Русское Резерфорд Эдвард

– Что ж, можно. Но не в этом году.

– Да, – согласилась она, – не в этом.

Зима была близко.

Однако, несмотря на все убожество и отсталость деревни, в новой обстановке она ощущала покой и умиротворение. «По крайней мере, – заметила она отцу как-то раз, дождливым днем, лениво потягиваясь, – здесь, может быть, и скучно, но татарам сюда не добраться».

Как ни странно, теплая погода продержалась до середины октября. Янка привыкла к тихой, размеренной деревенской жизни. Вместе с односельчанами она ходила в лес по орехи, а когда мужчины убили лося, помогла женщинам приготовить роскошный пир.

Он шел по тропинке, а вода, капая с деревьев, пропитывала его меховой воротник или, если он не отирал ее, сбегала по его тощей, в складках, шее. Под ним, у подножия небольшого утеса, бил из прибрежного склона волшебный родничок и, стекая меж папоротников, устремлялся в реку. Он не останавливался, вот только раз замедлил шаг, взглянув на реку и противоположный берег внизу. Дважды он вслух выругался.

Чтоб ее, эту девчонку!

Юная, свежая – чем же таким пахнет-то она? Розами? Дикой гвоздикой? Орехами. Калеными орехами. Неужели от нее и вправду пахнет калеными орехами?

«Пропасть мне совсем, неужели она меня не замечает?» – чуть было не произнес он вслух. «Может быть, она сама не знает? – подумал он, но тотчас же отогнал эту мысль. – Еще как знает! Они такие, они все знают».

Так что же это значит? Что она хочет этим сказать? Что же, по ее мнению, он должен ощущать, оставшись с ней наедине, когда дождь срывался с краев крыши, словно водопад? Чего она добивается, потягиваясь и выставляя напоказ свою упругую грудь, зная, что он на нее смотрит, и оборачиваясь к нему, и говоря ему тихим голосом, что ей скучно?

«Она меня дразнит? Она меня презирает?»

Она притворяется, будто не понимает. В этом ее защита и ее оружие. Да, она добра к нему и всегда была добра. И она его любила. По крайней мере, раньше. Однако после истории с этим мальчишкой на реке неизвестно, какие штуки она еще выкинет. Словно она принадлежит ему – и вместе с тем не ему, словно она все понимает и готова ему открыться, но стоит ему только к ней приблизиться, тотчас отворачивается…

Конечно, она его дочь.

Да полно, в том ли дело? Конечно, и этого довольно, чтобы забыть обо всем. Это противу всех законов, божеских и человеческих. Они оба это знают.

Но после всего, что они пережили… их соединяют особые узы, ведь так? И разве глаза ее, все понимающие, зовущие, не говорят, что она тоже желает, любит его? А как опускаются вниз уголки ее рта, думал он, одновременно чуть грустно и чуть цинично и вместе с тем чувственно, – в какую манящую улыбку складываются ее губы по пробуждении! Ах, эти губы, упрямые губы – она словно едва уловимо, едва заметно дуется, слишком сильная, чтобы дать волю унынию и обидеться по-настоящему, – неужели эти губы не приоткроются, не разомкнутся для его поцелуев? Неужели они сложатся в улыбку и откроются для другого? Эта мысль превратилась для него в истинную пытку.

Он же ее отец. В ярости топая, он зашагал дальше по тропинке. Он слышал о других отцах, которые…

А потом, ни у него, ни у нее никого нет. Да и кому тут взяться, в этом Богом забытом сельце…

«Я ужо напомню ей, что я ее отец. Если она захочет со мной в игры играть, я ужо ей задам», – пробормотал он.

Он так погрузился в свои мысли, что не замечал, куда идет, не понял, как далеко ушел от деревни, и тут только поднял голову, и его глазам предстало странное зрелище.

Он увидел медведя и остановился как вкопанный. Зверь был весьма велик и очень-очень стар. Медведь с трудом пересекал тропинку саженях в пяти от него. Медведь заметил его, но не проявил никакого интереса. Двигался он как-то неуклюже, неловко.

