйти дальше от неприятеля, тянулись к Москве.

Выезд на дорогу, что вела в сторону Вымиралова, перегородила хорошая бричка. Она была бесконная. Оглобли беспомощно упирались в землю, задние колеса скособочились. Ясно: переломилась ось, лошадь отпрягли, поехали верхом, а экипаж бросили.

Полина Афанасьевна заколебалась: не забрать ли себе? Вещь хорошая, дорогая, рублей в семьсот-восемьсот. Прислать мужиков, живо починят. Однако не мародерство ли? Оно, конечно, по военной поре вокруг будут много разного добра бросать, не пропадать же ему? А все же как-то совестно.

Решила, что заберет и попользуется. А если когда-нибудь объявится хозяин, можно и отдать. Только спасибо скажет.

Чтобы лучше рассмотреть добычу, вышла из коляски. Спрыгнула на землю и Сашенька. Она первой обнаружила, что бричка не пустая.

Там на сене лежал офицер, безусый мальчик в мундире, каких Катина никогда не видывала: нарядный, синий с бирюзовыми вставками, с блестящими пуговицами желтого металла – уж не позолоченные ли? Рядом – картуз, тоже сине-голубой, вместо кокарды золотистый крест. Офицер и сам был прехорошенький, только очень бледный. Глаза с длинными ресницами скорбно сомкнуты, рот приоткрыт, через белейшие зубы со свистом вырывалось трудное дыхание. Правая рука у раненого была прикручена к палке грязными тряпками.

– Бедненький! – запричитала Саша, касаясь лба страдальца. – Какой у него жар! Где же санитары?

– Сбежали, – пожала плечами Катина. – Вишь, ось сломалась. Всякому своя рубаха ближе к телу.

– Бабушка, миленькая, нельзя его тут оставлять! Он погибнет! Может, он и так уже погиб! Чуете, как гноем пахнет? Не антонов ли огонь? – И глаза моментально наполнились слезами. – Ну пожалуйста! Мы же его не бросим?

– Чего ты меня упрашиваешь? – рассердилась Полина Афанасьевна, недовольная осложнением. – Что я тебе – монстра какая навроде селеноманиака? Как можно раненого человека бросить? Эй, служивые, а ну сюда! Полтину хотите?

Это она крикнула солдатам, толкавшим через колдобину застрявшую телегу.

Стала командовать:

– Полегче подымайте, полегче! Перекладывайте.

Но дьяволы криворукие всё же шмякнули болезного об сиденье. Офицерик раскрыл глаза (они были васильковые), простонал:

– Ваня, где мы? Долго еще до дому? – Взгляд немного прояснился, удивленно переместился со старого женского лица на молодое. Ресницы заморгали. – А где Ваня?

– Удрал, мерзавец, – ответила Катина, но юноша не услышал. Глаза закатились.

Куда ж его везти, прикидывала помещица. В Звенигород к лекарю? На месте ли он? В госпиталь? А где его найдешь при отступлении? Везде неразбериха.

– К нам его нужно, – сказала Саша. – Пусть Виринея полечит. А я ей помогу.

И то. Ничего другого тут было не удумать.

Довезли беднягу до дому, перенесли в комнату, уложили. За попадьей Саша побежала сама и привела, да не одну. Пономарь Варрава тащил лубяной короб, в котором у Виринеи справа на все лекарские и знахарские случаи. За супругой увязался и отец Мирокль.

Пока Виринея с Сашенькой пользовали раненого, священник терзал помещицу умственным разговором. Из-за великих забот Катина давно не беседовала с философом, и виделись они только мельком, так что теперь батюшка отвел душу. Ему, оказывается, не давала покою соблазная идея, терзавшая мыслителя с самого начала войны.

– Тыщи и тыщи человеков свершают бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок, грабежей, поджогов и убийств, нарушают все заповеди, а церковь все сии неподобства грехом не считает, лишь прославляет христолюбивое воинство и кто больше убил, того славят пуще прочих! На грудь самым ловким убийцам вешают изображение Божьего креста и творят молебны, чтобы убить французов еще больше. И мне, матушка, подумалось. А что ежели страшные сии события, казалось бы, противные всей человеческой природе, на самом деле нисколько ей не противны? Может, так оно всё и должно? – Детские глаза в ужасе расширились. – Как у зверей. Они же о милосердии не лгут. Сильный пожирает слабого, волк загрызает телятю, и так испокон времен. На том стоит мир. На что же она нужна, великая ложь, которую я проповедую за свое поповское жалованье? Зачем препятствую осуществляться закону природы? И сам я не глуп ли? Хоть в небеса не верую, однако, коли уж я священник, то как честный человек соблюдаю все предписанные установления. Не ем скоромного по пятницам, в великий пост изнуряю себя и попадью плотским воздержанием. А чего для? Коли нет ни добра, ни худа, так что хочешь – то и делай. И если не делаешь – обкрадываешь самого себя.

