Русское Резерфорд Эдвард

В поисках тихих мест, вдали от суеты и шума узеньких улиц, она побывала в монастырях на окраине города и княжеских охотничьих угодьях к северу от Новгорода. Она неплохо изучила город.

Однако чем лучше она узнавала Новгород Великий, тем меньше он ей нравился. Даже в близлежащем Юрьевом монастыре, где ждала увидеть тихую обитель, она обнаружила огромный, приземистый собор, столь надменный и суровый, что внушал едва ли не страх.

Точно так же, войдя в церковь, освященную во имя тишайших и смиреннейших святых, Бориса и Глеба, она оказалась в большом, богато украшенном храме, в дальнем конце которого были установлены пышные дубовые гробы знати. Какая-то старуха сказала ей:

– Церковь эту построил Садко, купец былинный. – А когда Янка окинула взглядом величественное убранство церкви, старуха добавила: – Да, богат был, благодетель наш.

С каждым днем Янка убеждалась в том, что единственное, что имеет в Новгороде вес и значимость, – это деньги.

Не только на рынке, где ей часто приходилось бывать, но и на постоялом дворе, на улицах, с кем бы она ни заговорила, всякий оценивал своих соседей только в зависимости от того, богаты они или нет. «Да я же не человек для них, – осенило ее. – Цена мне – две монетки». И наконец этот жестокий, непреклонный мир ей опротивел. «Здесь мне нет места, – решила она. – Я не хочу здесь оставаться».

По обязанности ублажать боярина ночью и соприкасаться с этим жестоким, торгашеским миром днем было нелегко. Она старалась, как прежде, воображать себя белой березкой, сопротивляющейся натиску ветра и снега, но это более не помогало. Когда она ночью закрывала глаза и пыталась представить себе такую березку, деревце казалось ей далеким и жалким. Днем Янке было тошно и тоскливо, а ночами она преисполнялась отвращения к самой себе. Нигде не было ей спасения.

Иногда она приходила в малые церковки, не столь величественные, как главные соборы. Таких в Новгороде было много – и деревянных, и каменных. Маленькие каменные церкви отличались особой красотой. Новгородские зодчие не только полюбили устанавливать кресты на куполах, как часто делали теперь на Руси, но и нередко изменяли форму старинного византийского купола. Вместо привычного широкого навершия, напоминающего перевернутое блюдце, они теперь заостряли купол, и храмы увенчивались неким подобием шлема. А иногда – и того пуще – делали «шлем» выпуклым, пузатым, и потому купола казались большими сверкающими луковицами.

Существовали и малые копии соборов, с главным храмовым пространством наверху и меньшим, подвальным, внизу, где служили в холодное время года. Однако многие из этих каменных церквей построили на свои средства бояре и купцы – вроде тех, что пришли на пир к Милею в тот вечер ужасных, невыносимых откровений. Вместо хоров, с которых надменно взирали сверху вниз на подданных князья, на верхних этажах этих новгородских храмов по углам выгораживали отдельные помещеньица, где могла молиться семья купца-основателя церкви. Бывало также, что изображение дарителя, пожертвовавшего деньги на строительство храма, темноликого, с бородой, сурово, но самодовольно смотрело на прихожан со стены.

Возможно, причиной тому было Янкино состояние, но вскоре и эти церкви стали казаться ей отталкивающими.

А она ведь еще и носила боярского ребенка. Что же ей делать?

Она не сомневалась, что отец позаботится о своем дитяти. Но что будет с ней? Где же ей жить? Сможет ли она вообще выйти замуж? Хотя замужние женщины в славянских деревнях могли иногда предаваться блуду после длившегося всю ночь хмельного пира, любой мужчина, обнаруживший, что взял за себя не девственницу, считал это позором. Узнав об этом, соседи могли в знак презрения вымазать смолой его ворота. У незамужней женщины с ребенком была незавидная судьба.

Так или иначе, она теперь ненавидела Милея, а ребенка ждала от него.

К своему собственному удивлению, она обнаружила, что думает о будущем ребенке совершенно равнодушно. Затеплившаяся в ней жизнь принадлежала Милею и этому большому городу. Она только носила это бремя против своей воли. Она хотела сбросить эту тягость и бежать прочь из Новгорода куда глаза глядят.

