Зимнее серебро Новик Наоми
Король Зимояров ушел, а я отправилась в большую кладовую проверить, как там продвигается работа. Больших надежд я не питала — очень уж много там хранилось серебра. Была лишь крошечная искорка надежды — чуть светлее, чем черное отчаяние. Но хотя бы не упущу возможности позлить муженька до того, как он от меня избавится.
Однако Цоп, Флек и Балагула сделали куда больше, чем я ожидала. Выбрасывать деньги — совсем не то, что копить. К тому же зимоярская сила была им серьезным подспорьем. Они уже проделали большую прогалину посреди кладовой, и сани опять стояли наполовину полные. Слуги опорожнили почти все мешки, остались только монеты, лежащие в куче. Правда, и куча была немаленькая. Все трое выпрямились, когда я вошла, и воззрились на меня. Вид у них был измученный, несмотря на волшебную силу. Выбрасывая мужнино серебро, я никаких угрызений совести не испытывала. Но слуги — другое дело. Их мне придется нещадно гонять в хвост и в гриву — и так, если доживу, до самого конца. Эту ночь, и следующий день, и еще одну ночь, и еще один день — и вечер до самого последнего часа, что мне удастся выкроить перед танцами. Благо Бася девушка городская. А это значит, что свадьба рано не начнется. Всю ночь без сна и отдыха: кому — веселье до упаду, кому — тяжкий труд. И веселье выпадет не мне. Только кого это заботит?
— Мне нужно поесть и попить, — сказала я слугам. — И себе принесите что-нибудь. И если мне суждено дожить до конца всего этого, — прибавила я, — я обращу в золото все то серебро, которым вы владеете и которое сумеете одолжить. Это будет моя благодарность за ваши труды.
Все трое застыли как вкопанные. Через мгновение они нерешительно переглянулись: она правда это сказала? И наконец Цоп не выдержала:
— Мы же слуги.
— Я хотела бы, чтобы вы помогали мне не только поэтому, — осторожно произнесла я. Не сработало. Они по-прежнему смотрели недоверчиво, словно я пригласила их на прогулку по комнате, полной змей. Флек сплела пальцы перед собой и уткнулась в них взглядом.
И вдруг Балагула произнес:
— Воздающая, — это прозвучало как имя, — хоть тебе и неведомо, что ты творишь, я принимаю данное тобою обетование. И взамен вверяю себя тебе, если ты принимаешь обетование, данное мною.
Он прижал кулак к ключице и поклонился. Цоп сглотнула комок в горле и выговорила:
— Равно и я. — И тоже согнулась в поклоне.
И покосилась на Флек. Та стояла с несчастным и растерянным видом. Однако через мгновение и Флек еле слышно пролепетала:
— Равно и я. — И, прижав ладони к груди, поклонилась.
Что ж, Балагула прав: я не ведаю, что творю. Но я только что сотворила нечто важное, и оно, безусловно, того стоило.
— Я принимаю данное вами обетование, — ответила я.
Флек опрометью кинулась за едой, а Цоп с Балагулой тем временем принялись с удвоенной силой опорожнять мешки, как будто от этого зависела их жизнь тоже, а не только моя. А впрочем, возможно, так оно и было. По-моему, золото того не стоит, но слуги явно были уверены в обратном. А раз так, то мне грех жаловаться.
— Нужно сменить упряжку, — сказал мне Балагула, когда Флек вернулась с едой и я присоединилась к слугам для трапезы в большой кладовой. Я кивнула. Мы все с жадностью набросились на пищу, я отпила немного холодной воды и вернулась к себе во вторую кладовую.
Наверное, я за эту ночь задремала разок-другой, но ненадолго. Я начала было клевать носом, но, дернувшись, почти сразу проснулась: в соседней кладовой простучали копыта — значит, еще одни сани, полные серебра, отправились в коридор. В глазах у меня кололо и щипало, спина и плечи затекли, но я провела рукой над монетами, рассыпанными по скатерти, и опорожнила ее.
Слишком медленно тянулись часы — слишком стремительно они пролетали. Время превратилось в пытку, и я хотела лишь одного: чтобы все закончилось. Когда в моем зеркальце зарделся рассвет, сердце мое забилось чаще. Работа теперь шла быстрее: я изобрела способ обращать разом двойной слой серебра. Я уже вовсю трудилась над третьим шкафом. Но оставалось еще три, и, если я хочу преуспеть, мне нельзя сбавлять скорость. И все же иногда приходилось есть и пить. Цоп принесла мне блюдо с едой и чашку с водой. Руки у меня так дрожали, что я едва не расплескала воду. Я судорожно проглотила все, даже не ощутив вкуса. И вернулась к своей нескончаемой каторге.
Король явился, когда в моем зеркальце растаял свет заката. Я уселась на корточки и вытерла лоб рукой. Лоб у меня был сухой, хотя мне казалось, что я должна обливаться потом. Зимояр окинул кладовую угрюмым взором, прикидывая, сколько мне еще осталось. Я почти закончила четвертый шкаф, но оставались только ночь и день, и пока неизвестно, сколько я провожусь с кошмарной третьей кладовой.
— Что значит, по-вашему, преподнести кому-то дар? — спросила я. Мне не терпелось узнать, что же я сотворила со своими слугами.
Зимояр нахмурился:
— Дар? Нечто, дающееся безвозмездно? — Судя по его голосу, это было что-то сродни убийству.
Я задумалась, как бы мне поточнее описать то, что я сделала:
— То, что дается в благодарность за услугу, которую я и так вправе потребовать.
Он смотрел все так же презрительно:
— Лишь недостойный помышляет о подобном. Все должно возмещаться.
Он-то использовал мой дар совершенно безвозмездно и в ус не дул, пока я его носом не ткнула. Но я не стала об этом напоминать.
— Ты давал мне разные вещи и услуги безвозмездно, — сказала я.
Серебристые глаза расширились.
— Я давал лишь принадлежащее тебе по праву либо исполнял твои веления, и ничего более, — поспешно произнес он, словно опасаясь, как бы я не оскорбилась в лучших чувствах. И прибавил: — Ты моя супруга; ты же не думаешь, что я хотел сделать тебя верительницей.
Значит, за дар нужно платить, и платить вот этим самым…
— Что такое верительница?
Он молчал, в очередной раз пораженный моим вопиющим невежеством в таких простых вещах.
— Тот, кто вверяет себя другому. Тот, чья судьба связана с судьбой другого неразрывными узами, — проговорил он очень отчетливо, точно объясняя что-то несмышленому ребенку.
— Этого мне недостаточно, — резко бросила я.
