Тот, кто ловит мотыльков Михалкова Елена

2

Таволга, день восьмой. Два часа дня. Надо бы работать, но вместо этого Маша набросила рубашку и вышла на улицу. Ни души… От Бутковых доносился пронзительный скрежет пилы. Она и этому визгливому пению сейчас была рада.

Пастораль, пастораль, кого хочешь выбирай.

А ведь именно такие ожидания у нее и были перед приездом. Дымок над крышами, березоньки, рощи золотые, бабушки возле колодцев, коровушки в полях – кудрявая провинция, пусть и не сусальная, но есенинская. «Изба-старуха челюстью порога жует тяжелый мякиш тишины».

Жует, ага, как же. Прожевала и выплюнула.

Небо оплывшее, побитое, в синяках туч, и воздух плотен, и собака смотрит из-под калитки тяжелым взглядом, как кондуктор на безбилетника. Захочешь сорвать цветок репейника над рваными лопухами, а он облеплен мелкими черными муравьями. Муравьи копошатся, собака не отводит взгляда, и кот щурится тебе вслед, словно ты слишком крупная крыса, которая ему не по зубам.

Самое удивительное, что Маша даже не стала бы утверждать, будто ей здесь не нравится.

До сегодняшнего утра.

Собственно говоря, что такого утром случилось? Ничего особенного. Ничего необъяснимого, ничего из ряда вон выходящего.

…Маша после завтрака отправилась к старику Колыванову, потому что такие инструкции ей оставила Татьяна. «Если что-то случится с курами – иди к Колыванову».

Возле развалин церкви к ней подбежал поздороваться старый Цыган – ничейный и одновременно общий пес, которого подкармливали все по очереди. Маша не могла взять в толк, отчего он полюбил крутиться именно на руинах, хотя его привечали в каждом дворе.

– Пойдешь со мной, старичок?

Цыган помахал хвостом, но компанию составить отказался.

– Заглядывай, если что. Угощу тебя супом.

С церковью тоже странная история. Жители деревни, определенно, были верующими. Существовали они в том своеобразном изводе православия, где сквозь религиозность глубоко пускают корни дичайшие суеверия, не выкорчевываемые никаким просвещением. В Таволге крестились, молились, взывали к Николаю Угоднику и Марии Заступнице, вешали в красных углах иконы и ездили на Пасху и Крещение за тридцать километров, чтобы поставить свечки в церкви.

Это не мешало старухе Прохоровой держать на комоде странных существ величиной с бидон, выточенных из камня, с раскосыми глазами и уродливыми дырами широко разинутых ртов. Стояли они у Прохоровой ровно напротив красного угла. Идолы, числом пять штук, переглядывались с Серафимом Саровским. Над головами у них покачивались пучки зверобоя. В ноги им Тамара Михайловна складывала кисти рябины, недозрелую калину или быстро сохнущую клюкву, собранную прямо со мхом. Откуда старуха взяла этих каменных страшилищ и что они символизируют, Маша не спрашивала. Она очень быстро поняла, что лишних вопросов здесь задавать не нужно.

Пастораль, пастораль.

Или вот Полина Беломестова. Здравомыслящая женщина! Бывший фельдшер, между прочим! Швырнула Маше под ноги горсть золы, когда та случайно оцарапалась в ее доме о какой-то подлый гвоздик, торчащий из спинки стула. Ксения потом объяснила: «Это она от чужой крови в избе».

У Колыванова висит над дверью молитва Спиридону Тримифунтскому, вышитая его покойной женой. Но кто яростнее всех восстал против идеи реставрации церкви? Валентин Борисович. А все остальные его поддержали.

И это при том, что Кулибаба – имени-отчества ее Маша не знала, и для всех она была Кулибабой, – так вот, старуха Кулибаба каждую неделю приносит к столетним могилам, что за церковью, свежие цветы.

Необъяснимо.

И чужих здесь не любят. Не просто не любят – близко не подпускают.

Это было совсем уже непонятно.

