Дверь в декабрь Кунц Дин

— …идет…

И двинулась в обратный путь.

И Лаура внезапно осознала, что эти паузы не случайны.

«Нам передали послание», — подумала она.

«Что-то идет».

Послание от кого? Откуда?

Эрл посмотрел на нее. Изумление, написанное на его лице, показывало, что он задает себе те же вопросы.

Ей хотелось бежать из кухни, из дома, бежать куда глаза глядят. Она не могла сдвинуться с места. Все суставы словно залили бетоном. Мышцы не желали сокращаться.

Красная полоска снова остановилась на секунду. Может, на долю секунды. На этот раз Лаура узнала песню, из которой выдернули слово. «Битлз». «…Что-то…»

Новая станция: «…идет…»

Воздух стал ледяным, но Лаура дрожала не только от холода.

«Что-то… идет…»

Два слова. Не просто послание. Предупреждение об опасности.

Мондейл так и не открыл дверь, ведущую из подсобки-кабинета Джозефа Скальдоне в торговый зал магазина «Пентаграмма». Вновь повернулся к Дэну, злость и негодование на его лице сменило более сильное чувство. Теперь оно пылало ненавистью.

Впервые за тринадцать лет Дэн упомянул Синди Лейки. Этот секрет они делили между собой, он главным образом и определял характер их взаимоотношений. И теперь, озвучив эти имя и фамилию, Дэн порадовался возможности увидеть, как поведет себя Мондейл, осознав, что, возможно, придется держать ответ за давний проступок.

— Я не убивал Синди Лейки, черт побери!

— Но ты позволил ее убить, хотя мог бы предотвратить это убийство.

— Я — не господь бог, — с горечью ответил Мондейл.

— Ты — коп. У тебя есть обязанности.

— Ты самодовольный говнюк.

— Ты дал клятву защищать простых граждан.

— Да? Правда? Между прочим, простые граждане никогда не плачут над мертвым копом, — говорил Мондейл тихо, несмотря на распиравшую его ярость, дабы их разговор не долетел до ушей тех, кто находился за дверью.

— Также твой долг — не бросать напарника в беде, прикрывать ему спину.

— Ну ты прямо-таки бойскаут. — Голос Мондейла сочился презрением. — Один за всех и все за одного! Чушь! Когда пахнет жареным, каждый сам за себя, и ты это знаешь!

Дэн уже жалел о том, что упомянул Синди Лейки. Радостное возбуждение, на мгновение охватившее его, ушло. И настроение только ухудшилось. Он почувствовал смертельную усталость. После стольких лет молчания он решил указать Мондейлу на его ответственность перед обществом, но получилось, что мог бы и не открывать рта. Мог бы не открывать рта, потому что Мондейл не относился к тем людям, которые способны признать собственную слабость или ошибку. Ранее ему всегда удавалось перекладывать вину за свои ошибки на других. У него был безупречный послужной список и, скорее всего, остался бы безупречным не только в глазах других, но и в его собственных. Потому что даже перед собой он не сознавался в слабости или ошибке. Росс Мондейл не ведал чувства вины, ни в чем не упрекал себя. И сейчас, стоя перед Дэном, не считал себя ответственным за то, что случилось с Синди Лейки, не испытывал угрызений совести. Его захватило только одно чувство: иррациональная ярость, мишенью которой был бывший напарник.

— Если кто и несет ответственность за смерть девочки, так это ее мать.

Дэну не хотелось продолжать эту битву. Он устал, как столетний старик, протанцевавший весь вечер на своем юбилее.

— Распни на кресте эту чертову мать, а не меня.

Дэн молчал.

— Все произошло только потому, что ее мать встречалась с Феликсом Данбаром.

В глазах Дэна появилось презрение.

— Ты говоришь мне, что Френ Лейки следовало бы знать о психическом состоянии Данбара?

— Черт, ну, конечно!

— Между прочим, по всем параметрам он был славным парнем.