– Зато Кузьма Лихо себя не обкрадывал. Делал, что хотел. Потому он – изверг, а вы порядочный человек, – ответила на умствование Полина Афанасьевна.

Священник оживился пуще прежнего, увлеченный новой темой.

– Вот и про Кузьму тоже желал с вами поговорить. Сомневаются прихожане, что он Лешак. Люди, они ведь как дети малые, память у них короткая. Прежнего, дикого Кузьму позабыли, помнят только смирного. Многие на вас ропщут. Агафью жалеют. Старуха Лукьяниха на исповеди сказала, что вы сами ведьма, Бога не боитесь, ночью на метле летаете…

– Что это вы таинство исповеди нарушаете?

– Лжа и лукавство, – отважно заявил священник. – Я их боле не приемлю.

– Так расстригитесь, – молвила Катина, утомившись пустословием.

Пошла посмотреть, что там с офицером.

Он лежал по-прежнему в беспамятстве, раздетый до пояса. По-цыплячьи тощенький, кожа белая-пребелая.

Виринея с засученными рукавами колдовала над освобожденной от тряпок рукой. Сашенька стояла с тазиком рядом, взволнованно сопела.

– Чем его, пулей или саблей? – спросила Катина.

– Не тем и не другим. Перелом у него был, открытый, – стала объяснять внучка. – Видите, тут кожа порвана. Палку прикрутили, а очистить не очистили. Оттого гнойное воспаление и жар. Еще день, и начался бы антонов огонь, пришлось бы ампутировать.

– Ништо, – сказала Виринея, накладывая свежий луб. – Парень молоденький, кость быстро зарастет. Я его сонной травой напоила, чтоб не дергался, не мешал. До завтра проспит, а проснется – жар уже спадет.

Саша бережно протерла мокрым платком тонкое лицо спящего, потом плечи, грудь.

– Пригоженький, – залюбовалась попадья. – Кожа нежная, будто у щенка на брюхе. А кудряв! Как я девкой мечтала о таких волосах…

– Ах, я тоже, – вздохнула Саша. – Ничего бы не пожалела…

Вот тебе и университетская голова, подумала Полина Афанасьевна и хотела снасмешничать, но тут со двора донесся истошный бабий крик. Помещица быстро подошла к окну.

Что за оказия? Горничная Малаша гналась за пономарем, лупила его кулаком по загривку. Варрава улепетывал, вжимая голову в плечи.

– Эй, эй! Что такое?

Оба остановились.

– Барыня, я в нужнике была! – Маланья показала на сарайчик, где отхожее место для дворни. – А этот, охальник, в щель подглядывал!

– Я поглядеть лишь, нет ли кого! – заблеял Варрава. – Чтоб никого не обеспокоить!

Во двор вышла Виринея, направилась к служке.

– Опять за свое, паскудник? Всё не угомонишься? Он и за мной в баньке подглядывал. Я его за то веником по роже хлестала и после на горох поставила.

С размаху двинула срамника кулаком в лицо. Из разбитого носа хлынула кровь. Варрава отшатнулся. Захныкал.

– Два часа коленно простоишь, на горохе! Поди вон!

Засеменил, утираясь рукавом.

– Гнать его в шею, да ты, батюшка, больно жалостлив, – зло сказала Виринея подошедшему супругу.

Отец Мирокль примирительно погладил ее по плечу.

– Грешен Варрава, да, пожалуй, и низок, а все-таки тоже человек. Куда он пойдет? Кому нужен?

– Коли никому не нужен, то и черт бы с ним, – отрезала помещица.

Поп обернулся к ней.

– Ах, сударыня, на свете нет людей, коими можно было бы бросаться! Вот Варрава. Вроде бы никчемник, ходячее досаждение. А видели бы вы его на колокольне, на высоте, когда он звонит! Очи в небо, в них сиянье! И хоть звонит нескладно, но ведь всю душу вкладывает!