Он досадливо всплеснул руками:
— Тот, чья судьба связана с судьбой другого! Если господин возносится — возносятся и его верители, если господин низвергается, низвергаются и его верители; если господин запятнал себя — его верители тоже запятнаны, и смыть позор они могут только собственной кровью.
Я в ужасе вытаращилась на мужа. Выходит, Балагула, Флек и Цоп тоже ставят свои жизни на кон вместе со мной. Я-то думала: я не справлюсь — мне и расплачиваться, но теперь неудача грозит смертью не только мне. И тем хуже, что прозвучало это из уст самого короля. «Запятнаны» — как будто речь шла об испорченном полотне, спасти которое можно лишь выкрасив его целиком в багровый цвет крови. Надо вытянуть из него еще какие-то подробности — вдруг я все-таки чего-то не поняла. И я отчаянно просипела, еле шевеля онемевшим языком:
— Не могу вообразить, чтобы кто-то по доброй воле согласился на такое.
Зимояр скрестил руки на груди.
— Если воображение тебя подводит, это не значит, что вопрос остался без ответа.
Я сжала губы. Что ж, справедливо. Нельзя прямо так в лоб, нужно обдумать вопрос как следует.
— Ну хорошо. Что побуждает вас соглашаться на подобные узы или отвергать их?
— Соглашаются, конечно же, те, кто жаждет возвыситься, — не раздумывая, ответил он. — Занять более высокое положение. Веритель лишь на одно сословие отстоит от господина. Дети верителя наследуют и узы, и сословие, но дети его детей получают по наследству только сословие. В каком бы положении ни пребывал веритель на момент рождения внуков, внуки получают его сословие по праву. Отвергают узы те, кто и так высокого сословия. Или те, кто подозревает, что господин, предлагающий узы, потерпит неудачу. Только глупец отважится связать себя за столь сомнительную плату. — Король замолчал, явно довольный тем, как он повернул беседу, но тут же насторожился. — Отчего такой интерес к верителям? — осведомился он.
— А я должна отвечать на твои вопросы? — протянула я самым что ни на есть елейным голосом, стараясь, чтобы это прозвучало как вопрос. Он открыл рот, потом снова сжал губы, раздраженно глянул на меня и вышел, не сказав ни слова. Бесплатные ответы мне не полагались.
Он ушел, а я какое-то время сидела в молчании, не возвращаясь к работе. Я не ведала, на что обрекала Балагулу, Цоп и Флек, а теперь ведаю. Я внушала себе, что после драки кулаками не машут, поздно что-то менять. Я ведь только предложила — в конце концов, они сами решили согласиться. Они-то, в отличие от меня, понимали, на что идут.
И я никак не могла отделаться от мыслей о кругах — о сословных кругах, что я видела во время свадебной церемонии. Слуги в серых одеждах стояли в самых дальних кругах, опустив головы. Я не просто обещала им богатство — я вдруг вымостила им золотую дорожку, что вела от самого дальнего круга к самому ближнему, к высшей знати. Я для них как фея с отравленным яблочком в одной руке и заветным желанием в другой. Кто откажется от такого, даже рискуя расстаться с жизнью? И тут меня прошиб холодный пот: Флек почти отказалась. Балагула и Цоп хоть и боялись, но согласились быстро, а Флек колебалась.
Лучше мне не знать почему. Лучше об этом не думать. Спросить ее я не могу. Я пыталась оправдаться этим, но руки у меня так тряслись, что, когда я запустила их в серебро, оно не стало золотом. Наконец я поднялась на ноги и распахнула двери в большую кладовую — в кладовую, где Балагула, Цоп и Флек торопливо сваливали серебро в сани. Прежде острые, грани у них на лицах округлились от усталости, а льдистые голубые глаза туманились, как овеянное дыханием стекло на морозе. Они опустошили уже почти половину кладовой. Для меня еще есть надежда: надежда выжать все возможное из их силы, из их мужества. Они остановились и посмотрели на меня. А мне не хотелось говорить. Не хотелось тратить силы, подыскивая слова.
И все же я сумела выдавить:
— Если у вас есть дети, скажите мне, сколько их.
Цоп и Балагула молча повернулись к Флек. А та прятала от меня глаза.
— У меня есть дочка, только одна, — еле слышно прошептала она. И, отвернувшись, снова принялась за работу, а серебро звонко сыпалось с ее лопаты как смертоносный сверкающий дождь.
Глава 16
Просыпаться я не хотел, но во сне матушка звала меня, словно бубенчик звенел, и я открыл глаза. Лошадей всех засыпало снегом; снег лежал во всех ямках на меховом плаще, которым укрыла нас панова Мандельштам. Остальные еще крепко спали. Я сперва подумал, что надо, наверное, всех разбудить, но снегопад так и не утих, и было очень холодно, и я решил, что, может, мы и до утра-то не доживем. Поэтому ни к чему их будить, а то проснутся и испугаются. Я же испугался. Но тут я услышал звук. Тот самый звон, который меня разбудил. И звенело где-то совсем неподалеку.
Я еще минуту посидел и выбрался из-под мехового плаща. Стужа стояла жуткая, я мигом весь продрог, но пошел туда, где звенело. Вскоре я различил, что это топор. Кто-то рубит дрова. Я остановился. Кто это взялся дрова рубить тут, в самой чаще, да еще в снегопад? Чудно как-то. Но если кто-то рубит дрова, то уж, надо думать, на растопку. А если так, может, он и нас пустит посидеть у своего огня. И тогда мы не умрем.
Поэтому я шел на звенящий стук. Стук делался все громче, и я увидел парня, который рубил дрова. Я даже принял его за Сергея — но откуда тут Сергей, просто парень на него похожий. И все-таки я позвал:
— Сергей!
Парень обернулся — и оказалось, что это и вправду Сергей. И я кинулся к нему. Я сперва испугался, что мы все умерли и попали на небеса. Как нам обещал священник в церкви. Папаня нас водил в церковь, только очень редко, когда священника встречал в городе. Но ведь на небесах-то вроде не положено мерзнуть и хотеть есть? Хоть бы только мы не очутились в аду за то, что убили папаню!
— А ты не мертвый? — на всякий случай спросил я.
— Да нет, я живой! — сказал Сергей. — А ты-то откуда взялся?
Я взял его за руку, и отвел к большому дереву, и показал всех, кто там спал. И ткнул пальцем в сторону Алгиса.
— А он соглядатай, — пояснил я. — Мужики в городе ему велели сказать, если вдруг мы вас встретим.