Таволга умирала. Кто-то сказал бы, что она засыпает, но то был сон дряхлой старухи, присевшей на минутку в кресло посреди жаркого полудня и погрузившейся в нескончаемую тяжкую дремоту, – сон на грани со смертью. Все неслышнее дыхание, все глубже тишина.

Стояло некогда большое село, в котором были церковь, совхоз и три магазина. Вывеска от одного из них – «Промтовары» – сохранилась у Колыванова. Рачительный старик подпирал ею дверь в сарай. Сарай восстановить было невозможно: окончательная гибель его, как и гибель всей Таволги, была вопросом ближайшего времени. Может быть, поэтому Валентин Борисович раз в неделю старательно отчищал вывеску от ржавчины и грязи. «С энтропией борется по мере своих слабых сил», – думала Маша. Мысль о том, что Колыванов давно и прочно сошел с ума, она отгоняла с той же настойчивостью, с которой старик чистил металлический лист лимонной кислотой.

Первым закрылся совхоз. Богослужения в церкви не велись последние сто лет, но кирпичное здание, по слухам, строившееся на яичных желтках, держалось стойко, пока год назад не случилась снежная зима. Под грузом снега крыша рухнула, и это было началом конца. Потребовалось всего несколько месяцев, чтобы осели и рассыпались стены, и над ними постепенно сгустилось бледно-малиновое облако кипрея, как салют над павшими.

Продуктовый магазин работал до последнего. Но когда в Таволге от шестисот жителей осталось тридцать, он мутировал в автолавку. Здание магазина от стыда ушло в землю по самые окна, лишь бы не видеть фургон с выцветшими рекламными плакатами на бортах, раз в неделю останавливавшийся на площади перед бывшим продуктовым.

К августу, когда здесь появилась Маша, в Таволге проживало круглогодично восемь человек. Девятым была Ксения Пахомова, внучка Тамары Пахомовой.

Появление новых жителей могло вдохнуть жизнь в деревню. Дачники, арендаторы, даже безумный Аметистов со своим проектом восстановления церкви – все пошло бы ей на пользу. Новая кровь влилась бы в иссыхающее тело, и существование Таволги продлилось.

Но Аметистова из Таволги гнали поганой метлой. Церковь реставрировать не желали. Дачников не зазывали. Семейную пару тихих художников, мечтавших снять угол в просторном доме Беломестовой, не пустили.

Маша не могла понять, как при таком отношении к чужакам в Таволге сумела прижиться ее подруга.

«Если что-то с курами, обращайся к Колыванову», – сказала Татьяна перед отъездом.

3

Маша толкнула незапертую калитку, прошла широкой вымощенной дорожкой мимо отцветающих флоксов и постучала в окно. За стеклом краснели шапки герани. Все, за что брался Валентин Борисович, он делал хорошо. Ксения рассказывала, что в деревне ему дали прозвище Немец, – за основательный подход к любой работе.

В доме отозвались ленивым лаем. Свою кривоногую толстую собаку Колыванов поэтично звал Ночкой.

Старик выглянул в окно.

– А, Мариша, это ты! Здравствуй-здравствуй! Подожди минуточку, сейчас выйду.

Спустя ровно минуту он показался в дверях – подтянутый, сухощавый, в куцых брюках со штрипками и старомодном коричневом пиджаке со штопкой на локтях. Маша задержала взгляд на его подбородке. Чисто выбрит, ни одного пореза. Колыванов брился дважды в неделю: по средам, когда он был трезв, и по воскресеньям, когда он «позволял себе», по выражению Беломестовой. Порезаться своей опасной бритвой Колыванов мог только трезвым. Стоило ему выпить, пальцы его обретали хирургическую точность и бестрепетность.

– Валентин Борисович, у меня, кажется, курица захворала.

Старик потер переносицу.

– Давай в подробностях, Мариша.

– Вчера была относительно бодрая, а сегодня с утра не ест.

– Ты ее трогала?

– Погладила, да. Она тихая такая сидит, смирная, даже не дернулась.