Полина Афанасьевна махнула рукой. Не было у нее времени слушать зряшное. Надо было ехать посмотреть, как там управляется староста в овсяном амбаре. Стемнеет скоро.

Только сказала напоследок:

– Нет у вас своего ума, так жену бы слушали. Гнать надо паскудника. Виринея знает, что говорит.

Глава XIII

Ожидательные дни

Насчет покалеченного офицера попадья тоже не ошиблась. Назавтра он пробудился свеж и бодр.

Сидевшая у ложа Малаша, как было велено, кинулась из комнаты с воплем (она вообще была крикунья):

– Проснулись! Они проснулись!

И тут же дробно застучали Сашины башмачки. Пошла посмотреть-послушать и Полина Афанасьевна – что за гостя судьба привела.

Гость немедленно всё о себе рассказал, охотно и с подробностями.

Имя ему было Дмитрий Ипполитович Ларцев, но он попросил звать его Митей, а затем откликался и на Митеньку. Был он москвич, сын тайного советника, волонтер мамоновского полка. Про этот полк Катина слыхала – в Москве о нем много толковали. Несметный богач граф Мамонов снарядил добровольческую кавалерию на свои средства, с превосходной экипировкой и неслыханным содержанием. Туда позаписалась вся золотая молодежь из неслужащих. Говорили, что офицеров в полку больше, чем нижних чинов.

За обедом нисколько уже не бледный, а вполне румяный Митенька ел с аппетитом, но рассказа не прерывал. Рассказ был горестный.

Юного прапорщика мучило, что он не поучаствовал в великом сражении и даже не доехал до настоящей войны. Близ села Семеновского, при звуке дальней пушечной пальбы, несшейся со стороны деревни Шевардино, непривычный конь, даром что арабских кровей, задурил и скинул всадника.

– Больно было – ужас! – говорил Ларцев сочувственной Сашеньке. – Я на руку свою посмотрел, замутило – лишился чувств. Кошмар, до чего стыдно!

– Это часто бывает, в медицине называется «нервический Schock», – утешила ученая Александра.

Но Митенька не утешился.

– Всю жизнь теперь буду терзаться, что был около самого Бородина, а в бой не попал! Никогда себе не прощу!

Назад в Москву калеку вез слуга Иван, и сначала Ларцев был в сознании, всех расспрашивал про сражение, но потом от боли и начавшейся лихорадки стал «уплывать». Как сбежал слуга, не видел и не помнил.

– Скотина он, – сердито изрекла хозяйка. – Еще, поди, сказал вашим отцу-матери, что вы померли. Надо в Москву нарочного послать, чтоб они зря не убивались. И чтоб с Ивана вашего шкуру спустили. Вы где жительствуете?

– Да я сам поеду, мне уже совсем хорошо.

Сашенька быстро сказала:

– Нельзя вам ехать, Дмитрий Ипполитович. Ни верхом, ни в экипаже. Виринея велела неделю, а лучше две руку держать недвижно, пока кость не прихватится. И я подтвержу, по медицинской науке: тряска при таком переломе гибельна.

– А главное, навряд ли вы своих дома застанете, – прибавила Катина. – В Москве ныне такое творится – все поднялись, бегут от француза прочь.

Она еще на рассвете произвела важное действие: нарядила в Москву верного человека надзирать за событиями. Послала не бабу Лисиху, а самого Платона Ивановича, да с курьером – конюхом Федькой. Староста должен был дважды в день присылать репорт, какие там творятся дела. Путь-то недальний, всего два часа рысью до Дорогомиловской заставы. Федор только что прибыл с первой запиской. Платон Иванович докладывал, что в городе брожение, никто ничего толком не знает. Одни хотят громить французские лавки на Кузнецком Мосту, другие – бежать куда глаза глядят, но солдаты пропускают через рогатки только чистую публику, и она валит валом в восточную, северную и южную стороны.

В последующие дни известия от катинского соглядатая приходили противоречивые.

