История пчел Лунде Майя
Тао
Табличек с названиями улиц я не обнаружила, по карте определить свое местоположение не сумела. А прохожих, у которых я могла бы спросить дорогу, вокруг не было. Но уверенность, что забрела я туда, куда не следовало, с каждой минутой крепла. Я очутилась в районе, о котором рассказывала администратор в гостинице. В районе, что не подчиняется властям. Где живут те, кто отказался переезжать. Те, кого оставили здесь. Те, кто спрятался.
Я завернула за угол и увидела еще одну пустынную улицу. Темнело, тени вытягивались, а тишина казалась все более гнетущей. Краем глаза я заметила какое-то движение и резко обернулась. Ворота во двор одного из домов были открыты. Это там? Там, внутри, кто-то есть?
Я двинулась дальше, оставив ворота позади. До сих пор я не боялась, мне лишь хотелось выбраться отсюда. Но сейчас почувствовала, как тело напряглось, каждая клеточка. Может, лучше повернуть и пойти назад?
Я сделала еще несколько шагов, медленнее. Однако больше ничего не заметила. Возможно, просто показалось. Или это было животное. Кошка. Или крыса. Существо, пытающееся выжить в этом заброшенном всеми уголке, где людской еды не осталось, а растительность ограничивалась убогими сорняками, пробивающимися сквозь трещины в асфальте.
Подняв голову, я разглядела в самом конце улицы какой-то бело-голубой знак и прибавила шагу. Теперь я отчетливо видела белый значок на голубом фоне. С электричеством были перебои, и значок мигал, но сомнений не оставалось — в конце улицы был вход в метро.
Я почти перешла на бег. Возможно, поезда не ходят, но на станции наверняка есть карта. И возможно, рельсы приведут меня в жилые районы. Здесь ветки метро были наземными, и поезда двигались не по туннелям, как в центре.
Однако бежала я недостаточно быстро. Из подворотни позади меня выскочило какое-то существо и метнулось следом за мной. Я лишь успела разглядеть долговязое нескладное туловище. Тишину разрезал резкий пронзительный свист, и сзади появились еще двое, они выбежали с обеих сторон, оттуда, где, как мне показалось, спрятаться было невозможно.
Между нами было метров двадцать, но мои преследователи бегали быстро и скоро почти догнали меня. Высокая костлявая девчонка и двое мальчишек. Не дети. Не взрослые. С гладкой кожей и глазами глубоких стариков. Худые, на грани истощения. Но, похоже, при виде меня сил у них прибавилось.
Дожидаться я не стала — чего они хотят, мне и так было понятно. Судя по их взглядам, они готовы были на все, что утолило бы их голод. В их глазах светилось то же отчаяние, что и у стариков в больнице, но сил у них было больше, тела подростков позволяли отчаяние преобразовать в действие.
Я рванулась вперед. Тогда, бросив в больнице стариков, я бежала от собственного отвращения, сейчас же от быстроты зависела жизнь.
Но они уже были совсем рядом. Обернуться у меня не хватало смелости, но я слышала их топот. Стук ботинок об асфальт. Нестройный топот шести ног. Все громче и громче.
Синий знак был уже близко. Если я добегу, если доберусь до станции, если придет поезд…
Но я понимала, что обманываю себя. Поезда сюда не ходят. Здесь только я. И они. Трое отчаявшихся голодных подростков, потерявших всякую надежду на жизнь. Которые выжили лишь благодаря врожденному инстинкту самосохранения. Но ведь наш мир — это и они тоже.
Нас разделяли всего несколько метров. Я слышала их дыхание. Вот-вот они настигнут меня. Схватят за плечи. Повалят на землю.
Выбора у меня не оставалось.
Резко остановившись, я развернулась и подняла вверх руки, давая понять, что сдаюсь.
Они тоже остановились, и ярость на их лицах сменилась удивлением. Я попыталась поймать взгляд девочки. Почему ее? Может, потому что она, как и я, была женщиной. Может, подумала, что ее будет легче убедить. Я постаралась вложить в свой взгляд мольбу о сострадании, постаралась заглянуть ей прямо в глаза. Замешкайся я — и она, возможно, вообще не посмотрит мне в лицо. Однако девочка быстро заморгала, и я поняла, что смутила ее. Девочка замерла и перевела взгляд с меня на своих спутников. Мы молча стояли посреди улицы. Я не отваживалась опустить глаза, так что мне не оставалось ничего иного, как смотреть по очереди на подростков — в надежде, что они увидят меня, увидят по-настоящему и успеют задуматься. Успеют увидеть во мне не только добычу. Признают меня человеком.
