Бумажный театр. Непроза Улицкая Людмила

Гости оторопели несколько, но ненадолго, главный из них быстро оправился и спросил:

– Гражданин Кульков имеется тут?

– Имеется, имеется, – заторопилась подруга. – Вот он, имеется.

– На минутку, – потребовал главный.

Семен нетвердо поднялся со стула.

– Ну, я Кульков.

– Дело к вам, выйдем во двор! – приказал главный.

Все встали и разом замолкли. Только патефон еще дохрипывал свое.

По узкой тропке из дому шли четверо – впереди Семен Кульков, за ним – трое.

…Сорин вводит иглу в предплечье Майера. Майер лежит на кушетке в приемном покое. Он переодет. Лицо его сильно изменилось, приступ кашля. Кровь стекает изо рта. Розовая, пенистая.

Сорин садится за стол и пишет: “2 часа. 30 минут. Температура… пульс. Явления…”

…Парикмахер Котиков лежит в соседней комнате, в сестринской, на сдвинутых стульях. Встает, идет к двери, стучит в нее и кричит:

– Доктор! Доктор!

Сорин подходит к двери в сестринскую.

– Что с вами, Вениамин Алексеевич? – спросил Сорин.

– Мне надо выйти! Простите, в туалет! – отвечает из-за двери парикмахер.

– Я принесу вам ведро, Вениамин Алексеевич. Подождите минутку! – устало говорит Сорин.

– Нет, нет, не нужно ведра! Мне надо выйти! Понимаете?! – с отчаянием в голосе произносит парикмахер.

– Невозможно, Вениамин Алексеевич! Вам невозможно выходить! Подождите минуту! – И Сорин отправился за ведром. Несет ведро к двери…

…В спецпомещении Казанского вокзала горячая пора. Один сотрудник перебирает какие-то исчерканные листы.

– Вот, этот вагон комплектовали в Саратове, а поездная бригада была астраханская. Так?

– Нет, это у бригадира узнать надо, никто не знает, только он может знать.

– Звони в общежитие.

Один тут же сел на телефон.

– Козелков его фамилия?

– Бригадира-то? Да, Козелков Иван Лукьянович.

В вокзальном ресторане компания. Военные: три бравых лейтенанта и с ними две девицы – одна из них проводница поезда, в котором ехал Майер. Проводница кокетливо заявляет:

– А мне очень нравится моя работа. Я на одном месте сидеть не люблю. И люди все разные едут, другой раз очень даже интересные люди попадаются…

– Да мы тоже на одном месте подолгу не сидим, это точно, Володь, скажи, да? – поддакнул ей лейтенант.

…В спецкомнате продолжается розыск проводницы.

– Ты, Родонов, привозишь сюда Козелкова, здесь с ним будем разбираться.

…Рыдает, виснет женщина на человеке в полушубке:

– Не могу! Не могу! Оставьте! Ведь дитя малое! Я же кормящая! Помрет дитё!

Человек отдирает аккуратно с себя женщину, уговаривает ее:

– Да напрасно вы так разоряетесь, по делу ведь!

Второй отзывает его в сторону, шепчет что-то.

– Ну ладно, берите своего ребенка с собой!

Женщина поспешно собирает ребенка, заворачивает его в одеяльце, берет пеленки, причитает:

– Господи, это что же такое, что же такое…

Парикмахер Котиков лупит в дверь ногами. Кричит:

– Выпустите меня! Что вы меня держите? Я здоров! Здоров!

Кашляет. Задыхается. Снова кричит:

– Я буду жаловаться! У меня связи! Вас накажут! Откройте!

Сорин в своей комнате сидит возле Майера. Берет его за руку, считает пульс. Майер совсем плох.

– Письмо… письмо… – шепчет Майер.

Сорин склоняется со стаканом воды:

– Попейте…

Майер мотает головой…

Сорин слышит крики из соседей комнаты, подходит к двери:

– Одну минуту, сейчас я к вам подойду.

Возвращается в комнату, берет шприц, набирает в него жидкость, надевает маску и идет через коридор к парикмахеру, который не переставая колотит в дверь. Сорин открывает дверь:

– Успокойтесь пожалуйста. Я сделаю вам укольчик. Перестанете волноваться. Поспите немного. Как вы себя чувствуете?