Сергей чуть помолчал и пожал плечами. Я так понял, он не хотел бросать Алгиса одного на верную погибель, хоть тот и следил за нами, и бадью наполнить забыл, и вообще завез нас в чащу. Но не завези он нас в чащу, мы бы не нашли Сергея. Ладно, может, я и перестану злиться на Алгиса.
Мы разбудили Мандельштамов и Алгиса. Они увидели Сергея и очень удивились, но и обрадовались тоже, а вот Алгис порядком струхнул. Сергей пошел проверить, что с лошадьми. Одна лошадка умерла. Вторая никак не желала вставать, но Сергей схватил ее под мышки и стал поднимать, а Алгис тянул за поводья, а мы с пановом и пановой Мандельштамами тоже помогали, подпихивали лошадь снизу. И наконец она встала.
Сергей провел нас через лес к тому месту, где он рубил дрова, но пошел дальше. Через несколько шагов я заметил маленький огонек. Мы, как его увидели, сразу ускорили шаг, даже лошадка. И мы пришли к маленькому домику с трубой и большим навесом. Под навесом лежала куча соломы. Сергей завел туда лошадь, и она сразу захрустела соломой.
— В доме еще овес есть, — сказал Сергей. — Вы проходите.
Ванда была в доме. Она открыла дверь, потому что услышала голоса. Панова Мандельштам радостно вскрикнула — и ну ее обнимать. И расцеловала в обе щеки. Ванда не знала, что ей делать, но она тоже радовалась, я заметил.
— Заходите, — пригласила она.
Мы зашли в дом. Там было тепло и вкусно пахло кашей. Стул здесь стоял только один, да чурбак, чтобы сидеть. И еще постель, а на печи соломенный тюфяк. Панову Мандельштам усадили на стул возле печи, и Ванда укутала ее большим одеялом. Панов Мандельштам уселся на чурбак рядом с ней. Алгис съежился на полу у огня. А мне Ванда велела залезать на печь.
— Я чаю согрею, — сказала Ванда, и я еще удивился: откуда у нее тут чай? Да и что это за домик такой? Я успел подумать, что горячий чаек сейчас самое то, но заснул прежде, чем чай вскипел. И проспал как убитый до самого утра. А под утро проснулся оттого, что деревом скребли по дереву, и на меня вдруг холодом повеяло. Я спросонья поднял голову. Панов и панова Мандельштамы спали рядом со мной. А Ванда с Сергеем прикорнули на полу у печки.
Разбудил меня скрип притворенной двери. Алгис вышел из дому и затопал по снегу. Я чуть было снова не заснул, но опомнился и позвал Сергея. Только было уже поздно. Сергей выскочил наружу, но Алгис уже был таков. И лошадь прихватил. Сергей накормил лошадку овсом, растер ей ноги, дал ей напиться теплой воды, и к утру лошадке сильно полегчало. Это крепкая лошадь, сильная — чтобы в сани запрягать. Одного Алгиса она на спине запросто увезет. И поскачет быстро. А то, может, и сама к дому дорогу отыщет. И тогда Алгис расскажет всем в городе, где мы.
— Надо торопиться в Вышню, пока не сошел снег, — сказала панова Мандельштам, когда мы все уселись за столом. Ванда сделала чаю, в печке стояла каша на всех нас, чтобы поесть на дорожку. Сергей и панов Мандельштам притащили еще чурбаков вместо стульев. — Еда у нас есть, теплая одежда тоже. Выйдем на дорогу, попросим кого-нибудь подвезти нас. В квартале никто на нас не донесет, а в банке у нас деньги. Мы подкупим всех кого надо, чтобы с вас сняли обвинение. Мой отец знает, к кому пойти.
— Только я должна закончить с постелью, — ответила Ванда. Она показала нам большое одеяло, которое вязала, и я увидел наконец, что это вовсе не одеяло, а чехол для тюфяка. Очень красивый. С таким искусным рисунком из листьев.
Даже панова Мандельштам восхитилась.
— Ванда, до чего же дивная работа! — сказала она, потрогав вязанье. — Возьми ее с собой.
Но Ванда лишь помотала головой:
— Мы должны постель доделать.
Она так это сказала, что не поспоришь. Должны, и все тут. Не знаю почему. Я посмотрел на постель и на чехол.
— Но ведь уже почти готово, да? — спросил я. — Гляди, он уже почти как постель.
Ванда подняла свое одеяло. Оно было длиннее ее роста. Она вытянула руки вверх сколько могла, а одеяло все еще почти доставало до пола. Потом она сложила вязание. И почему-то посмотрела испуганно.
— Верно, — сказала она. — Теперь я закончу быстро.
— Ванда… — начал было панов Мандельштам. Он, видно, хотел спросить о чем-то, но Ванда затрясла головой совсем отчаянно, потому что ни в какую не хотела говорить. И панов Мандельштам сдался: он хоть и был большой охотник до слов, но понял, что словами тут делу не поможешь.
— Как тебе угодно, Ванда, — чуть подумав, произнесла панова Мандельштам. — Делай что считаешь нужным, а я приготовлю кашу.
Ванда быстро сшила две стороны чехла и набила внутрь целую кучу шерсти. А после зашила отверстие и уложила готовый тюфяк на кровать. Кровать очень славно смотрелась. А мы с пановом Мандельштамом меж тем помогали Сергею прибраться во дворе и под навесом. И ящик с дровами мы снова наполнили. За ночь он опустел. Чудно, что этой печке надо так много дров. Понятно, почему Сергей рубил их ночью в чаще. Потому что иначе мы бы без дров остались. Панова Мандельштам попросила меня принести ей длинную палку. Она привязала к палке пучок соломы и подмела в доме.
Каша поспела, и мы поели. Потом вышли на двор с мисками — это были всего-то деревяшки, которые Сергей срезал с дерева, — и снегом их отмыли дочиста. Миски мы убрали на полку в доме. Ванда поставила вариться еще горшок каши, хоть мы и собрались уходить. Она закрыла дверцу в печке, и мы огляделись вокруг. Домик мы оставляли чистым и уютным. Он по величине был почти как наш прежний дом. Только здесь мне нравилось больше. Здесь и доски пригнаны лучше, и печка покрепче, и крыша понадежнее. Мне было жалко отсюда уходить, и, кажется, Сергею с Вандой тоже.
— Спасибо за приют, — сказала Ванда дому, будто тот был человеком. Она подхватила корзину и вышла наружу. А мы вышли следом.