И тут его осенило: медведь умирает и бродит в поисках места последнего упокоения.

Он осторожно пошел навстречу зверю.

– Ну, мишенька, – прошептал он, – на что ты мне сгодишься?

Зверь злобно взглянул на него, но был слишком слаб, чтобы угрожать человеку. Какой же он старый, несчастный, промокший и грязный! Дождь вымочил его насквозь, грязь запеклась на шкуре, от него несло сыростью. Осторожно подойдя поближе, отец Янки обнажил свой длинный охотничий нож. В голову ему пришла счастливая мысль.

Он подарит Янке зимнюю шубу. Это ей понравится. Не каждый мужчина может сказать: «Я добыл для тебя медведя».

Чтобы добыть медведя, требовалось немалое искусство. Хотя зверь едва не шатался и чуть не падал, достаточно было ему немного прийти в себя, ударить могучей лапой – и с охотником покончено. Но отец Янки решил, что справится со зверем.

Он осторожно обошел его, крадучись, на мгновение замер и прыгнул огромному зверю на спину.

Медведь вздрогнул, попытался стать на задние лапы, и тут охотник длинным острым лезвием полоснул его по горлу.

Зверь поднялся во весь свой рост с охотником на спине и попытался до него дотянуться. Отец Янки снова всадил нож ему в шею, стараясь перерезать трахею и крупные вены. Спустя миг он убедился, что смертельно ранил зверя, соскользнул с его спины в грязь и бросился в укрытие за ближайшее дерево.

Он услышал, как медведь захлебывается кровью. Затем зверь снова тяжело опустился на передние лапы. Из его перерезанного горла хлестала кровь. Медведь как будто заметил своего убийцу, но не пошевелился. Он стоял, огромный и печальный, зная, что это конец, и почему-то беспомощно моргая. Потом он обрушился в кусты, и до отца Янки долетел его предсмертный хрип.

Спустя час он снял с медведя шкуру.

Янку всегда угнетало и томило время распутицы. Печаль ее сделалась совсем невыносимой в день, когда перестал дождь, и ей пришло в голову сходить в соседнюю деревеньку Грязное.

Какое же это унылое место – с десяток изб, теснящихся на берегу реки. Земля здесь была «черная», как и в северной местности, куда отправился Илья со своей семьей, и потому в сущности местные крестьяне были свободные. Еще того лучше, деревня их стояла на том черноземном клине, заполучить который столь жаждал боярин Милей.

И все равно это жалкое, убогое местечко. Речной берег был очень низкий, а почвы к югу от деревни – полузатопленные, и пахло от них болотом.

А еще по Грязному ходила какая-то бабья скверна, Янке уже рассказали, что бабы в Грязном нехороши: кожа на голове у них становилась рыхлой и бугристой, а волосы казались постоянно спутанными и жирными.

Она с радостью вернулась домой, подбросила дров в печь и на всякий случай провела рукой по своим собственным волосам, убедившись, что они такие же легкие и мягкие, как прежде.

Именно в этот вечер ее отец принес чудесную шубку, которую одна из мордовок сшила из шкуры собственноручно убитого им медведя. До сих пор он хранил это от нее в тайне. А сейчас с улыбкой протянул ей шубку.

– Ты добыл медведя? Ради меня? – одновременно в восторге и в ужасе повторяла она. – А если бы он тебя задрал?

– Зато теперь, поди, в морозы-то не зазябнешь, – рассмеялся он.

Она поцеловала его. Он улыбнулся, но больше не сказал ни слова.

Спустя три дня пошел дождь. Настали холода, и холода сильные, хотя в избе царило блаженное тепло. Однако как только зима отрезала маленькую деревеньку от внешнего мира, она не могла не признаться самой себе, что здесь стало невыносимо скучно.