Вроде бы начальство постановило дать пред городом, на Трех Горах геройскую баталию, навалиться на супостата всем народом. Главный командующий граф Ростопчин сулится сам повести православных на неприятеля, который-де на Бородине надорвался и против всего мiра не сдюжит. К этому сообщению Полина Афанасьевна отнеслась недоверчиво, зная графа как хвастуна и пустомелю. Однако назавтра Платон Иванович прислал афишку, озаглавленную «Воззвание на Три Горы». Там большими буквами пропечатано: «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не впустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать, Москва наша мать. Она нас поила, кормила и обогатила. Вооружитесь, кто чем может, возьмите только на три дни хлеба, идите с крестом, возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах. Я буду с вами, вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет. Вечная память, кто мертвый ляжет. Горе на Страшном Суде, кто отговариваться станет!». На обороте круглым старинным почерком Платон Иванович приписал, что огромные скопища простого люда движутся к месту сбора, и командиров над ними никаких нет.

Катина только головой покачала. Вот кто злодей, а не Бонапарт. Есть ли грех хуже, чем пастуху гнать на убой вверенное ему стадо? Ох, что народу поляжет под французскими пулями и ядрами…

Однако назавтра староста отписал, что толпа простояла на Трех Горах попусту, граф Ростопчин туда не явился. Ночью через город прошла армия, не остановившись. У обывателей одушевление сменилось ужасом. Все бегут из Москвы прочь, никакими заставами не удержать. В городе Содом и Гоморра. Вскрыты винные склады, разломаны лавки. Повсюду шатаются пьяные и буйные, на улицах драка, грабеж и убийство. Ни полиции, ни начальства не видно.

А затем, сентября 2 дня, Платон Иванович явился сам, объявивши, что Москва совсем опустела и глядеть там более не на что. Не сегодня-завтра ждут французов.

Ну, бездельно-то ждать Полина Афанасьевна не обвыкла. Села на коня поплоше, поехала снова на Смоленскую дорогу – посмотреть, каковы они, французы. Внучку, конечно, не взяла – мало ли. Какая культурная нация ни будь, но от войны все мужчины звереют. Молодую девицу кобелиной стае показывать незачем. Вот старосту, умного человека, с собою прихватила, дала и ему разбитую лошаденку, на которую никакой мародер не позарится.

Часа два простояли вдвоем на обочине, наблюдая за бесконечным потоком войск. Никто их не тронул, даже и не смотрели. Хорошо это – быть старухой. Будто на тебе шапка-невидимка.

Что сказать про наполеоновых солдат? Бравые, справные, идут бодро. Особенно хороша кавалерия – на нее Катина взирала с особым вниманием. Кони рослые, бокастые. То-то поди овса жрут!

У старосты вид марширующего войска вызвал иные помыслы.

– Ах, барыня-голубушка, всё зло на земле от мужской похоти. Вы поглядите на них: чисто звери щетинные! Дурной сок в них так и бродит. Оттого и насильничают, оттого и убивают. Так ли Господь Исус Христос учил? Будь я царь-государь, издал бы указ: всех парней женить пораньше, а как свой долг перед людским родом сполнят, по трое детишек произведут, всех убелять, отсекать срамные уды. Пускай потом живут с женой, яко брат с сестрой, без греха. Такой муж ни драться, ни пьянствовать не станет. Такой отец дитятю не обидит. Кроток будет, работящ, ласков. То-то рай настанет! Ни войн, ни злодейств, ни безобразий!

У хозяйственной Полины Афанасьевны мысль пошла дальше.

– Как в хорошем стаде нужно. Зачем людскому роду приплод от мужика хилого, лядащего? Лучше таких вовсе до женитьбы не допускать, холостить еще на подросте. А для потомства оставлять только отборных: статных, здоровых, етучих. Оно и в природе так устроено – не всякому самцу дозволено самок топтать. От сего человеческой породе выйдет одно лишь улучшение.

– Да вы, матушка, желаете учинить разврат турецкий, – молвил староста с укоризной.

Помещица не ответила, думая: надобно подождать, когда власть установится, а потом разобраться, кто у французов ведает закупкой фуража. Дальше ведь как будет? Войдет Бонапарт в Москву. Денек-другой потешится, парад победный устроит – у них, у петухов, так заведено. В Петербурге тем временем будут совещаться, как бы насчет мира договориться. Через неделю, много десять дней привезут предложение. Но сразу, конечно, не замирятся. Начнется торговля. И всё это время французам надо чем-то кормить десятки тысяч лошадей. А тут вот она, Полина Афанасьевна. Близехонько, с преогромным амбаром, полным овса.