Мы работали в обеих кладовых не покладая рук, прерываясь разве что на глоток воды. Нас подгоняло приближение рокового часа, общего для всех четверых. Я уже придвинулась достаточно близко к двери и слышала, как позвякивает и шуршит серебро на лопатах. Меня так и подмывало сходить и проверить, как идут дела у слуг, но я себе не позволяла. Минуты текли сквозь пальцы подобно серебряным монетам. Когда утренние лучи расцветили мое зеркальце, у меня перед глазами все плыло; стоило мне поднять взгляд на серебро — голова кружилась. Приходилось с усилием возвращать себя к работе. Оставался еще один шкаф, и внутри меня отчаянный голос умолял в безумном порыве вывалить содержимое всех сундуков и обратить весь остаток разом. Я на миг прикрыла глаза и свела ладони. И продолжила работу.
Я даже не стала прерываться на завтрак. И я была признательна своему супругу, что он не явился с утренней проверкой, — если тут вообще можно вести речь о признательности. Все тело у меня ломило, точно меня и впрямь поколотили. Но страх подстегивал меня. Я все время представляла, как они сделают то, что им полагается сделать. Вложат нож в ручку маленькой девочке и велят ей перерезать себе горло? Или они сами ее убьют? Или заставят Флек это сделать? Я знала, что не будет никакого снисхождения, никакой милости. Милость нельзя возместить, если ты мертв.
Я в своей кладовой опустошала сундук за сундуком и обращала их содержимое. И наконец я управилась с последним: теперь все серебро до единой монетки было золотом. Я скинула со скатерти последнюю горку и, шатаясь, поднялась на ноги. В моем зеркальце небесная синева начала тускнеть: солнце клонилось к закату. Времени у меня еще примерно час. Волоча за собой скатерть, я распахнула дверь в третью кладовую.
Она почти полностью опустела. Сани стояли у дальнего прохода, почти полные. Флек с Цоп разгребали остатки в углу на ближнем берегу реки; Балагула трудился на другом берегу. Я подбежала к служанкам.
— Ступайте помогите ему! — велела я Флек и Цоп.
У них не было сил даже кивнуть. Обе девушки послушно присоединились к Балагуле. Я расстелила скатерть, сгребла на нее серебро голыми руками и обратила его. И осталась лишь маленькая горка, нелепая в этой громадной пещере — жалкие остатки, которые соскребаешь со стенок горшка, когда весь мед уже съеден. Но горшок все же был немаленький, и даже эти жалкие остатки нужно превратить в золото.
Мои руки дрожали, когда я обращала последние монеты. Балагула увез в коридор груженые сани, и пока он ездил, Флек и Цоп перекидали лопатами все оставшееся серебро на берег, чтобы загрузить побыстрее, когда вернется Балагула. Я предоставила им завершить работу, а сама пошла обыскивать кладовую: не завалялась ли где-нибудь в уголке монетка, не блеснет ли ненароком забытое серебро? В зеркальце уже почти стемнело.
Но слуги поработали на совесть. Лишь на одной маленькой полочке, торчащей из стены, я отыскала одну-единственную монету. Оленьи копыта процокали по льду: Балагула увозил в коридор последний невысокий холмик серебра. Коридор был уже плотно завален, и Балагуле пришлось немного сдать назад, чтобы кое-как высыпать на лед то, что было в санях. Флек и Цоп медленно приблизились. Я подняла последнюю монетку, зажав ее между большим и указательным пальцем, и золото растеклось по обеим ее сторонам. В этот миг створки дверей распахнулись и вошел мой супруг.
На лице короля застыло мрачное напряженное выражение. Однако при виде опустевшей кладовой его лицо мгновенно изменилось. Он так и замер с открытым ртом. Я вся дрожала от слабости и возбуждения, но нашла в себе силы расправить плечи и надменно просипеть:
— Вот. Я обратила все до единой монеты в твоих кладовых в золото.
Он дернул головой и уставился на меня. Я ожидала, что он примется бушевать, а он вместо этого смотрел чуть ли не растерянно, словно не зная, что и подумать обо всем этом и обо мне. Король медленно обвел взглядом забитый серебром коридор, сани, понурого Балагулу, держащего под уздцы оленей, Флек и Цоп, качавшихся от усталости, как тоненькие ивы на порывистом ветру, и снова посмотрел на меня. Он прошагал через кладовую ко мне, взял у меня из пальцев последнюю монетку и сломал ее голыми руками.
— Это все равно золото! — запротестовала я.
— Конечно, — бесцветным голосом отозвался король. Он стоял в полузабытьи, стоял долго. Наконец он очнулся, поднял голову и положил золотые половинки на полочку. А потом церемонно отвесил мне учтивый поклон. — Задание, что я дал тебе, исполнено. Я отвезу тебя в солнечный мир, как обещал, дабы ты могла танцевать на свадьбе у своей кузины. А теперь вопрошай, моя госпожа.
Его церемонность сбила меня с толку: я-то приготовилась к очередному сражению. Поэтому я молча заморгала на него невидящими глазами. Ни один вопрос не шел мне в голову. И, чуть-чуть подумав, я спросила:
— Есть у меня время принять ванну?
Проплутав три дня и три ночи почти безвылазно меж серебряных гор, я перемазалась с головы до пят.
— Готовься сколько пожелаешь. У тебя столько времени, сколько тебе потребуется, — отозвался король. Ответ мне показался каким-то туманным, ну да если мой супруг так говорит, значит, и я спорить не стану. — Вопрошай еще дважды.
Покосившись на Флек, Цоп и Балагулу, я сказала:
— Я обещала обратить их серебро в золото в награду за помощь. Они приняли мое обетование, я приняла их. Значит, они мои верители?
— Да, — подтвердил король и слегка склонил голову, обернувшись ко всей троице.
Похоже, он не ощутил ни малейшего неудобства по этому поводу. Экая невидаль: вчера последние слуги — сегодня высшая знать. Правда, слуги не чувствовали себя так вольготно: они принялись отвешивать низкие поклоны, да так и застыли в неловких полусогнутых позах. И наконец Флек, выпрямившись, вдруг осознала, что все закончилось, что мы справились. Она дернулась будто марионетка, огляделась вокруг и закрыла лицо руками, заглушая вскрик — то ли надрывный, то ли радостный.
Я и сама была бы не прочь сесть и разрыдаться.
— У меня есть время обратить их серебро сейчас? — спросила я. Я же не собиралась сюда возвращаться.
— На этот вопрос ты уже получила ответ, — сказал король. — Вопрошай еще.
Прямо досада берет: в кои веки приходится вымучивать вопросы!
— Почему так? Почему это одно и то же: принять ванну и обратить их серебро?
Он нахмурился.
