Зимнее серебро Новик Наоми

Глава 24

Мы неслись вскачь по белой дороге, и пепельный ветер бил нам в лицо. Крошечные угольки жалили мне руки, но мы не сбавляли хода; дорога мерцала серебром, выбегая из-под копыт оленя; с каждым скачком она простиралась все дальше. А олень летел, подгоняемый Зимояром, летел во весь опор. Скачок — и вот мы уже под горящими соснами, над нашей головой ревет неукротимое пламя. Еще скачок — и дорога выскользнула из-под пылающих крон и побежала вдоль реки.

Но теперь на реке бушевал весенний ледоход. Обломки льда, качаясь, уносились вниз по течению. В речных волнах тут и там сверкали серебряные монеты. Зимояр горестно вскрикнул: он увидел, что водопад снова ожил. Ревущий поток низвергался со склона и исчезал в клубах пара. У подножия водопада плясал Чернобог; он размахивал руками и повизгивал от восторга. Чернобог уже не был чистым пламенем. Он сделался больше человека. Пугающе огромный, он высился как башня из горящих углей, щедро присыпанных пеплом; его тело бороздили трещины, и в них алели жаркие вены. Открытый огонь теперь лишь иногда вырывался из-под пепла, то тут, то там. Чернобог припал губами к водопаду и принялся жадно пить огромными глотками — и тут же вырос еще, точно подкинул в самого себя поленьев. Монеты из Зимоярова серебра градом сыпались из потока и серебряным доспехом ложились на лицо и плечи Чернобога.

Чернобог был у водопада не один. Кучка рыцарей пыталась оттеснить его, метая в него серебряные копья с берега все расползающегося озера. Но зимоярские воины не могли подобраться ближе. В воде уже плавал целый лес копий, поломанных, обгорелых, а Чернобог даже не удосуживался прервать разудалую пирушку. Король Зимояров соскочил с оленя и крикнул мне:

— Не отдавай ему гору, сделай что сможешь!

С этими словами он обнажил серебряный меч, ринулся к пруду и ступил на воду. Там, куда он ступал, озеро покрывалось коркой льда, и король устремился навстречу неприятелю по сияющей ледяной тропе. Чернобог, поглощенный своим кутежом, даже не заметил короля; Зимояр вонзил меч ему в ногу, и демон яростно заголосил — лед с треском растекся по озеру.

А я помчалась к высоким серебряным воротам и забарабанила в них. Ворота были наглухо закрыты, решетка опущена.

— Впустите меня! — завопила я.

По ту сторону что-то вдруг заскрежетало, и я увидела Балагулу: он поднимал огромный серебряный засов на двери. Дверь приоткрылась — чуть-чуть, только чтобы мне протиснуться внутрь, — изнутри пахнуло холодом, и я только тогда поняла, насколько жарко сделалось снаружи. Балагула всего лишь стоял у приоткрытой двери, и то его лицо тут же заслезилось талым льдом. Он захлопнул дверь за моей спиной, заложил засов и, весь побелев, стал оседать по стене.

— Балагула! — вскрикнула я, пытаясь удержать его.

Рядом с ним толпились рыцари и знать Зимояров; каждый стискивал окованный серебром высокий щит из прозрачного голубого льда. Щиты перекрывали друг друга, образуя стену. Зимояры отшатнулись от открытой двери, но тут же снова к ней придвинулись, и к нам обоим потянулись руки, чтобы втащить нас за щиты. Оказавшись в укрытии, Балагула отер влагу с лица и с трудом поднялся на ноги.

Я сжала его руку:

— Балагула, где гора разломана, где водопад — знаешь это место? Сможешь показать?

Он окинул меня влажным туманным взглядом, но кивнул. Мы вдвоем помчались по дороге, ведущей в глубь горы, то и дело оскальзываясь по пути: дорога подтаяла, крошечные ручейки здесь и там пробивались на ее поверхность. Наконец мы выбежали на луг под драгоценным сводом. Прежде такой просторный, луг как будто усох, а свод стал ниже. Под сенью белой рощи сбились в кучу женщины. Они сами сделались чем-то вроде маленькой цитадели, сомкнув ряды вокруг детей и прикрывая их от растущего жара. На бегу я успела заметить детей меж фигурами матерей. Женщины смотрели нам вслед с отчаянием; гора под их ногами уже подтаивала, ветви белых деревьев бессильно поникли. Слабая струйка с журчанием вытекала из источника и, миновав рощу, терялась в хрустальном лабиринте.

Балагула повел меня коридором, по которому тек ручеек. Мощные хрустальные стены овеивал слабый туман; слышалось потрескивание — точно озеро готовилось по весне вскрыться ото льда. Внезапно наша тропинка уперлась в другой коридор с совсем гладкими стенами — по коридору бежала уже настоящая полноводная река. Балагула застыл на месте, скорбно и испуганно глядя на бегущую воду.

— Дальше я сама дойду по течению, — сказала я ему. — Тебе дальше не надо. Ступай!

Я скинула башмаки, прыгнула в воду и пошлепала по темному коридору. Он привел меня в огромную пустую кладовую. Я пересекла ее и двинулась дальше, кое-как пробираясь по узкой полоске между водой и наваленным повсюду серебром; течение волокло за собой целые серебряные холмы. Впереди ревел водопад. Чернобог маячил кривляющейся тенью на той стороне горы; чем ближе я подходила, тем четче различала тлеющие алые угли. Я с горем пополам вскарабкалась на высоченный серебряный склон в конце коридора. За ним начинался разлом; чудовищное ненасытное чрево, гигантская пасть, казалось, скалилась хрустальными зубами. Только зубы эти уже измягчились по краям. Семь лет минуло со дня коронации Мирнатиуса — и в первый раз за эти годы гора дала трещину.