— Вы здесь одни? — тихо спросила я. Никто из них не ответил. Я шагнула вперед: — Вам нужна помощь?
Девочка едва слышно всхлипнула, и в этом всхлипе я услышала «да». Она повернулась к одному из мальчиков, тому, что был повыше, — похоже, вожаку.
Я решила рискнуть и обратилась непосредственно к нему:
— Я могу вам помочь. Давайте выберемся отсюда. Все вместе.
Его губы скривились в усмешке:
— Ты боишься. — Голос у него оказался неожиданно тонкий.
Я медленно кивнула, не сводя глаз с мальчика:
— Да. Я боюсь.
— Значит, наболтать можешь что угодно.
Отрицать я не стала и вместо этого спросила:
— Метро работает?
— А ты сама-то как думаешь?
— Вы не пробовали перебраться в другой район?
Он глумливо засмеялся:
— Мы чего только не пробовали.
Я сделала шаг вперед:
— Там, где я живу, есть еда. Я могу купить вам еды.
— Это какая же еда там?
— Какая? — Я растерялась. — Обычная. Рис.
— Обычная… — передразнил он меня. — Чего же нам, из-за тарелки риса из дома уходить?
Мой взгляд скользнул по улице за его спиной. Разруха. Пыль. Ничего похожего на дом.
Он кивнул девочке и другому мальчику, и те шагнули ко мне. Готовились наброситься?
— Нет. Погодите. — Я сунула руку в сумку. — У меня есть деньги! — Пальцы наткнулись на шуршащую упаковку. — И еда. Вот, печенье.
Я вытащила упаковку и протянула им.
Подскочив ко мне, девочка выхватила печенье и надорвала бумагу. Я быстро отступила.
— Эй! — Высокий парнишка кинулся к девочке.
Та сдавила упаковку, и печенье с хрустом раскрошилось. Девочка явно собиралась улизнуть, но мальчик опередил ее. Он разжал ее пальцы и отнял печенье. Она ничего не сказала, но в глазах заблестели слезы.
Мальчик замер, разглядывая добычу. Незамысловатый черно-белый логотип на бумаге слегка расплылся — наверное, руки у девочки были потными.
— Все надо делить, — сказал мальчик, глядя на девочку, — у нас все общее.
Я их больше не интересовала.
Может, разумнее всего сейчас сбежать? Нет. Я должна отдать им все, что у меня есть, должна проявить щедрость. Только не убегать. Иначе они набросятся на меня. Выбора не оставалось.
Я снова запустила руку в сумку. Сглотнула. Решиться было сложно, но иначе никак.
— Смотрите, деньги.
Не смея подходить ближе, я положила несколько видавших виды купюр на землю. Последние. В коробочке, которую я хранила в гостинице, оставалось лишь несколько мелких монет.
Мальчик посмотрел на деньги.
Я отступила. Слезы сдавили горло.
— Я отдала вам все, что у меня есть. (Он по-прежнему не сводил глаз с банкнот.) И теперь я ухожу.
Я сделала еще шаг. Развернулась. И спокойно зашагала прочь, к метро.
Один шаг.
Второй. Третий.
Ноги сбивались на бег, но я запретила себе торопиться. Надо оставаться для них человеком, не провоцировать погоню, не превращаться в добычу. Не опускать голову, не оборачиваться.
Я слышала, как они двигаются. Как шуршит ткань на чьей-то куртке. Как кто-то из них кашлянул. Тишина не прятала ни единого звука. Но топота ног по асфальту я не слышала.
Седьмой. Восьмой. Девятый. Десятый.
По-прежнему тихо.
Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.
Я едва заметно ускорила шаг. Станция была закрыта, а на дверях висела цепь с замком. Лишь тогда я повернулась.
Они стояли на прежнем месте и смотрели мне вслед. Похоже, никто из них не собирался бросаться в погоню.
Не выпуская их из поля зрения, я направилась к повороту.
Я завернула за угол и потеряла их из виду. Передо мной лежала еще одна улица, такая же пустынная. Справа тянулись рельсы метро, слева выстроились заброшенные дома. Людей здесь не было.
И тогда я побежала.
Уильям
Десять дней спустя я получил посылку. Труды Дзержона. Забрав сверток, я поднялся на второй этаж и закрылся в комнате, которая теперь целиком и полностью принадлежала мне. Тильда больше здесь не спала, даже сейчас, когда моя болезнь осталась в прошлом. Быть может, она ждала, что я попрошу ее вернуться на супружеское ложе, быть может, ей хотелось, чтобы я взмолился, но в этом случае ждала она напрасно.
