Бумажный театр. Непроза Улицкая Людмила

– Вы уверены, Яков Степанович, в моей профессиональной компетентности?

Нарком только замахал руками.

– О чем вы говорите, Илья Михайлович?

– Тогда я провожу вскрытия, соблюдая все меры предосторожности, – в противочумном костюме, маске, по всем правилам, – вы же, со своей стороны, даете мне гарантию, что я не буду засажен в карантин. Это мое категорическое условие.

– Хорошо, Илья Михайлович. Я даю вам полную гарантию, – кивает нарком.

…Анечка с чемоданчиком пытается войти в гостиницу “Москва”. Выход загораживает солдат в полушубке. Он вместо швейцара.

– Мест нет, девушка, мест нет, – добродушно говорит он Ане.

– Да у меня муж здесь живет, мы договорились здесь встретиться. – Аня потянулась было к двери, но улыбчивый парень неожиданно твердо отодвинул ее.

– Туда нельзя.

– Да как же я его найду, где мне его искать, я знаю, что он в этой гостинице остановился, подумайте! – настойчиво и убежденно говорит ему Аня. – Я же из другого города.

– Ну, постойте здесь, – сказал человек в форме, – как фамилия его, вашего мужа?

– Майер, Рудольф Иванович, – улыбается благодарно Анечка.

Солдат уходит, заперев изнутри дверь.

…Анечка в помещении полуподвального этажа гостиницы “Москва”. С ней разговаривают двое – и не особо вежливо.

– Нет, девушка, здесь не вы спрашиваете, а мы. – Усатый крутит ее паспорт и, постукивая пальцем по столу, нравоучительно произносит:

– Ну вот, а сказали – жена. В вашем паспорте он не значится… Значит, так, когда вы в последний раз видели вашего так называемого мужа, а?

– Ну, перед отъездом… – уверенно отвечает Анечка.

Сотрудники переглядываются.

– Это когда? – переспрашивает усатый.

– Ну, три дня, как он уехал…

– Ждите в коридоре, – приказывает усатый. Аня выходит, садится в коридоре на стул.

Сотрудник звонит по телефону:

– Капитан Грибанов. Да. Задержали Анну Килим. Она перед отъездом, за трое суток контактировала. Ясно. Слушаюсь, товарищ полковник.

Грибанов зовет Аню из коридора, стучит пальцами по столу и говорит ей доверительно:

– Знаете что, девушка, у вашего мужа кое-какие осложнения, вам придется побыть тут у нас полчасика.

– Что с ним? – встревоженно дергается Анечка.

– Все, что будет вам нужно знать, вы узнаете в свое время. А пока просто нужно подождать. Посидите здесь, в этой комнате…

– Но я могу его увидеть? – несколько даже тупо повторяет Анечка, хотя уже ясно, что нельзя.

– Нет. Это исключено. Но уверяю вас, если вы будете слишком настойчивы, это только осложнит вашу жизнь. Вы меня поняли? – улыбаясь загадочно, сказал усатый.

Вышел, заперев за собой дверь.

…Анечка осталась одна в комнате, звонит по телефону.

– Лора Ивановна! Это я, Аня. Я приехала сегодня, не могу Рудика разыскать. Что с ним? Звонил, когда приехал? А потом он не звонил? Я из гостиницы. Меня тут задержали, сказали, чтобы ждала. Я вам позвоню попозже. Придем, конечно. Успенский переулок? Ну, Рудик-то знает. Да, да. Хорошо.

…Секретарша входит в кабинет к ответственному лицу в форме, Федору Васильевичу.

– Федор Васильевич, к вам эта Журкина… Ну, звонили по поводу нее. Просили принять.

Федор Васильевич кивает и просит секретаршу:

– Галь, посмотри Журкина, в каком списке…

Галя просматривает бумаги:

– Второй, Федор Васильевич.

– Хорошо, пригласи, – кивнул ответственный, и вошла строгая, бледная, с тенями под блестящими глазами Ида Журкина. Она держится твердо, открыто и с достоинством.

– Добрый день. Моя фамилия Журкина. По мужу. Мой отец, – поверьте, я никогда еще в жизни этим не козыряла, – мой отец Абрам Солюс. Вам знакома эта фамилия?

Брови у ответственного полезли вверх. Он вскочил, улыбнулся:

– Имя вашего отца не только хорошо мне известно, я прекрасно помню его. Помню его похороны. Как же, как же… На Новодевичьем кладбище… Простите, ваше имя-отчество?

– Ида Абрамовна Журкина. Я прошу вашей помощи, – без подобострастия, достойно говорит Ида, и делается как-то бледнее и красивее.