У нее не было друзей. Ей казалось, что в деревне царит кладбищенская тишина. С соседями они почти не общались и, хотя до ближайших домов было рукой подать, бывали дни, когда Янке ни с одной живой душой и словом не приходилось перемолвиться. В деревне не было даже церкви, где могли бы собраться жители.

Чтобы скоротать время, она принялась вышивать большое полотно. На белом фоне она вышивала красными нитками поразительный узор из имеющих геометрические очертания птиц, как когда-то в детстве научили ее односельчанки.

Так в этой отдаленной северной деревушке появился орнамент, заимствованный непосредственно из сокровищницы древних восточных узоров, которые знали иранские степные всадники тысячу лет тому назад.

Минул ноябрь. Работа над вышивкой продвигалась, а девица и ее отец жили совсем одни.

Все в ее жизни переменилось в первой половине декабря, и произошло это довольно неожиданно.

В последнее время отец обращался с ней очень ласково. Он знал, что девушка пугалась, если он напивался пьян, и потому с осени почти не притрагивался к хмельному. В последние два дня он был с ней особенно нежен, по-дружески обнимал ее и ласково целовал.

Однако как-то вечером он и вправду напился. Она заметила слабый румянец, проступивший у него на шее; посмотрела на отца не без робости, но решила, что тот не настолько захмелел, чтобы погрузиться в мрачную скорбь. Более того, она была рада увидеть блаженную улыбку у него на лице. Она заметила, как спокойно лежат на столе его натруженные руки. А еще почему-то обратила внимание на густую поросль светлых волос на тыльной стороне его ладоней и от этого тоже преисполнилась радости.

А потому она сделала что-то очень глупое.

На печи разогревалась красная краска для ниток, уже почти кипела, и Янка решила отнести ее на стол.

Ее отец несколько минут сидел за столом тихо, не говоря ни слова. Не глядя в его сторону, хотя и различая краем глаза его сильную спину и лысину на макушке, и почти задевая его, она протиснулась мимо с горшочком в руках.

Быть может, покосившись на его макушку, она отвлеклась и внезапно зацепилась ногой за ножку маленькой скамейки, на которой он сидел. Девушка почувствовала, что падает, отчаянно попыталась сохранить равновесие и каким-то чудом пролила на стол только четверть горшочка кипящей краски.

– Да будь я неладен!

Он отпрыгнул, перевернув и уронив на пол скамейку.

Она в ужасе уставилась сначала на него, а потом на лужицу краски на столе.

– Я тебе на руки попала?

– Ты что же, заживо меня сварить хочешь?

Он схватился здоровой рукой за обожженную, и на лице его застыла гримаса боли.

Она торопливо поставила горшочек с краской на печь.

– Дай посмотрю! Дай перевяжу!

– Дура безмозглая! – взревел он, но не подпустил ее к себе.

Ее охватил ужас, но одновременно снедала тревога.

– Покажи мне, я помогу. Прости меня, прошу.

Он глубоко вздохнул и стиснул зубы. А потом-то все и случилось.

– Ужо попросишь, еще как просить будешь, – внезапно очень тихо произнес он.

Она почувствовала, как внутри у нее все похолодело. Этот тон был ей знаком еще из детства, и он означал: «Ну, только подожди до вечера».

Она задрожала. В один миг те отношения, что установились между ними за последние месяцы, исчезли. Она снова превратилась в маленькую девочку. А маленькая девочка Янка очень хорошо знала, что за этим последует. У нее затряслись колени.

– Смотреть надо, куда идешь с кипятком, – процедил он.

Ее огорчило, что она причинила ему боль, а потому она и рада бы была, если б он ее посек. Прошло два года с тех пор, как ее пороли в последний раз, еще до того, как забрали Кия. Однако отец собрался наказывать ее, как маленькую, и отчего-то это было унизительно.

– А ну ложись на лавку.

Она подчинилась. Она слышала, как он распускает ременной пояс. Потом почувствовала, как ей задирают льняную рубаху, и собралась с духом, приготовившись.