— Вышиб ее гребаные мозги, не так ли?

— Владелец фирмы. Хорошо одевался. Без криминального прошлого. Постоянно бывал в церкви. С какой стороны ни посмотри, добропорядочный гражданин, находка для любой женщины.

— Добропорядочные граждане не вышибают другим людям мозги. Френ Лейки встречалась с неудачником. Подонком, законченным психом. Из того, что я узнал позднее, она встречалась со множеством мужчин, и едва ли не все они были неудачниками. Она подвергла жизнь своей дочери опасности — не я.

Дэн наблюдал за Мондейлом, как мог бы наблюдать за необычайно отвратительным насекомым, ползущим по обеденному столу.

— Ты говоришь мне, что ей следовало бы видеть будущее? Следовало бы знать, что у ее бойфренда окончательно съедет крыша, когда она скажет ему, что порывает с ним? Ей следовало бы знать, что он придет к ней в дом с пистолетом и попытается убить ее саму и ее дочь по более чем прозаичной причине — ее отказе пойти с ним в кино? Если бы она могла так хорошо видеть будущее, Росс, то оставила бы без работы всех тех, кто зарабатывает на жизнь гаданием на картах, по ладони или хрустальному шару. Она стала бы знаменитостью.

— Она подвергла жизнь дочери опасности, — стоял на своем Мондейл.

Дэн наклонился вперед, над столом, понизил голос:

— Если бы она могла видеть будущее, то знала бы: вызов копов в тот вечер пользы не принесет. Она знала бы, что одним из патрульных, приехавших на вызов, будешь ты, знала бы, что ты струсишь и…

— Я не струсил, — Мондейл шагнул к столу, но, как от угрозы, пользы от этого шага не было никакой.

«Что-то… идет…»

Эрл не отрывал глаз от радиоприемника.

Лаура посмотрела на дверь, ведущую во внутренний дворик, и на лужайку во дворе. Заперта. Окна тоже. Жалюзи опущены. Если бы что-то пришло, то куда и откуда? И что могло прийти, господи, что могло прийти?

Радиоприемник произнес еще одно слово: «…берегитесь…»

Теперь Лаура смотрела на открытую дверь в столовую. То, что могло прийти, должно быть, уже находилось в доме. Может, это «что-то» уже в гостиной и сейчас придет через столовую…

Красная полоска вновь остановилась, из динамиков загремел голос диджея. Он всего лишь болтал ни о чем, заполняя короткую паузу между двумя песнями, но Лауре его монолог показался зловещим: «Остерегайтесь, мои рок-н-ролльные друзья, остерегайтесь тех, кто бродит в ночи, но знайте, вас всегда защитит кузен Френки, то есть я, поэтому лучше не меняйте частоту, на которую настроены ваши радиоприемники, а вот если поменяете, то вам придется поостеречься, придется, а не то попадете в лапы каких-нибудь старых гоблинов, которые живут под кроватью и не боятся никого, за исключением кузена Френки. Вам придется поостеречься!»

Эрл положил руку на радиоприемник, и Лаура даже удивилась, когда в пластике не раскрылась пасть и острые зубы не впились в руку детектива.

— Холодный, — констатировал он, когда красная полоска двинулась к другой станции.

Лаура потрясла Мелани за плечо:

— Сладенькая, вставай. Девочка не шевельнулась.

Красная полоска остановилась, чтобы выхватить из выпуска новостей одно слово: «…убийство…»

* * *

Дэну очень хотелось, чтобы какая-нибудь фея взмахом волшебной палочки перенесла его из кабинета этого мерзкого магазинчика в «Деликатесы от Сола», где он мог бы заказать себе большой «Сэндвич Рубена» и выпить несколько бутылок темного пива «Бек». Если б не получилось с «Деликатесами от Сола», он согласился бы и на «Джека-в-коробке». А если бы не попал к «Джеку», с радостью оказался бы дома, даже помыл бы грязные тарелки, которые скопились в раковине. Он был готов на что угодно, только не на продолжение стычки с Мондейлом, совершенно бессмысленной, лишь отнимающей время и силы.