– Всё, что мы можем сделать, всё, что в наших силах, Ида Абрамовна, конечно, – искренне ответил Федор Васильевич.

– Сегодня ночью ваши сотрудники забрали моего мужа, Алексея Ивановича Журкина, – почти торжественно сообщила Ида.

– Мне известно об этом, – мягко вставил Федор Васильевич.

– Я была совершенно ошеломлена. Сначала. Я была уверена, что произошла какая-то ошибка, недоразумение…

– Ида Абрамовна! – перебивает ее Федор Васильевич, но Ида несется дальше.

– Алексея Ивановича увели, а я осталась одна, и по минутам стала перебирать нашу жизнь – мою и его.

– Ида Абрамовна, – снова прерывает ее Федор Васильевич. – Давайте нашу встречу перенесем на несколько дней. Сегодня я очень занят.

Но Иду не остановить.

– Нет, это важно! Это очень важно. Я, понимаете, не снимаю с себя ответственности, я это подчеркиваю! Не снимаю! Но вот так, пересмотрев всю нашу жизнь, я поняла, что это не ошибка!

– Ида Абрамовна, – пытается остановить ее Федор Васильевич, но это невозможно.

– Я поняла, что он, прикрываясь профессиональными интересами, по сути дела, игнорировал жизнь партии, стоял особняком и, что самое ужасное, оказался в одном стане с врагами партии. И теперь поняла, как это могло произойти, как это началось.

– Ида Абрамовна! – опять перебил ее Федор Васильевич. – Вы сейчас слишком взволнованы после бессонной ночи. Я хочу вам предложить отдохнуть несколько дней, подумать и потом уж встретиться со мной.

– Нет, Федор Васильевич, это невозможно, я просто не могу этого держать в себе. Все рассказать вам, и немедленно, – это мой прямой партийный долг.

– Хорошо, – вздохнул он и нажал кнопку.

Входит секретарша.

– Галя, постенаграфируй, пожалуйста, – просит он. Та кивает и садится за маленький столик у двери. Ида Абрамовна взволнованно продолжает свой рассказ:

– Я познакомилась с Алексеем Ивановичем Журкиным в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Он происходил из кулацкой семьи, но тщательно скрывал это от всех, и, конечно, я тоже этого не знала…

…По гостиничному коридору идут двое в противочумных костюмах. Третий указывает им на дверь, они входят. Анечка вскакивает. Визжит.

– Тихо, тихо. Не пугайтесь. Ничего страшного. Вам придется пройти с нами.

– В чем дело? Что происходит? Где Рудольф Иванович? – прижимая руки к груди, почти плачет Анечка. – Вы меня арестуете? За что? Да я ни в чем не виновата…

Ее ведут по коридору.

Сорин вынимает из шкафа пальто, бросает на пол рядом с письменным столом и ложится на него, скрючив ноги. Он кашляет, лицо его изменившееся, измученное… На топчане, покрытый простыней с головой, лежит мертвый Майер.

Петровские ворота, Екатерининская больница. Заснеженные решетки больничной ограды. Тощий зимний парк, заваленный снегом. Горят несколько костров. Возле костров приплясывающие люди. Въезжает машина, из нее высыпает несколько человек в противочумных костюмах, они подбегают к костру. Все контуры предметов смазаны сугробами снега, огонь горит в некотором углублении, вытопив под собой снег.

Из двери морга выбегает замерзший парень с бутылью в руках и кружкой.

Мужики галдят:

– Ну, что, выдали? Выдали! Ну давай тогда, грамм по сто пятьдесят для сугреву! А кто считал-то? Кружка-то есть?

Мужики сгрудились, двое сняли маски, столпились около бутыли. Стоят спинами, но ясно, что идет раздача.

Парень в противочумном костюме берет пустую бутыль, бросает в нее зажженную спичку и поднимает рукавицей над головой. Бутылка вспыхивает изнутри, парень машет ею над головой и поет частушку. Из толпы отзывается второй. Начинается пляска, мелькают нелепые противочумные костюмы, мелькают противогазы. Костер.

Соколиная Гора. Оцепленная карантинная больница. Боксы, выходящие в коридор. Две няньки везут тележку с котлом каши, нарезанными кубиками сливочного масла и большой стопкой алюминиевых мисок. Они подают кашу в окошечки боксов, шваркают сверху масло и, расплескивая, ставят стаканы с больничным кофе.

Знакомые лица: члены коллегии, от председателя до Журкина, все поездные спутники Майера, горничная из гостиницы, жильцы из номеров. Старуха, укравшая унты, с аппетитом ест кашу. Вид у нее, единственной из всех, вполне довольный.

