История пчел Лунде Майя

Тао

Мы проследовали за доктором Хио к лифту, поднялись наверх, прошли по длинному коридору до другого лифта и спустились. Доктор шагала очень быстро, время от времени оглядываясь. Возможно, она не желала, чтобы нас кто-нибудь заметил. Как она сама сказала, согласно инструкциям навещать Вей-Веня не разрешалось. Он лежал в изоляторе, а заходить туда было запрещено.

— Но, — сказала она, обращаясь, скорее, к самой себе, — вы мать. — Она бросила быстрый взгляд на Куаня, словно впервые заметив его. — Вы родители. Вы должны его увидеть. — Ее голос вдруг задрожал, наигранное профессиональное сочувствие испарилось.

Что ждет нас там? Вей-Вень на больничной койке. Бледный. Глаза закрыты. Синяя сеточка вен на веках. Маленькое тело, прежде такое быстрое и полное жизни, а теперь совсем ослабшее. Руки вытянуты вдоль тела, из одной руки торчит трубка от капельницы. Руки, которые обнимали меня за шею, гладкая мягкая щека, прижимавшаяся к моей. А вокруг приборы, аппараты, мерцающие экраны. Стерильность. Белизна. И одиночество?

Изолятор располагался далеко, хотя, возможно, доктор специально вела нас кружным путем. Когда мы проходили мимо других врачей, она лишь коротко кивала и ускоряла шаг. Мы будто бы шли к самым недрам больницы, туда, откуда не существует выхода.

Наконец доктор остановилась перед железной дверью. Она огляделась, чтобы удостовериться, что поблизости никого нет, а потом нажала на кнопку. Дверь с тихим шорохом отворилась. По периметру дверной косяк был обит черной резиновой лентой, так что внутрь не проникало ни пылинки. Мы шагнули внутрь. За вентиляционной решеткой что-то громко гудело. Воздух внутри был совсем другим. Дверь за нами плотно закрылась, точно в черной резине скрывался притягивающий металл магнит.

Я ожидала увидеть здесь врачей и медсестер. Представляла, как они, одетые в стерильные белые халаты, подбегут к нам. Слышала их строгие резкие голоса. «Сюда нельзя, немедленно покиньте помещение, это отделение закрыто для посетителей». Я продумала слова, которые скажу им. Приготовилась дать отпор Куаню — я видела, что он уже собрался отступить, не желая находиться здесь, на запрещенной территории.

Но коридор перед нами был пустым. Все отделение было пустым. Мы прошли вперед, завернули за угол. Я ожидала увидеть стойку дежурного и снующих по коридору врачей. Однако и здесь не было ни души. Доктор Хио шла впереди. Лица ее я не видела, но двигалась она как-то нерешительно, постепенно сбавляя шаг.

Она остановилась перед еще одной дверью. Эта дверь тоже была железной, гладкой и блестящей, безо всяких ручек. Посредине имелось круглое окошко, похожее на иллюминаторы на старых кораблях. Я заглянула внутрь, но лампы здесь светили слишком ярко, и я так ничего и не разглядела.

— Это здесь. Он лежит здесь, — сказала она. Она замялась. А потом отступила назад: — Вы можете зайти туда одни.

Я дотронулась рукой до двери. Ледяной металл ожег кожу, и я на миг отдернула руку. Моя ладонь оставила на стерильной поверхности влажную отметину. А затем я открыла дверь.

Я шагнула вперед и оказалась в полутемном помещении. Краем глаза я увидела, что Куань последовал за мной. К темноте я привыкла не сразу и едва не врезалась в толстую стеклянную стену, расположенную всего в метре от двери. За стеклом находилась обычная, скромно обставленная больничная палата. Шкаф. Кровать. Железная тумбочка. Голые стены. Кровать.

Пустая.

Кровать была пустой.

Палата была пустой. Вей-Веня там не было.

Я метнулась назад, в коридор. И остановилась. Рядом с доктором Хио стоял другой врач. Они шепотом горячо обсуждали что-то. Незнакомый врач внушительно нависал над доктором Хио и казался строгим и раздраженным.

Куань остановился возле меня.

— Где он? — громко спросила я.