– Я прекрасно себя чувствовал. И вчера, и сегодня утром! А теперь я уже плохо себя чувствую! На каком основании…

– Да, да, очень хорошо. Давайте температуру измерим…

Ставит градусник. Делает укол:

– Вы разволновались… Сейчас успокоитесь… Главное, не волнуйтесь. Произошла неприятность. Один человек заболел заразной болезнью, вы с ним контактировали, и придется вам побыть на карантине. Всех, кто контактировал, придется перевести в больницу на карантин… А температура у вас высокая… Сейчас принесу вам подушку, одеяло. Приляжете…

Парикмахер заплакал:

– Ну почему мне так не везет? Всю жизнь не везет…

…Саратов. Противочумный институт. Вокруг лаборатории Майера, маленького заснеженного дома, стоит охрана. На проходной вместо сторожихи Гали двое солдат.

…В ресторане, возле самой двери, стоят два сотрудника из спецкомнаты и бригадир Козелков. Козелков шныряет глазами по столикам, расплывается в улыбке.

– Да вон она сидит, Зинка-то! Я с ней два года ездил, знаю, где ее в такое время искать! Вон, с военными-то сидит, и Катька Енакиева с ней, бляди-то известные, я ж говорю.

Человек из спецкомнаты подходит к Зине и, попросив извинения, выводит ее из-за стола. Она с видом даже несколько гордым идет к выходу.

Возле выхода из ресторана она соображает, что ее вовсе не танцевать пригласили, начинает беспокоиться, но один из молодцев взял ее под руку и тянет из ресторана.

– Да пусти, куда ты меня волокёшь-то? – громко говорит проводница Зина, а молодец склоняется к ее уху и что-то ласково в ухо шепчет.

Зина покоряется, идет следом, через узкий проход, среди спящих на вещах пассажиров, узлов, грязной обуви и орущих детей. Она спотыкается о чемоданчик и бросает стоящей рядом с чемоданчиком молодой женщине:

– Ишь, раскулемилась. Подбери вещи-то, чего на дороге расставила?

Женщина подтягивает к себе чемоданчик. Эта женщина – Анечка, подруга Майера. Она листает записную книжку, ищет нужный номер.

…Звонят, трещат телефоны. Какие-то цифры, имена, шифры. Объявляют: “Двадцать седьмой идет с опозданием в два часа тридцать минут”.

– Салахова немедленно вызвать. Майор Сиверкин. Майор Сиверкин.

Анадурдыева, вагон второй.

– Голосовкер, Гринев, Дымченко, Денник, Еськина, Ерофеева, Ерофеев, Жаботинский, Иванов Владимир, Иванов Виктор, Игнатенко, Ивина, Ильин, Иконникова, Ирусадзе, Карпов…

Список второй, список второй… восемьсот двадцать три дробь четыре.

Ленинградский вокзал. Федор Петровский покупает билет.

Объявление по радио: “Поезд в Ленинград отправляется с шестого пути…”

Петровский выбегает на платформу – путь первый. Спускается на рельсы и бежит к шестому пути. На голове шапка с распустившимися ушами. Он перебегает пути перед идущим поездом. Резкое торможение.

Из-под поезда в снег летит шапка. Тело Петровского на рельсах…

…Утро в Москве. Магазины открылись. Хозяйки спешат с сумками, с бидонами: кто за маслом, кто за керосином. Из обувного магазина выходит Скособоченный. В руках у него большая обувная коробка с надписью “Скороход”. Он сворачивает в первую попавшуюся подворотню и, прислонившись спиной к стене, снимает с одной ноги растоптанный женский ботинок немалого размера, надевает на ногу новенький мужской полуботинок из коробки. К нему подходят двое. Он неловко стоит на одной ноге, прислонившись спиной к стене.

– Свербеев? – тихо спросил один.

– Ну? – отозвался Скособоченный.

– Следуйте за нами, – бросил второй.

Пихнув вторую ногу в новый ботинок, путаясь в шнурках, Свербеев идет вслед за гражданами в полушубках.

Фыркнула машина. В подворотне остались валяться два истоптанных ботиночка и новенькая коробка с надписью “Скороход”.

…Старуха из поезда, бывшая владелица стоптанных ботиночек, у себя дома, в пригороде Тамбова. На постели лежит совсем древняя старуха, темная, вверх острым носом, почти уже покойница. Та, что помоложе, разговаривает со старшей.

– Вы, мама, ночью кашляли, а как меду взяли, так уж и больше не кашляли…

Старуха совершенно безучастна, не отвечает. Ту, что помоложе, это совершенно не смущает.

– А то раньше говорили – полынь черная, взять ее сухую и заварить. А я думаю, чего ее, полынь, горечь такую пить, у нас медок есть. Саввушка привез в августе. Держит он пчелок, домков до двадцати, вот и привез. Крестна, говорит, возьми себе и бабушке. Ну вот мед-то и пригодился… Мама, вы спите, что?