Но порки не последовало.

Она зажмурилась в ожидании первого удара. А потом, к своему удивлению, ощутила на своем теле его руки. А затем почувствовала возле своего уха его горячее дыхание.

– На сей раз я тебя не накажу, женушка моя, – нежно произнес он. – Ты мне иначе сгодишься. – Тут она почувствовала, как он гладит внутреннюю часть лядвей. Она нахмурилась, не понимая, что он делает. – Тише, – выдохнул он. – Ничего с тобой не станется.

Она отчаянно покраснела, не зная, как быть. Да что же он делает?

Его руки скользили все выше и выше. Внезапно она ощутила собственную наготу, как никогда прежде. Хотела вскрикнуть, броситься бежать, но невыносимое, точно жар, чувство стыда странным образом лишило ее сил. Куда ей бежать? Что она скажет соседям?

В это ужасное мгновение этот мужчина, ее отец, в натопленной до духоты горнице пытался совершить с нею что-то странное. И тут она поняла, что именно.

Его прикосновение привело ее в ужас. Тело ее внезапно резко выгнулось, и она услышала его судорожный вздох:

– Да, вот так, женушка моя.

Спустя несколько мгновений она вдруг ощутила резкую боль, а потом услышала его стон:

– Да, птичка моя, ты же знала. Ты всегда знала.

Знала ли она? Шептал ли тихий голосок у нее в душе, что она всегда знала: это рано или поздно случится, и тоже втайне всегда хотела этого?

Она хотела расплакаться, но, как ни странно, в эту минуту не смогла.

Она даже не могла его возненавидеть. Ей ничего не оставалось, кроме как любить его.

Кроме него, у нее ничего не было.

На следующее утро, на рассвете, она вышла на заснеженную улицу.

День обещал быть погожим. Небо было бледно-голубым. Надев снегоступы поверх прочных валенок, она с трудом двинулась к высокому речному берегу. Край его поблескивал в солнечных лучах, а внизу рассветное солнце позолотило лес.

Навстречу ей брел оборванный человек. Это был один из вятичей. Сильно наклонившись вперед, он тащил за собой вязанку дров на маленьких санках. Он устремил на нее пронзительный взгляд темных глаз из-под нависших седых бровей. «Он знает», – подумала она. Она и представить себе не могла, что люди в деревне не догадываются, что свершилось над ней прошлой ночью.

Бородатый крестьянин молча прошел мимо, не промолвив ни слова, словно хмурый пожилой монах.

В воздухе слабо чувствовалось дуновение ветра, но было очень холодно. Толстая шуба уберегала ее от стужи, однако она странным образом ощущала под нею собственное тело, нагое и покрытое синяками.

Она повернула назад.

В нескольких шагах она заметила березу. Ветви у нее по-зимнему оголились, но в лучах восходящего на востоке солнца ее серебристая кора сияла. Черные ребристые отметины на белой коре напомнили ей о родной, южной земле. «Ты словно создана из снега и льда, – подумала она, – но внутри тебя по-прежнему тепло».

Береза была деревом стойким, отважным и выносливым. Она росла везде, где только можно, в любых условиях, на месте сожженных или срубленных деревьев. «Я буду такой же, как она, – мысленно поклялась Янка. – Я выживу».

Медленно побрела она назад в избу. С порога на нее уставилась соседская старуха.

– Может быть, она знает, а может быть, и нет. – Сама того не осознавая, Янка произнесла эти слова вслух.

Она решила, что ей безразлично, пусть тайное станет явным.

Она вошла в дом.

Отец был в горнице. Он сидел на скамье и ел кашу. Он поднял на нее глаза, но не промолвил ни слова.

Спустя несколько дней это повторилось снова, на следующий день – опять.

Ее отношение к происходящему озадачивало ее саму.