Но дать задний ход он уже не мог. Так что предстояло вновь вытащить из глубин памяти убийство Лейки, посмотреть, не зажила ли рана. Но ведь смотреть-то и не стоило, потому что оба и так прекрасно знали: не зажила и никогда не заживет.

— После того как Данбар подстрелил меня на лужайке перед домом Лейки…

— Полагаю, это тоже моя вина, — перебил его Мондейл.

— Нет. Не следовало мне бросаться к нему. Я не думал, что он начнет стрелять, и я ошибся. Но, после того как он подстрелил меня, Росс, он на мгновение остолбенел, потрясенный тем, что сделал, и в этот момент был уязвим.

— Чушь. Уязвим, как танк «Шерман». Он был маньяком, свихнувшимся психом, и держал в руке большущий пистолет…

— Тридцать второго калибра, — поправил его Дэн. — Есть пистолеты и большего калибра. Каждый коп знает, что в любой момент на него могут наставить пистолет большего калибра. И в тот момент он был уязвим достаточно долго, чтобы ты смог его взять.

— Знаешь, что я в тебе всегда ненавидел, Холдейн?

— Но ты убежал, — продолжил Дэн, оставив вопрос без ответа.

— Я всегда ненавидел твою непоколебимую уверенность в собственной правоте.

— Если бы Данбар захотел, он бы всадил в меня вторую пулю. Никто не смог бы остановить его после того, как ты убежал за дом.

— Как будто ты никогда не совершал ошибок в своей чертовой жизни.

Теперь они оба перешли на шепот.

— Но вместо этого он оставил меня лежать на траве…

— Как будто ты никогда не боялся.

— …следующим выстрелом вышиб замок входной двери…

— Хочешь изображать героя. Ты и Оди Мерфи[16]. Ты и Иисус Христос.

— …прошел в дом, избил Френ Лейки…

— Я тебя ненавижу.

— …и заставил девочку наблюдать…

— Меня от тебя тошнит.

— …как он убивает единственного в мире человека, которого она любила, — закончил Дэн.

Он не знал жалости, потому что понимал: нельзя останавливаться, не выговорившись. Он жалел, что начался этот разговор, ему не хотелось ворошить прошлое, но теперь, начав, он не мог не довести дело до конца. Потому что хотел освободиться от этого нескончаемого кошмара. Потому что не привык останавливаться на полпути. Потому что, если бы он остановился, недосказанная часть застряла бы в горле, как комок блевотины, и он бы задохнулся. Потому что — и вот она, правда, — чувство вины за смерть Синди Лейки до сих пор тяжелым грузом лежало у него на душе, и, возможно, это объяснение с Россом Мондейлом помогло бы ему избавиться от тяжкой ноши.

Радиоприемник прибавил громкости, и каждое слово взрывалось, словно артиллерийский снаряд:

— …кровь…

— …идет…

— …бежать…

Боясь того, что может случиться, стремясь заставить Мелани подняться со стула, Лаура воскликнула: «Сладенькая, вставай! Пошли!»

Из радио послышалось: «…прятаться…»

И: «…оно…» И: «…идет…» Громкость увеличилась.

— …оно…

Достигло максимума, разрывая барабанные перепонки: «…на свободе…»

Эрл взялся за диск регулятора громкости.

— …оно…

И тут же отдернул руку, словно его ударило электрическим током. Потрясенный, посмотрел на Лауру. Вытер пальцы о рубашку. Похоже, электрическим током его не ударяло, но он коснулся чего-то мерзкого, отвратительного.

Радиоприемник выплюнул: «…смерть…»

Ненависть Мондейла была темным и огромным болотом, в котором он мог укрыться, когда из глубин памяти появлялась неприглядная правда о смерти Синди Лейки. И если правда эта не хотела его отпускать, он отступал все дальше в черную ненависть и прятался от нее среди змей, водяных тварей и грязи своей психики.