Я так и вообразила землетрясение и раскаты грома, от которых содрогнется держава Зимояров. Хрустальная пасть разверзнется и впустит сюда летнее тепло. Я хорошо видела те места, где Зимояры латали гору или затыкали щели — а вода настойчиво торила свой путь, подтачивая трещину, с каждым годом унося частичку того могущества, которым Чернобог мог упиваться со своего трона. Каждый год король Зимояров сдерживал лето сколько был в силах. Он похищал у нас лето, все больше и больше, заключая его в золото, — так он мог обрушивать на нас метели и снежные бури осенью и весной и держать реку подо льдом, даже если залечить раны горы ему не удавалось. И в конце концов он явился ко мне, к смертной деве, которая похвалялась, что умеет обращать серебро в золото. К смертной деве, которая превратит его кладовые в неиссякаемый источник могущества.

Серебряные монеты скакали в воде как рыбешки и уносились вдаль вперемежку с обломками льда — сокровище едва ли более ценное, чем вода. Ведь чистая холодная вода — это сама жизнь, это их, Зимояров, жизни, и теперь эти жизни утекали из горы, чтобы утолить неутолимую жажду. Чернобог выпьет до дна всю гору и всех Зимояров, а потом он вернется в Литвас и иссушит его тоже. Даже если бы король не сказал мне, я бы и сама обо всем догадалась. Я узнавала этот голодный блеск в глазах: прожорливая тварь с упоением поглотит всех и при этом сделает вид, что ее заботят закон или справедливость. И помешать этой твари может только большая сила, которую демон не сможет ни обмануть, ни сокрушить и которая никогда — никогда — не иссякнет.

Владыка Зимояров и вся его рать бились бок о бок там, внизу, на созданном им ледяном круге. Окружив Чернобога, они стояли насмерть, их серебряные мечи поражали демона, изморозь расползалась по его телу. Но угасить его пламя им было не под силу. Демон визжал от ярости; изморозь тут же превращалась в пар, и из ран вырывались сгустки пламени. Но добраться до его сердца Зимояры не могли. Слишком велик стал Чернобог и еще продолжал расти: он ведь пил из них жизнь, пока они пытались одолеть его. Он подставил горсть под струи воды и шумно хлебал из ладоней, откидывая голову назад, заходясь жутким бурлящим хохотом. С каждым глотком он вырастал еще немного.

Я вцепилась покрепче в край разлома, наклонилась вниз и громко позвала:

— Чернобог! Чернобог! — Он вскинул на меня глаза, подобные жидкому металлу в кузне. И я крикнула ему: — Чернобог, вот тебе мое слово! Высоким волшебством я закрою гору и навеки изведу тебя!

Демон выпучил глаза.

— Не сумеешь, не сумеешь! — заголосил он. — Это мой колодец, мой, мой, мой! — Он прыгнул на склон и полез ко мне.

Я отшатнулась от разлома и кинулась назад в коридор. Неуклюже перевалив через серебряные холмы и долины, я затаилась и стала ждать, когда он поглядит на меня из темноты. От провала несся хохот; демон крушил кулаками стены, разбивая хрусталь вдребезги, делая щель еще шире.

— Уж я войду, уж напьюсь вдоволь! — бесновался он.

Чернобог протиснулся в коридор; от его рук и брюха валил пар. Он приник к реке и, сделав большой глоток, запрокинул голову от удовольствия и ухмыльнулся мне во весь рот. По его губам стекала вода, и он даже не давал себе труда утереться. Я пятилась от него по коридору, пока наконец не влезла на последний серебряный холм, что преграждал путь в кладовую. Чернобог приближался, алый огонь полыхал в конце коридора. Вода кипела и пузырилась вокруг него, выплескиваясь на стены; ему навстречу стремился поток из серебра; серебро льнуло к ползущему телу, к груди, к брюху, облепляло спереди его ноги. Серебряные монеты тускнели по краям, но не плавились. Демон опять разразился хохотом, и эхо заметалось в хрустальных стенах. Он выпростал из воды руку, одетую как в доспех в серебряные монеты, и помахал мне.

— Эй, королева Зимояров, смертная дева! — глумливо заверещал демон. — Думала сковать меня серебряной цепью?

— Не серебряной, — ответила я. — Мне подружка рассказывала, ты солнце не любишь.

И я опустила руку на последнюю гору серебра, высившуюся передо мной, — на монеты, до того раскаленные, что я едва могла их коснуться; на монеты, что еще недавно были тем самым неиссякаемым источником могущества. И все они, до одной, обратились в сверкающее золото.

При виде золота демон в страхе заголосил. Монеты вокруг него начали плавиться, сливаться, как капли воды. Солнечный свет вырвался на волю и затопил коридор. Он был такой яркий, этот свет, что у меня заслезились глаза. Солнце сияло сквозь хрустальные стены, и вся гора словно зажглась, а Чернобог завизжал, съежился и прикрылся руками. Корчась, он попятился по коридору назад, к разлому.

Солнечный свет касался демона, и от горящего тела отламывался уголь, с него осыпался пепел, обнажая горнило внутри у Чернобога. Монеты сыпались на него и тут же растекались струями по голове, по плечам, выпуская еще больше света. Брюхо демона уже скрыли сплошные золотые пластины. Огромные куски угля валились с него, ноги трескались. Он визжал и стенал без умолку, с трудом волочась по коридору. Вода все еще прибывала, плескалась вокруг моих ног, но демона она больше не питала. Она лишь охлаждала поток из жидкого золота, что струился следом за Чернобогом, клубилась паром и оседала каплями на стенах, не успев добраться до демона.