В первый раз она попыталась сопротивляться. Тогда-то впервые в жизни она осознала и даже физически ощутила, насколько отец сильнее ее. Он не бил ее, ему это не требовалось. Он просто схватил ее за руки, и она поняла, что не может пошевельнуть ими. Если она не попытается лягнуть его или укусить, то окажется всецело в его власти. А если и попробует, что тогда? Начнется драка, из которой ей точно не выйти победительницей. Она потеряет единственный дом, который есть у нее на свете.

Она безмолвно приготовилась выдержать неизбежное, пытаясь отразить его натиск, избежать нападения, а потом отказалась от бесплодной борьбы.

А когда он овладел ею, она мрачно вспомнила о березе, утопающей в зимнем снегу, но выдерживающей любые испытания и в конце концов умеющей выжить, несмотря ни на что.

В следующие недели она пребывала в смятении. Отец никогда не был груб с нею. Вопреки себе самой она не могла не признать, что ее тело откликается на его ласки.

Он больше не называл ее своей женушкой. Сейчас это прозвучало бы слишком откровенно. Перестал он и обнимать ее за плечи на людях, что раньше делал часто.

Однако она стала смотреть на него, как жена – на мужа.

Она по-прежнему любила его. По-иному стала она ощущать ритмы, которым подчинялось его тело. Когда он, сидя за столом, словно бы напрягал шею или слегка сжимал кулаки, она жалела его, как бывало в детстве; но сейчас уже не думала, что он нуждается в утешении: она знала, что это за телесное томление, и уже понимала, как легко от этого томления избавиться.

Иногда, пусть даже мысленно, вздохнув, ибо осознавала, что за этим последует, она подходила к нему, сидящему вот так на скамье, но не обнимала его, как делала прежде, а принималась растирать его затылок, шею и плечи.

Между ними установились странные отношения: она никогда не играла и не резвилась с ним, никогда не взъерошивала ему волосы и не дразнила его, как могла бы дразнить возлюбленного или мужа, в ее обращении с ним всегда чувствовалась какая-то сдержанность; она была робкой, но практичной.

Один зимний месяц сменялся другим, и постепенно их стала соединять новая, странная связь. Как только дверь в избу открывалась, они превращались в обычных отца и дочь. Если односельчане что-то и знали или подозревали, никто никого ни о чем не спрашивал. Отца и дочь объединяла тайна, и оба отчетливо понимали, что они – соучастники.

В январе она уже не раз отдавалась ему, ощущая наслаждение.

Почему ее так беспокоило, что несколько кратких минут ее тело, тело молодой женщины, наслаждалось ласками и находило успокоение и избавление в ласках, ради которых оно и было создано? Почему этот особый род близости был чем-то хуже того, что уже успел связать их?

Янка прекрасно понимала, что это значит. Она уже давно не исповедовалась, но не скрывала от себя, что с ней творится. Нечистый овладел ею. Она не только согрешила, но и упивалась своим грехом.

Познав любострастие, она словно низверглась в бездну и возненавидела самое себя.

«Я теперь вроде этих баб из Грязного», – простонала она.

Ей казалось, будто волосы у нее теперь так же спутаны, как у них, будто все ее тело осквернено.

А оставшись одна, она в отчаянии обращалась к далекой, отрешенной, с печальным ликом Богоматери на маленькой иконе в углу и принималась молиться: «Спаси меня, Матерь Божья, от грехов моих. Укажи мне путь из тьмы».

Боярин Милей был осторожен, проницателен и хитер.

У него были три дочери и двое сыновей, и он хотел оставить детям богатое наследство.

Он никому не доверял.

Хотя он и служил княжескому семейству, владетелям маленьких восточных Муромских земель, костьми ложиться за своего князя он не собирался.

В том был свой смысл. Давно прошли времена, когда важные бояре изо дня в день служили в княжеской свите; теперь в этом качестве их заменяли младшие сыновья или бедные родственники. И хотя им в случае необходимости полагалось откликаться по первому зову князя, они привыкли вести свои дела самостоятельно. На более обширных Рязанских землях, расположенных непосредственно к югу от Мурома, бояре известны были своей независимостью, и князья рязанские подчинили их себе не без труда. В других княжеских владениях, например вюго-западном княжестве Галицко-Волынском, не говоря уже о землях на польской границе, бояре и дворяне обладали немалой силой, и князю надобно было заручиться их поддержкой, принимая любое важное решение.