Врач повернулся к нам и умолк. Высокий, худощавый и бледный, с беспокойными руками, которые он спрятал в карманы халата.

— К сожалению, вашего сына больше здесь нет. Его выписали.

— Как это?

— Его перевели в другую больницу.

— Перевели? И куда же?

— Его перевели в… — Он старательно прятал глаза. — В Пекин.

— В Пекин?!

— Как вам, вероятно, уже сообщили, мы по-прежнему не уверены в диагнозе. По этой причине было решено перевести его в специализированную клинику.

Куань лишь молча кивал.

— Нет, — сказала я.

— Что? — Врач наконец посмотрел на меня.

— Нет. Вы не можете вот так просто взять и вышвырнуть его.

— Никто никуда его не вышвыривал. Мы передали его в руки лучших специалистов. Вы должны быть благодарны…

— Но почему нам никто ничего не сказал? Почему нас не отправили вместе с ним?!

Это случилось снова. Сперва мама. А теперь Вей-Вень. Их обоих отняли у меня безо всяких объяснений.

— В какой он больнице?

— Вам сообщат позже.

— Сейчас же!

— Возвращайтесь домой, а мы скоро свяжемся с вами.

В голове у меня словно раздался взрыв, и я утратила рассудительность и самоконтроль. Мой голос превратился в крик:

— Отведите меня к сыну! Я хочу его видеть! — В два прыжка я подскочила к врачу и схватила его за плечи: — Покажите мне моего сына!

Кровь ударила мне в голову, щеки намокли от слез, я трясла врача за плечи, а тот недоверчиво смотрел на меня.

Потом кто-то вцепился в меня сзади, прижал мои руки к телу, обездвижил меня, парализовал, сделал меня такой же беспомощной, как он сам. Куань. Как всегда, послушный.

В поезде по пути домой мы не разговаривали. Дорога с пересадкой заняла три часа. Дважды нам пришлось пройти проверку — у нас сняли отпечатки пальцев и засыпали вопросами. Кто мы? Где живем? Куда едем? Где были? Куань отвечал на вопросы спокойно и терпеливо, и я не могла взять в толк, как ему такое удается. Он будто бы остался самим собой. И все же что-то изменилось. Один раз я встретилась с ним взглядом и отметила, что на меня смотрят совершенно незнакомые глаза. Я отвернулась.

От станции до дома мы шли пешком. Нам оставалось пройти пару сотен метров, когда мы вдруг заметили в небе несколько вертолетов. Гул их моторов то удалялся, то вновь нарастал. Сначала мне даже показалось, что они летают прямо над нашим домом, но, подойдя ближе, я увидела, что они летают над рядами грушевых деревьев. И над лесом.

Мы завернули за угол и остановились. Там, перед домом, где начинался бесконечный фруктовый сад, стояли наши коллеги, все в рабочей одежде. Их оторвали от работы, и теперь они молча сбились в кучу и беспомощно наблюдали за происходящим. У некоторых в руках по-прежнему был садовый инвентарь и корзинки для мусора. Немного поодаль виднелся холм, где мы в последний раз обедали, а за ним — лес. Вертолетов в воздухе становилось все больше, а прямо перед нами стояла безмолвная колонна танков, похожая на стену. Стену, отделявшую нас от фруктовых деревьев. Возле танков топтались солдаты — они устанавливали опоры и натягивали на них белый брезент, так что получалось длинное заграждение. Работали солдаты быстро и ловко, не говоря ни слова, так что до меня доносился лишь стук, с которым втыкались в землю опоры. За солдатами, за оградой, я разглядела и других людей, одетых в комбинезоны и со шлемами на головах. Значит, там, среди деревьев, пряталось нечто такое, чего они боялись.

Джордж

Мне не спалось. После беседы с Томом мне словно кто-то скреб граблями по сердцу, а из головы не шли сказанные им слова.

Снова и снова.

Я получил стипендию. Тебе платить не придется. Джон все уладил.

Рядом спала Эмма. Дышала она почти беззвучно. Лицо ее разгладилось, спящей Эмма выглядела моложе. Прямо удивительно — она лежит себе и спит, а я места не нахожу, совсем извелся уже.