Он продолжал смотреть на Дэна, угрожающе нависнув над столом, но ненависть его не таила в себе опасности. Он не собирался пускать в ход кулаки. Не собирался растрачивать свою ненависть наносимыми по Дэну ударами. Нет, ненависть следовало только накапливать, потому что она помогала ему прятаться от ответственности. Она являла собой ширму между ним и правдой, и чем плотнее была ширма, тем больше его это устраивало.

Вот так работала у Мондейла голова. Дэн прекрасно его знал, читал его мысли, словно открытую книгу.

Но, хотя Росс и пытался спрятаться от правды, он также боялся нанести ответный удар. И на то были веские причины. Правда состояла в том, что Феликс Данбар подстрелил Дэна. Правда состояла в том, что, войдя в дом, Феликс Данбар избил Френ Лейки, а потом трижды выстрелил в Синди Лейки, а Росс Мондейл пребывал в это время бог знает где. Правда состояла в том, что раненый и истекающий кровью Дэн нашел на траве свой револьвер, вполз в дом Лейки и убил Феликса Данбара. Прежде чем тот успел прострелить голову и Френ Лейки. И все это время Росс Мондейл то ли блевал в кустах, то ли терял контроль над мочевым пузырем, а может, не шевелясь, лежал на лужайке за домом, изображая клумбу или бревно. Он вернулся, когда все закончилось, мокрый от пота, бледный, как полотно, трясясь, смердя кислым запахом трусости.

И теперь, сидя за столом Джозефа Скальдоне, Дэн поставил вопрос ребром:

— Если ты попытаешься убрать меня из этого расследования или связать мне руки, я буду рассказывать историю о перестрелке в доме Лейки всем, кто захочет ее выслушать, и это станет концом твоей блестящей карьеры.

С апломбом, который мог бы разозлить, не будь столь предсказуемым, Мондейл ответил:

— Если бы ты собирался рассказать, то сделал бы это давным-давно.

— Возможно, это греющая душу мысль, но неправильная. Я прикрыл тебя, потому что ты был моим напарником, и я полагал, что каждый имеет право один раз смалодушничать. Но с годами я все более сожалел о том, что повел себя таким образом, и теперь, если ты дашь мне повод, я с радостью восстановлю истину.

— Это случилось очень давно, — буркнул Мондейл.

— Ты думаешь, никто не обратит внимание на нарушение служебного долга только потому, что с тех пор прошло тринадцать лет?

— Никто тебе не поверит. Они подумают, что все это выдумки. Я далеко продвинулся по службе, у меня появились друзья.

— Да. Только такие друзья продадут мать родную, если при этом им что-то перепадет.

— Ты всегда был одиночкой. И что бы ты ни думал о них, у меня есть люди, мне помогут.

— Помогут надеть петлю на шею.

— Власть придает людям верности, Холдейн, даже если они ею не отличались. Никто не поверит тебе, Холдейн. Все знают, какой ты болтун. Никто не поверит.

— Тед Гирви мне поверит, — ответил Дэн, и, если бы он произнес эту фразу чуть тише, его бы не услышали.

Тед Гирви, на десять лет старше их, ветеран-патрульный, был напарником Мондейла на первом году его службы, когда тот проходил испытательный срок. Он засвидетельствовал несколько ошибок Мондейла, разумеется, не таких серьезных, какая имела место быть у дома Лейки, уже позже, когда напарником Мондейла стал Дэн. Просто ошибки, вызванные неправильной оценкой ситуации. Недостаточно развитым чувством ответственности. Гирви показалось, что Росс еще и трусоват, но он прикрыл его, как потом это сделал Дэн. Гирви, на три четверти ирландец, крупный, добродушный мужчина, пусть и большой любитель побурчать, симпатизировал новичкам. Он не выставил Мондейлу высших баллов за его успехи в испытательный срок: добродушие и симпатия не влияли на чувство ответственности. Но не выставил и низших, по доброте сердца.