— Ты исполнила все честь по чести, исполню все и я, — провозгласил он. — Я своей рукой остановлю бег времени, если потребуется, дабы ты не испытывала в нем недостатка. Ступай же и готовься сколько пожелаешь, а после дай мне знать, как будешь готова. И мы отправимся в путь.
Он еще раз оглядел пустую кладовую. Я же пыталась вникнуть в его слова. И, вникнув, запоздало рассвирепела:
— Ты, значит, и так мог доставить меня на свадьбу вовремя!
Правда, в дверях уже никого не было, и я прокричала свое обвинение в пустоту. А та ответила мне таким же равнодушным молчанием, каким, наверное, ответил бы и мой супруг.
Я все смотрела вслед ушедшему королю, и вдруг Цоп нерешительно произнесла:
— Но он не мог.
— Что? — переспросила я.
Цоп обвела кладовую рукой:
— Ты проделала великий труд. Теперь он сможет проделать столь же великий труд взамен. Высокое волшебство всегда имеет цену.
— Да мы половину его сокровищ выкинули вон! Какой же это великий труд? — сердито бросила я.
— Ты обязалась исполнить неисполнимое и проложила дорогу к совершению невозможного, — пояснила Цоп.
— Ну да, — вздохнула я и только тут спохватилась. — Да ведь ты мне ответила! Дважды!
Цоп как будто даже немного опешила.
— Я твоя верительница, Воздающая, — произнесла она. — Больше нет нужды в договорах со мной.
— Значит, вы будете отвечать на мои вопросы? — уточнила я, пытаясь уразуметь, что происходит. Все трое разом кивнули. Надо же, а мне, как назло, и спросить нечего. Точнее, спросить-то мне есть что, но вряд ли стоит об этом заговаривать при нынешних обстоятельствах: например, как убить короля Зимояров, каким он владеет волшебством, одолеет ли он демона. Вместо всего этого я объявила: — Ну что ж, раз время в моей власти, я очень хочу принять ванну. А перед отъездом я обращу ваше серебро в золото.
Я написала письма князю Ульриху и князю Казимиру, а Мирнатиус подписал их. И даже нехотя отвел меня вниз на ужин и усадил за свой стол. Правда, тут ему потребовались некоторые дополнительные приготовления.
— Ты это же самое носила два дня назад, — сердито буркнул Мирнатиус, когда я вышла из алькова, где переодевалась. У меня на миг остановилось сердце. Неужели он наконец заметил серебро Зимояров? Но я тут же поняла, что он имеет в виду мое бледно-серое платье — лучшее произведение мастериц моей мачехи. Да, я его уже надевала, и надену еще, причем без всяких раздумий. Даже эрцгерцогиня не может себе позволить ежедневно менять платья.
Но Мирнатиус, как видно, моего мнения не разделял. Он желал видеть меня каждый божий день в новом одеянии. Прихоть, наверняка приводившая в ужас советников, что следили за его счетами. Представляю, как бесится царь, расходуя волшебство на умиротворение этих нытиков. Разумеется, Мирнатиус ждет, что и я стану играть по его правилам.
— Ты бы все же справился насчет податных списков, — сухо обронила я.
Мирнатиус тем временем дотошно копался в моем сундуке с приданым. Его ждало разочарование: он обнаружил только три — всего три! — приличных платья, да и те для царицы уже порядком поношенные.
Он выпрямился, пристально посмотрел на меня и положил руки мне на плечи. И из-под его ладоней хлынули складки зеленого бархата и нежно-голубой парчи: словно цветастая бабочка вдруг выпорхнула из кокона. Концы широких рукавов с серебряными кистями негромко стукнули об пол. Царь сам сегодня облачился в нежно-голубой наряд и плащ с темно-зеленым подбоем. Так что мы спустились к придворным, одетые в тон. И все же Мирнатиус не до конца удовлетворился моей внешностью.
— Хотя бы волосы у тебя красивые, — проворчал он, оглядывая мои замысловато уложенные на затылке косы. Он, похоже, опасался, что придворные засмеют его выбор.
Я не бывала в Корони уже четыре года, но за отцовским столом частенько бранили столичные нравы, поэтому я знала, чего ожидать. Мирнатиус, насколько сумел, превратил царский двор в свое отражение. Заправилами при дворе были главы самых знатных семейств Литваса, обладатели собственных дворцов в столице. Однако блеск и великолепие царским чертогам придавали скорее не они, а разодетые в пух и прах придворные и разномастные приживалы, которых царь охотно терпел в своем доме. Половина дам носили наряды с открытыми плечами и без воротников — это при том, что на окнах лежали шапки снега толщиной в пол-локтя. Мужчины, подражая царю, предпочитали шелка и бархат, совершенно неуместные, если приходится скакать верхом. И ведь все эти люди не обладали волшебным даром и не умели перекраивать одежду одним взмахом руки. Они хищно косились друг на друга, ревниво выискивая недостатки. Право, избранницу Мирнатиуса можно было бы лишь пожалеть, даже будь она редкостной красоткой.
Но серебро Зимояров поумерило придирчивость двора. Мы вышли в зал, и поначалу придворные смотрели на меня с насмешливым прищуром, потом озадаченно, а потом все как один воззрились на меня, потерянные, изумленные, и позабыли, что им надлежит вести светскую беседу. Иные мужчины не сводили с меня алчного звериного взгляда, даже когда говорили с Мирнатиусом. После того как четвертый придворный сверзился с помоста, где стоял трон, из-за того что слишком усердно таращился на меня, Мирнатиус обернул ко мне недоуменное лицо.
— Ты зачаровала их, что ли? — требовательно спросил он, когда между придворными возникла пауза. Двое желторотых юнцов примерно одного ранга взахлеб спорили с распорядителем, кто из них первым предстанет перед царицей.
Я не собиралась делиться с ним секретом своей привлекательности. Подавшись к нему с заговорщицким видом, я прошептала:
— Моя матушка была волшебница. И перед смертью она преподнесла мне три чудесных дара. — Мирнатиус тоже подался ко мне и слушал. — Первый — ум, второй — красота. А третий состоит в том, что глупцы не замечают ни того ни другого.
Он вспыхнул.
— При дворе глупцов полно, — огрызнулся он. — Так что третий дар у тебя с подвохом.
Я пожала плечами:
— И что с того? Ты и сам хорош. Ведьмы и колдуны всегда безобразны перед смертью, когда их сила на исходе, правда? Впрочем, полагаю, они такие и есть в жизни, просто прячут уродство под чарами.
Мирнатиус распахнул глаза:
— Я ничего не прячу!
Но, думая, что я отвернулась, он исподтишка ощупал лицо кончиками пальцев, точно испугался, что под прекрасными чертами прячется мерзкий тролль. Ну, хотя бы отвлекся от меня и моих чар — и на том спасибо.