Существовало и другое обстоятельство.

Имея высокое происхождение, то есть будучи потомками Владимира Святого, княжеские семейства стали очень большими. Дни величия Киева, когда каждый князь правил огромной территорией, миновали, и теперь многие из знатнейших и славных князей владели лишь небольшими городками, а их дети и внуки могли получить земли меньше, чем некоторые важные бояре. Эти уделы, как принято было именовать такие княжеские наследственные вотчины, были малы, и потому боярин вроде Милея мог и возгордиться, а наблюдая за переменчивыми судьбами многих маленьких городков – княжеских владений, убеждался в том, что политические основы мира отнюдь не так незыблемы, как полагали его предки.

А его собственные князья, сидевшие в славном городе Муроме, с его точки зрения, были игрушками в руках великого князя, которому, по мнению Милея, нельзя было доверять.

«В любом случае, – проницательно говаривал Милей, – даже великий князь, кем бы они ни притворялся, служит отныне татарским ханам».

Так где ему искать выгоду? Как ему разбогатеть?

В глазах Милея, важнее всего была не позорная клятва верности хану, ради которой великий князь должен был ехать на поклон через всю степь. И не разрушение татарскими войсками множества городов – их можно было отстроить заново. И не казнь татарами князя черниговского.

Милей мудро подметил, что, в отличие от русских князей со времен Владимира Мономаха, татарский хан чеканил свою собственную монету.

«Теперь все деньги приберут к рукам татары, – сказал он двоим своим сыновьям. – Торговлю они не искоренят – зачем бы им это? – но всю прибыль возьмут себе».

Со времен нашествия земля Муромская пребывала в упадке и запустении. Хотя Милей владел рабами, которые изготавливали товары и изделия на продажу, и хотя получал в деревнях часть оброка цветной тканиной и мехами, пока расширяться ему было особо некуда.

«Надо поглядеть, что на наших собственных землях творится», – решил он.

Он знал нескольких бояр, которые в последнее время проводили в своих имениях по нескольку месяцев неотлучно. Если раньше они всегда жили в городе, вели торговлю и принимали кортому деньгами, то теперь были вынуждены кормиться тем, что давала им собственная земля.

«И знаешь, – признался ему один из таких бояр, – может быть, серебряной казны у меня и не водится, но, когда какой-нибудь крестьянин в уплату кортомы объявится у меня с двумя мешками зерна, с маслом, да сыром, да творогом, с пятью десятками яиц и с целой телегой дров, я и довольнехонек. Когда уезжаю к себе в вотчину, я, может быть, сам становлюсь похожим на крестьянина, – рассмеялся он, – но живу зато хоть куда».

Выслушивая такие признания, Милей стал все чаще задумываться о Русском.

А какие, кстати, размеры были у этой деревушки?

Милею оставалось только догадываться.

Как и большинство документов в этой огромной стране, где все было неточно и приблизительно, вотчинная жалованная грамота не устанавливала однозначно границ земельного владения. «Где коса, да топор, да соха погуляли» – так звучала обычная формулировка. Только местные жители, издавна поселившиеся в такой деревеньке, могли сказать с какой-то долей уверенности, где заканчивается там вспаханная земля.

Однако три эти стороны, располагающиеся на бедном подзоле, интересовали Милея меньше, чем восточная, лежащая за рекой, на плодородном черноземе. И здесь-то граница с черными землями князя была проведена четко.

Поскольку сейчас не было никаких причин князю муромскому даровать Милею Грязное, он несколько раз предлагал купить его у князя. Усилия его пока не увенчались успехом. Но, как указывал его тиун, и Милеев чернозем был толком еще не поднят, не возделан.