В двери стучат, хозяйка открывает, перед ней двое ребят, здоровенные парни, сытые. Старуха несколько попятилась.

– Ну что, Елена Дмитриевна, приехали? До дому добрались?

Старуха обомлела, ноги у нее подкосились, она села на табуретку.

– Собирайся, бабка, поехали с нами, – сказал тот, что постарше.

Старуха еще немного помолчала, а потом, как-то без предупреждения, сразу, начала голосить:

– Ой, милые, родимые, куда вы меня забираете? Пожалейте меня старую! На что я вам нужна?

– Да ладно, ладно, Елена Дмитриевна, вы так не убивайтесь, мы с вами потолкуем недолго, разберемся, а потом домой доставим, – ехидно сказал молодой, – под белы рученьки и доставим.

– Ой, доставите, доставите, ироды, уж вы доставите! – И, неожиданно перестав голосить, сказала: – Ребятушки, отдам я вам их, только уж вы меня не берите. Матушка вон у меня больна, совсем уж отходит, куда ж мне сейчас от дому, а?

И она проворно нырнула в сени и через мгновение вынесла пару прекрасных лётных унтов на собачьем меху.

– Мне чужого не надо, – бормотала старуха, – я вижу, лежат, я прибрала, а чужого мне не надо.

Ребята переглянулись, один слегка махнул возле виска, давая понять, что старуха, мол, слегка не в уме, но делать нечего.

– Давай, бабка, давай, в машине тебя сейчас повезем, одевайся!

Старуха бросила на пол унты и снова заголосила.

Старуха на постели, не открывая глаз, благословила дочь: “У, курва!”

…Людмила Игнатьевна, спутница Майера по купе, принимает любовника. Колышутся подушки, панцирная сетка встряхивает энергичную парочку, из-под одеяла высовывается голое колено, исчезает, снова высовывается. Звонок в дверь.

Панцирная сетка мгновенно успокаивается. Герой-любовник спрашивает встревоженно:

– Муж?

– Не может быть. Он в это время никогда… – отвечает Людмила Игнатьевна. – Не открою.

Звонок не успокаивается.

– Одевайся! – приказывает Людмила Игнатьевна своему дружку.

Но он уже одет. Она натягивает на себя чулки. Звонок звонит. Юбку. Звонит. Жакетку. Звонит. Причесывается.

– А я? – спрашивает дружок. – Я-то как же?

– Стань-ка туда вот. – И она ставит его за занавеску, отделяющую шкаф.

Идет открывать.

– Кто там?

– Людмила Игнатьевна Кострикина? Откройте! – слышны голоса из коридора.

Герой-любовник, покрытый мелкими каплями пота, корчится за занавеской.

– Что ж так долго не открывали? Соседи ваши сказали, что вы дома. Одевайтесь, Людмила Игнатьевна, мы вас, собственно, долго не задержим, надо с вами поговорить, задать несколько вопросов. Пожалуйста.

– Да, да, с удовольствием! – улыбается Людмила Игнатьевна, надевает шубу и, отдернув занавеску и сделав тайный знак своему другу, она уходит, оставив ключ на столе.

…Есинский выходит из вагона на Московском вокзале в Ленинграде. К нему подходят двое и уводят его. Он беспомощно оглядывается, крутит головой.

…Провинциальная станция. Маневрирует состав. Отцепляют один из пассажирских вагонов, отгоняют его в тупик. На приступках вагона – с каждой стороны по солдату. Вагон остановился. Солдаты входят в вагон, старший вызывает проводника, подвыпившего мужика с восточным покроем лица. Старший в каморе проводника показывает ему документы и требует помощи.

– Вагон отцепили, значит. Временно задержан ваш вагон. Тут одна едет из Туркмении, Анадурдыева, депутат, ее надо снять, но чтоб тихо, без паники, – объясняет лейтенант.

– Сняли уже, – буркнул проводник.

– Как сняли? – изумился лейтенант.

– В Раздольске сняли, – добавил проводник. – Два перегона.

– Кто? Кто снял? – заорал лейтенант.

– Я и снимал. Вызвали скорую помощь к поезду и ссадили. Заболела она, – объяснил проводник.

– Чем заболела? – не сразу спросил лейтенант.

Проводник обозлился.

– Чем? Чем? Животом заболела. Схватило ее. Я и ссадил. Она тут помрет, а мне отвечать. Был уже у меня такой случай.

– Когда Раздольск проходили?

– С опозданием идем, часов на пять. Проходили Раздольск ночью, в два тридцать так, – ответил проводник.