Через несколько месяцев после перестрелки рядом с домом и в самом доме Лейки, когда Дэн уже начал работать с новым напарником, Тед Гирви нашел его и осторожно намекнул, что, похоже, допустил ошибку, не высказав начальству своего истинного мнения о Мондейле. В итоге они обменялись информацией и поняли, что повели себя неправильно, прикрыв Мондейла. У них не осталось сомнений, что трусость Мондейл проявил не случайно, что он трусоват по натуре. Но к тому времени с правдой они опоздали. В глазах полицейского начальства проступки Гирви и Дэна, а они нарушили служебные обязанности, не доложив о недостойном поведении Мондейла, по тяжести ненамного уступали прегрешениям Мондейла. А потому при расследовании они оказались бы в одной лодке с Мондейлом. Им не хотелось ради него наносить серьезный урон своей карьере. В наихудшем варианте их тоже могли попросить из полиции.

А кроме того, Мондейла к тому времени перевели в отдел контактов с общественностью, на улицах он больше не работал. Гирви и Дэн решили, что налаживать контакты с общественностью у Мондейла получится, он больше не вернется к оперативной работе и не окажется в ситуации, когда от его решения будет зависеть чья-то жизнь. И сделали вывод, что наилучший вариант — оставить все, как есть.

Никто из них и представить себе не мог, что со временем Мондейл станет одним из реальных претендентов на должность начальника полицейского управления. Возможно, они все-таки написали бы рапорты, если б могли предвидеть такое развитие событий. А теперь им оставалось только сожалеть, что они не вывели Мондейла на чистую воду.

Мондейл, и это проявилось на его лице, понятия не имел о том, что Гирви и Дэн знают друг друга. И осознание того, что они могли поделиться друг с другом очень уж неприятной для него информацией, потрясло Мондейла.

Радиоприемник гремел: —ОНО!

— ИДЕТ!

— ПРЯЧЬТЕСЬ!

— ИДЕТ!

Отдельные слова, вырывающиеся из «Сони», звучали необычайно громко, такую громкость не могли обеспечить технические характеристики динамиков радиоприемника. Слова гремели. От них тряслись стены. Динамикам давно следовало развалиться или сгореть от таких выбросов звука, но они продолжали работать. Радиоприемник ходил ходуном.

— НА СВОБОДЕ!

— ИДЕТ!

Каждое слово врезалось в Лауру, лишало очередной частички самоконтроля. Волна паники и страха поднималась все выше, грозя накрыть ее с головой.

Лампы на кухне пульсировали, тускнели, тогда как зеленый дисплей радиоприемника прибавлял в яркости, как будто «Сони» приобрел не только разум, но и у него проснулся жуткий электрический голод, вот он и высасывал из проводов весь электрический ток. Но такого просто не могло быть: сколько бы киловатт ни потреблял радиоприемник, дисплей освещала лампочка малого накала, которая не могла обеспечить такую яркость. Однако обеспечивала. И по мере того как тускнели лампы под потолком, ослепляющие изумрудные лучи пробивались через плексигласовую панель, освещая лицо Эрла Бенсона, отражаясь от хромированных частей плиты и холодильника, расходились по сумраку кухни: создавалось впечатление, будто ее вдруг перенесли под воду.

— …РАЗДИРАЮЩЕЕ…

— …НА ЧАСТИ…

Воздух леденил тело.

— …РАЗРЫВАЮЩЕЕ…

— …НА ЧАСТИ…

Лаура не понимала этот фрагмент послания, знала лишь, что речь идет о физическом насилии.

«Сони» вибрировал все сильнее. Наконец запрыгал на столике.

— РАЗРУБАЮЩЕЕ… НАДВОЕ…

— Если я выступлю публично, — продолжил Дэн, — Тед Гирви, возможно, захочет последовать моему примеру. Может, еще кто видел тебя не на белом коне, Росс. Может, они тоже выступят, как и мы. Может, у них тоже есть совесть.