Из-за пара я почти потеряла его из виду. Он уже умалился настолько, что сумел развернуться; ноги и руки у него сделались совсем хилыми, а тело тщедушным. Пальцы отламывались от рук и ног, тут же проклевывались новые, но и они, не успев толком вырасти, исчезали в коротких вспышках пламени. Чернобог добрался почти до самого разлома: я услышала, как он заныл и захныкал, увидев исполинский склон из золотых монет. А коридор за его спиной сиял, как небеса в летний полдень, — я выпустила на волю целый век плененных солнечных дней, и солнце наверстывало упущенное. Хрустальные стены сверкали и переливались, как алмаз, — свет пронизывал гору до самого подножия и возвращался наверх. Демон с каждым мигом делался все меньше и меньше.

Он бросился на золотой холм и отчаянно пополз вверх по склону, к трещине. Золото плавилось; вокруг демона плескался океан золотого света. Извиваясь, Чернобог пытался проскользнуть в зазубренный провал, но застрял; хрустальные зубы отгрызали огромные куски расплавленного золота от его тела, с ними отваливался и уголь, вскрывая пылающее Чернобогово нутро. Сам хрусталь превращался в раскаленную ослепительную жидкость; вязкие струи потекли в разлом, заливая трещину. От Чернобога отделился огромный кусок угля; визжащий демон низвергнулся с горы — жалкое подобие самого себя.

Я стояла над затянувшейся трещиной, в пересохшем русле из тускнеющего золота, и пыталась перевести дыхание. Тут и там попадались островки нерасплавленного золота. Вода ливнем хлынула по стенам коридора. Плененный солнечный свет вырвался из горы весь, без остатка, — надеюсь, он устремился туда, откуда его похитили. Вода потоком неслась мимо меня по золотому склону и падала в разлом, окутанный облаками пара. Вода охлаждала расплавленный хрусталь и металл, они застывали, и рана на лице горы излечивалась, затягивалась хрустальной пеленой с золотыми искорками и прожилками.

Воздух в подземном коридоре вдруг сделался холодным, и пот на моей коже мигом высох. Ручейки, сбегавшие по стенам, замерзли; блестящие тонкие сосульки повисли на своде, устремив вниз острые носы. Лед начал сковывать реку. Я развернулась и пустилась вброд против быстро замерзающего потока назад, в кладовую; когда я добралась до нее, всю реку уже загромоздили огромные иззубренные льдины, похожие на исполинские осколки стекла. Они угрожающе хлюпали вокруг меня и качались вверх-вниз на волнах. И тут дверь большой кладовой распахнулась, и на ее пороге возник владыка Зимояров.

Король нагнулся, подхватил меня за талию и втянул на сухое место. Он тяжело дышал, несколько острых граней на его лице подтаяли за время битвы и превратились в мягкие изгибы; под ледяной кожей проглядывала синяя сердцевина. Но его лицо обрастало льдом так же стремительно, как река. А на плечах пробивались новые россыпи ледышек — сначала они были морозно-белые, но на глазах твердели и делались прозрачными.

Зимояр постоял так, придерживая меня за талию. Он заглядывал в коридор и изумленно рассматривал золотое кружево, разлитое в хрустале, и исцеленную рану горы. Потом он повернулся ко мне и крепко-крепко сжал обе мои руки, а глаза его сверкнули почти как хрусталь, напоенный солнечным светом. И я подумала было, что он сейчас… Но он отнял руки, а сам с неслыханной учтивостью опустился передо мною на колено, склонил голову и произнес:

— Госпожа, хоть ты и избрала домом солнечный мир, ты воистину королева Зимояров.

Прическа у Ирины наполовину развалилась, волосы спутались в узел, вымокли и перепачкались дочерна в той же самой грязи, что была у нее под сломанными ногтями и на ее бедных израненных и обмороженных руках. Я сняла у нее с головы корону и поставила рядом и отмывала ей руки, пока не сошли грязь, и кровь, и морозная белизна. Ирина вся поникла, ссутулилась; я ей бинтовала руки, а она вдруг как вскинет голову — и глядит на зеркало. А лицо белее мела.

— Ирина, что там? — прошептала я.

А она мне:

— Огонь. Огонь возвращается. Магрета, беги…

Но было уже поздно. Из стекла высунулась рука — точно рыба вынырнула из воды, — и пальцы ухватились за раму зеркала. Рука была как тлеющее полено, присыпанное золой; сверху черное, обугленное, а внутри раскаленное. Вот и вторая рука показалась, а за нею и сам демон — голова, плечи и все остальное. Я вся помертвела. Сделалась как кролик или олень в чаще: пусть я стану маленькая, неслышная и незаметная. Я будто спряталась в темном погребе за потайной дверкой — хоть бы меня не услышали. И сама я словно онемела.

Демон выбрался быстро, уже не скрываясь в человечьем обличье. Выполз из зеркала на пол, волоча за собой черные ноги; над спиной у него дым курился кольцами. Хлопнул рукой о стол, чтобы подняться, а как раз на том столе стояла корона.

— Ирина, Ирина, сладкая моя, что за гадкую измену ты учинила?! — зашипел он, едва показавшись. — Никогда мне больше не пировать в зимних чертогах. Он вернулся, он вернулся, зимний король, а королева замкнула передо мною гору! Они возбранили мне появляться там, они иссекли мое могущество, они похитили мое пламя, чтобы исцелить свою гору!