«Пошли мне еще рабов, боярин, – просил он, – вот будет тогда толк!»

Держа в уме все перечисленные соображения, в конце того лета боярин Милей приехал осматривать Русское.

Сено уже убрали, и стога отбрасывали тени на лугу за рекой, когда он верхом въехал в свое сельцо.

Он предупредил тиуна заранее, и потому его появления уже дожидалась крепкая новая изба с высокой остроконечной крышей и огородом в палисаднике. Он приехал в сопровождении одного только слуги и тотчас же потребовал задать корма своим прекрасным коням.

Когда тиун кинулся за сеном, боярин его выбранил: «Овса им задай, дурак! Это тебе не клячи холопьи!»

И в самом деле, великолепные кони были в полтора раза крупнее маленьких приземистых северных лошадок, на которых пахали и ездили местные крестьяне.

Милей быстро поел, отпустил несколько едких замечаний по поводу репы, что подали ему на ужин, и тотчас же отправился на покой.

Но когда тиунова жена этим вечером посетовала на раздражительность боярина, умный управляющий только усмехнулся.

– Это добрый знак, мне ли не ведать! – сказал он ей. А когда она взглянула на него с удивленным видом, добавил: – Он бы не серчал и не горячился, если бы не решил заняться этой землей.

Старик оказался прав.

На следующее утро Милей встал на рассвете и выехал осматривать имение, изредка сухо кивая крестьянам, которые выходили на поля.

Рожь уже сжали и вывезли с полей. В тот день убирали ячмень.

Милей не спеша объехал каждую пядь земли, а управитель семенил рядом. Особого барского внимания удостоился чернозем.

– Мы ведь пшеницу не сеем?

– Пока нет, господин.

– Надо бы нам попробовать, – отрывисто и сухо рассмеялся он. – Тогда и просфоры испечь сможете.

Просфоры? Так, значит, боярин хочет построить здесь церковь. Тиун украдкой улыбнулся. Выходит, намерения у того самые серьезные.

Были у Милея и другие предложения. Когда он был мальчиком, на юге стали сеять гречиху. Он хотел посадить гречиху в Русском. Уж очень обидной показалась ему та репа, что подали боярину накануне.

– Холопья снедь, чтоб ее! – с отвращением заметил он. – Вы же здесь и горох почти не выращиваете.

– Твоя правда, барин.

– Сажайте горох и чечевицу. А еще коноплю. Выращивайте ее вместе с горохом. Конопляное семя масляное. Зимой годно.

– Да, господин.

Зачем боярину это все понадобилось, скажите на милость? Неужели он хочет не только расширить и обустроить деревеньку, но и сам здесь поселиться?

– Это тебе самому требуется, отец родной? – неосторожно осведомился управитель.

– Не твоего ума дело, поступай, как велено! – оборвал его боярин, и управитель тотчас же поклонился.

«Так вот, значит, что он затеял, если только я не ошибаюсь», – радостно думал он.

Милею понравился лен.

– Но мне нужно больше, – объявил он.

Лен был основной прядильной культурой, возделываемой на русском Севере, и единственным товаром, который можно было с выгодой поставлять на рынок. Северо-западный город Псков даже вывозил лен за границу.

Осмотрев скот, боярин остался доволен. Овцы в деревне были недурные: маленькие, безрогие, с довольно длинным телом, – их он когда-то привез в Русское сам. Свиньи плодились и размножались. Но, глядя на коров, он с грустью покачал головой. В холке они не достигали трех локтей и были тощие. Милей ничего не сказал и пошел дальше.

Вернулся боярин только к вечеру.

Он поел, потом поспал. А затем, в сумерках, отправился совершать обход деревни, осматривать крестьянские избы и их обитателей.

То, что он увидел, пришлось ему не по вкусу.

– Всё рвань да убогие какие-то, – выговаривал он тиуну. – И не надобно мне напоминать, что это я сюда большинство из них послал, – добавил он с мрачной ухмылкой.