И, судя по выражению лица Мондейла, люди, которые могли загубить его карьеру, были. В его голосе не слышалось самодовольства, когда он ответил:

— Один коп никогда не доносит на другого, черт побери!

— Ерунда. Если один из нас убийца, мы его не покрываем.

— Я — не убийца, — возразил Мондейл.

— Если один из нас вор, мы его не покрываем.

— Я никогда не украл ни цента.

— И если один из нас трус и хочет стать начальником всего полицейского управления, мы должны перестать покрывать его до того, как он займет кабинет, в который рвется, и начнет бросаться жизнями других людей. Так частенько поступают трусы, когда получают власть и более не должны принимать участие в бою.

— Ты же знаешь наш кодекс. Мы против таких!

— Что ты такое говоришь, Росс? Минуту тому назад ты утверждал, что каждый выпутывается сам.

Но Мондейл уже отделил свое поведение у дома Лейки от кодекса чести полицейского, став вдруг его ревностным приверженцем. А потому повторил:

— Мы против таких, черт побери!

Дэн кивнул:

— Все так, но, говоря «мы», я не имею в виду и тебя. Ты и я просто не можем принадлежать к одной и той же группе людей.

— Ты уничтожишь свою карьеру.

— Возможно.

— Точно. Управление внутренней безопасности захочет знать, почему ты так долго скрывал так называемое нарушение служебных обязанностей.

— Неправильно истолкованная верность одного человека в форме другому человеку в форме.

— Этого будет недостаточно.

— А мы посмотрим.

— Они оторвут тебе яйца.

— Кого они прищучат, так это тебя. Моя моральная безответственность — пассивное действие, пассивный грех. Меня могут на какое-то время отстранить от выполнения служебных обязанностей, объявить взыскание. Но из полиции за это не выгоняют.

— Может, и нет. Но очередного повышения по службе тебе не видать.

Дэн пожал плечами:

— И что? Желания подниматься выше по служебной лестнице у меня нет. Я — не карьерист, Росс, в отличие от тебя.

— Но… если ты пойдешь на такое, тебе больше никто не будет доверять.

— Будут, можешь не сомневаться.

— Нет, нет. Не будут, после того как ты заложил другого копа.

— Если бы это был другой коп, не ты, я бы с тобой согласился.

Мондейл вскипел:

— У меня есть друзья!

— Да, тебя любят наверху, и понятно почему. Там ты всегда говоришь то, что они хотят слышать. Ты знаешь, как манипулировать ими. Но любой коп-патрульный знает, что ты — говнюк.

— Глупости! У меня друзья везде. От тебя все отвернутся, ты будешь в изоляции, изгоем.

— Даже если ты говоришь правду, хотя это не так, что с того? Я все равно одиночка, помнишь? Ты сам это сказал. Ты сказал, что я — одиночка. И ты думаешь, я буду нервничать, став изгоем?

И впервые ненависть на лице Мондейла в немалой степени сменилась тревогой.

— Вот видишь? — Дэн широко улыбнулся. — У тебя нет выбора. Ты должен позволить мне проводить это расследование так, как я считаю нужным, не вмешиваясь, пока я не обращусь к тебе с какой-либо просьбой. А встанешь у меня на пути, я тебя уничтожу, и да поможет мне в этом бог. Пусть при этом и у меня возникнут проблемы.

Лампы под потолком потускнели еще больше. А зеленый дисплей обрел такую яркость, что у Лауры заболели глаза.

— …ОСТАНОВИТЕ… ПОМОГИТЕ… БЕГИТЕ… ПРЯЧЬТЕСЬ… ПОМОГИТЕ…

Плексигласовая панель дисплея внезапно треснула посередине.

Радиоприемник так вибрировал, что начал двигаться по столику.

Лаура вспомнила кошмарный образ, несколько минут тому назад возникший перед ее мысленным взором: лапы краба, вылезающие из пластикового корпуса.

Дверца холодильника вновь открылась сама по себе.

И тут же, со скрежетом петель, одновременно распахнулись дверцы всех буфетов, столиков, полок. Одна ударила Эрла по ногам, и от неожиданности он едва не упал.

Радиоприемник перестал выкрикивать отдельные слова, вырванные из передач различных станций. Теперь из динамиков доносился невероятно громкий, просто оглушающий треск атмосферных помех.

Росс Мондейл сидел на деревянном ящике, закрыв лицо руками, словно плакал.

Дэну Холдейну оставалось только удивляться. Он-то полагал, что Мондейл просто не способен на слезы.

Капитан не издавал никаких звуков, не всхлипывал, не рыдал, а когда оторвал руки от лица, Дэн увидел, что глаза у него сухие. Мондейл не плакал, а думал, отчаянно пытался найти выход из тупика, в который его загнали.

И на лице его теперь появилось новое выражение: одну маску он сменил на другую. Страх и тревога полностью исчезли. Даже ярость спряталась, оставшись на виду разве что в глазах капитана. Теперь на лице господствовало дружелюбие.

— Хорошо, Дэн. Хорошо. В свое время мы были друзьями, может, станем ими вновь.

«Мы никогда не были друзьями», — подумал Дэн. Но ничего не сказал. Ему хотелось посмотреть, как Мондейл сможет сыграть эту новую для себя роль.

— По крайней мере мы можем начать, попытавшись работать вместе, и я готов этому помочь, признав, что ты — чертовски хороший детектив. Мало того, что ты не упускаешь никаких деталей, так у тебя еще удивительная интуиция. Мне не следовало и пытаться направлять тебя. Не мешают же охотничьей собаке бежать по зову ее носа. Хорошо. В этом расследовании ты сам себе хозяин. Иди куда хочешь, смотри что хочешь, когда хочешь. Только изредка ставь меня в известность о том, что тебе удалось раскопать. Я буду тебе очень признателен. Может, нам обоим стоит чем-то поступиться, в чем-то пойти навстречу друг другу, и тогда ты поймем, что не только сможем работать вместе, но и снова станем друзьями.

Дэн решил, что злость и неприкрытая ярость Мондейла нравятся ему больше, чем это слащавое дружелюбие. Ярость капитана отражала его сущность. Мед в голосе не успокоил Дэна, говоря точнее, от него по коже побежали мурашки.

— Но могу я задать тебе один вопрос? — Мондейл, по-прежнему сидя на ящике, наклонился вперед.

— Какой?

— Почему это расследование? Почему тебе так хочется и дальше им заниматься?

— Я просто хочу делать свою работу.

— Мне кажется, здесь что-то большее.

Дэн промолчал.

— Дело в той женщине?

— Нет.

— Она очень симпатичная.

— Дело не в той женщине, — ответил Дэн, хотя красота Лауры Маккэффри произвела на него должное впечатление. Но в действительности она лишь в малой степени повлияла на его решимость и дальше вести расследование, хотя он не собирался говорить об этом Мондейлу.

— Тогда в девочке?

— Возможно.

— Ты всегда прилагал особые усилия в расследовании тех дел, где ребенку причиняли вред или угрожали.

— Не всегда.

— Нет, всегда, — покачал головой Мондейл. — Причина в случившемся с твоими братом и сестрой?

Радиоприемник вибрировал все сильнее. Прыгал по поверхности столика с такой силой, что едва не разбивал пластиковое покрытие, а потом взлетел в воздух. Повис, трепыхаясь, на конце провода, совсем как наполненный гелием воздушный шар, привязанный за нитку.

Лаура уже перестала чему-либо удивляться. Просто наблюдала, парализованная благоговейным трепетом. Она больше не боялась, холод и невероятность того, что происходило у нее перед глазами, превратили ее тело в статую.

Треск электронных помех становился все более пронзительным, напоминая записанный на магнитофонную пленку вой падающей бомбы.