«Не надобно мне его, – часто шептала она. – Не надобно, а дитя привяжет меня к нему».

И все же, хотя гнев и кипел в ней, какая-то часть ее души жаждала родить, а еще Янка понимала, что чем больше времени проходит, тем ужаснее будет избавляться от ребенка.

Иногда она сама не знала, чего хочет. Она либо бродила в одиночестве, ко всему безучастная, либо сидела одна, уставившись в пространство.

Милей, почувствовав, что ей неприятно его общество, но не потрудившись узнать причину, просто посылал за ней все реже.

Она наконец приняла решение изгнать плод.

Но как? Она знала, что иные женки прерывали беременность, спрыгнув с высоты. Но почему-то ей не хотелось даже пробовать. Так что же делать? Два дня бродила она по городу, надеясь, по Господнему произволению, поскользнуться на льду, упасть и так вызвать выкидыш. Она ходила молиться перед самой почитаемой новгородской иконой – Знамение Божией Матери. Но хотя эта икона когда-то спасла город от суздальцев, Богородица не снизошла к Янкиным мольбам. Наконец в отчаянии она принялась бродить по рынку, думая найти кого-то, кто мог бы ей помочь.

И через две недели ей удалось найти старуху с бородавкой на руке и жестким, неулыбчивым лицом, продававшую сушеные травы на маленьком прилавке возле реки.

Когда Янка объяснила, что ей требуется, старуха не выказала ни удивления, ни негодования, а только окинула ее внимательным, холодным взглядом маленьких карих глазок:

– И на каком ты месяце?

Янка сказала ей.

– Хорошо, но тебе придется заплатить.

– Сколько?

Старуха минуту подумала.

– Две гривны.

Янка ахнула, ведь это было небольшое состояние.

Старуха по-прежнему глядела на нее бесстрастно, ничем не выдавая своих чувств:

– Ну, что скажешь?

– А это точно…

– Плод свой изгонишь.

– А я…

– С тобой ничего худого не случится.

В тот же день Янка достала свой драгоценный шелк, Милеев подарок, и продала его за две гривны.

– Приходи сегодня вечером, как стемнеет, – сказала ей старуха.

Когда солнце садилось над замерзшими болотами, она направилась следом за шаркающей старухой по тропинке, огибающей южные окраины города. Слева виднелись избы, справа – закованная льдом река. На западе далекий красный диск погружался в сугробы, исчезая, точно еле слышный вздох; вдоль реки частоколы, на которые упала ледяная тень, на фоне красного неба казались иссиня-черными, как вороново крыло.

Старуха подвела Янку к маленькой избе в конце узкой улочки. Возле избы был выстроен небольшой сарай. Она открыла дверь и поманила Янку. Внутри стояли какие-то мешки, стол, заставленный горшочками с травами, от которых исходил странный запах, и одна-единственная скамья. Было холодно.

– Посиди здесь и подожди, – велела Янке старуха и пропала.

Вернувшись, она принесла ушат и поставила его перед Янкой. Потом снова куда-то ушла.

Возвратилась она не скоро. На сей раз она притащила ведерко кипятка, которое и вылила в ушат. Над ушатом поднялось облачко пара. Старуха принесла еще два ведерка, пока не наполнила ушат наполовину.

Потом она взяла со стола несколько глиняных горшочков и стала выливать их содержимое в воду, помешивая длинным деревянным половником. От непривычного острого и едкого запаха у Янки слезы брызнули из глаз.

– Что это?

– Не твоего ума дело. А сейчас снимай валенки, подними рубаху и становись ногами в ушат, – приказала старуха.

Янка сделала, как ей велели, и тут же вскрикнула от боли. Вода была обжигающе-горячая.

– Привыкнешь, – успокоила ее старуха, вновь заставив войти в ушат. – А теперь стань во весь рост.

Янка выпрямилась и чуть было не упала, согнувшись пополам. Ноги ее пронзила невыносимая боль.

Старуха подхватила ее, поддержала, потом задрала на ней рубаху, обнажив живот.