— Которые из этих мужчин с тобой в родстве? — осведомилась я, чтобы он опять не задумался о чарах.
Он неохотно показал мне с полдюжины кузенов. По большей части кузены удались в породу прежнего царя: рослые, с косматыми бородами и грязными сапожищами. И придворным этикетом эти детины определенно тяготились. Они все, конечно, годами превосходили Мирнатиуса — тот был отпрыском от второй жены. Но среди кузенов я все же разглядела одного расфуфыренного юношу с претензией на светский шик. Он топтался рядом с матерью, теткой Мирнатиуса, — дремавшей у камина старухой в пышном парчовом одеянии. Все ясно: любимчик, маменькина отрада на склоне лет. Юноша хоть и не обладал красотой Мирнатиуса, но, судя по всему, взял своего царя и родича за образец для подражания. К тому же он вышел ростом и был плечист.
— Вон тот женат?
— Ильяс? Понятия не имею.
Но, к чести Мирнатиуса, он сподобился встать и подвести меня к тетушке для знакомства. А тетушка мигом восполнила пробел в его познаниях.
— Так кто ваш отец? — громко осведомилась она. — Эрдивилас… Эрдивилас… как его?.. Ах да, герцог Вышни. — Тетушка оглядела меня с некоторым сомнением: что, даже не эрцгерцог? Но после секундного раздумья покачала головой и сказала Мирнатиусу: — Недурно, недурно. Тебе давно пришла пора жениться. Может, и этот образумится. Старуха-мать хоть бы повеселилась на его свадьбе, — прибавила она, ткнув надутого Ильяса в бок закостеневшим от перстней пальцем.
Ильяс, неподвластный чарам серебра, холодно коснулся губами моей руки. Откуда этот холод, мне сразу стало ясно, когда он поднял взгляд на Мирнатиуса. Тот, казалось, увлеченно изучал наряд своего кузена: с интересом разглядывал широкие цветные вставки, расшитые павлинами с крошечными глазками из драгоценных камней.
— Чудесный узор, — одобрил Мирнатиус. Ильяс обрадованно поклонился, а мне послал взгляд, исполненный жгучей и непримиримой ревности.
— Хотя бы этот тебе предан, — заметила я, когда мы уселись на троны.
В моих устах это, разумеется, было не самой лестной характеристикой. А вот тетушка с ее расчетливым взглядом очень даже отвечала моим планам. Вся мало-мальски влиятельная знать отворачивалась от нее: а ведь она была матерью чуть ли не половины кузенов, на которых указал мне Мирнатиус. Ильяса, возможно, падение царя опечалит, зато его маменька будет радешенька пристроить сыночка в постель к Василиссе — хоть вряд ли ему там понравится. Полагаю, продвижение сына будет достаточной платой за низвержение племянника.
— С чего ты взяла? — уныло спросил Мирнатиус. — Тут без интереса никакая преданность и пяти минут не тянется.
— Ну, у него-то интерес имеется, — сухо усмехнулась я.
Я думала, Мирнатиус оскорбится, но он лишь раздраженно закатил глаза.
— У этих всегда один интерес, — фыркнул он.
Это прозвучало как-то необычно, но спустя мгновение я вдруг вспомнила, что частенько слышала похожие слова — правда, только от женщин и почти всегда от служанок. От двух молоденьких горничных, которые болтали, начищая серебро в шкафу возле черной лестницы, — для меня это был самый быстрый путь попасть на чердак, поэтому я и подслушала их разговор. От другой нянюшки, что разговорилась с Магретой на балу, — у той была хорошенькая дочка, а отец девочки не мог похвастаться большим влиянием. Мирнатиус произнес эти слова с обидой, которая плохо вязалась с его короной. Как будто и ему приходилось выдерживать эти хищные взгляды и все время быть настороже.
Его мать казнили за ведовство, когда он был ребенком; его брат был еще жив — весьма многообещающий юноша, с точки зрения двора. Я его смутно помнила: такой же дюжий детина, как и эти дородные мужланы, что разбрелись по бальному залу. Мирнатиуса тогда не принимали в расчет — для придворных он оставался всего лишь красавчиком-мальчуганом, сыном сожженной ведьмы. Вдруг чрезвычайно ко времени откуда ни возьмись налетела лихорадка — и вот многообещающий наследник и его отец мертвы, а красавчик-мальчуган уже на троне. Возможно, союз с демоном понадобился Мирнатиусу не только по причине его алчности.
Если так, мне его даже жаль. Но совсем чуть-чуть. Его отец, его брат, эрцгерцог Дмитир — их всех демон попросту сожрал на закуску. Мирнатиус купил их смерть, свою корону, свой мир. И он купил все это, заплатив жизнями тысяч безвестных людей, которых годами поглощал демон с тех самых пор, как Мирнатиус позволил ему вползти себе в горло и поселиться у себя внутри. Я ничуть не сомневалась: я не первая жертва, которую царь бросит в камин на растерзание буйному чудищу, что изнемогает от неутолимого голода и негасимой жажды.
В зале еще вовсю танцевали, но я поднялась с трона. Небо затянуто облаками, и наверняка не скажешь, когда начнется закат. Я не желаю быть скормленной демону. И, кроме того, с Мирнатиусом уговор у меня есть, а с демоном пока нет. Я не доверяла ни тому ни другому.
— Я хочу повстречаться со слугами перед сном, — объявила я Мирнатиусу. — Или ты снова запрешь меня в спальне?
— А, да, иди конечно, — коротко отозвался он, едва отвлекшись от бокала с вином. Он смотрел не на меня, а куда-то мимо, в огромные бессмысленные окна бального зала: за ними опять мягко кружились снежинки и ложились на стылую землю.
В кухнях я распорядилась приготовить мне корзину с едой. Слуги слегка растерялись, но все исполнили. Взяв корзину, я направилась в сторону приемных залов; один из них пустовал. Среди бархатных диванов стояла одинокая арфа в ожидании своего часа. На стене висело зеркало с золотой раме. В нем я видела низенькую ограду, высокие деревья — то самое место, из которого я вернулась во дворец. И, повесив корзину на руку, я шагнула к маленькой лесной хижине.
Снег перестал, по крайней мере сейчас он не шел, но за время моего отсутствия его успело навалить — как и в Литвасе. Сугробы уже подбирались к стенам хижины. Под ногой у меня хрустнуло: видно, на снегу успел намерзнуть ледок. Я постояла немного на безлюдном дворе, на границе сумерек, что разрезала дом пополам, и, повинуясь внезапному порыву, отломила кусочек хлеба из корзины и раскрошила его на снегу. Здесь ведь тоже есть всякая живность, и наверняка с едой у нее так же туго, как у белок в Литвасе.