Кровать манила меня, просторная, мягкая и надежная. Как это просто — улечься в нее, в объятия одеял, утонуть в тепле и мраке.
Нет.
Вместо этого я уселся возле окна, положив на колени сверток. За деревьями я разглядел спину Шарлотты. Одетая в белый костюм, дочь склонилась над ульем. Она часами просиживала там, принесла себе стол и стул, бумагу и чернильницу и без устали наблюдала и записывала что-то в маленький блокнот в кожаном переплете. В ее движениях сквозила такая легкость, что я вспомнил себя в былые времена — когда-то я и сам так работал, хотя ныне казалось, что с тех пор прошла не одна человеческая жизнь. Сам я после разговора с Рахмом к пчелам не подходил. Я забросил улей, мне хотелось швырнуть его на землю, разбить вдребезги, попрыгать на нем, так, чтобы щепки в стороны разлетались. Но я сдержался: меня удержали пчелы, мысль о тысячах лишившихся крова пчел, готовых изжалить меня до смерти.
Я развязал бечевку, сломал сургуч, развернул бумагу и, вооружившись немецким словарем, погрузился в чтение, до последнего лелея надежду, что Рахм ошибается, что он что-то упустил, что улей Дзержона далеко не такой совершенный, как мой. Мой немецкий хромал, и я понимал лишь ничтожную долю, но, несмотря на это, сомнений не оставалось: его улей невероятно напоминал мой. Дверцы располагались чуть иначе, и крыша выглядела чуть менее скошенной, однако сама конструкция и принципы обращения с ульем были одинаковыми. Кроме того, Дзержон сделал ряд выводов, основанных на наблюдениях за пчелами, которые обитали в его ульях, и порядочная часть трудов была посвящена кропотливым научным изысканиям. Каждая идея подкреплялась неоспоримыми доказательствами, что свидетельствовало о безграничном терпении: все наблюдения записывались, а аргументы обосновывались. Труды Дзержона были выше всякой критики.
Я отложил журналы в сторону и посмотрел в окно. Закрыв улей, Шарлотта отошла в сторону и сняла шляпу, а потом, улыбаясь чему-то, направилась к дому.
Я открыл дверь и услышал внизу шаги дочери. Подойдя к лестнице, я взглянул на Шарлотту — та уселась за маленький столик, достала блокнот и, открыв его, положила перед собой. На секунду задумавшись, она сосредоточенно смотрела в стену, после чего склонила голову и принялась записывать. Когда я спустился по лестнице, она подняла голову и улыбнулась мне.
— Папа. Как хорошо, что ты здесь, — сказала Шарлотта, — я должна кое-что показать тебе, вот, смотри! — И она протянула мне блокнот.
Однако я, не удостоив ее вниманием, направился к вешалке, быстро накинул пальто и надел шляпу.
— Отец? — Она вся светилась.
— Не сейчас. — Я отвел глаза.
Воодушевление, сиявшее в ее взгляде, отбивало у меня всякую охоту находиться с ней в одной комнате. Я живо направился к двери.
— Но, папа, это совсем быстро. Ты только посмотри, к каким выводам я пришла.
— Позже.
Больше Шарлотта ничего не сказала, но взгляд ее не утратил решительности и настойчивости, словно она не собиралась принимать отказ.
У меня не было сил даже на притворное любопытство. Любые ее наблюдения или выводы уже были сделаны до нее, но сил на объяснения у меня не было, я не желал разочаровывать ее, рассказывать, что за все проведенное возле улья время она не узнала ничего нового, что догадки, к которым она пришла, давно известны. Я медленно открыл дверь, чувствуя, как тело сковывает апатия, и тихо непроизвольно вздохнул. Пора готовиться к тому, что вздыхать мне в самом ближайшем времени придется часто. В руках я сжимал ключ от моей скромной сельской лавочки, торговавшей семенами и рассадой. Там мое место, и нигде больше.
От сваммерпая рот обволакивало жиром, но оторваться я не мог. За утро я уже успел съесть две штуки. Их запах доползал из пекарни до моего магазина, просачивался сквозь самые узкие щели, даже когда я закрывал дверь, и напоминал мне о том, как просто пойти и купить еще один. Или несколько. В пекарне с меня даже отказывались брать полную их стоимость: пекарь считал меня чересчур отощавшим. Впрочем, такими темпами я быстро исправлю эту досадную оплошность. Я чувствовал, как тело начинает расплываться, будто стремясь побыстрее обрести свою прежнюю форму.
На улице было тепло, холодный ветер улегся, и у прохожих больше не возникало желания заскочить погреться в ближайший магазин, новость о моем выздоровлении устарела, и посмотреть на меня приходили все реже. За полдня у меня не было ни единого посетителя. Большие заказы сеянцев я давно уже обработал, и теперь наибольшим спросом пользовались специи и семена таких быстрорастущих съедобных растений, как салат и редиска.
Я с жадностью откусил еще, хотя пирог был пересолен, и запил тепловатой водой прямо из черпака, однако это положение не спасло.
Подойдя к двери, я выглянул наружу: как раз в это время из столицы возвращался вечерний дилижанс. Он остановился в конце улицы, и пассажиры устремились в разные стороны, но ко мне никто не направился. Я кивнул седельнику, смазывающему жиром седло, любезно улыбнулся колеснику, который как раз выкатил из мастерской новенькое колесо, и обменялся коротким приветствием с Альбертой — той, что прежде работала у меня, а сейчас затаскивала в магазин колониальных товаров два больших рулона сукна. Вот они, наши трудолюбивые сельские муравьишки, занятые своими делами. Очевидно, даже Альберта научилась приносить пользу. Быстро переступая крепкими ногами, она взбежала вверх по лестнице.
— Мистер Сэведж! — улыбнулась она мне и осеклась, словно вспомнив о чем-то. — Я вам тут лакомство одно припасла! Погодите-ка немножко.
Она затащила сукно в магазин, а спустя минуту выскочила оттуда с узелком в руках и подбежала ко мне. От запаха ее тела мне стало дурно.
— Что у тебя за дело ко мне? Мне сейчас некогда.
— Я слыхала, вы теперь пчел разводите. — Ее влажные губы растянулись в улыбке, а за ними показались кривые зубы. Мне вдруг вспомнились морские чудовища Сваммердама, но я тотчас же отбросил эту фантазию. — У папаши моего тоже пчелы имеются. Пять ульев! Глядите-ка! — Она взмахнула узелком: — Это вам, попробовать. Вкуснотища!
Не дожидаясь приглашения, она зашла в магазин и, положив узелок на прилавок, развязала его. Внутри оказалось несколько ломтей хлеба и маленький горшочек меда. Альберта приподняла горшочек и громко причмокнула.
— Держите! — И она махнула рукой, подзывая меня. Кожа у нее была грубая, землистого оттенка, на подбородке алели два прыща. Интересно, сколько ей сейчас? По меньшей мере далеко за двадцать — это наверняка. Руки и лицо выдавали, что Альберта чересчур часто работает на солнце.
Она протянула мне ломоть хлеба с расползшимся по нему медом — непрозрачным, неопределенного цвета.
— Попробуйте-ка! — И Альберта откусила большой кусок от своего ломтя.
От запаха ее кожи, меда и недоеденного сваммерпая желудок у меня сжался, но отказаться мне не позволили воспитание и нелепая вежливость, поэтому я послушно откусил.
И кивнул, чувствуя, как хлеб разбухает у меня во рту:
— Недурно.
Я жевал, стараясь не думать о личинках и расплоде, которых вытащили из соломенного улья и перемололи вместе с медом.
Доедая, Альберта не сводила с меня глаз, а когда от хлеба ничего не осталось, она облизала перемазанные медом пальцы, полная смехотворной самоуверенности.
— Чудесно. А теперь за работу.
Она наконец ушла, так виляя бедрами, что я был не в силах глаз оторвать.
Когда Альберта скрылась из виду, я быстро, почти задыхаясь, обошел по кругу магазин. Заметив на прилавке каплю меда, стер ее, уничтожая вместе с ней Альберту, с ее влажными губами, прыщами и почти неприличными вихляющими бедрами. Бедрами, в которые я мог бы вжаться, словно в землю. Но я обуздал себя. Превозмог похоть, пусть даже мне пришлось собрать для этого все силы.
Единственный стул в магазинчике манил меня к себе, и я, спотыкаясь, доплелся до него и плюхнулся всей тяжестью своего начавшего полнеть зада, а потом скрестил на животе руки, словно для того, чтобы удержать себя на месте. Несколько минут я просто хватал ртом воздух, но вскоре жар угас, а тошнота отступила. Да, я действительно смог себя обуздать.
Воздух прогрелся, прямо передо мной в луче солнца танцевали пылинки, медленно кружили в воздухе. Сложив в трубочку губы, я дунул на пылинки, и они разлетелись в стороны, но тотчас возобновили свой танец.
Я снова дунул, на этот раз сильнее. Пылинки вновь отбросило в разные стороны, и вновь они быстро вернулись к своему бесформенному бытию, легкие и не подвластные никаким силам.
Я попытался следить за одной-единственной пылинкой, но в глазах зарябило. Пылинок было чересчур много. Тогда я попробовал увидеть в них единое целое, однако его не существовало — передо мной висело беспорядочное множество крошечных частиц пыли.
Бесполезно. И здесь я бессилен. Они победили меня. Даже над пылью я не властен.
Разбитый и побежденный, я сидел посреди магазина, опять обратившись в беспомощного ребенка.
Мне было одиннадцать лет. Лучи солнца, проникавшие сквозь плотную листву деревьев, окутывали все вокруг золотистым маревом. Я сидел на земле, влажной и теплой. Стараясь не двигаться, я завороженно наблюдал за большим муравейником. На первый взгляд передо мной было настоящее воплощение хаоса. Каждое отдельное существо казалось таким маленьким и незначительным — как им вообще удалось построить муравейник с меня высотой? Однако шло время, и горизонты моего понимания расширялись. Это занятие никогда не надоедало мне, я часами мог наблюдать за муравьями. Их движения были подчинены строгой логике. Они несли что-то, клали ношу в нужное место и возвращались за следующей партией. Кропотливые и мирные труженики, они выполняли упорядоченную работу, обусловленную инстинктами. И труд этот совершался не отдельной особью, но коллективом. Каждый из них по отдельности ничего из себя не представлял, а все вместе они вырастали в целый муравейник, в единый живой организм.
Осознание этого пробудило в моей душе нечто удивительное, разожгло огонь, страсть. Каждый день я звал отца в залитый золотом лес, охваченный желанием показать ему, что удалось создать этим малюткам, на что способны эти движимые чувством единства существа. Но отец лишь смеялся: «Муравейник? Не лезь туда. Займись лучше чем-нибудь полезным, покажи, что ты умеешь».
В тот день все было так же: он посмеялся надо мной, и я отправился в лес один.
Я сразу же заметил, что в муравейнике что-то изменилось. С восточной стороны, там, где муравейник ничего не защищало от солнечных лучей, сидел жук. По сравнению с муравьями он выглядел настоящим великаном, его спина блестела в лучах солнца. Жук не двигался. Вокруг него словно образовалась пустота — не приближаясь к жуку, муравьи занимались своими обычными делами. Ничего необычного не происходило.
Но вскоре я заметил, что один муравей отбился от семьи и направляется к жуку.
Мало того — он еще и тащил с собой что-то.
Я прищурился. Что же это такое? Что он такое тащит? Личинки. Муравьиные личинки.
За ним последовали еще несколько муравьев, их становилось все больше и больше, муравьи нарушали давно знакомый уклад, и все они действовали одинаково. Каждый из них нес своих собственных детей.
Я наклонился ниже. Приблизившись к жуку, муравьи положили перед ним личинок, а тот потер передние лапки и принялся поедать принесенные дары.
Жучиные челюсти задвигались, и я склонился еще ниже, почти уткнувшись в жука носом. Одна за другой личинки исчезали у него во рту, а муравьи выстроились в очередь, готовые скормить чудищу свое потомство. Во мне крепло отвращение, но оторваться я был не в силах.
Очередная личинка исчезла во рту жука, муравьи же послушно ждали. Нарушив привычный распорядок, они пожертвовали общностью ради разворачивающейся передо мной фантасмагории.
Они заползали на меня, проникали внутрь. Щеки у меня пылали, тело охватил жар, казалось, будто каждый миллиметр моего тела налился кровью. Гадливость вынуждала меня отвернуться, но я не мог. К собственному изумлению, я почувствовал, что гульфик вдруг встопорщился. Прежде это ощущение лишь слегка намекало о себе, но сейчас предъявило свое полное право на мое тело. Я сжал ноги, силясь спрятать между ними внезапно затвердевшую плоть. Жук раздавил жвалами еще одну личинку. Его близко посаженные глазки блестели, хоботок подергивался. Я распростерся на земле, вжался в нее, испугавшись за брюки — ведь их потом не отстираешь, но остановиться не сумел. В ту же секунду к горлу подступила тошнота: личинки гибли, исчезая у жука в утробе. Прежде ничего подобного мне видеть не доводилось. И оно взяло надо мной верх.
Извиваясь, я ерзал по земле, когда позади послышались шаги. Шаги отца. Он все-таки пришел и увидел, однако совсем не то, что я так жаждал показать ему. Он видел только меня, ребенка, каким я тогда был, и мой великий, безграничный стыд.
Эти минуты… Я лежу на земле. И мой отец — сперва он изумился, а потом я услышал его смех, отрывистый и холодный, в котором радость уступила место отвращению и издевке. Посмотри на себя. Ты жалок. Какой позор. И какой же ты примитивный.