Внезапно Янка снова почувствовала себя беспомощной, как в детстве, когда отец заставлял ее лечь на скамью. Она едва не задыхалась от едких паров, поднимающихся из ушата. Опустив глаза, она увидела, что не только ее ступни, но даже колени и бедра побагровели.

– Ты меня заживо сваришь, – простонала она.

– Вроде того, – ответила старуха и подлила в ушат еще горячей воды.

Прошло несколько минут. Боль в ногах сначала сделалась глухой, ноющей, а потом они и вовсе онемели. Янка привыкла к запаху, хотя глаза у нее по-прежнему слезились. Когда ей казалось, что она вот-вот упадет или потеряет сознание, старуха позволяла ей опираться на посох. И время от времени все добавляла горячей воды и каких-то неизвестных трав с едким запахом.

Прошел целый час. А потом Янка лишилась чувств.

Придя в себя, она обнаружила, что старуха натирает ее ярко-красные ноги какой-то мазью.

– Какое-то время поболят, будто ты их ошпарила, но страшного ничего тут нет, – невозмутимо сказала она.

– А… дитя?..

– Приходи ко мне на рынок послезавтра, на закате.

На следующее утро Янка проснулась поздно.

А еще через день, как велела старуха, она пришла к ее маленькому прилавку. Старуха посмотрела на нее бесстрастно, непроницаемым взглядом:

– Ну что?

Янка кивнула:

– Помогло. Получилось.

– Я же тебе говорила, – промолвила старуха и отвернулась, утратив к Янке всякий интерес.

Больше в Новгороде делать ей было нечего. Она старалась избегать Милея из страха, что он снова наградит ее ребенком. Но как же ей быть дальше?

Вскоре, когда еще не успели сойти снега, она узнала, что боярин намеревается вернуться на восток. Но куда же ей податься? Она решила, что ни за что не останется в Новгороде.

Как ни странно, несмотря на все, что между ними произошло, она тосковала по отцу, желая увидеть его знакомое лицо. Она не хотела возвращаться к нему и снова поселиться с ним, но мечтала его увидеть. Без него она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но на каких условиях она могла вернуться? Готов ли боярин содержать ее? Или он просто бросит ее в каком-нибудь маленьком городке или на придорожном постоялом дворе, а сам как ни в чем не бывало поедет дальше? Гадать о том она не могла, а напрямую не спрашивала, поскольку и сама не понимала, чего ей хочется.

Именно в эти дни она открыла для себя спасительный приют. Произошло это спустя три дня после того, как она изгнала плод.

Этим убежищем стала для нее церковь, но не пышная, не величественная, не каменная. Располагалась она в Гончарском конце Софийской стороны и возведена была исключительно из дерева. Освятили церковку во имя святого Власия.

Христианская церковь, снисходя к простым людям, с мудрой терпимостью относилась к обычаям и привычкам новообращенных язычников – славян и финнов. Святой Власий покровительствовал животным. В любом случае этого святого можно было отождествить с древнеславянским богом Велесом, защитником скота, богом богатства и благополучия.

Что-то в этом полутемном деревянном храме с его высокой покатой крышей показалось ей теплым и домашним, согрело и расположило ее к себе. Снаружи церковь походила на высокий сарай, однако внутри она своим низким потолком, темными маленькими иконами и мерцающими свечами больше напоминала нагретую родную избу. Действительно, сложена она была из гигантских бревен и прочна, как крепость. Но священники, старики, напускающие на себя деловой вид, толстухи, терпеливо метущие пол или полирующие лампады и подсвечники, которые стояли повсюду, выглядели дружелюбно. Молясь, иногда по часу или даже более, перед иконой святого Власия, она ощущала, что, может быть, даже в ее никчемном и жалком существовании есть какая-то надежда.

«Господи помилуй, Господи помилуй», – время от времени едва слышно шептала она.

Однажды, отходя от иконы, она заметила высокого священника с темной бородой, который ласково посмотрел на нее и промолвил:

– Отец наш любит всех чад своих, но более всего тех, кто согрешил и раскаялся.

И Янка, чувствуя, что он заглянул ей в душу, ощутила, как на глазах у нее выступают горячие слезы. Склонив голову, девушка быстро вышла из храма.

А всего несколько дней спустя она познакомилась с молодым мужчиной.