Во дворе замигала лампочка. Она, видать, готова была вот-вот перегореть, а может, что-то с контактом, вот она и мигала, ну точно как на дискотеке. Лучи света били мне прямо в глаза. Я натянул на голову одеяло, но и это не помогло. Еще и дышать стало тяжелее.

Я вскочил и подвинул штору, закрывая щель, в которую проникал свет. Но куда там! Штора прекрасно пропускала свет. Может, Эмма и права — давно пора повесить такие шторы, сквозь которые свет вообще не проникает. Она даже показывала мне фотографию в журнале — обычные рулонные шторы. Но сейчас-то их у меня нету. Так что сперва надо придумать что-то с этой лампой. Прямо сейчас. Там и работы-то на две минуты, всего лишь какая-то дурацкая лампочка. Иначе мне все равно не уснуть.

Ночь выдалась теплая. Куртку я надевать не стал, вышел в чем был, то есть в футболке. Смотреть тут на меня все равно некому.

Фонарь висел высоко на стене, без стремянки не обойдешься. Я заскочил в мастерскую, схватил самую высокую, вернулся во двор, приставил ее к стене, проверил, не шатается ли, и забрался наверх.

Плафон намертво пристыл к цоколю — как я ни давил, ничего у меня не выходило. Ко всему прочему, плафон сильно нагрелся. Ухватить-то я его мог, а вот держать долго уже не получалось. Я сдернул с себя футболку, обмотал ею плафон и снова попытался прокрутить его. Бесполезно.

Мигала лампочка как-то странно — быстро и безо всякого ритма. Да, похоже, контакт отошел. Каждый раз, когда я чиню электричество, Эмма ругается, но давайте по-честному: электрики обдерут вас как липку уже за то, что вы на них посмотрите. Вот у кого зарплата ого-го! Вот на кого надо было выучиться. Или Тома выучить. Куда как лучше вышло бы: поучился чуток — и греби деньги лопатой.

Получил стипендию. Тебе платить не придется. Джон все уладил.

Да, это удар, но меня таким не напугаешь.

В трусах, носках и ботинках я стоял на стремянке и силился выкрутить эту поганую лампочку. Наконец плафон поддался. Зажав его и футболку в левой руке, я вцепился в лампочку.

— Сучий потрох!

Лампочка оказалась адски горячей. Я слез со стремянки, положил на землю плафон и полез обратно. К счастью, лампочку я выкрутил быстро, но потом подумал, что если в ней и впрямь контакт отошел, придется вообще все снять, вместе с цоколем. Иначе и до пожара недалеко. Ведь тут и делов-то на пару минут…

Я вернулся в мастерскую, захватил инструменты и опять влез на стремянку.

Ненавижу шурупы. На них чуть надавишь — и сразу в середке дырка, в которой крути не крути — все равно ничего не выкрутишь. А тут их было целых четыре, и все, заразы, ржавые и упрямые. Но я-то упрямее. Меня так просто не возьмешь, шурупом каким-то.

Я сосредоточился и поднажал. Вот они, все четыре, — выкрутились как миленькие. Однако лампочка по-прежнему торчала из протравленной красной морилкой стены. Ну ничего, осталось чуть-чуть, это уже ерунда. Я ухватился за цоколь и потянул.

Лампа оказалась у меня в руках, и теперь из стены торчали лишь провода, похожие на толстых червяков. Я ткнул пальцем в один из них.

— Хрен тебя возьми!

Ток был довольно слабый, и в одиночку ему меня никогда не одолеть. Вот только в другой руке я держал лампочку и отвертку, а стремянка была довольно колченогой.

Я лежал на земле. Может, даже сознание потерял. А перед этим стремянка покачнулась и повалилась на землю, и я вместе с ней, прямо как герой из мультфильма, — все это я словно видел со стороны. Кое-где тело болело. Дико болело.

Наверху болтались провода. Тянулись ко мне, совсем как щупальца. Я прищурился, и они замерли. Потом надо мной появилось лицо Эммы, заспанное и растерянное.

— Джордж, ну что же это такое…

— Это все фонарь.

Она подняла голову и заметила торчащие из дырки в стене провода.