Но настроение его заметно улучшилось, когда он дошел до последней избы, где поселились отец с дочерью, которых он направил в Русское в прошлом году.

– Наконец-то, – удовлетворенно произнес он, – чистая изба.

Внутри было даже лучше. На соломенной веревке, протянутой над печью, сушились свежие травы. В избе приятно пахло. Все выглядело ухоженным и нарядным: от стоящей на столе братины в виде уточки просто глаз невозможно было оторвать. В красном углу пред иконой горела свеча; в углу напротив висели три красиво расшитых холста.

Все это сделала Янка за восемь месяцев тяжелейших душевных мук.

С удовольствием смотрел боярин на справную пару – отца с дочерью. Хотя крестьянин весь день проработал в поле, жидкая борода его была аккуратно причесана. Чтоб почтить высокого гостя, он облачился в новую рубаху и улыбался почтительно, но не подобострастно, как человек с ничем не омраченной совестью.

Девица же была истинная жемчужина. Опрятная, чистенькая и, как он вынужден был признать, пригожая. Раз в кои-то веки даже сердце циничного Милея растаяло.

– Добрые детки – родителю честь, – сказал он, любезно улыбаясь им обоим.

Как же похорошела девица с тех пор, как он в последний раз ее видел! Она была по-прежнему стройна, но и тело и лицо ее слегка округлились за эту первую пору ее женской зрелости. Кожа у нее была на удивление гладкая, хотя и бледноватая.

Он внимательно посмотрел на нее. Не промелькнуло ли в ее глазах выражение тревоги?

Потом, подумав о своих собственных дочерях, решил, что в этом возрасте все девицы о чем-нибудь да тревожатся.

– Ишь ты, ягодка, вот же посчастливится кому-то, – невольно пробормотал он, когда они снова вышли из избы.

На следующий день он отправился в Грязное, а потом объявил, что уезжает, но вскоре опять вернется.

– Так что будь готов встречать меня каждый день, – крикнул он на прощанье управителю.

Он не возвращался целый месяц.

Когда боярин все-таки вновь прибыл в Русское, его сопровождали четыре лодки, которые его люди тянули бечевой против течения.

В первой лодке плыла семья рабов.

– Мордва неумытая, – поделился он своими опасениями с управителем, – но ты их к делу приставишь.

В остальных лодках привезли скот: Милей купил телят на Рязанщине.

– Рязанцы у себя на приокских лугах коров ладнее нашего выращивают, – сказал он. – Двух отдашь тому новому смерду, пусть он с дочкой за ними зимой приглядывает. У него точно не захиреют.

Он устроился в приготовленном для него доме и объявил, что пробудет в Русском неделю, а в конце этой недели соберет кортому.

– А потом, – сообщил он тиуну, – я поеду в Новгород по делам. Оттуда вернусь весной.

На сей раз он не стал осматривать деревню, а довольствовался тем, что все обошел и поглядел, как работают крестьяне.

Нравилось ему среди прочих хозяйственных занятий наблюдать за молотьбой.

Молотили на нарочно расчищенном для того току, возле маленьких печей, где зерно и предварительно, и после молотьбы сушилось над дымом.

Обмолачивали снопы двумя способами. Иногда их били цепами, и выполняли эту работу мужчины. Но существовал и более деликатный метод отделения зерна от колосьев; это уж была женская работа. На две опоры клали бревно. Ударяя связкой колосьев по бревну, женщины выбивали зерно из колоса, но сохраняли в целости длинную солому, которую оставляли для плетения. Ржаная солома отличалась особенной длиной и мягкостью, но достаточной прочностью, из нее можно было вить веревки.

Милей часто проходил мимо и останавливался поглядеть. Хотя поначалу женщин немного пугало присутствие высокого, похожего на тюрка барина с холодными глазами и белокурыми волосами, вскоре они к нему привыкли. Он словно бы и не смотрел ни на что в особенности.