…Провинциальная больница. Звонит телефон главного врача. Он снимает трубку.

– Слушаю! – встает, изменившись в лице. – Главврач Казимов. Как? Анадурдыева? Вас понял! Ждите на проводе. – Казимов пулей вылетает из кабинета.

– Егорова! Где Егорова? Немедленно старшую сестру ко мне! – кричит он, и через мгновение вбегает тощая старуха со строгим красивым лицом.

Казимов бросается к ней.

– Елена Адриановна! Срочно! Больная Анадурдыева – что с ней?

– Больная Анадурдыева поступила в три часа ночи по скорой с почечной коликой. Ей сделали обезболивание, через два часа ей стало лучше, и она потребовала, чтобы ее отпустили. Я взяла с нее расписку. Всё с ней в порядке, Николай Хамидович.

Но Казимов уже бежит к телефонной трубке, бросив по дороге:

– Со мной!

Сестра стоит за его спиной.

– Больная Анадурдыева вышла под расписку. В котором часу?

– В шесть утра, – шепнула сестра.

– В шесть утра, – повторил Казимов. – Хорошо. Дезинфекцию сделаем. А что, собственно, с ней происходит, с этой Анадурдыевой? Ясно. Будет сделано.

Вспотевший Казимов падает на стул, вытирает лоб и обращается к Егоровой.

– Елена Адриановна! Звонили из НКВД. Требовали немедленно изолировать Анадурдыеву и сделать дезинфекцию помещения. У нее, – он поджимает губы и пристально смотрит на сестру, – инфлюэнца. Ну? Вы что-нибудь можете в этом понять?

Умная Елена Адриановна качает головой и говорит доверительно:

– И не пытаюсь.

…Федор Васильевич сидит в своем кабинете, секретарша отвечает в приемной на телефонный звонок, заглядывает в кабинет:

– Федор Васильевич! Поднимите трубочку! Казанская линия вызывает!

Федор Васильевич снял трубку. Оттуда донеслась трескотня. Федор Васильевич наливается яростью.

– Вы что там, шутки шутите? Под трибунал пойдешь! Да ты понимаешь, понимаешь, куда она ее везет? В Среднюю Азию, черт тебя дери! В Среднюю Азию! – смотрит на часы. – Даю четыре часа! Понял! Чтоб через четыре часа она была изолирована! Всё!

…Окошечко Лефортовской тюрьмы. Очередь. В основном – женщины. В руках – сумки, авоськи. От окошечка отходит радостная старуха.

Она улыбается стоящей за ней Есинской:

– Приняли! Всё приняли! Здесь он! – и отходит.

Есинскую трудно узнать. Вся ее молодость вдруг оставила ее, и она превратилась разом из привлекательной женщины в безвозрастное, суровое и бесполое существо.

Тянется к окошку.

– Посмотрите, пожалуйста: Есинский Константин Алексеевич.

– Нет. Следующий.

Есинская отходит от окошка. Старуха, которая так удачно передала свою посылку, дождавшись ее, утешает:

– Так сразу-то не найдешь. Это время должно пройти. Найдешь еще! Мы-то своего, пока разыскали, так полгода прошло, а ты хочешь – сразу!

…Коридор в больнице. На полу сидит Тоня Сорина. Возле нее на корточках – Лев Александрович Сикорский.

– Антонина Платоновна, ну что вы здесь на лестнице сидите! Пойдемте в кабинет, я соединю вас с Александром Матвеевичем. Нельзя вам здесь сидеть. Идемте.

Тоня смотрит остановившимися глазами в одну точку, не видя, казалось, ничего, но все-таки отвечает пустым голосом:

– Я его убила. Это я его убила.

– Глупости, Антонина Платоновна! Не говорите глупости! Александр Матвеевич ведет себя так, как должен себя вести настоящий врач. Это единственно возможное поведение врача. Вы понимаете?

– Я его убила, – повторяет Тоня.

– Идемте, идемте, Тонечка! Ну что же вы сидите здесь на холодном полу? – Он пытается поднять ее, но она его отталкивает:

– Уйдите все!

К Сикорскому подходит молоденькая санитарка, отводит в сторону.

– Нет, она не встанет. Мы ее уж силком хотели поднять. Дерется. Видно, немного того. – И она делает известный жест рукой.

Очередь в магазине. Старухи, женщины помоложе, один средних лет мужчина с утиным лицом.

– Он из колодца вылезал, и тут его повязали, – сообщает старуха.

– О! Где ж он колодец-то взял? У нас на Масловке ни одного колодца нет, всё колонки! – возражает ей другая.

– Да не такой колодец, а энтот, водопроводный, которых в железах, – объясняет первая.

– А, энтот, ну, другое дело, – соглашается собеседница.

– Ну вот, его взяли, и при нем – отрава, яд, значитца. И увезли. Машина прям тут же подъехала.

– Шпион, – твердо заявляет третья. – Белофинский.

– Чичас всяких много, время такое, – подтверждает еще одна, в клетчатом платке.

– И вредителев, – добавляет старуха.

– То большая разница, одно дело шпиёны, другое – вредители. Разница есть, – внушительно произносит мужчина. Его со вниманием выслушали.

– Это что! У Савеловского вокзала, в пятиэтажках, третьего, что ли, дня, ночью объявились… Такие черные, в личинах, навроде ряженых, страшны-ые, одно слово, черти… Но в машине приехали! И одного с четвертого этажа забрали. Вот так, – сообщает еще одна женщина, в платке поверх вязаной шапочки.

– Тьфу, эка невидаль, забрали, – вставляет мужчина. – Так и надо. За дело, значит. Жена моя тоже говорила, что ее подружка сама видела, как выскочили из машины все в черном, или в зеленом, не помню, и бегом, и тоже в масках все. Говорят, чума, вот что! – важно говорит мужчина.

Женщины заволновались.

– Ну уж ты сказал, чума! Это когда было-то, чтоб чума! При царе горохе!

– Холера, небось!

– О, тебе холера больно нужна!

– Не нужна, но холера бывает теперь. Сестра у меня померла от холеры.

– Да не холера, чума, говорю, – настаивает мужчина.

Неизвестно откуда взявшийся мужчина берет его за рукав и легонько тянет за собой.

– Ты чего? – удивляется мужчина.

– Отойдем на минуту, – просит тот вполне миролюбиво, но мужчина артачится.

– Не пойду, ишь, отойдем! У меня очередь тут!

Но возникает второй, покрепче, берет мужчину за плечо и просит уже вовсе не миролюбиво:

– Пройдемте, гражданин.

…В казенном месте, напротив начальника, сидит мужчина. Шапку мнет в руках. Пальто рядом, на стуле. Он в поношенном френче.

– …В данном случае нам важен источник распространения слухов. Поэтому, гражданин Квасников, вам необходимо вспомнить фамилию этой самой подружки. Желательно поскорее, иначе нам придется послать сейчас машину за вашей супругой, Марией Ефимовной Квасниковой, – ровным голосом объясняет Квасникову начальник, и, похоже, Квасников воспринял всё правильно.

– Токарева она. Токарева Нина Николаевна, – вспомнил он.

– А работает где? – мягко спросил начальник.

– В столовой работает. В общепитовской. На Каретном, – мрачно раскололся Квасников.

– Ну вот, а говорили – не знаете. Всё вспомнили, – хвалит его начальник.

Анадурдыева идет по городу к вокзалу. На вокзальной площади – рынок. Она приостанавливается у ворот, покупает пирожок и, поискав глазами укромное место, отходит. У прилавка замечает двух туркменов, немолодых, в толстых чапанах и папахах. Они торгуют курагой и гранатами. Анадурдыева, улыбаясь, идет к ним. Встреча радостная. Мужчина постарше пожимает ей официально руку, второй, помоложе, улыбается приветливо. Говорят по-туркменски. Старший мужчина делает ей знак идти за ним следом и ведет в весовую. В весовой – немолодая женщина в грязном белом халате, к ней и обращается мужчина.

– Лина!

– Чего тебе, Довран? – отзывается женщина.

– Родня приехала. Ночевать пусти один ночь, – просит он.

Женщина поднимает глаза на Анадурдыеву. Но Андурдыева и сама может за себя просить.

– Помогите, пожалуйста, я еду из Москвы, домой. Приступ случился, колика, в больницу взяли. А теперь все прошло, нет никакой болезни, домой надо. А завтра дядя мой домой едет. Мне с ним хорошо бы поехать. Одну ночь только, – улыбается она.

– Места у меня нет, я тебя к сестре отведу, рядом, хорошо? – спрашивает женщина. Анадурдыева кивает.

…Коридор районного отделения милиции. Сидит несколько женщин и мужчина. Из комнаты выходит женщина, заплаканная.

– Ну, что? – спрашивает ее сидящая на лавке.

– Заявление взял. Говорит, придите через три дня, наведем справки.

– Ой, три дня, много-то как! – посочувствовала вторая. – Но ведь, может, и хорошо. Если б бандиты убили или трамваем зарезало, сразу бы сказали.

В приемную начальника милиции входит мужчина, здоровается.

– Товарищ начальник, у меня пропала дочь, хочу заявку сделать, – хмуро говорит вошедший.

– Черт-те что! – буркнул милиционер. – Второй день идут не переставая. Ну, кто там у вас пропал?

– Дочь. Созонова Таня, двадцать один год, – сказал мужчина.

– Таня, Таня, полностью говорите, – поправил милиционер.

– Татьяна Дмитриевна Созонова, девятнадцатого года рождения, – уточнил мужчина.

– Когда пропала?

– Третьего дня с работы не вернулась. Вот с тех пор и нет, – объяснил мужчина.

– На работу звонил? – спросил милиционер.

– Обязательно. Нет ее там, по телефону говорят, – нет.

– Работает где?

– В гостинице “Москва”, горничной.

Милиционер хмыкает.

– Интересное место это, гостиница “Москва”. Люди пропадают. Слушай, а дочка твоя, – может, она с кавалером куда закатилась, а ты ее ищешь? Может, ее в другом месте искать надо, а? – подозрительно вопрошает милиционер.

– Нет, она девушка у меня хорошая. Мать шесть лет как померла, живем вдвоем. Она у меня не балуется. Да и нет у нее кавалеров, – вздыхает отец.

– Ну ладно, пиши вот тут заявление, – приказывает милиционер и указывает на стул. Подходит к двери и спрашивает:

– Ну, есть кто на прием?

Вошла заплаканная женщина. Губы ее прыгали, и вид был такой, будто плакала она вторую неделю.

– Садитесь, гражданка, – предложил милиционер, но она стояла. – Ну, что у вас там, – спросил он усталым голосом.

– Муж пропал, – сказала женщина, и слезы потекли по щеке.

– Н-да, – сказал милиционер. – За последние два дня четвертый случай. – Да вы садитесь. И не волнуйтесь. Мужья, они чаще всего находятся…

…В коридоре милиции – новая пара посетителей прибавилась к прежним. Пожилая женщина и молодая, беременная. Обе встревожены.

…Есинская стоит в очереди к окошечку. Это Таганская тюрьма. Перед ней – человек десять, позади – хвост. Озабоченные женщины с узелкам, с сумками. Есинская в толстом платке, совсем слилась с толпой, следа не осталось от бывшей красавицы.

…Курилка в мединституте. Молодые врачи, студенты старшего курса. Курят.

– Ясно, что особо опасная…

– Ты что, в двадцатом веке, в Москве? Зимой?

– Между прочим, есть такие эпидемии, которые именно зимой… Чума, например, чумные возбудители при высокой температуре гибнут. Как раз зимой эпидемии сильнее…

– Да откуда чума, болтовня какая-то…

– Две больницы в карантине – Екатерининская и Соколиная Гора…

– А Екатерининская при чем? Ну, Соколинка, понятно, она инфекционная…

– Откуда, откуда? Вредительство, вот откуда! По секрету могу сказать, что Григорьева забрали!

– Тише!

– Ты что?

– А кто такой Григорьев?

– Ты что? Это главный инфекционист наш…

А чуть поодаль, у стены, двое делятся какими-то сообщениями интимного характера:

– Ну, я тогда ей говорю, пожалуйста, здесь вам будет удобнее. И так смотрю, там точно удобнее: кушетка, то-сё…

…Запечатанное снаружи приемное отделение Екатерининской больницы. Рука в резиновой перчатке снимает с двери бумагу с печатью. Трое в противочумных костюмах входят в приемный покой. Один из троих выше других ростом, высокий, крупный – это патологоанатом Гольдин, но лица его не видно под маской. Двое других следуют за ним, вкатывают в помещение секционный стол для вскрытий. Оглядываются. В раковине – посуда. На столе – горка пустых ампул, письмо, на котором написано “Товарищу Сталину”, и второе, начатое, из которого видны только два слова: “Дорогая Тонечка!..” Рядом со столом на полу, уткнувшись лицом в пальто, лежит доктор Сорин. Он мертв.

– В прозекторскую везем? – спрашивает один.

– Нет, конечно. Вскрытия будут проводится здесь. Стол приготовьте.

Гольдин открывает чемоданчик с инструментами:

– В сестринской есть еще один нормальный стол?

Один из сопровождающих выходит. Возвращается:

– Такой же.

Стол накрывают рулонной бумагой, двое в противочумных костюмах перекладывают тело Сорина на стол. Тело Майера остается лежать на кушетке.

– Где третий?

– В сестринской.