Я сел, медленно и с опаской. К счастью, тело меня слушалось. Значит, ничего не сломал. И лампу открутил. Как решил — так и сделал.

Эмма кивнула в сторону стремянки:

— Что, непременно надо было лезть туда посреди ночи? — Она протянула мне руку и помогла подняться. — До утра никак не мог подождать?

Я сделал несколько шагов. Одна нога болела, но я старался не подавать вида. Вообще говоря, надо было, наверное, застыдиться, но мне, наоборот, стало легче, ведь у меня все получилось. Вот какой я упрямый сукин сын. Не из тех я, кто поджимает хвост и бегает от трудностей.

Эмма протянула мне футболку, и я уже собирался натянуть ее на себя, когда Эмма меня остановила:

— Погоди-ка.

Она подошла поближе и принялась отряхивать грязь у меня со спины. Лишь в этот момент я понял, как сильно изгваздался: с ног до головы был в грязи, а руки до локтя покрыты черными пятнами копоти с плафона.

Я вывернулся у нее из рук, натянул наконец футболку, чувствуя, как застиранная ткань вдавливает в кожу несколько налипших на спину камешков. Спать на них будет не сахар — все равно что ходить с камешками в ботинках. Но какая разница, ведь лампу-то я открутил.

Я вновь приставил стремянку к стене и направился в мастерскую. Решил во что бы то ни стало закончить начатое.

— Принесу изоленту, — сказал я, — нельзя же оставлять оголенные провода.

— Ну уж это-то до завтра подождет?

Я не ответил.

Она вздохнула.

— Давай я хотя бы свет выключу, — сказала она уже громче.

Я повернулся. Эмма улыбалась. Она что, издевается надо мной? Что, я забыл первую заповедь электриков?

— Иди спать, — только и ответил я.

Она пожала плечами, развернулась и направилась к дому.

— И знаешь что, Эмма? — вспомнил вдруг я.

— Что? — Она остановилась и повернулась ко мне. Я выпрямился и собрался с духом.

— Ни в какую Флориду я не поеду. Просто чтоб ты знала. Хочешь во Флориду — найди себе еще кого. Я останусь тут. Сдался мне этот ваш Галф-Харборс.

Уильям

Я купил соломенный улей и, когда его спустя три дня мне прислали, поставил в тени, под осиной, в самом дальнем углу сада, где мы ничего не выращивали. Там улей никому не помешает, дети туда не забегают, и у меня будет возможность работать в покое и тишине, вдумчиво наблюдать за пчелиным роем, записывать результаты и делать зарисовки. Один фермер, живущий чуть к югу от города, продал мне улей и глазом не моргнув — видимо, потому что я сразу, даже не спросив его, назначил цену. Он и не пытался торговаться, тотчас же согласился, исходя из чего я понял, что вполне мог купить улей за полцены.

Он принялся было рассказывать мне, как правильно собирать мед, но я лишь отмахнулся: улей понадобился мне отнюдь не ради меда.

Из старой белой простыни Тильда сшила мне костюм, похожий на тот, в который облачаются фехтовальщики. Ей даже пришлось три раза ушивать его — как видно, Тильда пока не уяснила, что мои мерки изменились. Для работы с ульем я надел длинные перчатки. Руки в них потели, однако без перчаток было никак не обойтись.

И вот я стоял там, под осиной, один на один с ульем. С пчелами.

Я захватил и блокнот. Наблюдения — работа долгая и скучная, однако она всегда приносила мне радость, именно наблюдения породили во мне страсть к науке. Как же я мог забыть об этом?

Раскрыв блокнот и собравшись записывать, я вспомнил еще кое о чем. За эти годы я совершенно отвык учитывать все детали и поэтому забыл даже принести стул. Я вернулся в дом за табуреткой. Под костюмом я был весь мокрый от пота, а сам костюм, как я теперь понял, все же вышел тесноватым и ощутимо жал в подмышках и между ног.

Я уселся на табурет и мало-помалу успокоился.