Когда я вошла, Магрета спала; глубокие морщины залегли на старом лице, и в волосах серебрилась седина. Она сложила руки на коленях, словно кто-то взял у нее вязание. Огонь в печке почти догорел, но хорошо хоть дровяной ящик полон. Я подбросила в печь полено и поворошила золу, и Магрета пробормотала:
— Темно еще. Поспи еще, Иринушка.
Она так говорила, когда я была совсем маленькой, просыпалась ни свет ни заря и нипочем не желала возвращаться в постель. Тогда и Магрете приходилось вставать. Она журила меня за то, что сижу у огня, и сама бралась согреть чай и нарезать сыр с ветчиной. Она всегда боялась подпускать меня к огню. И боялась, что я порежусь ножом.
Я легла в кровать и продремала до рассвета, поглядывая сквозь сон на привычно мелькавшие в отсветах печки Магретины спицы — как в детстве, в той комнатушке под самой крышей, где я выросла и где зимой всегда было холодно, а летом душно. Зимоярская стужа овеивала хижину, расползалась по ней — в точности так же она проскальзывала в оконные щели и растекалась по карнизам в доме моего отца. И зимоярская стужа была мне милее блеска царских хором.
Глава 17
Моя дражайшая царица после ужина снова как сквозь землю провалилась. Канула куда-то между кухнями и моей спальней. Я уже ничему не удивляюсь. Да, признаться, и не возражаю. Несколько лет я выслушивал нуднейшие назидания на тему важности брака и выбора невесты. И вот полюбуйтесь: все старичье из Совета наперебой рассыпается в поздравлениях по поводу женитьбы на девице без роду без племени, без приданого, и вообще без единого признака той идеальной невесты, о которой они мне неумолчно твердили. А придворные юнцы им вторят и тоже рассыпаются в поздравлениях. Ах-ах, государь, молодая царица неслыханно прекрасна! Это о такой-то бледной немочи! О такой-то тощей оглобле!
Даже самый проверенный циник маркиз Рейно — а я не глядя поставил бы тысячу злотеков, что уж он-то сказанет в своей подчеркнуто вежливой манере какую-нибудь гадость про мою невестушку, — так вот, даже маркиз уже ближе к ночи подошел к трону и холодно промолвил, что я сделал весьма разумный и весьма неожиданный выбор. А потом заозирался и поинтересовался, где же царица, таким нарочито равнодушным тоном, что сразу стало ясно: он умирает от желания взглянуть на нее еще раз. Просто возмутительно.
Хватит с меня и того, что я не могу выкинуть из головы эту байку про матушкины дары. Все думаю, правду сказала Ирина или нет. То, что дураки слепы к ее красоте — это, пожалуй, больше смахивает на проклятие, чем на дар, если учесть, сколько дураков среди знати. Хотя я сам имел случай убедиться: на матерей в смысле даров не всегда стоит полагаться, что бы там ни говорилось в сказках и песнях. Или же я прав и этот дар действительно вывернутый наизнанку.
Но моя тетушка Фелиция — ее-то дурой никак не назовешь. И запросто с панталыку не собьешь: сколько я на нее чар потратил, страшно подумать. И сегодня перед уходом она подковыляла ко мне — заставила Ильяса поддерживать ее под руку — и смиренно так говорит: «Что ж, ты женился, как женятся почти все: выбрал себе прелестную мордашку. Так позаботься теперь, чтобы женитьба пошла тебе впрок. До конца следующего года уж порадуй нас крестинами». А ведь Ильяс-то пытается просочиться в мою спальню еще с тех лет, когда он с трудом представлял себе, что в спальне делают. Сколько кошмарных стихов написано им в мою честь — уму непостижимо! Пока тетушка читала мне нотацию, бедняга весь измаялся. Я уж думал, расплачется.
Я бы с радостью встал и заорал им всем в лицо, что жена моя никакая не писаная красавица, что она даже не смазливая, что она вообще уродина. Что она даже разговаривать по-человечески не умеет: то бранится, то изрекает какие-то мрачные пророчества, то изводит нравоучениями. А мне от этого всего и деваться-то некуда. И они все редкие болваны, если считают, будто у меня настолько плохой вкус, что я влюбился без памяти в унылую, занудную кикимору с постной рожей. Я бы с удовольствием им все это высказал. Но не буду. Потому что иначе придется объяснять, зачем же я выбрал такую супругу. Если я скажу: «Так велел мой демон», то рискую быть непонятым, даже имея корону на голове. Знал бы я, во что ввязываюсь, уж попытался бы отвертеться.
Обычно, если мой друг хочет есть, все решается одним махом. Я затыкаю нос и затаиваюсь, пока не стихнут крики, а после заметаю следы, напускаю туману и отправляю куда потребуется кошель с золотом для возмещения ущерба. Я уже не раз имел с ним серьезный разговор о том, что некоторых все же лучше не трогать: скажем, знать или тех, у кого маленькие дети. Правда, толку от этого всегда мало. Все потому, что мой друг не особо разборчив. Но чаще всего я совершаю глупость: например, поощрительно улыбаюсь какой-нибудь юной горничной или стройному слуге. И готово дело: я могу не сомневаться, что через несколько ночей тело горничной или слуги с вытаращенными пустыми глазами обнаружится в моей постели. «Отчего же вы не женились на княжне Василиссе?» И правда: отчего? А мой друг находит особую усладу в том, чтобы ошеломлять наивных дурачков и дурочек, которые тешат себя надеждой на приятный вечер и чудное утро. Я просто боюсь того часа, когда Ильяс отыщет дорогу в мою спальню. Тетушка уж наверное не обрадуется. А что до Ульриховой дочки — то если бы советникам удалось отправить нас с нею к алтарю при отсутствии возражений с ее стороны, эти возражения у нее вскоре бы появились.
Но нежная невинная Ирина не из таких. Огненными страшилками ее так запросто не проймешь. А я-то еще опасался, что она не поладит с двором. Да она готова глазом не моргнув заключить сделку с демоном! Такая женщина какому-то там маркизу Рейно д’Эстену не по зубам. Как, впрочем, и ее собственному супругу.