Это было хуже всего на свете, хуже ремня, которым меня отстегали вечером, хуже пронизывавшей все тело боли, которая не давала спать ночью. Мне так хотелось показать ему, объяснить и поделиться моим воодушевлением, но ничего, кроме стыда, он не увидел.
Джордж
Я доехал до центра Отима. Хотя какой это центр. Весь Отим — это, считай, один-единственный перекресток и есть. Шоссе, которое вело на север, пересекалось с таким же, но ведущим в западном направлении, и на этом перекрестке стояло несколько домов. Бензин у меня заканчивался, но заправляться я не стал. Я взял в привычку заливать по полбака, а потом ездил, пока эти полбака не закончатся. Словно дешевле залить половину в пустой бак, чем до конца наполнить уже наполовину полный.
У исчезновения пчел имелось теперь научное название — синдром разрушения пчелиных семей. И все его повторяли. Я повертел слова на языке. Как камешки. В них был и свой ритм, и даже буквы в названии выстроены симметрично: «с», потом «р» и «п» и опять «с». Как строчка из стишка. Синдром разрушенья пчелиных семей. Пчелодром семяшенья. Раздром пчелоченья. А еще в нем чудилось что-то медицинское, как будто оно описывало явление, возникшее не на моей пасеке, а в просторной лаборатории, где расхаживают люди в белых халатах и висят камеры на стенах. Я этого названия никогда не произносил. Не я его придумал. Случившееся я называл исчезновением. Или проблемами. Если же настроение у меня было плохое — а такое случалось нередко, — то иначе как сучьей хренью я эту ситуевину и не величал.
Единственное свободное место на парковке перед банком было между зеленым пикапом и черным седаном, причем машина моя явно входила впритык. Я огляделся, но на всей улице другого подходящего места не обнаружил. Подъехав задом к пикапу, я еще немного сдал назад. Терпеть не могу параллельную парковку, прямо как не мужик, и до последнего стараюсь припарковаться как-нибудь иначе. Но об этой моей слабости даже Эмма вряд ли догадывается. Вот только на этот раз мне до зарезу надо было в банк. Причем сегодня же. Я и так уже затянул хуже некуда. Дни шли, а я терял деньги. Дни шли, ульев у меня не было, а на лугах цвели цветы.
Я вывернул руль вбок, сдал назад, наполовину проехав мимо пикапа, вернул руль в прежнее положение и отъехал еще немного назад.
Криво. Слишком уж я высунулся на тротуар.
Ладно. Опять выезжаем.
Проходившая мимо дамочка с интересом посмотрела на меня, и я вдруг почувствовал себя подростком, севшим за руль вчера.
Я собрался с духом и попытался заново. Спокойно вывернул руль, медленно сдал задом и выровнял машину.
Сучий потрох!
Тут просто места мало, поэтому у меня ничего и не выходит! Я выехал оттуда и покатил к расположенной чуть поодаль общественной парковке. С какой стати мне вообще впиявилось припарковаться прямо перед банком? Совсем обленился, как, впрочем, вся страна. Могу и пешочком пройтись — небось ничего со мной не случится.
В зеркало заднего вида я увидел, как к месту, откуда я выехал, подрулил здоровенный «шевроле». Он слегка повернул и ловко, одним движением, встроился между машинами.
Когда я открыл дверь и вошел в банк, холодный воздух из кондиционера чуть с ног меня не сбил. Оттого что я так облажался с парковкой, меня слегка потряхивало, потому я спрятал руки в карманы.
Элисон сидела на своем месте, щелкая по клавиатуре. У нее хватало смелости одеваться как взрослая женщина, вот и теперь на ней была блузка в цветочек, элегантная и отглаженная, которая отлично сочеталась с ее молодой веснушчатой кожей и ярко-зелеными глазами. Выглядела Элисон чистенько и пахла тоже чистотой. Она подняла взгляд и улыбнулась. С такими зубами ей бы зубную пасту рекламировать.
— Джордж, привет! Как поживаешь?
Встречаясь в банке с Элисон, я чувствовал себя немного особенным, словно был самым ее любимым клиентом. Иначе говоря, работу свою она знала.
Я плюхнулся на стул перед ее столом. Чтобы она не заметила, как у меня дрожат руки, я на них сел, но от шерстяной обивки ладони зачесались, и тогда я положил руки на колени — так дрожь наконец унялась.
— Давно тебя не было. — Она вновь сверкнула зубами.
— Это точно.
— Как дела у вас? Все живы-здоровы?
— Вообще бывало и получше.
— Ох, ведь и правда, я и позабыла. Прости! — Белые жемчужины скрылись за пухлыми юными губами.
— Но я как раз подумал, что ты поможешь нам выбраться из этой передряги. — Я улыбнулся.
Однако ответной улыбки я не дождался. Элисон сразу посерьезнела.
— Я сделаю все, что в моих силах.
— Все, что в твоих силах? Вот и отлично, об этом я даже и не мечтал. — Я было рассмеялся, но подумал вдруг, что она решит, будто я к ней клеюсь, и опять засунул руки себе под зад.
— Ну-ка, — она повернулась к монитору, — посмотрим, что у нас тут. Ага, вот и твои счета. — Элисон внимательно разглядывала цифры, но увиденное, похоже, особого энтузиазма у нее не вызвало. — А у тебя вообще какие планы? — спросила она.
— Ну как. Кредит хочу взять.
— Ясно. И сколько? — Я назвал сумму. У нее даже веснушки на носу побелели, а ответила она вообще не раздумывая: — Нет, Джордж, тут я тебе не помощник.
— Вон оно как… Ну хоть прикинуть-то можешь?
— Нет. Скажу сразу — ничего не выйдет.
— Ясно. Тогда давай я с Мартином поговорю?
Мартин был ее начальником. Опасливый и осторожный, он был не из тех, кто лезет в драку, и по большей части отсиживался в кабинете, а выходил, только когда требовалось одобрить крупный кредит, — все это мне выложил Джимми, который недавно оформлял себе ссуду на дом. Встречал я его нечасто, но с каждым разом его шевелюра казалась все более жидкой. Я посмотрел на Мартина, чей кабинет отделяла от зала стеклянная стена. Его лысина поблескивала в отсветах лампы.
— Это не поможет, уж поверь мне, — сказала Элисон. К горлу подступил комок. Ей что же, хочется, чтобы я на колени перед ней встал? И ведь она на добрых двадцать лет моложе. Помнится, давным-давно, когда Эли-сон была совсем крошкой, Эмма присматривала за ней раз в неделю и рассказывала, что девочка хрупкая, ну прямо новорожденный ягненок. Кто бы мог подумать, что из нее вырастет такая упрямица?
— Элисон, ну ладно тебе.
— Слушай, Джордж, неужели тебе и впрямь нужна такая огромная сумма?
В глаза ей я смотреть не отваживался.
— Мне надо всю пасеку заново отстроить… — тихо пробурчал я, опустив голову.
— Но… — Она на секунду задумалась. — Давай вместе порассуждаем, как можно восстановить пасеку и обойтись при этом без таких крупных инвестиций? (Мне хотелось заорать на нее, но я промолчал. Что она вообще знает о пчеловодстве?) Какая у тебя основная статья расходов? На что уходит больше всего денег?
— Ну, ясное дело, на помощников. На меня двое работают, ты же знаешь.
— Да, конечно.
— Потом текущие расходы. Корма, бензин и прочее.
— А сейчас на что ты планировал потратить эти деньги? Без чего никак не обойтись?
— Без ульев. Старые-то я почти все сжег.
Она принялась грызть кончик ручки.
— Так. И сколько стоит один улей?
— Зависит от материала. Заранее сложно сказать. Их же надо заново строить.
— Строить?
— Ну да. Я сам их строю, целиком и полностью. Каждый улей. Кроме гнездового корпуса для матки.
— Гнездового корпуса для матки?
— Да, он располагается… А, ладно, забудь.
Элисон вытащила изо рта ручку. На пластмассе появились две глубокие отметины. Укуси она посильнее — и разгрызла бы колпачок. Вот у нее тогда видок бы был — губы и зубы в чернилах, блузка заляпана, на лице пятна, прямо как на Хэллоуин.
— Но… — Она опять задумалась. — Я видела, что Гарету — ну, знаешь, Гарету Грину — ульи привозили. В смысле, готовые, на грузовике.
— Это потому что Гарет заказывает готовые ульи, — проговорил я медленно и четко, словно разговаривая с ребенком.
— Это дороже, чем построить улей самому? — И она отложила в сторону ручку. Похоже, сегодня я ее перепачканной чернилами мордашкой не полюбуюсь. Комок упорно полз по горлу наверх, вскоре он доползет до того места, откуда его уже не прогнать. — Я просто хочу сказать, — Элисон опять улыбнулась, будто собираясь пошутить, — что, возможно, тебе стоит заказать готовые ульи? И сэкономить деньги. И время. Ведь время — это тоже деньги. Может, на этот раз не станешь строить ульи вручную?
— Да, я понял, — тихо сказал я. — Понял, о чем ты.
Уильям
Когда я наконец поднялся, снаружи уже стемнело. На улице было тихо, и лишь из паба доносились крики и брань. В эту жалкую дыру, тесную и грязноватую, каждый вечер стекались все сельские пропойцы. Как раз в этот момент двое таких проковыляли мимо моего окна. Они пели, выли и гоготали, но вскоре гуляки удалились и крики умолкли.
Я замерз. Перед тем как заснуть, мне и в голову не пришло притворить дверь, поэтому в магазинчике было свежо, как на улице. Шея затекла. Во сне голова у меня упала на грудь, а вытекшая изо рта слюна намочила рубашку. Поднявшись, я на негнущихся ногах доковылял до двери и захлопнул ее.
А что, если кто-то заметил меня? Вдруг какой-нибудь редкий покупатель заглянул ко мне в лавочку и увидел, что я сплю посреди бела дня, рассевшись на стуле в центре магазина? Тогда я вновь стану героем местных сплетен и сохраню за собой репутацию сельского чудака. Оставалось лишь надеяться, что вечер в моем магазине прошел подобно утру, впустую, хотя на этот раз отсутствие покупателей пошло бы на пользу моему реноме.
Желудок молил о еде, и я посмотрел на последний кусок сваммерпая, засохший, холодный, с каким-то землистым налетом. Поборов отвращение, я доел его, поклявшись, что никогда больше не поддамся искушению и не возьму в рот ни единой крошки этого пирога. Возможно даже, и от других пирогов откажусь. Впрочем, все это совершенно несущественно.
Я закрыл дверь, запер магазин и направился домой.
Голоса в пабе звучали все громче.
Желтые квадраты окон тепло светились во мраке. Меня поманило туда, впервые в жизни. Закажу кувшин дешевого пива, вреда от этого не будет. Я остановился. Даже если кто-то увидит меня там, что с того? Неужели это что-то изменит?
Каждый вечер возле паба разворачивалось одно и то же действо, и сегодняшний вечер исключением не был. Двое работяг громко бранились, один с силой толкнул другого, и между ними завязалась драка. Подвыпивший толстяк захрипел песню и, пошатываясь, поплелся прочь по улице. В этот же момент дверь распахнулась и оттуда вывалился долговязый хлыщ. Завернув за угол, он исторг из своего желудка ужин и огромное количество выпитого спиртного — с улицы этого видно не было, но такие звуки трудно с чем-то спутать.
Нет. Я решительно повернул в сторону дома. Что бы со мною ни случилось, так низко я еще не пал.
Проходя мимо трактира, я заметил, что актеров в сегодняшнем представлении больше, чем обычно.
К общему нестройному хору присоединился вульгарный женский визг:
— Да отстань же! Вот пристал!
За этим замаскированным под отказ согласием последовало громкое хихиканье, и лишь сейчас я узнал голос. Альберта. Даже не видя девушки, я знал, что ее большая грудь вот-вот выскочит из платья, и, хотя стоял я довольно далеко, в нос мне ударил запах ее кожи.
Кто-то тискал ее, шарил руками в потайных уголках ее тела, что-то бормотал, уткнувшись в шею, снедаемый желанием, хмелем, похотью, вжимался в этот охваченный гниением падший плод, который вскоре раздуется на девять долгих месяцев. Судя по фигуре, это был молодой мальчик, лет пятнадцати-шестнадцати, едва ли старше. Его голос еще срывался на фальцет, а сам мальчик был намного моложе Альберты. Ему больше пристало бы сейчас спать дома, в собственной кровати, или, возможно, читать, учиться, строить планы на будущее, которые заставили бы родителей гордиться им, принесли бы ему славу. Дверь открылась, тусклый свет упал на поляну перед трактиром, и я узнал того, кто скрасил Альберте ее похотливое одиночество, юношу, который сам излишне рано отдался гниению, охваченный чувством, ошибочно принимаемым за страсть, — мальчика, поставившего на кон самую жизнь свою и не замечающего меня, отца, что давно полагал себя опустившимся на самое дно, отца, который в эту секунду почувствовал, как дно это уходит у него из-под ног.
Эдмунд.
Тао
Я двигалась вдоль рельсов, мимо станций, но людей по пути не встречала. Вообще не видела вокруг никаких признаков жизни. Километр за километром я преодолевала, то и дело переходя на бег, хотя в легких кололо, а во рту стоял привкус крови. Каждая новая станция пробуждала во мне надежду, но каждая попытка открыть дверь и проникнуть на перрон была похожа на пощечину. Потому что станции не работали. Я по-прежнему не выбралась с заброшенной территории.