Казалось, будто в улье ничего особенного не происходит. Пчелы вылетали оттуда и возвращались назад, как им и полагается. Они собирали пыльцу и нектар, делая из нектара мед, а пыльцу пуская на корм личинкам. Мирная кропотливая работа, размеренная, выполняемая благодаря инстинктам и врожденным навыкам. Все эти пчелы были братьями и сестрами, а матка — их матерью. Она породила их, но вовсе не она управляла ими — управляло ими единство.

Мне так хотелось понаблюдать за маткой, но стены улья скрывали от меня происходящее внутри.

Осторожно подняв улей, я попытался заглянуть в него снизу. Пчелы устремились наружу и сердито зажужжали прямо у меня над ухом, недовольные тем, что их потревожили.

Я увидел восковые наросты, нескольких трутней, расплод и личинок и наклонился еще ниже. Кожа зудела от предвкушения: я вот-вот возьмусь за работу, наконец-то!

— Ужин! — Крик Тильды заглушил мерное жужжание пчел и вспугнул птиц.

Я вновь наклонился над ульем. Это меня не касалось. Семейные трапезы перестали быть частью моей жизни, я уже несколько месяцев не садился за общий стол со всеми остальными. Девочки направились к дому и одна за другой скрылись внутри.

— Пора ужинать!

Я украдкой взглянул через плечо. Тильда спустилась в сад и теперь направлялась ко мне.

Маленькая Джорджиана царапала вилкой пустую тарелку.

— Тсс! — одернула ее Тильда. — Положи вилку на место!

— Я кушать хочу!

Тильда, Шарлотта и Доротея поставили на стол два больших блюда — одно с овощами, а другое с вареной картошкой — и супницу со странной жижей, считавшейся, по всей видимости, супом.

— Это все? — Я обвел рукой стол.

Тильда кивнула.

— А где мясо?

— Мяса не будет.

— А пирог?

— У нас нет ни масла, ни муки. — Она упрямо смотрела на меня. — Впрочем, возможно, ты разрешишь нам потратить то, что отложено на учебу Эдмунда?

— Нет. Эти сбережения мы трогать не будем.

Я вдруг понял, почему она так настойчиво звала меня ужинать. Тильда оказалась намного хитрее, чем я предполагал. Я посмотрел на худые детские лица и голодные глаза, с жадностью рассматривающие эту жалкую снедь.

— Ну что ж, — проговорил я наконец, — возблагодарим Господа за пищу, которую он ниспослал нам.

Я опустил голову и произнес молитву. Говорил я неохотно, быстро выплевывая слова, чтобы поскорее закончить.

— Аминь.

— Аминь, — тихо повторили все остальные.

Я посмотрел в окно, на улей в дальнем углу сада. Еды я положил себе совсем немного, желая поскорее закончить с ужином и вернуться к работе.

Тильда взяла у меня блюдо и по очереди принялась накладывать детям. Я порадовался, что Эдмунд среди них старший, ему полагается накладывать себе еду сразу после Тильды, а значит, и достанется больше, ведь в этом возрасте мальчикам надо питаться четыре раза в день. Однако Эдмунд ел мало и лишь вяло ковырял вилкой в тарелке. Он был болезненно бледным и худым, словно редко бывал на солнце. Руки у него дрожали, а на лбу выступила испарина. Неужели он болен?

Девочки же, напротив, с жадностью накинулись на еду, которой на всех едва хватало. Крошке Джорджиане пришлось довольствоваться жалкими остатками. Шарлотта взяла со своей тарелки картофелину и отдала ее сестренке.

Ели мы в полной тишине, и спустя несколько минут тарелки девочек опустели.

Во время ужина Тильда не сводила с меня глаз. Говорить ей ничего и не требовалось — я и так прекрасно понимал, что она хочет сказать.

Джордж

Я выехал на рассвете. Сделал несколько бутербродов в дорогу и захватил термос с кофе. По пути я ни разу не остановился — так все семь часов и проехал на одном дыхании. Эмму с утра не видел. Закончив с лампой, я на пару часов прикорнул на диване, а Эмма из спальни так и не выходила — может, спала, а может, и нет. Проверять я не стал. Да и времени не было особо. Хотя… по правде говоря, я просто струхнул.

Глаза резало, словно в них песка насыпали, но спать я и не думал, так что домчался с легкостью. Ехал намного быстрее положенного, но машин на дороге было мало, и полицейских тоже, а то у меня наверняка отобрали бы права. Хорошенькое было бы дело!