– Значит, так. Я оставлю охрану, иду звонить. Чтоб ни одна мышь из вагона не вышла. Отвечаешь головой. Понял? – жестко спросил лейтенант, и проводник мгновенно понял.

Из развалистого и подпитого мужичка он вдруг превратился в понятливого и услужливого.

– Понял. Никто не выйдет. Не пустим, – торопливо закивал он маленькой черной головой.

…Лейтенант в спецкомнате соединяется с начальством.

– Товарищ капитан! Докладываю: Анадурдыева снята с поезда в Раздольске в два часа ночи скорой помощью. Часа два на дрезине. Есть, есть дрезина. А что с этими, в вагоне, с пассажирами, – задержать? Как? Оцепить? Организовать охрану? Ясно! Ясно. Понял – вагон уже отогнали. Есть отогнать подальше. Понял, товарищ капитан.

…Екатерининская больница оцеплена солдатами. Посты расставлены и снаружи, и на территории больницы. Из помещения, на двери которого висит надпись “Морг”, выходят двое в противочумных костюмах.

Множество солдат. Люди мерзнут. Хаотическое движение к воротам, от ворот. Выезжает машина – с проверкой документов, специальным разрешением. При выезде машину обливают дезраствором.

В отделениях врачи проводят разъяснительные лекции среди пациентов. Один из заведующих, рассадив ходячих хирургических, послеоперационных, сообщает им:

– В первую очередь, инфлюэнца опасна для ослабленного организма. Вы все, перенесшие операции, в особо опасном положении. Во избежание эпидемии необходимо соблюдать повышенные меры осторожности. Мы раздадим вам марлевые маски, просим без них в коридор не выходить, и вообще необходимо ограничить контакты. Из палаты выходите только по необходимости. Общей столовой пользоваться не будем, еду санитарки вам будут разносить по палатам. И еще: при первых же признаках недомогания немедленно сообщать об этом медперсоналу. Я, как и весь наш персонал, тоже на карантине. Так что неотлучно нахожусь в отделении, – закончил врач.

– Василь Андреич, – поинтересовался молоденький парнишка, – а меня завтра выписать хотели. Меня что же, не выпишут?

– Завтра не выпишут, Костин. А если будешь очень скучать, мне придется тебе еще раз аппендэктомию сделать. А? – шутит врач.

– Ну уж нет, лучше я так потерплю, – отказался парень, улыбаясь.

…У телефона Сорин, он разговаривает с Сикорским.

– Состояние тяжелое, Лев Александрович. В сознание не приходил.

Сорин подходит к Майеру. Тот кашляет, Сорин стирает кровь, поднимает его повыше, возвращается к аппарату.

– Легочное кровотечение.

– Александр Матвеич! У меня здесь ваша жена, Антонина Платоновна. Просит трубку.

Сорин замирает перед телефоном. Лицо жесткое.

– Передайте, пожалуйста, Антонине Платоновне, что я сейчас занят. Спасибо, Лев Александрович, – и вешает трубку.

Пишет в истории болезни Майера: “Час ночи: отек легких, геморрагический (неразборчиво)”.

Тоня идет по коридору, подходит к лестничной клетке, ее не пускают из отделения. Она садится на пол, возле лестницы. Здесь она просидит до конца, не сказав ни одного слова.

Запавшие глазницы, изменившееся лицо Майера. Сорин накрывает его с головой простыней.

У Сорина сильный приступ кашля. Он набирает в шприц какую-то жидкость, колет себе в ногу…

…Горит костер. Его разложили во дворе больницы замерзшие солдаты.

– Лев Александрович! – докладывает старшая сестра Сикорскому. – В нашей бельевой заперли участкового врача со скорой, который был на вызове, но он ужасно скандалит… А этот, их главный, не велит выпускать его из бельевой.

– Пригласите, пожалуйста, ко мне капитана Соленова.

Входит капитан.

– Садитесь, пожалуйста, нам с вами надо обсудить один вопрос, – предложил Сикорский Соленову.

Тот не садится. Сикорский встает.

– Я слушаю вас, – служебно отвечает Соленов.

Субординация все же существует. Сикорский в переводе на язык шпал и ромбов все-таки поглавней капитана.

– Кто распорядился участкового врача запереть в бельевой?

– Я распорядился.

– А где находятся врач со скорой и санитары? – спросил Сикорский.

– В автоклавной, в ординаторской второго отделения и в ванной комнате, – четко ответил капитан.

– Впредь я прошу вас не брать на себя решение вопросов, которые находятся в моем ведении. У нас была договоренность, что всех контактных будут содержать на Соколиной Горе, а не у меня.

– Когда их сюда везли, не было такой договоренности, – оправдывается военный.