На первый взгляд, в нем не было ничего примечательного. Она предположила, что ему года двадцать два – двадцать три, он был немного выше среднего роста, с каштановой бородкой. Скулы у него были высокие, глаза – миндалевидные, карие. Она обратила внимание на его руки, сплошь в мозолях, однако с изящными, сильными, но чувствительными, сужающимися к кончикам пальцами. Ногти у него, в отличие от большинства ремесленников, были аккуратно подстрижены. Вида парень был серьезного и казался несколько задумчивым.

Когда она впервые увидела его, тот тихо стоял у иконы, погруженный в благоговейное созерцание, но стоило ей подойти к двери, как он тотчас же прервал молитвы, и она мысленно улыбнулась.

Он немного отстал, пропустил ее вперед, давая ей выйти первой, а потом догнал и зашагал рядом с нею.

– Ты что же думаешь, нам в одну сторону? – не без лукавства улыбнулась она.

– Со мной безопаснее. А тебе куда?

– В Неревский конец.

– И мне туда же. Там мой хозяин живет.

С ним и вправду было безопасно.

Оказалось, что он раб. Родом он был мордвин, пленен во время набега, когда ему было двенадцать. Звали его Пургас. С пятнадцати лет он служил богатому новгородскому купцу, который отдал его в учение плотнику.

Они расстались у постоялого двора, но перед тем он узнал, что она каждый день приходит в маленькую деревянную церковь, где полюбила молиться.

Поэтому она почти ожидала увидеть его там на следующий день. Однако ее весьма удивило, когда он достал из-за пазухи маленькую игрушку, которую сам и смастерил. Это был крохотный, не больше его руки, вырезанный из березы челнок, с гребцами и с парусом.

Выполнен он был столь совершенно, что на мгновение у нее перехватило дыхание, ведь крошечная резная лодочка напомнила ей работы брата.

– Это тебе, – сказал он и стал настаивать, чтобы она оставила игрушку себе.

В тот день он снова проводил ее до постоялого двора.

После этого они стали часто встречаться. Он всегда был добр к ней, чаще слушал, чем говорил, и вскоре она обнаружила, что ему свойственна какая-то робость, сдержанность, которая пришлась ей по нраву.

Когда они бродили по улицам города, он иногда останавливался, указывая ей какую-нибудь особую деталь, на которую она иначе не обратила бы внимания: умелую резьбу, наличники вокруг окон или просто ту точность и опрятность, с которой были по углам соединены венцы тяжелых бревен.

Янка узнала, что существуют десятки способов рубить избы. Бревна можно было обтесать круглыми или квадратными, их можно было положить так и эдак, при помощи врезок и врубок. То, что для нее виделось бесконечным рядом прочных, довольно грубых деревянных домов, спутнику ее представлялось чередой сложных головоломок, которые он и сам мог решать и которыми можно было залюбоваться, проходя мимо.

– Есть столько способов построить обыкновенную избу, что и не перечесть, – сказал он ей. – И искусным новгородским плотникам все они ведомы.

Однако, хотя он высоко ценил этот город и знал в нем каждый дом, Янка вскоре обнаружила, что Пургас тоскует по родным лесам своего детства.

– Мы жили в лесах, почти на самом берегу Волги, – поведал он ей. И все вспоминал о деревьях и травах своих родных краев. О зданиях и сооружениях он говорил как истинный мастер, но стоило ему упомянуть о своих лесах, как на лице его появлялось выражение мечтательной отрешенности, и она преисполнялась к нему жалостью.

Но самое большое потрясение она испытала на четвертый день их знакомства. Она стала в церкви перед иконой, изображающей Христа, который держал в руках открытую книгу, где были написаны какие-то слова.

– «Судите не по наружности, но судите судом праведным», – вслух прочитал Пургас.

Она в изумлении воззрилась на него:

– Ты тоже умеешь читать?

– Да, научился здесь, в Новгороде.

Мордвин, лесной житель, а ведь умеет грамоте.

В этот миг Янка приняла решение.

Тем вечером она отправилась к боярину Милею и рассказала, чего хочет.

– Что ж, – промолвила она под конец, – ты получил от меня все, чего желал. Помоги мне, боярин?

К ее удивлению, он добродушно улыбнулся. И даже дал ей несколько полезных советов.

– Ну-ка, повтори имя того торговца и напомни, где он живет, – сказал он. И добавил: – Но ты же не знаешь наверняка, захочет ли этого он?

Она кивнула головой.

– Думаю, да, – ответила она.

На следующее же утро, не теряя времени, Милей все устроил.

– Разумеется, мне это влетит в копеечку, – криво усмехнувшись, заметил он. – Впрочем, попы одобрят. Не зря же говорится: «Не церковь построй, а сиротку пристрой».

Янка поняла, что он способен на добрые поступки, ведь знатные и могущественные любят явить себя щедрыми, великодушными.

Потому, встретившись этим вечером с Пургасом возле церкви, она спросила:

– Ты женишься на мне? Мой господин выкупит тебя, если хочешь.

Он был потрясен.

– Я б мечтал, – признался он, – но я же раб, я боялся…

– Но есть условия, – продолжала она. Их она обдумала очень и очень тщательно, и сам Милей довольно неохотно научил ее, как поступить. – Мы уедем из города и поселимся поблизости от моей деревни, но не боярскими холопами, – быстро добавила она. Янка твердо знала, что именно этого она не хочет. – Мы будем свободными. Поселимся на княжьей земле и станем платить кортому одному лишь князю.

Несмотря ни на что, она хотела быть поближе к отцу. Если что-то случится, по крайней мере, она будет рядом. Но ни селиться с ним в одной деревне, ни работать на барина Милея она не собиралась.

– Что ж, переходи на черные земли, – сказал ей Милей, – неподалеку от Русского есть княжьи угодья, и как раз на черноземе. Князь будет рад, что нашлись крестьяне, готовые пахать его землю. Он предложит хорошие условия, прокормитесь как-нибудь…

А теперь, услышав все это, Пургас, к ее удивлению, рассмеялся. Жениться на Янке он хотел больше всего на свете.

– Значит, решено, – заключил он.

Оставалось одно.

– Есть еще кое-что, – начала она, запинаясь, не поднимая глаз.

Он подождал.

– Когда-то, уже давно… – Она помедлила. – Я тогда была совсем девочкой… На деревню напали татары, и один из них…

Он уставился на нее, поначалу не понимая, к чему она клонит, а потом нежно привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

Спустя два дня они уехали вместе с Милеем, который позволил присоединиться к его поезду, во вторых санях.

Когда наконец они добрались до места на Клязьме, откуда река поворачивала в сторону Русского, он расстался с ними.

На протяжении совместного путешествия он был с ними холоден и неприступен, как и подобает боярину со смердами, которые немногим лучше рабов. Но на прощание подозвал к себе Янку.

Он вложил ей в руку две гривны, и в его бесстыдных, хитрых глазах на мгновение мелькнула нежность.

– Жаль, что не оставила дитя, – прошептал он.

А потом уехал.

Спустя день после того, как они добрались до Грязного, началась оттепель.

Боярин Милей ждал.

За рекой время от времени поднимались бледные столбы пыли, клубясь по только что сжатому полю. Сияющее небо отливало синевой. Вдалеке, высоко-высоко, виднелись несколько прозрачных, редеющих облачков. Верхушки леса на горизонте окутывала розоватая дымка.

Было очень сухо, в воздухе чувствовался запах полыни; не ощущалось ни дуновения.

Весь год в земле русской царила напряженность. Милей боялся грозы, что могла разразиться каждый миг.

А в это самое утро в сельце Русское и вправду чуть было не случилась беда. Не окажись он там, двоих мытарей-магометан непременно убили бы. Он нисколько в этом не сомневался. Только когда он пригрозил изгнать крестьян со своей земли, они отступили и поутихли.

«Но они мне этого точно не простят», – мрачно улыбнулся он.

Сейчас все они собрались в большом сарае, загружали мешки с зерном на телеги мытарей. Он по-прежнему вполуха прислушивался, не донесется ли оттуда какой подозрительный звук.

«Жаль, конечно, что эти мытари – нехристи», – вздохнул он.

А ведь сбылось все, что он предсказывал по поводу татар, все, до мельчайших подробностей. Все сложилось именно так, как он предрекал этим новгородским купцам десять лет тому назад.

Татары захватили северо-восток. Хотя они позволили князьям править и дальше, но ввели всеобщую перепись и призыв в войско; северные земли поделили на тьмы, тысячи, сотни и десятки, подобно тому как прежде это было сделано в землях Киевских. И с этим приходилось только мириться.

Даже Новгород вынужден был покориться и платить татарам дань: и Господин Великий Новгород оказался унижен.

Князь Александр прискакал вместе с татарскими сборщиками налогов и сам помогал им получать дань с населения. Если местные жители сопротивлялись, он подавлял беспорядки.

Милей улыбнулся. До чего же хитер этот Александр!

Он понял, как задобрить татар; использовал их для того, чтобы отодвинуть своего дядю и брата, и теперь сделался сильнейшим, могущественнейшим правителем на землях русских.

Он даже носил восточный шлем, дар татарского хана.

Может быть, русские его и не любили, но его политика отличалась не только хитростью, она была мудра.

Русские одни не могли победить татар.

– Вспомните, что случилось с его братом Андреем, – повторял он тем, кто называл Александра предателем. – Сражаться-то сражался он с татарами, да только разбили его войско и разграбили половину городов на Суздальщине.

Случилось это десять лет тому назад, и до сих пор не было забыто.

А если русским попросить помощи у чужеземцев?

– Тогда вспомните о безрассудном князе галицком, – настоятельно советовал он.

Этот князь с юго-запада, заигрывавший с папой, оказался еще более безумным, чем предсказывал Милей. Сначала он получил княжеский венец из рук папы. Потом стал искать сторонников. И кого же выбрал? Языческие литовские племена с севера, которые постоянно вторгались в западнорусские земли в надежде спастись от тевтонских рыцарей. Князь литовский на какое-то время принял католичество, и вместе они бросили вызов татарам.

И чем же все это кончилось?

Татары сокрушили галичан и заставили их напасть на литовцев. Потом они потребовали, чтобы князь галицкий снес все свои укрепления. Государи на Западе, как обычно, не вмешивались; литовский князь вернулся в язычество. А еще он слышал, что этим летом литовские язычники напали на совершенно беззащитные теперь Галицко-Волынские земли.

– Ему и его княжеству пришел конец. Если бы Александр попытался пойти войной на татар, – говорил он, – они отобрали бы одну половину его земель, а вторую заняли бы немцы.

Александр проявил мудрость.

А еще он был коварен!

Такова была политика татар: никогда не ущемлять Церковь. И Александр, служивший татарам, приблизил к себе митрополита Кирилла.

– И видит Бог, теперь все попы и все монахи за него горой. Люди ненавидят Александра, но каждый раз, как приходят в церковь, слышат от попов, что он герой и спаситель земли Русской. Попы его теперь даже Александром Невским величают, как будто эта маленькая стычка со шведами на реке Неве, случившаяся бог весть когда, еще во дни его юности, спасла всю Русь.

Что ж, попы правы, и их славословия хорошо согласовались с делами века сего – боярина это забавляло.

Да, по поводу татар он не ошибся. Они завладели здесь всем, и только дурак отказался бы с ними сотрудничать.

Он, Милей, сотрудничал с татарами и с Александром Невским больше десяти лет.

А еще он прибегал к интригам. Козни стоят дешевле битвы.

Когда брат Александра, по непостижимо счастливому стечению обстоятельств, ненадолго сел князем во Владимире, один безрассудный боярин прислал ему письмо, в котором намекал, что Андрей-де тайно злоумышляет против татар. Милей тотчас же переслал это письмо Александру. Спустя год Александр занял престол брата, а до Милея дошла весть, что ему покровительствуют и новый правитель, и татары.

С тех пор он многократно удостаивался небольших милостей.

Однако вынужден был признать, что в последнее время дела его шли не столь блестяще.

Пока в Сарае правил хан Батый, Милей без труда сотрудничал с татарами. Однако с недавних пор в Сарае правил новый хан, магометанин.

Нельзя сказать, чтобы сей новый хан притеснял Русскую церковь, такого не было. Однако он позволил магометанским купцам взимать дань с суздальских земель, и те решили содрать с данников семь шкур. Тех несчастных, кто не мог заплатить налог, обратили в рабство, а по всей округе, от Владимира до Мурома, приходили вести о бунтах.