Демон взметнул дымящуюся руку и с размаху отшвырнул стол и зеркало; всюду разлетелись осколки, корона укатилась под кровать. Ирина придвинулась ко мне; она подталкивала меня к двери, но демон оказался проворнее, хоть и ногами немощен: он пронесся над полом могучим вихрем и заступил нам дорогу.

— Я умираю от жажды, я весь иссох, — трескуче заныл он. — Мне нужно еще напиться! Ирина, Ирина, теперь к тебе я желаю припасть! Смаковать тебя стану долго! Но нет мочи терпеть, времени нет, пламя мое почти угасло. Ты у меня поплачешь, Ирина, уж я твоего горюшка испробую, испробую твоей боязни.

Горюшко и боязнь — это уж скорее про меня, а не про Ирину. Она так и стояла передо мной — недвижная, холодная как лед. И бросила прямо в лицо демону:

— Я привела к тебе короля Зимояров, Чернобог, как обещала. Я впустила тебя в королевство Зимояров. Я уже вволю наплакалась — над тем, что ты сотворил. Я тебе все дала, о чем ты просил. Больше ты ничего не получишь.

Он зарычал и бросился на нас. У меня ноги подкосились от страха, я так и осела мешком на диван. Я взглянуть-то боялась на демона: как он хватает Ирину за руки, обдавая нас обеих жарким дыханием… И вдруг он сам отскочил как ошпаренный. Шарахнулся от нас, потирая руки, баюкая их, точно это Ирина его обожгла.

Руки у демона были как холодные уголья из ведерка, в котором в жизни ничего не горело. Он стонал, голосил и хныкал над своими руками, словно они у него ныли после тяжкой работы. Демон вытянул ладони — повалил пар клочьями, и наконец руки снова заалели жарким светом. Он поднял взгляд на Ирину и злобно заверещал:

— Нет! Нет! Ты моя! Мое лакомство!

Демон затопал ногами и бросился на меня. Вот тут-то я и закричала: голос ко мне вернулся.

Его жуткие пальцы коснулись моего лица, а под ними точно лихорадка горела, меня сразу бросило в пот и замутило. Только я вдруг поняла, что лихорадит-то не меня, жар не льнет к моему телу. А демон шарахнулся и от меня тоже, снова завопил трескучим голосом. И снова у него кончики пальцев будто бы помертвели. Он так и уставился на меня: рот разинул от злости, а сам так и пышет адским пламенем. Ирина положила руку мне на плечо.

— Отступись от меня и моих близких, — медленно произнесла она. — Отступись, Чернобог, ты дал мне слово, и я больше ничего у тебя не просила.

Пока демон таращился на Ирину, дверь отворилась. В спальню робко заглянула девчушка-судомойка: услышала, видно, мои крики и решила себе на беду проверить, не стряслось ли чего. Заметив демона, она со страху раскрыла рот, да так и остолбенела — как перепуганная зверушка. Демон тоже заметил судомойку и тут же кинулся к ней. Однако прямо перед девочкой он опасливо замер и лишь одним пальцем решился коснуться ее нежной щечки. Девчушка вся скривилась, отвернулась — а сама делает знаки от нечистой силы.

Я прикрыла рот руками и чуть было снова не заголосила. Но Ирина даже не шелохнулась. Так и стояла — высокая, прямая, гордая — и глядела на демона ясными глазами. Она и бровью не повела, когда демон с ворчанием отдернул палец, развернулся и снова пошел к нам, весь бурля от злости. Но теперь у него хватало ума не касаться нас, хотя ему очень хотелось. Он встал поодаль и в бешенстве затопал ногами.

— Нет! — завизжал он. — Нет! Я давал слово только про тебя и твоих близких!

— Верно, — согласилась Ирина. — Она тоже из моих близких. Тут все мои близкие, мой народ, каждая живая душа в Литвасе. Все до единого. И ты никого из них отныне не тронешь.

Демон не сводил с нее взгляда. Плечи его поникли; пламя в глазницах пригасло, зубы потускнели. Он стиснул их и выкрикнул:

— Лгунья! Обманщица! Лишила меня пира! Украла мой престол! Но это не конец. Я найду себе новое царство, новый очаг. Уж я-то с голоду не зачахну!

Демон весь содрогнулся. Пламя внутри его совсем улеглось. Все его тело начало облачаться в кожу; бесовское нутро накрылось лицом царя как маской. Даже пышные царские одежды и те возродились в целости: и шелк, и бархат, и кружево. Я закрыла лицо руками, чтобы ничего не видеть, и забилась в уголок на диване. Демон направился было к двери, но Ирина, отняв руку от моего плеча, резко окликнула его:

— Чернобог! Он тоже из моих близких. Отступись и от него, как от остальных.

Я вся обомлела: зачем же она теперь-то демону перечит? Демон замер, и в глазах царя, похожих на драгоценные камни, замелькали рубиновые отсветы.

— Нет! — огрызнулся демон. — Нет, не отступлюсь! Он мой по обетованию, по честному уговору, и мне нет нужды отдавать его тебе!

— Но ты уже отдал, — возразила Ирина. — Ведь ты заставил его жениться на мне. Право жены превыше права матери.

Она стянула с пальца серебряное кольцо и ухватила царя за палец. Демон попытался вырваться, но Ирина держала крепко и ловко насадила кольцо ему на палец до костяшки.

У демона лицо запылало гневом; он раскрыл рот словно бы в крике, но не издал ни звука. Все тело у него выгнулось дугой. Сияние в его утробе устремилось вверх, увенчанное алым огоньком — будто свечку несли по темной комнате. Сияние разгоралось ярче и ярче — и вдруг рывком метнулось вверх. Один-единственный, зато огромный пылающий кусок угля вырвался из горла царя и упал на коврик перед камином. Из угля взметнулись кривые багровые языки, повалил дым, все бурлило, шипело, трещало и плевалось — ярость изливалась на нас как из распахнутой алой пасти.

Девчушка-судомойка хоть и сползла по стене полумертвая от испуга, а все же не растерялась. Она шустро метнулась к железному ведру с песком, золой и огарками, что стоял возле камина, и опрокинула все это на огонь. И еще само ведро сверху нахлобучила.

И, оставив так, в страхе отступила. Из-под ведра потекли струйки дыма, на коврике по ободку обозначилось черное горелое пятно, но дальше не поползло. Да и дым почти сразу развеялся. Девчушка тяжело дышала. А потом она ошалело глянула на меня и потрогала щеку — то место, где чернело еле заметное крошечное пятнышко. Но руки у девочки были все в саже, так что, едва она коснулась щеки, пятнышко и вовсе затерялось.

Меня колотила дрожь. Я все боялась отвести взгляд от ведра — и смотрела на него долго. Лишь когда растаял последний клочок дыма, я вздрогнула и наконец решилась поглядеть на мою девочку, на мою царицу. Царь прижимал ее руки к груди, и кольцо на его пальце сверкало серебром, как и слезы, что бежали у него по щекам. Он смотрел на Ирину сияющими изумрудными глазами — смотрел так, точно никого прекраснее не видел в целом свете.

Глава 25

Мы с Сергеем вернулись в Павис три недели спустя. Папе Мандельштаму стало получше, и они со Стефаном вдвоем могли приглядеть за фруктовыми деревьями, пока мы в отлучке. Хотя деревья и сами росли как на дрожжах. Сергей сходил к дороге и попросил того крестьянина, у которого амбар с цветами, чтобы тот помог срубить несколько деревьев и расчистить немного земли. Тот и помог, а мы поделились с ним древесиной. Свою древесину мы отвезли в Вышню и продали там на рынке, а на выручку купили саженцев: яблонь, слив и вишен. Теперь они все зацвели.

Пока папа Мандельштам выздоравливал, он написал целую кучу писем, чтобы мы их доставили: по письму каждому, кто еще оставался ему должен. «Нам выпало счастье, — сказал он, — а значит, надо нам проявить великодушие. У всех выдалась тяжелая зима». Мне кажется, он нарочно написал эти письма: если мы явимся в Павис с хорошими вестями для заемщиков, все в городе обрадуются и им расхочется нас вешать. Мы, конечно, собирались взять с собой царское письмо, но царь-то далеко. Здесь-то мы не особо опасались, что нас схватят: народу в городе недосуг за нами бегать по лесу. У всех ведь забот нынче полон рот: лето вот-вот настанет, а еще вся весенняя работа не переделана, вот и приходится торопиться.

Но когда мы въехали в город, все равно вышло удивительно. Панова Людмила подметала у себя на дворе; завидев нас, она крикнула:

— Привет вам, путники! Еды на дорогу не желаете?

Тут мы на нее поглядели, и она сообразила наконец, с кем разговаривает. Она завизжала, руками замахала, на крик сразу мужики подоспели. Подбежали и уставились на нас как баран на новые ворота. А один и говорит:

— Так вы не померли?

Словно он-то уже давно решил, что мы померли.

— Нет, — отвечаю я. — Мы не померли, и нас помиловал царь. — И я достаю царское письмо и им всем показываю.

Все разом зашумели и загалдели. Хорошо хоть Стефана с нами не было. Явился священник, а за ним и сборщик податей, он взял письмо и прочел его вслух громким голосом. И все в городе его слушали. Потом сборщик податей вручил мне письмо с поклоном и сказал:

— Что ж, надо выпить за вашу счастливую судьбу!

И тогда из трактира и из дома пановы Людмилы повытаскивали столы и стулья, расставили кувшины с крупником и сидром, и все стали пить за наше здоровье. Кайюс не пришел, и его сын тоже.

Меня так и разбирало любопытство: с чего они вдруг решили, что мы погибли? Но спрашивать мне не хотелось. Вместо расспросов я достала письма панова Мандельштама и раздала всем, кто сидел за столом. А письма для тех, кого с нами не было, я вручила священнику, чтобы тот им передал. И тут уж все чуть не запрыгали от радости и даже выпили за здоровье панова Мандельштама.

Потом мы отправились в дом Мандельштамов и погрузили все добро в повозку. Панова Гавелите одна во всем городе нам не обрадовалась. Наверняка она зарилась на коз и кур пановы Мандельштам и возвращать их не собиралась. Но про царское письмо она уже прослышала, как и все вокруг, поэтому нас с Сергеем впустила.

— Вон те Мандельштамовы, — только и сказала она, тыкая пальцем на самых хилых коз.

Но я поглядела ей в глаза и ответила:

— Как не стыдно!

Я пошла и забрала правильных коз, Мандельштамовых и наших, и мы привязали их к повозке. И кур я тоже забрала, усадила их в ящик. Мы забрали всю мебель и все, что стояло на полках, и упаковали очень старательно. А счетную книгу мы завернули в одеяло и аккуратно подсунули под сиденье.

Мы со всем покончили и уже могли отправляться. Но Сергей молча сидел на козлах и с места не трогался. Я поглядела на него, а он сказал:

— Как думаешь, его похоронили?

Я не ответила. Не хотелось мне вспоминать о папане. Но Сергей о нем думал, да и я-то думала, чего уж там. Так и буду весь свой век изводиться: мол, лежит он там, на полу, не погребенный. Еще, чего доброго, Стефан изводиться начнет. В наших-то мыслях папаня так и останется на полу, даже если совсем рассыплется. Поэтому я и сказала наконец Сергею:

— Поехали похороним.

Мы пригнали повозку к нашему прежнему дому. В поле колосилась рожь. Ее глушили сорняки, никто ведь поле не пропалывал, но она все равно вымахала высокая, зеленая. Мы оставили повозку там, чтобы козы и лошади пощипали ржи, а сами отправились к белому дереву. Мы вместе положили руки на дерево. Но дерево молчало. Матушки там больше не было. Белое дерево возле нашего лесного домика тоже с нами не разговаривало. Матушке больше не было нужды говорить с нами из дерева, потому что у нас теперь была матушка Мандельштам и она говорила за нашу матушку.

На ветвях росли серебряные цветы. Мы сорвали шесть штук и положили по одному на матушкину могилку и могилки пятерых младенчиков. А уж после мы пошли в дом. Папаню и впрямь никто не похоронил, но все оказалось не так уж страшно. Сюда наведывалось зверье из леса, так что остались одни лишь кости да обрывки одежды. И даже духа тяжелого не было, дом-то стоял открытый. Мы припасли мешок: туда-то мы и сложили все останки. Сергей взял лопату. Мешок мы отнесли назад, к белому дереву, выкопали там могилу и погребли отца рядом с другими могилами, которые когда-то выкопал он сам. А я навалила сверху камень.

Из дома мы ничего брать не стали. Сели в повозку и поехали назад в город. Уже вечерело, но мы решили, что поедем: лучше заночуем в соседнем городе. Ехать нам было десяток миль, но дорога была пустая, да и вечер выдался приятный. Солнце еще не совсем село. Мы выехали из города, и нам повстречалась другая повозка, запряженная одной лошадью. Тот возчик ехал пустой, поэтому он посторонился, давая нам дорогу — мы-то были с грузом. И когда мы поравнялись, то узнали в возчике того парнишку, Алгиса, Олегова сына. Мы приостановились и поглядели на него, а он на нас. Никто и слова не проронил. Просто теперь-то мы знали, что он тогда нас не выдал. Вернулся домой и никому о нас не обмолвился. Мы ему кивнули, Сергей тронул поводья, и мы двинулись дальше. Мы поехали домой.

Лето у нас выдалось небогатое, да и осень тоже, хотя склоны горы надежно нас защищали. Много озер в недрах горы иссякло во время битвы с Чернобогом, много виноградников и садов зачахло. Сначала мы накормили детей, а после разделили то, что осталось. Когда мы вдвоем обходили нижние коридоры, оценивая ущерб, король сказал мне: «Все восполнится, лишь придет зима».

Мы погребали павших и исцеляли раненых — те лежали безмолвными рядами под белыми деревьями. Король осторожно брал ледяные осколки из источника и накладывал их на раны, а сверху налагал руки, и под его ладонями лед разрастался и края ран соединялись. Некоторые пещеры захлопнулись, как раковины моллюсков, и их нужно было заново открывать. Внизу мы рубили мертвые лозы и деревья, а от живых брали черенки, готовясь к новым посадкам.

Теперь я, по крайней мере, не плутала. То ли я сама незаметно для себя разобралась, в чем фокус, то ли просто гора была мне благодарна. Стоило мне озадачиться поиском той или иной комнаты или пещеры — и передо мной тут же появлялись нужные двери и простирались нужные коридоры. И среди всеобщей возни и хлопот я тоже нашла себе применение. Зимояры ничего не смыслили ни в бухгалтерии, ни в учете. Впрочем, чего еще ждать от народа, который долгов не делает и обитает в изменчивом чертоге, где любая комната охотно бежит на зов словно кошка.

Но сейчас-то чертог пребывал в разрухе, и нам требовались серьезные меры. Я затребовала у поэтов перья и бумагу и занялась составлением описи всех полей и озер — выясняла, в каком они состоянии и сколько мы сможем получить с каждого до зимы. Я разделила по дням все припасы, чтобы ни один из нас не ходил голодным.

Поначалу я считала дни до возвращения, и тянулись они медленно. Но каждый мой час был чем-то заполнен, и под конец дни неслись так, что я их вовсе не замечала. Однажды я проснулась и с удивлением обнаружила, что гора оделась первым снегом. Королевская дорога снова была открыта. Я так скучала по отцу с матерью, я сгорала от желания поведать им поскорее, что я жива. И все же я стояла и смотрела в окно долго-долго, не решаясь позвонить в колокольчик и позвать служанок, чтобы помогали мне собираться.

Сборы вышли короткие. Я научила Флек и Цоп, как держать бумаги и счета в порядке. Теперь мои счетные книги были такие, что комар носа не подточит. Даже дедушка не нашел бы к чему придраться. С собой я брала лишь небольшой сверток, самые дорогие мне вещицы: засушенные белые цветы, пару вкривь и вкось сшитых перчаток — Ребекка сама их смастерила мне в подарок — и платье, в котором я танцевала на балу в честь солнцеворота. Спустя несколько недель с тех пор, как мы погребли павших, мы отпраздновали наше избавление. Времени и сил на шитье пышных нарядов нам не хватило, поэтому платье вышло не особо роскошное. Незатейливо скроенная рубашка — но зато из серебристого шелка, что струился меж пальцев как вода и ловил свет, излучаемый горой. Я надела это платье, вплела в косы цветы и танцевала в кругу, держась за руки с друзьями — с новыми и со старыми. В самом конце король вышел и поклонился мне, и мы с ним вдвоем провели всех через рощу двумя рядами и танцевали под белыми ветвями, а те роняли свои последние цветы в ожидании зимнего покоя.

Король, разумеется, сдержал слово. Больше он на меня не посягал, и сегодня в роще меня дожидались запряженные сани. Я напоследок вздохнула, вышла из своей спальни и спустилась в рощу. Белые деревья нынче утром снова распустились, все кроны сплошь в листьях и цветах. В сословных кругах Зимояров все еще зияли прорехи — там когда-то стояли павшие в битве с Чернобогом. Но на каждом пустом месте мы погребли рыцаря, и на грудь каждому мы положили белый орех. Я произнесла над могилами благословение, и из земли проклюнулись белые ростки. Я уеду, а они будут тянуться ввысь. И мне делалось отрадно на душе оттого, что я оставляю за спиной новые деревья.

Я уже почти совсем спустилась, уже могла разглядеть листву. Но тут я встала, и у меня защипало в глазах. За санями собрались все Зимояры, все блистательное общество восседало на остророгих оленях. Рыцари и знать держали белоснежных соколов на убранных драгоценностями перчатках; белоснежные гончие сгрудились возле скакунов — серебро и драгоценности сверкали на кожаных ошейниках. Многих из этих благородных всадников я видела у ворот, а кому-то помогала залечивать раны. Но здесь была не только знать — даже несколько крестьян пришли проводить меня. Путешествие в солнечный мир и восхищало их, и страшило, но они явились в праздничных своих одеждах, украсив волосы серебром, чтобы попрощаться со мной. В переднем ряду, прямо за санями, сидели верхом Флек, Цоп и Балагула; перед собой Флек усадила взволнованную Ребекку, и та обвила вокруг длинных пальчиков плетеные поводья.

Грозная красота зимней ночи предстала передо мною во плоти. Я спустилась вниз, и владыка Зимояров подал мне руку, а я мгновение помедлила, опираясь на нее, чтобы не упасть. Я окинула последним взором их всех, а потом и его, чтобы сохранить в сердце увиденное, когда врата зимнего королевства навеки захлопнутся за моей спиной.

Я уселась, сморгнув слезы, и король сел рядом. Сани тронулись и заскользили по снегу. Вереницы белых деревьев разворачивались вдоль сверкающей дороги, и льдистые капельки серебра свисали с ветвей у нас над головой. Мы понеслись вниз, и студеный ветер бил нам в лицо, а следом за нами мчалась пышная королевская охота, и где-то вдалеке слышался высокий зов охотничьих рогов, чистый, словно пение зимних птиц. Народу Литваса отныне и впредь не придется бояться этой музыки. Зимояры больше не потревожат их. Люди расслышат разве что шепот под заснеженными ветвями, да и тот вскоре позабудут. Может быть, у меня будет дочь, и однажды, заслышав тоскливый зов в зимней ночи, я поведаю ей историю о мерцающей хрустальной горе и о народе, что живет в ней, и о том, как я сокрушила демона, сражаясь плечом к плечу с тамошним владыкой.

Я покосилась на сидящего рядом короля. В эти последние месяцы он не знал отдыха, вскрывая самые глубокие пещеры и обрушенные коридоры, исцеляя раны горы и раны своих воинов. Все это время он одевался как обычный труженик, в простую одежду, хотя и белоснежную. Но сейчас он был великолепен, как и вся его свита, — он горделиво сверкал, сидя в санях, и крепко держался за бортик. Он не приказывал придержать оленей, и путешествие наше завершилось, едва начавшись. Казалось, мы только-только отъехали от горы, как в ноздри мне ударил свежий сосновый дух, и коридор из белых деревьев вдруг расширился и распахнулся в лужайку, где росло одно-единственное белое дерево, еще совсем юное, но прекрасное, все усыпанное белесой листвой. Деревце стояло за деревянными воротами, возле домика, уютно укрытого снежным одеялом.

Увидев дом, я не смогла сдержать улыбки: какие же они молодцы, сколько всего успели сделать! К глазам подступили слезы, и свет, бивший из щелей в ставнях и в двери, потек золотыми нитями. Над тремя трубами приветливо вился дымок — значит, три камина горели в комнатах по обе стороны дома. Под прежним навесом появились стены — уже настоящий крепкий сарай. Я заметила курятник и ларь для зерна; по двору бродили несколько коз. За домом росли рядком невысокие фруктовые деревца. Возле двери на шесте висел фонарь. Его отсвет падал на чисто выметенную дорожку из камня, словно приглашавшую войти в дом.

Сани замерли у ворот, прямо под белым деревом. Король Зимояров вышел и подал мне руку. Охота встала у нас за спиной, а Флек, Цоп и Балагула спешились; один из Зимояров взял у них поводья. Все трое низко поклонились мне. А я вдохнула поглубже, подошла к каждому и поцеловала их в щеку по очереди. Потом я сняла с себя золотое ожерелье и надела его на шею Ребекке. Она подняла украшение на ладошке, посмотрела на него и подняла глаза на меня.

— Спасибо, Воздающая, — прошептала она нерешительно, и Флек слегка вздрогнула от безотчетной тревоги. Но я наклонилась и поцеловала девочку в лоб.

— Носи на здоровье, снежиночка, — сказала я.

С этими словами я шагнула к воротам.

Ворота распахнулись от моего прикосновения. Коза, что бродила рядом под легким снежком, озадаченно уставилась на меня и с сердитым «бе-е-е!» опрометью бросилась в сарай, смущенная появлением незваной гостьи. Дверь тут же отворилась; на пороге появилась моя мать. Она кутала плечи в шаль, и на лице у нее светилась надежда — как будто она только и жила все это время одной лишь надеждой. Мать вскрикнула и кинулась ко мне по дорожке, шаль красной птицей порхнула на снег, а я тоже кинулась матери навстречу и упала ей в объятия, смеясь и плача, и мне сделалось так хорошо, что даже вся грусть мигом забылась. Тут же подбежал отец, а с ним и Ванда, и Сергей, и Стефан, и все принялись разом обнимать меня; они все были рядом: мои родители, моя сестра, мои братья, да еще откуда ни возьмись выскочил лохматый пастуший пес, которого прежде я не видела. Пес тоже скакал вокруг нас и пытался всех нас облизать, а потом вдруг встал, дважды громко пролаял, с визгом отбежал и уселся у ног Сергея.

Я обернулась. Она все еще не исчезла, моя блистательная охота, и владыка Зимояров шагнул на двор следом за мной. Точно зимняя сказка, он казался почти ненастоящим в теплом свете фонаря, и только холодное мерцание снега за его спиной делало его живым. Мать с отцом подняли на него обеспокоенные взгляды и покрепче вцепились меня, но сама я не боялась: король ведь дал мне слово. Я проглотила комок в горле, заставила себя поднять голову и улыбнуться королю.

— Позволишь ли ты в этот раз поблагодарить тебя за то, что привез меня домой?

Он лишь покачал головой:

— Госпожа, не пристало мне сковывать тебя подобными каверзами.

Он повернулся к Зимоярам и поманил их. Флек, Цоп и Балагула вступили на двор; в руках у каждого был ларец, а Ребекка шла следом с маленьким ларчиком. Зимояры поставили свою ношу на землю и открыли ларцы: два оказались полны серебра, один — золота, а маленький ларчик — драгоценных камней. И владыка Зимояров обратился к моим растерянным родителям:

— У вас есть незамужняя дочь, чьей руки я взыскую. Я владыка белого леса и хрустальной горы. Мой народ да будет мне свидетелем, я явился к вам, дабы огласить свое намерение. Примите же эти дары как доказательство моего достатка. Я испрашиваю вашего дозволения свататься к вашей дочери.

Родители явно встревожились не на шутку. А я как язык проглотила, только во все глаза смотрела на короля. Ну надо же так: за целых полгода — и ни словечка! А теперь он, значит, решил посвататься по всем этим небывалым правилам, какие заведены у владык Зимояров. Я-то думала, у них там полагается, по меньшей мере, убить дракона, совершить какие-нибудь героические деяния, ну и развязать парочку войн в придачу. Хотя, пожалуй, я бы и без этого обошлась.

— Если ты и впрямь хочешь свататься, — сказала я, — то уж будь любезен, сватайся как это в обычае у моей семьи. И женись тоже. А иначе и время тратить нечего.

Король помолчал, поглядел на меня, и его глаза вдруг разгорелись ярким светом. Он шагнул ко мне, протянул руку и торопливо произнес:

— А хоть бы и так? Каковы бы ни были ваши обычаи, я восприму их, если только ты осчастливишь меня надеждой.

— Неужели?

Я с усмешкой сложила руки на груди, хотя, конечно, прекрасно знала, чем дело кончится. Жалеть тут не о чем — ни сейчас, ни после. Каков бы ни был жених, какие бы сокровища он ни обещал мне, я без раздумий откажу ему, если он не примет нашего обычая. Всю мою жизнь в сердце у меня жил завет между мною и моим народом: и дети мои останутся евреями, где бы им ни пришлось расти. Даже несмотря на то что в голову мне закрадывалась мысль — ну, может, всего разок-другой, и только на крошечное мгновение, — что вообще-то неплохо было бы иметь мужа, который скорее перережет себе горло, чем обманет меня. Но только если он научится ставить меня выше своей гордости. Иначе какая в том выгода? Уж если давать свое согласие, так только тому, кому я буду дороже всего, чем он владеет. Дороже даже зимнего королевства.

Примерно это я ему и высказала ничтоже сумняшеся, и когда я закончила, он только молча взирал на меня, а мать еще прибавила:

— И чтобы она могла приехать и проведать семью в любое время! — Я покосилась на мать — та держала меня за руку мертвой хваткой.

Король обернулся к матери и произнес:

— Моя дорога открывается лишь зимой. Но едва она откроется, я готов привозить к вам дочь по ее первому требованию. Довольны ли вы?

— Но смотри не лишай нас зимы! А то еще вздумаешь держать нашу дочь вечно у себя, — съязвила мать.

Мне очень хотелось расплакаться, и в то же время я была так счастлива, что чуть не запела. И когда король снова поглядел на меня, я подошла к нему и взяла его за руку.

Спустя две недели мы поженились: была скромная свадьба в нашем домике, но из Вышни приехали гости — мои дедушка с бабушкой и раввин. Они прикатили в герцогских санях и привезли нам подарок из Корони — высокое серебряное зеркало в золотой раме. И мой муж держал меня за руки под покрывалом, и пил со мной вино, и, как полагается, растоптал бокал.

А на брачном контракте при мне и моих родителях, при раввине и наших свидетелях — Ванде и Сергее — он серебряными чернилами вывел свое имя.

Только я вам его не скажу.