Я довольно живо воображаю свое безотрадное будущее. С Ириной я связан навеки. Мой окаянный демон наверняка ухватится за ее предложение руками и ногами. Тетя Фелиция с восторгом женит Ильяса на богатой княжне. Двор уже признал Ирину завораживающей и неотразимой. А советники будут до небес превозносить мою женушку — ведь она готова внимать их стенаниям насчет податей. Раньше им самим приходилось терзать меня бесконечными назиданиями, а теперь этим займется Ирина. И царицу-то я не смогу выгнать вон. И все от мала до велика будут обожать ее. Так же, как все от мала до велика не выносят меня.
И, кстати, пять минут назад она уведомила меня, что ожидает от меня исполнения супружеского долга. Она собирается произвести на свет одного-двух младенчиков, чем лишь усилит всеобщие восторги. А уж после этого я ничуть не удивлюсь, если в одно прекрасное утро обнаружу нож, торчащий в моей спине. Есть во всем этом какая-то мрачная неизбежность. Моя жизнь — это череда чудовищ; одно за другим они рвут меня на части, потакая своим прихотям. Стоит мне приспособиться к одному чудовищу — как неизбежно появляется следующее.
И прямо сейчас одно из моих чудовищ меня поджидает. Солнце в окнах бального зала начало путь к горизонту. Я уже выпил полбутылки бренди, а остаток прихватил с собой в свои покои. Ума не приложу, что на сей раз выдумали слуги по поводу Ирины. Да и не моя это забота. Ирина сама эти слухи распустила — вот пусть она и беспокоится.
Хотя — и это, пожалуй, неприятная мысль — слухи-то в конце концов пойдут и обо мне. Я окажусь нелюдем, который держит несчастную безвинную супругу взаперти в каком-нибудь чулане. А если я откажу ей в пресловутых супружеских ласках, когда она решит, что час для них настал, то прослыву жалким слабаком, неспособным подарить дитя женщине, которую все считают первой красавицей на свете.
До своих покоев я добрался уже изрядно навеселе и в довершение залпом опустошил бутылку. Только я успел покончить с бренди, как под затылком зашевелился демон. Он выбрался и точно марионетку вздернул меня на ноги.
— Где она? — Это мой язык, моя гортань издавали шипение, а тем временем демон, порыскав в моей памяти, быстро обнаружил, что Ирина вновь сбежала. И тогда он зашелся яростным криком, выплеснулся из меня наружу и огненным хлыстом обвил мое тело. — Зачем ты отпустил ее?! — рявкнул демон, но не стал дожидаться ответа. Он протолкнул мне в горло сгусток пламени, чтобы мои вопли не сотрясали воздух, повалил на пол и принялся неистово охаживать огненными бичами. Каждый удар обжигал мне кожу нестерпимой болью. Поделать тут ничего нельзя, остается только терпеть. К счастью, в этот раз он швырнул меня на спину: я однажды подметил, что если обводить взглядом бесконечный золотой узор, петляющий по всему потолку, то это почему-то помогает. Демон сегодня был в ударе: я пять раз прошел глазами весь узор, и только тогда он понемногу начал утихать. Наконец он сердито отшвырнул меня к камину. А сам неуклюже заполз туда и влился в потрескивающий огонь. — Что еще за договор? — прошипел он.
Значит, он уже выудил это у меня из головы. Что не помешало ему достойно завершить избиение.
От невыносимой боли я едва мог двинуться; в горле у меня першило, словно я наглотался битого стекла. Но, разумеется, ничего по-настоящему плохого со мной не случилось. Демон при любых обстоятельствах строго блюдет букву нашего договора: красота, корона и власть. Изукрась он меня с головы до ног ожогами — это было бы не по правилам. Однако с годами демон поднаторел в искусстве насаждать и удерживать во мне боль без ущерба для тела.
— Король Зимояров вместо нее, — пояснил я почти будничным тоном.
Мне больших усилий стоило подавить дрожь в голосе. Демон падок до слез и страданий, поэтому моих слез и страданий он не получит. Еще не хватало, чтобы он решил продолжить веселье. Я за годы уже успел свыкнуться с ролью забавной игрушки. Нащупал узкую тропинку между угодливостью, которую он обожает, и неповиновением, которое приводит его в бешенство. В последний раз демон удосужился избить меня почти год назад — до выхода на сцену дражайшей Ирины. Но теперь-то есть кому его злить. А если он на кого-то зол, то под горячую руку обычно попадаю именно я, и тут уж ничего не попишешь.
Так что дразнить демона мне совсем не хотелось. Но предложение Ирины возымело действие: демон выскользнул из камина и свернулся вокруг меня, как мурлычущий кот. Язычки пламени время от времени лизали мне кожу, но демон больше не стремился причинить мне боль. Ничто не прикрывало меня от жгучих огненных пальцев: оставив нетронутым тело, демон превратил в клочья мою одежду. Ирина весьма не одобрительно фыркнула, когда я не позволил ей надеть одно и то же платье дважды. Она бы лучше раздала побольше милостыни бедным или прикормила каких-нибудь монахов-дармоедов. Очень вяжется с той праведной ахинеей, которую она несла. На самом деле я не жалея сил внушал всем, что царь никогда не появится в одном и том же наряде. А то чего доброго кто-нибудь начнет выпытывать: ах, государь, а где же ваши любимые штаны? А где те дивные сапоги для верховой езды, что были на вас три дня назад? Нет уж, увольте. Пусть обо мне судачат, будто я неисправимый мот — все лучше, чем чародей. И моя супруга должна полностью мне соответствовать.
— Как?.. — дохнул мне в ухо демон. Огненные когти вцепились мне в плечо, и спину опять пронизала острая боль. Я стиснул зубы, чтобы не закричать: демон отстанет, если не давать ему повода. — Как она отдаст его мне?
— Подробностей она не рассказала, — выдавил я. — Сказала только, что он умеет продлевать зиму.
Демон издал приглушенный рык и отпрянул от меня, оставляя на ковре дымящиеся следы по пути к камину. Я прикрыл глаза и несколько раз вдохнул и выпрямился.
— Она частенько лжет, однако где-то же она прячется, — сказал я. — И две метели в июне — это все-таки что-то из ряда вон.
— Да-да, — прокряхтел демон себе под нос, лениво пожевывая полено. — Королевство свое спрятал он надежно, мне нельзя там бывать, а Ирине можно… Но сможет ли она привести его сюда?
Иринины убедительные объяснения я пропустил мимо ушей. И ни на миг не поверил, что она действует в моих интересах. Однако надо признать: кое-какие ее доводы и впрямь блестяще продуманы.
— Попытка не пытка, — заметил я. — Если у нее ничего не выйдет, мы ничего не теряем. А если выйдет… думаешь, ты справишься с ним?
Он разразился трескучим смехом, плюясь искрами.
Читать бесплатно другие книги:
