Механика вечности Прошкин Евгений

– И будешь крушить дальше.

– Да восстанавливать же! После того, что наворотили вы со своим фюрером.

– С каким фюрером? Ты бредишь?

– Да вон он, собственной персоной, – Тихон показал на подъезжающий кортеж из трех автомобилей.

Я опасался, что он попросту отвлекает внимание, я в этом почти не сомневался, но все же посмотрел. Из средней машины вышел Иван Иванович. Не сводя с меня глаз, Фирсов что-то сказал одному из подручных, и тот вынул из салона коричневый кейс. Тихон укрылся за мной и чуть шевельнул рукой в кармане. Пологие ступени заколыхались, как галька на морском дне.

– Счастливо, – сказал он, крепче обнимая мальчика.

В торце чемоданчика образовалось маленькое окошко. Я мог бы упасть на землю, и тогда тело Тихона, не до конца скрывшееся в дыре, взорвалось бы десятками кровяных прорех – это как раз то, чего мне так хотелось.

Я уперся в парапет и прыгнул. Врезался Тихону в плечи, оттолкнул его в сторону, пролетел дальше и, заваливаясь на спину, еще сумел выставить ладони, чтобы принять ребенка. Тишка даже не успел испугаться.

Прежде, чем Тихон как-то отреагировал, я понял, что бросившись в дыру, поступил правильно. Я увидел фюрера.

На здоровенном щите, который еще секунду назад призывал подключиться к Интернет, был изображен сильно приукрашенный лик полковника. Фирсов, только что отдавший приказ расстрелять меня и Тихонов, по-отечески взирал с плаката на ржавый ларек с табличкой «Кваса нет. Завоз ожидается». На месте рекламного слогана, под твердым подбородком Ивана Ивановича, пролег категорический лозунг: «ОЧИСТИМСЯ ОТ СКВЕРНЫ!»

В конце улицы виднелся еще один портрет. Нижнюю его часть заслоняло старое дерево, поэтому куда он звал и чего требовал, было неизвестно, однако то, что он обязательно требует и непременно зовет, сомнений не вызывало.

– Все насмарку, – сокрушенно сказал Тихон. Он как будто не удивился тому, что я составил им компанию. – Чего мне стоило пробиться к президенту, убедить его, что я не параноик… Ведь он поверил!

– Поверил, поверил, – успокоил я. – И войска пригнал, и даже к народу обратился по телевизору.

– И что он сказал?

– Вот это я пропустил. Стоило ему открыть рот, как Фирсова разметало твоей гранатой, ну и мне слегка досталось.

– Что-то я не припомню.

– Это когда тебя поймали на «Третьяковской».

– Значит, поймали все-таки?

– Теперь уже нет.

– И Фирсов не погиб. И все осталось, как было, – Тихон с ненавистью посмотрел на плакат. – Откуда ты знаешь, что та граната – моя?

– Догадался. Кто еще на них этикетки от презервативов наклеивает?

– Хочу кваса, – ни с того ни с сего заныл мальчик.

– Нету, – виновато ответил Тихон. – И не будет.

– Куда нас занесло? – Запоздало поинтересовался я.

– Две тысячи шестой.

Так я у себя дома? Это – мой дом?

– Добро пожаловать. За что боролся, то и хавай, – Тихон прижал к себе ребенка и замолчал, позволяя мне сойти с ума самостоятельно.

Капризный старичок, хиреющий в керосиновой затхлости бункера, никак не вязался с монументальной мордой Кормчего, помещенной на каждом углу. Взгляд натыкался то на могучие колосья, то на исполинские мечи. Улица была черной от флагов; на каждом полотнище трепетал либо профиль Фирсова, либо странный герб с одноцветным глобусом.

По дороге, изнемогая, тащились квадратные машины с глазастыми рылами. У выезда на набережную стоял полосатый шлагбаум с серой будкой. Перекладина была поднята вверх. Двое молодых солдат с автоматами безмятежно болтали, пропуская всех без разбору. Рядом ползла длинная очередь, упиравшаяся в здание с вывеской «Пункт сдачи крови». За исключением доноров народу почти не было – лишь несколько человек, шагавших по идеально чистому тротуару.

На двухэтажном доме между Пятницкой и Ордынкой блестела масляной краской надпись «ВЫДАЧА РАЗРЕШЕНИЙ». В нижнем окне, за рассохшейся рамой, был вставлен пожелтевший лист ватмана со словами: «Выдача разрешений временно прекращена». Какой-то человек торопливо подергал дверь, прочитал объявление и так же поспешно ушел.

– Что здесь происходит? – Спросил я.

– А что может происходить при Фирсове?

– Он только хотел исправить.

– Да не он! Я хотел! – Взорвался Тихон. – Пытался, вернее. А Фирсов – вот, – он кивнул на плакат. – «Очистимся»!

– Вот, чем это кончилось…

– По-настоящему все закончится в две тысячи тридцать третьем.

– Там ничего не изменилось? Война будет?

– Будет, – мрачно отозвался Тихон.

– Если б я тогда не послушал своего старшего…

– При чем тут ты? – Удивился он.

– Ну, затеял всю эту историю. Потом взялся переделывать…

– И что же ты, Мефодий, мог переделать?

– Лучше – Миша. Авария, драка… – это прозвучало так наивно, что кажется, даже Иван Иванович на плакате усмехнулся.

По улице проехал открытый грузовик с солдатами, и Тихон проводил его тревожным взглядом.

– Авария, говоришь, – задумчиво произнес он. – Синхронизаторы обнаружил я, в две тысячи тридцать первом году, аккурат на день рождения. Я, разумеется, ждал от друзей сюрпризов, все-таки тридцать три года – возраст неоднозначный. К аппаратам прилагалась записка: ты, мол, умный, сможешь их починить. Ну, я и смог. Покорпел месячишко и отремонтировал. Думал, пошутили ребята, пустышку мне какую-то подкинули, а она взяла и заработала.

– Ты, выходит, самородок. Мастер-надомник.

– Почему? Я в Институте Прикладной Физики работал, у Лиманского.

– И ты побежал их показывать Петровичу, а он отдал их Ивану Иванычу. И понеслась.

– Только одну – с трехчасовой погрешностью. Вторую, более совершенную, себе оставил. Сперва личные проблемы хотелось решить. Ты в семье рос? А я в детдоме, – он нежно погладил Тишку по плечу. – Мамаша завернула в одеяло, приколола булавкой записку с именем и отнесла в приют. И фамилию, и отчество воспитатели изобрели сами, чтоб им в воде не напиться! Как, думаешь, нормально жилось сироте Тихону Базильевичу, рыжему к тому же?

Тихон повел нас в метро. Моя карточка осталась у бдительной тетки из две тысячи первого, а денег не было не только местных, но и никаких вообще, однако ничего этого и не понадобилось. Турникеты оказались снесены, а их следы – залиты серым раствором. В окошках касс то ли продавали газеты, то ли раздавали их бесплатно; лишь пожилая дежурная по-прежнему дремала в своей овальной будке, словно напоминая о прежних временах.

– Начал я с того, что вычислил свою матушку. Институт у нас был режимный, соответственно и Особый Отдел имелся. Я им объяснил, что разыскиваю родственников, просил помочь. Отца так и не установили, а мать нашли. И вот, дую я в девяносто восьмой, за полгода до своего рождения. Посмотрел на нее – молодая, симпатичная, глупая. Беременная. Обычная девчонка. Думаю: такая мать мне подходит. Скажи, Тишка, мамка у тебя хорошая?

– Не знаю, – неожиданно ответил мальчик.

– Правильно. Не было ее, и не надо. Обрабатывал я мамочку в точности, как товарищ Бендер миллионера Корейко. Брошюрки разные подкидывал на религиозную тематику, пару раз присылал ей на дом юных оборванцев за милостыней. Если б она знала, – хохотнул Тихон, – что я с ними за эти спектакли пивом рассчитывался и сигаретами! Короче, после такой пропаганды ни одна порядочная женщина от своего ребенка не отказалась бы.

Так и вышло. Вернулся в тридцать первый – батюшки! – воспоминания откуда-то появились. Не тусклые и обрывочные, а мои собственные, полнокровные. Просто в памяти вдруг возник второй вариант детства, хотя и первый там же остался. То волчонком был детдомовским, а то вдруг семьей обзавелся: сестра, мама, папа – все, как у людей! Фамилия с отчеством в паспорте изменились, и не чужие чьи-то были – мои, мои!

Целую неделю валялся на диване и вспоминал свою новую жизнь. Процесс непередаваемый! Будто смотришь кино, только про себя самого. Нет, не так. А, все равно объяснить не смогу, вот отчим бы описал как надо – с терзаниями, с жаром. Любил папенька в страстях поковыряться, да ты и сам это знаешь.

– Чего знаю? – Не понял я.

– «Чево»! Кнутовского.

– Кнута?!

– Это тебе он Кнут, а мне – папаша. Приемный, конечно.

Я заглянул в его глаза – шутит?

– Тишка, – обратился я к мальчику, надеясь, что хоть он не соврет. – Папа твой книжки пишет?

– Батя только уколы делает, – осуждающе проговорил тот.

– Он у тебя врач? – Обрадовался я. Подловить Тихона оказалось не так уж трудно.

– Никакой не врач, – насупившись, возразил Тишка. – Себе делает. А потом ходит целый день и смеется. А когда лекарств нету, тогда на всех ругается. Один раз плакал даже.

– Не мучай парнишку. Мы с ним одинаковые, но не до такой же степени. С Кнутовским мать сойдется, когда мне исполнится восемь. Да и не сойдется теперь.

Из темноты вынырнул сияющий вестибюль станции, и Тихон прислушался к объявлению машиниста.

– Жили хреново, – продолжал он. – Денег вечно не хватало, отчим занимался лишь собой и своим компьютером. Все что-то писал. Подойдешь к нему, бывало, о чем-нибудь спросишь – он только кивнет и дальше наяривает.

Мать мужика на стороне завела, я дома не ночевал. Сестренка сама по себе росла. Вообще-то она на год старше была, и не сестра вовсе, а тетка, но я уж так привык – сестренка. Я о ней только и помню, что красивая была, как кукла, и что в детстве о дубленке мечтала. А то сбитыми туфлями и потрепанным пальто любую красу изуродовать можно. Куда там! Отчима ничего не касалось, лишь бы обед был вовремя, да носки чистые. Иногда печатался, но так редко, что сам не знал, писателем себя называть, или кем. Мать выпивать стала. Я, конечно, замечал, но у меня тогда свои проблемы были. А он все сидит, сочиняет. Потом пошло-поехало. У отчима истерики: жизнь проходит зря, и все такое. У матери – запои по неделе. Наследственность у нее неудачная, бабка, между прочим, остаток дней в дурдоме провела.

Чего это я разоткровенничался? Давно душу не изливал. Закончилось все неожиданно и довольно паршиво. В подробностях я не буду, ни к чему это.

Одним словом, полежал я, повспоминал и решил, что первый вариант детства все-таки лучше. Ну серый, ну безрадостный, зато без особых потрясений. Да и роднее как-то. Они ведь, эти варианты, в памяти не перемешивались, а шли параллельно. И в жизни у меня ничего не изменилось – искусственное прошлое привело точно туда же, куда и натуральное. Разве что, я говорил, фамилия другая стала. Чуешь, к чему подвожу?

– Боюсь, что да.

– Тебе-то чего бояться? Я тогда не ходил – летал, до такой степени окрылился первым успехом. С точки зрения науки эксперимент удался на славу: «сегодня» от вмешательства во «вчера» совершенно не пострадало. Даже наоборот: парень один из соседней лаборатории принес сотню, сказал, что брал взаймы. Я – убей, не помню, чтобы кому-то одалживал, но раз дают – спасибо, приходите еще. Так вот, подумал я, Миша, и решил, что надо вернуть все, как было. Сумел убедить матушку не сдавать меня в приют – сумею и разубедить.

Приперся обратно в девяносто восьмой, за два месяца примерно до первого визита, и давай по новой агитировать, только в другую сторону. Тоже всякие штучки придумал, справочник по психологии проштудировал, в общем, подготовился. И, поверишь, не рассчитал я чего-то, перестарался, что ли. Возвращаюсь домой, а Тихона там нет – ни Золова, ни Кнутовского. Удалили, как больной зуб. Из всех списков вычеркнули. Не рожала она меня, понимаешь? Смешно, наверное, да? Мне тогда не до смеха было. Сам посуди: мамаша аборт произвела, а я вот он, живой и здоровый!

Скучавший неподалеку юноша пересел на другое место.

– Ты потише, – посоветовал я.

– Правда, – согласился Тихон, понижая голос до шепота. – Но это только присказка, сама сказка пострашнее. Я-то в тридцать первом году пропал, зато кое-что появилось. Кругом солдаты не наши, броневики по улицам разъезжают, и так все буднично, так обыденно. Никто ничему не удивляется, как если бы не вдруг эта беда свалилась, а еще лет десять назад.

Я, не удержавшись, закивал. Приятно было сознавать, что подобное испытал не я один. Как описать свое одурение, когда выходишь за пивом и у подъезда натыкаешься на вражеский танк? Где те волшебные слова? Да кто, в конце концов, им поверит?

Чем больше Тихон рассказывал, тем меньше в нем оставалось от того противника, которого я недавно мечтал подвергнуть самым изощренным пыткам. На нем по-прежнему лежала кровь, и еще много чего такого, за что стоило ненавидеть, но ярость во мне уже прошла.

– Разные версии, – подсказал я.

– А? Версии? Подходящее название. Сам придумал?

– Девушка одна.

– Неглупые у тебя девушки. Вернулся, значит, герой на родину, а его никто не встречает. Квартира занята, знакомые не узнают. Хожу по Москве, с каждым домом здороваюсь – а они молчат. И люди то же самое. Киваю соседям по привычке – улыбаются, мол, обознался. Мало того, сама работа как сквозь землю провалилась. Целый институт. Пытался выяснить, оказалось, что ИПФ переименовали в какой-то там «отдел» и перенесли в другое место. Засекретили.

– Может, из-за машинки?

– Из-за синхронизатора то есть? Наверняка.

– Все сходится, только вот незадача: машинки тебе достались в тридцать первом, а в Отдел они попали на пять лет раньше, в двадцать восьмом.

– Не приборы попали, а сам Институт! Это мне уже потом Лиманский рассказал, когда я с ним в Сопротивлении встретился. Были у него такие идеи – в прошлое переместиться, всей лабораторией, но я отговорил, хотел сперва на себе испытать. Он ко мне прислушивался, я ведь синхронизатору вроде крестного отца. А пока я отсутствовал, снялись с места и ушли.

Сначала было желание эмигрировать в иные времена, потом – остаться в своем и броситься с крыши. К вечеру остыл, начал что-то соображать. Стало мне дико интересно, откуда вдруг такая напасть. Ведь не на пустом же месте возникли Балтийский кризис и прочее. Снова отправился в прошлое.

– Меня это тоже всегда волновало.

– Синяя папка, – коротко ответил Тихон. – Что и как изменил Фирсов, я не узнал, зато увидел, для чего. К две тысячи третьему году сложилась такая ситуация, что он пришел к власти, причем совершенно естественным образом. Без единого выстрела.

– Как это?

– Выборы, – усмехнулся Тихон. – У Фирсова не осталось серьезных противников, он их всех уничтожил – загодя. Поднял в стране волну недовольства, заложил противоречия, которые своевременно созрели и сработали на него.

– Ты представляешь, какие нужны расчеты для такого пасьянса? Сколько надо привлечь специалистов?

– Специалистов? Да черт с ними. Я просто взял и убил его.

– Как убил? – Опешил я.

– Не до смерти, конечно. Ранил. Вернулся в тридцать первый – там все то же самое. Пока Иван Иванович отлеживался, появился другой и воспользовался моментом. В сущности, все повторилось, только с новыми фамилиями.

Но в чем весь кошмар-то был! Я ведь думал, что это по моей вине случилось: стронул камушек, он и покатился, а там, глядишь, уже натуральная лавина. И тут, представь себе, встречаю парня, от которого мне в прошлый раз халявная сотня перепала. Он меня узнал! Привел к каким-то мужикам, те долго сомневались, затем завязали мне глаза и повезли куда-то. Ехали мы несколько часов, а когда повязку сняли, я уже был в двадцать шестом, на лесной базе Сопротивления.

Там и начальника своего увидел, Петровича. Он меня тоже помнил, только воспоминания у него какие-то странные были: будто Россия участвовала в войне, которую то ли выиграла, то ли проиграла, в общем, все закончилось иракской диктатурой, которая длится уже много лет. А я, с его слов, все это время работал вместе с ним. Нет, работал, конечно, я не отказываюсь, но Лиманский уверял, что я знаю и о бомбежке Таллина, и том, что случилось после.

– Ригу, – поправил я. – Ригу бомбили, а не Таллин.

– Это смотря где. В некоторых версиях уже сегодня ничего не осталось. Народ в Сопротивлении подобрался толковый, кто из Института, кто из разведки. Командовал, нетрудно догадаться, Фирсов. О своем президентстве и о том, как историю перекраивал, Иван Иванович ничего не помнил – это где-то в побочной ветви осталось, то есть версии. Знал только, что давным-давно подстрелила его какая-то гадина.

Занимались в основном мелкими диверсиями и попутно синхронизатор ковыряли, пытались скопировать. Ну, я им и помог немножко. Наладили выпуск – по три штуки в неделю. Вскоре приличный арсенал накопился, хотя приборы были с большой погрешностью – полный аналог создать так и не удалось. Иван Иванович уже настоящую партизанскую войну запланировал: распределил, кто, что и в каком году уничтожит.

Присматривался я к нему долго. Нормальный старикан, кадровый шпион. Ну, и не выдержал однажды, рассказал про другой вариант прошлого, где он управляет страной, и все живут счастливо.

– Зачем? – Удивился я.

– Да чтобы заинтересовать, заставить пройтись по старому маршруту – а я бы посмотрел, куда он суется, и где что исправляет. Мне только до заветной папки добраться требовалось, ведь то, на что я его подбивал, уже было сделано: и Россия распалась, и с Балтией погрызлись, и какой-то там Ирак нас поимел. Фирсов тогда лишь посмеялся, но жизнь я себе таким образом сохранил.

Однажды ночью лагерь накрыли. Все, кто успел, собрались в одной комнате и эвакуировались в тридцать восьмой, а Фирсов, уходя, подорвал мастерскую вместе с двадцатью инженерами – чтоб врагу не досталось. Из бывшего Института выжили только мы с Лиманским. Не случайно, как выяснилось, потому что навел на базу его же человек по кличке Кришна, и весь сценарий от первого выстрела до взрыва мастерской был расписан заранее.

Фирсов нуждался в солдатах, а интеллектуалов он всегда недолюбливал. Да и должность лесного брата Ивана Ивановича уже утомила, у него амбиции погуще были, – Тихон указал глазами на плакатик рядом с дверьми.

Фюрер пристально всматривался в лица пассажиров и жирным шрифтом предупреждал: «Главные победы – впереди!»

– Запала ему в душу моя байка, и не партизанить он собирался, а упущенную власть восстанавливать. Начал Фирсов не откуда-нибудь, а с пятидесятых, с самой смерти Иосифа Виссарионыча. Фундамент будущего экспромта он заложил за четыре года до собственного рождения.

– Не знаю, – снова засомневался я. – Какой должен быть умище, чтобы события в масштабах страны вычислить на полвека вперед?

– У него под рукой черновик был – вся наша история. Целиком папочку он мне не доверил, но в некоторые детали посвятил и даже небольшое задание дал, для проверки. Одного не отпустил, послал вместе с напарником.

– Которого ты укокошил и подкинул в мое время.

– Одним ублюдком меньше.

– А Маму за что? Спокойный был человек, молчаливый, мухи не обидел.

– Да, трепаться Мама не любил – он больше метанием ножей увлекался. Насчет мух не в курсе, а вот в людей он попадал частенько. Разное про него говорили: кто – уголовник, кто – сумасшедший. Иван Иваныч неспроста таких набирал, ему среди зверей уютнее.

Тишка всю дорогу сидел смирно, только под конец, когда мы совсем заболтались и перестали следить за остановками, тактично напомнил:

– Мы куда едем, на Луну, что ли?

Так далеко мы не собирались, поэтому пришлось возвращаться. Поднявшись на поверхность, мы вновь оказались среди моря треплющихся знамен и пошли в сторону моего дома.

– Если ты знал о планах Фирсова, то почему не помешал? – Спросил я. – По крайней мере, убил бы его еще раз – молодого, рвущегося к штурвалу.

– Именно так я и поступил. Если б ты не устроил облаву на «Третьяковской» и не сорвал его с обычного маршрута, то крест на могиле Иван Иваныча уже покрылся бы плесенью. А вообще, бестолку это, Миша. Я же говорил, что видел версию без Фирсова. Тоже не годится. Ну, был бы сейчас не его портрет на транспарантах, а чей-то другой. Тебе от этого легче?

– Значит, того Фирсова грохнуть, который в тридцать восьмом окопался.

– «Грохнуть»? Испортило тебя Сопротивление. Генерал Фирсов – это жалкий старик с прострелянными легкими. Там все уже закончилось. Разве ты не заметил, что в тридцать пятом России больше нет?

Я молчал, ожидая продолжения. Его не могло не быть, иначе зачем Тихон продолжает что-то делать? Зачем мы сейчас разговариваем, куда-то идем, зачем мы существуем? Прожить в нищете еще два десятилетия, а потом быстро и безболезненно скончаться от ядерного взрыва?

Тихон чего-то не договаривал. Даже по интонации было ясно, что за приговором последует намек на амнистию. Хотя бы отсрочка.

Мы подошли к моему дому, и Тишка, заприметив в небе что-то необычное, восхищенно выдохнул:

– Ух ты-ы-ы!

Над крышами, делая неожиданные виражи, носилась стая голубей. Немногочисленные прохожие останавливались и, задрав головы, наблюдали за птицами. Пустырь через дорогу разразился радостным лаем. Владельцы собак натягивали поводки и щурясь, вглядывались в небо. Мальчишки на крыше темно-зеленой голубятни задорно свистели и размахивали рубахами. На этом пустыре хоть что-то достроили до конца.

Нерешительно, будто заранее извиняясь за беспокойство, тренькнул дверной звонок. Так тихо и коротко умела звонить только соседка: пощупает кнопочку и тут же отпустит, точно обожжется или чего-то испугается.

– Добрый день, – сказала Лидия Ивановна.

– Здрасьте, – скупо ответил я.

– Вы дома, Мефодий?

– А что, не похоже? – Схамил я, внутренне перекашиваясь от такого ее обращения.

– Опять вы меня на словах ловите, – с улыбкой заметила она. – Ну я с вами в каламбурах не буду состязаться, у меня болтовня старушечья, а у вас – профессия.

Чертовски приятно, только как она узнала?

– Вы что-то спросить хотели, или просто поздороваться?

– Я думала, вас дома нет, а тут слышу: голоса за стенкой. Забоялась: вдруг кто чужой залез?

– Спасибо за заботу, все в порядке. У меня и брать-то нечего.

– А документы, а рукописи? Это ведь дороже, чем материальные ценности.

«Ценности» она произнесла как «гадости» – надменно и немножко брезгливо. И все же откуда ей известно про рукописи? Неужто сам с пьяных глаз проболтался?

– Еще раз благодарю, Лидия Ивановна. До свидания.

Я с облегчением потянул дверь на себя, но соседка настырно схватилась за ручку.

– А без бороды вам, Мефодий, гораздо лучше. Нет, правда. Я все стеснялась сказать, не хотела обидеть, ну, а раз уж вы ее сбрили, теперь можно. Портила она вас. Видите ли, есть такие типы лица…

– Обещаю, – я дернул дверь сильнее. – Обещаю никогда не носить бороду. Простите, у меня гости.

Отделавшись от старушки, я дважды крутанул защелку и посмотрелся в зеркало. Сквозь дымку пыли и сальных оттисков проявилась изможденная морда, успевшая отвыкнуть от туалетных принадлежностей. Я с сомнением огладил щеки – обычная щетина. Терпеть выкрутасы Лидии Ивановны становилось все труднее.

Я пинком отправил ботинки в угол, машинально поправил куртку на вешалке. Не забыть заменить «молнию» – скоро зима. Из прихожей была видна часть комнаты: неубранная постель и письменный стол с компьютером. Возле клавиатуры лежала пачка черновиков в картонном скоросшивателе. Краткий вопль фанфар возвестил о начале выпуска новостей.

Или не было ничего? Пригрезилось?

– Миша, ну где ты там? – Крикнули с кухни. – Иди, полюбуйся.

Оба рыжих, старший и младший, синхронно уплетали макароны с тушенкой.

– Ешь, остынет, – Тихон придвинул мне тарелку и, уставившись в телевизор, спросил. – Кто приходил-то?

– Поклонница за автографом.

– А… Во, во, смотри!

Посреди каменистого, ядовито-желтого пространства возвышался сияющий город: белоснежные и розовые корпуса жилых домов, ячеистые зеркальные башни, маленький прогулочный вертолет над крышами.

– В пригороде Багдада состоялся очередной конгресс народов Ближнего Востока. Форум прошел в специально построенном комплексе, громко названном «Юниверс-Кэпитал», что переводится как «столица вселенной». Пока это всего лишь поселок с населением в несколько тысяч человек, но, быть может, в недалеком будущем…

– Весьма недалеком, – пообещал Тихон. – Ты понял?

– Как не понять. Наелся, Тишка? Еще хочешь?

– Не, спасибо, – мальчик выскочил из-за стола и убежал в комнату. – Ух ты, у тебя компьютер есть? И книжек столько! Я почитаю.

– Он что, серьезно?

– Да нет, рисуется. Не похожи мы с ним?

– Зачем ты его выдернул? Будешь теперь с собой таскать, лепить новую биографию? У человека хоть какое-то детство имелось.

– Со мной безопаснее.

– Уверен? За тобой Фирсов охотится!

– За ним – тем более.

– Странный ты мужик, Тихон. Два раза пытался меня убить, а от чужих пуль спас.

– Гражданская война, обычное дело. Для того и спас, чтобы третью попытку себе оставить. Спасибо за обед, пора нам.

– Значит, какой-то план все же есть?

– План… – тяжело вздохнул Тихон. – Пройдусь по времени, посмотрю, где что можно исправить. В Фирсова постреляю. Уже, знаешь ли, привычка: если к вечеру его не казню, засыпаю плохо.

Никаких идей, с ужасом осознал я. Ни замыслов, ни воли к их исполнению. Нет даже надежды, что из этого что-нибудь получится.

– Если, допустим, не позволить мне передать Фирсову то письмо…

– Решающей роли оно не играет.

– Или снова наведаться к Алене?

– Не терзайся, Миша, это бесполезно.

– Все потеряно?

– Почему же? Пока остается синхронизатор… – Тихон не закончил, но я прекрасно понял, что он хочет сказать.

То же самое говорил и я, когда отнес в «Реку» рукописи. А за сорок с лишним лет до этого Фирсов уже начал строить свою Вавилонскую башню.

– Ты хоть раз видел нормальное будущее? – Спросил я. Больше из спортивного интереса, чем из-за желания услышать правду.

– Да, – сказал он. И честно добавил. – Однажды. Две тысячи сто десятый год. Это рай.

– Где он сейчас, твой рай? Только в памяти.

– Он существует, – возразил Тихон. – Там, где не было синхронизатора. Там все развивалось естественным путем, там… Знаешь, что я оттуда вынес? Кроме приятного впечатления, конечно.

– Оружие, – легко догадался я.

– Вот так, Миша.

В дверь опять позвонили. Я поднялся с табурета и пошел открывать, на ходу соображая, как отшить надоедливую соседку.

– Побрился? – С порога бросил Кнутовский и, не дожидаясь приглашения, ввалился внутрь. – Молодец, а то смотреть тошно. Кто это у тебя? Здравствуйте, – поприветствовал он Тихона и принялся расшнуровывать обувь. – Надеюсь, гости нас извинят. Работа есть работа.

– Какая еще работа?

– Обыкновенная. Хватит отдыхать, заводи свой драндулет. С повестью пока обождать придется. Бумага есть? Я же тебе велел на складе получить! На чем распечатывать будем?

– Ты чего раскомандовался? – Возмутился я. – Пришел в гости – веди себя прилично!

– Как ты сказал? – Шурик бросил ботинки и вплотную приблизился ко мне. – Не забывайся, Мефодий, не надо. Мы хоть и друзья, но всему есть предел.

– Так вы тот самый Александр Кнутовский? – Вмешался Тихон, отодвигая меня в строну. – Много о вас слышал, давно мечтал познакомиться.

– Очень приятно, – сухо улыбнулся Шурик. – Это кто? – Бесцеремонно обратился он ко мне. – Еще один, подающий надежды? Любишь ты с ними возиться, время тратить. Давай, Мефодий, садись. К утру не управимся – Одоевский шкуру спустит. Напрасно мы Локина раздраконили, его, оказывается, сам Иван Иванович почитывает. Будем хвалить. Идейная выдержанность, социальная направленность, что там еще? Стилистическое богатство.

– Какой Иван Иванович?

– Издеваешься, да? – Страшным голосом спросил Кнут. – Ты при мне так не шути, не посмотрю, что в приятелях числишься.

Меня несомненно принимали за кого-то другого. И кто – Шурик! Какие-то статьи, суровый Одоевский, идеологически полезные сочинения Локина… Но особенно меня покоробило высказывание о том, что я где-то там числюсь. Такого я от Кнутовского не ожидал. Неужели все настолько изменилось?

– Александр Борисович, я прочитал вашу книгу. Получил огромное удовольствие, – снова подал голос Тихон.

– Рад слышать. Какую именно? – Разъяренная физиономия Шурика на мгновение приобрела сходство с человеческим лицом.

– «Ничего, кроме счастья».

– Гм, вы что-то путаете, я такого не писал. Из последних – «Подвиг сержанта» и «Враги отступают», а про счастье даже не собирался. Внимательнее надо быть, дружище, ведь книга начинается с обложки.

– И чего я тогда поперся его прикрывать? – Разочарованно произнес Тихон. – Только неприятностей нажил. Тишка, хватит по чужим вещам лазить, пойдем. Всего хорошего!

– Что, не узнаешь собственного родителя? – Спросил я, игнорируя гневно-растерянные взгляды Шурика.

– Я запомнил его иным.

– Медные трубы. Чего ж ты хочешь от живого человека?

– Уже не такого живого, как раньше. Тишка! Ну где ты там!

– Разыграть решили? – Кнутовский попытался улыбнуться, но у него не получилось. – Мефодий, мы сегодня работать будем?

Он некоторое время постоял на месте и, не дождавшись ответа, направился к компьютеру.