Раз в кои-то веки Милей посочувствовал народу. Не так надо было проворачивать подобные дела. Но что ж, о выгоде забывать нельзя.

– Смотрите, чтобы все имения под Муромом заплатили, что требуют, полностью, – наставлял он сыновей. – А я поеду прослежу, как платят дань в Русском.

Именно этим он и занимался сегодня утром.

Однако у него были и другие причины приехать в Русское в этот июльский день.

Ведь, если ему посчастливится, он заключит самую удачную сделку в своей жизни.

А она навсегда изменит судьбу Русского.

Осуществив свой замысел, он передаст дела сыновьям, ведь с возрастом управлять имениями было все труднее.

С тревогой ожидал Милей появления татарина.

Тихий человек лет сорока – сорока пяти, он приехал ближе к вечеру. Судя по его платью и по великолепному коню, на котором он прискакал, тотчас можно было понять, что он богат и занимает высокое положение. Впрочем, он прибыл один, без сопровождающих, вооруженный только монгольским луком и арканом, прикрученным к луке седла.

Он был облачен в темно-красный шелковый кафтан и носил широкополую китайскую шляпу.

Только одна деталь его облика вызывала удивление. На шее его, на серебряной цепочке, висел маленький серебряный крест.

Ибо Петр-татарин принял христианство.

На самом деле, ничего необычного в этом не было. Государство монголов не знало официальной религии. Преодолев гигантское расстояние на своем пути из Монголии по Евразийской равнине, они встречали множество влиятельных религий, от буддизма на Востоке до ислама и христианства на Западе.

Среди них было и древнее несторианское христианство, которое, отрезанное богословскими расхождениями от Запада, распространилось из Персии шестьсот лет тому назад. Несториане основывали свои общины даже в далеком Китае.

Именно эта полузабытая несторианская церковь породила великую средневековую европейскую легенду о расположенной на Востоке сказочной стране, где властвует могущественный христианский правитель, внушающий благоговейный трепет исполин.

Это была легенда о пресвитере Иоанне.

В детстве Милей верил в нее. Но на самом деле легендарное царство пресвитера Иоанна представляло собой всего-навсего основанную в древности общину, каковых немало знали народы Востока.

Сам сын Великого хана Батыя принял христианство из рук еретиков-несториан.

На Руси некоторые татары также перешли в православие, подобно тому как в землях далее к востоку многие приняли закон Магомета. В Сарае находилась резиденция русского епископа. Все знали, что целое семейство важного татарского чиновника в северном городе Ростове крестилось в православие.

Но даже при этом Милей, познакомившись с новым татарским чиновником и узнав, что баскак несколько лет тому назад тоже принял православие, был весьма удивлен.

Боярину случалось вести дела с баскаком, и он считал Петра-татарина проницательным и хитроумным, но немногословным и сдержанным человеком.

«Какой бы нам, – заметил Милей в беседе со своими сыновьями, – прок получить от моего приятельства с этим татарином-христианином?»

В течение нескольких месяцев он старательно обхаживал и улещивал Петра. Он немало разузнал о татарине. Милею стало известно, что Петр крестился по предложению ростовского управителя. «Есть там такие ханские слуги, что веруют в Христа. Не сказать, что самоглавнейшие, но все же почет свой имеют, а татарские власти считают, что это полезное дело, ежели кое-кто из начальства исповедует веру той страны, которой татары правят. Поэтому я думаю, Петр-татарин может быть нам полезен», – объявил он своей семье.

Первый замысел пришел ему в голову, когда он узнал, что у татарина есть незамужняя дочь.

Старший сын Милея уже был женат, и пока у него родились две дочери. Младший же его сын, красивый юноша по имени Давыд, был холост.

– Как ты на это посмотришь? – спросил он сына. – Я видел девицу, она недурна собой. У этого баскака Петра, судя по всему, немалое состояние. А еще говорят, и полезные связи у него есть.

Некоторые русские князья к тому времени уже успели жениться на татарских княжнах.

– Наши предки на ком только не женились, от саксонок до половчанок, – с усмешкой добавил Милей. – Что б и тебе не жениться на татарке?