– Люба! – крикнул Сикорский, – Пригласите, пожалуйста, сюда участкового врача.

– Но, – вмешался Соленов, – он же из группы наиболее опасных.

– Совершенно верно. И через несколько часов у него могут появиться первые признаки болезни. Прошу вас… – И Сикорский сделал вежливый жест по направлению к двери.

Разминувшись в дверях с Соленовым, входит Коссель. Сикорский надевает маску.

– Приношу вам свои извинения, коллега, – кланяется Косселю Сикорский. – Я главврач этой больницы, Лев Александрович Сикорский.

– Коссель Сергей Иосифович, – представляется Коссель. – Объясните мне, ради бога, что здесь происходит?

Сикорский, выдержав паузу, говорит:

– Вчера ночью, коллега, к нам был доставлен больной с диагнозом двусторонняя пневмония. Больной был ваш, с вашего участка, – из гостиницы “Москва”.

– Помню. Майер, – подтвердил Коссель.

– Час тому назад он скончался от легочной чумы.

– От легочной чумы? – переспросил Коссель. – Значит, это…

– Да. На той стадии болезни, когда вы его смотрели, легочная чума дает картину пневмонии. Собственно, и пневмония там имеется. Инкубационный период, как вы знаете, очень короткий, сутки-двое. Обычно первые признаки заболевания проявляются уже через сутки. Лихорадка, озноб, в некоторых случаях тошнота…

– Если я правильно вас понял, я в карантине? – спокойно спросил Коссель.

– Да, – просто ответил Сикорский. – И скажите, что я могу для вас сделать?

– Разрешите мне позвонить отсюда жене, – попросил Коссель.

– Пожалуйста. Но, прошу вас, сначала подумайте хорошенько, что вы ей скажете. Как вы понимаете, слово “чума” не может быть произнесено.

Коссель кивнул и набрал номер.

– Дина! Извини, Диночка, я не смог позвонить тебе раньше. Меня срочно вызвали на сборы. Нет, я не мог, Дина. Не мог. Что за глупости! Что за глупости! Не плачь, я тебя прошу! Да вернусь я! Вернусь! Дина!

…Покрытое простыней тело Майера на кушетке. Сорин передвинул письменный стол так, чтобы сидеть к кушетке спиной. Он явно болен, кашляет, задыхается. Он пишет письмо.

“Дорогой товарищ Сталин! Когда это письмо дойдет до вас, меня уже не будет в живых – я умру от чумы, как умер только что врач из Саратова, которого я изолировал и за которым ухаживал до часа его смерти. Я надеюсь, что эпидемия будет остановлена, и, если это произойдет, буду считать, что положил свою жизнь за советский народ. Мое положение смертника дает мне право, как мне кажется, обратиться к вам с личной просьбой. В июле 1937 года был арестован мой старший брат Сорин Семен Матвеевич, начальник строительства шахты в Тульском угольном бассейне. Вся жизнь моего брата, его безукоризненное революционное прошлое таковы, что исключают те обвинения, которые были представлены ему при аресте. Прошу вас лично разобраться в деле моего брата”.

…Гольдин, потирая руки, входит в столовую. Стол накрыт на один прибор.

– Настя! Что, Софья Исаковна звонила?

– Звонила. Не придет обедать. Конференция, – лаконично ответила Настя.

– Понятно. Как всегда. – Гольдин сел на стул с высокой спинкой, не касаясь ее, и развернул салфетку. Настя налила из супницы тарелку супа и вышла. Гольдин поднес ложку ко рту – раздался телефонный звонок.

– Настя! Подойдите, пожалуйста! – попросил Гольдин.

Входит Настя:

– Звонят из наркомата здравоохранения. Вас срочно вызывают к наркому. Выслали машину.

Гольдин отложил ложку в сторону.

– Вот за что, Настя, я люблю своих пациентов: в отличие от начальства, они никогда не отрывают меня от обеда и всегда готовы немного подождать.

Гольдин на приеме у наркома.

– …и теперь необходимо сделать вскрытие, – заканчивает свою речь нарком.

– Ну, ну… Это моя работа, но не понимаю, почему такая срочность… – спокойно отвечает Гольдин. Нарком поднял брови.

– Есть подозрение, что больной умер от чумы. Нужно срочно подтвердить диагноз. Там в приемном покое было трое зараженных, один уже умер… – поясняет нарком.

– Если это действительно чума, полагаю, что двое других… Я готов сделать и два вскрытия, и три, и сколько понадобится, но ставлю свое условие.

– Я слушаю вас, – с легким раздражением говорит нарком.