Часы на приборной доске показывали 12:25, когда я затормозил перед зданием колледжа. Машину оставил на парковке — там, правда, была табличка «Место профессора Стефенсона», но мне было плевать. Найдет себе другое место, Стефенсон этот.

Крыша колледжа была покрыта красной черепицей. Ну естественно, у нас что ни колледж — то с черепичной крышей. Здание это построили относительно недавно, но оно смахивало на старое — такое высокое и внушительное, вокруг окон белые наличники — видать, хотели, чтоб было похоже на Гарвард. Чтобы вызывало уважение, но не отпугивало.

В последний раз я был тут прошлой осенью, когда мы привезли сюда Тома. Мы тогда отнесли его вещи в крошечную тесную комнатенку, в которой жил еще один студент, очкастый коротышка-японец. В комнате воняло грязными носками и гормонами. Бедные парни, один и не останешься — непременно рядом будет кто-нибудь ошиваться. Ну, видно, так оно здесь принято.

Я вошел внутрь и прошел мимо длинного ряда блестящих табличек с именами благодетелей, среди которых, к счастью, не было «Пчеловодческого хозяйства Грина», потом мимо витрины с кубками, которые студенты получили за участие во всяких дурацких соревнованиях, а потом — мимо портретов, с которых на меня смотрели кислые физиономии ректоров. Все они были мужчинами. Впрочем, их оказалось не так уж и много — колледж основали в семидесятых, поэтому никакими давними традициями он похвастать не мог.

Вскоре я очутился в просторном помещении с каменным полом и услышал эхо собственных шагов. Сперва я даже оторопел и постарался особо не топать, но потом одумался. Чего мне бояться-то? Я плачу за то, что мой сын тут обучается, поэтому нельзя сказать, что я тут совсем уж лишний. В какой-то степени меня даже можно назвать акционером этого колледжа.

Я подошел к стойке и спросил, где Том. Громко и четко. Без всяких вводных фраз.

За стойкой тощий парень с дредами сидел, уставившись в компьютер. Не удостоив меня даже взглядом, он залез в расписание.

— У него сейчас свободное время, — сообщил он и принялся стучать по клавишам, наверняка играл в какую-нибудь компьютерную игрушку прямо посреди рабочего дня.

— Это срочно, — сказал я.

Парень ухмыльнулся. Что такое работа — этого, похоже, ему в детстве не объяснили.

— А вы тогда проверьте в библиотеке.

Перед Томом высился штабель книжек, а сам он тихо переговаривался с двумя другими студентами — довольно милой, но ужасно одетой брюнеткой и парнем в очках. Они, похоже, обсуждали что-то важное, потому что Том заметил меня, только когда я подошел к нему вплотную.

— Папа?! — произнес он довольно тихо. Видать, в этой цитадели знаний громко говорить не полагалось.

Двое других тоже посмотрели на меня — так, словно я был назойливой мухой, прервавшей их важную беседу.

Мне почему-то представлялось, что он сидит тут в полном одиночестве и ждет меня, а у него, оказывается, имеется собственная жизнь, и участвуют в ней люди, которых я знать не знаю.

В качестве приветствия я неловко помахал рукой:

— Наше вам с кисточкой! — И тут же пожалел. Наше вам с кисточкой? Так уже сто лет никто не говорит.

— Ты приехал? — спросил он.

— А то!

Еще хуже. А то? Завязать разговор никак не получалось. Наверное, придется подождать и сказать все, что собирался, попозже.

— Что-то случилось? — Он вскочил. — Мама заболела?

— Да нет, все путем. Мама здорова как бык. Хе-хе. О господи. Нет, лучше уж мне вообще молчать.

Мы с Томом вышли на улицу и уселись на скамейку. Здесь весна уже набрала силу, воздух был плотным и теплым. Повсюду вокруг бродила молодежь. Студенты. Многие в очках и с кожаными сумками.

Я заметил, что Том удивленно разглядывает меня, но вдруг растерялся и теперь не знал, с чего начать.

— Ты приехал сюда просто поболтать?