– А остальные как?

– Остальные – такие же звери, как и всегда, – с чувством сказала Маша. – Не понимаю, как они меня до сих пор не разорвали на куски.

Колыванов рассмеялся.

– Церемонишься ты с ними! Этого не надо. Они не то чтобы злобные, просто нету мозгов-то в голове, не-ту. – Он легонько постучал пальцем по своей макушке. – Пинай их в стороны, когда заходишь кормить.

– Таня то же самое говорила, – пробормотала Маша. – Но ведь жалко… Живое существо, как его пинать.

– Жалко может быть того, у кого соображалка работает. А наши с тобой тупые. Вот у деда моего, у него водилась пара куриц, в которых они с бабкой души не чаяли. На руках сидели, можешь себе представить?

– Удивительно!

Маша не стала добавлять, что еще лучше может представить, во что превращалось после нежных посиделок бабкино платье.

– От этих такого не дождешься! Значит, смотри: я тебе сейчас лекарство принесу, антибиотик. Растолчешь таблетку и будешь давать курице по утрам и вечерам.

– Я не смогу! – перепугалась Маша. У нее был опыт принудительного кормления таблетками кота, и она не сомневалась, что курица даст ему сто очков вперед по части сопротивления насильственным действиям двуногих.

– Это дело простое, – успокоил Колыванов. – Несколько крупинок разведешь водой. Утром подошла к курице, шприц ей вставила в клюв – без иглы только, смотри! – нажала – и вот она у тебя уже леченная сидит. И вечером так же. Если другие начнут грустить, разведи таблетку в поилке, пусть все пьют.

– Спасибо, Валентин Борисович!

– И яйца от больной, смотри, не вздумай съесть, – предупредил старик. – Сначала пролечи, потом три дня выжди, потом ешь.

Маша клятвенно пообещала, что к яйцам не прикоснется.

– Все будет хорошо, поправится твоя кура. – Старик ушел в дом, вернулся с маленьким бумажным кульком и вручил его Маше. – Пойдем, провожу тебя. Заодно и Ночку прогуляю.

Он сунул босые ноги в калоши, свистнул собаку.

Они шли по пустынной улице. Дома с заколоченными наглухо окнами, провалившимися стенами; пепелища, поросшие травой, осевшие крыши, и повсюду – бурьян, бурьян, бурьян. Из шелестящих волн травы то здесь, то там выскакивали мелкие и кругленькие, точно горошины, желто-серые пичужки и, пролетев немного, ныряли обратно.

– Валентин Борисович, почему наследники этих участков их не продают? Наверняка нашлись бы желающие.

– Отчего же, продают. Вот только жадничают. Заламывают цену. Ставят, как в Анкудиновке. А теперь посмотри, где Таволга, а где Анкудиновка. Газ у нас не проведен, уж сколько лет просим, все впустую. Дороги человеческой нету. Электричество как минимум дважды в год вырубают, когда обрыв на линии, и сидим по трое суток без света, с керосинками, как при царе. И за это – платить? Потому и не едет никто, и правильно делают. Спасибо, что зимой из Анкудиновки трактор приезжает снег разгребать на улицах. Ну, и Альберт с Климушкиным помогают, чистят тропинки, если нужно.

– Аметистов хочет… – начала Маша, но старик сердито перебил ее:

– Какой Аметистов! Шубейкин он! А фамилия это наследственная. Он архивы раскопал, подлец. – Колыванов поджал губы, словно раскапывание архивов было занятием предосудительным. – Нашёл, что прадед его был Аметистов, действительно, из священников, только не смоленских, а саратовских. В семинариях и духовных училищах, как ты знаешь, меняли юношам фамилии на благозвучные, вот его предок и стал Аметистовым. Может, порядочный был человек, об этом нам узнать неоткуда. Но потомок его – шелупонь, и сюда его пускать нельзя. Он как плесень: раз заведется, потом не выведешь.

– Валентин Борисович, ко мне вчера Ксения забегала вечером… – Маша решила перевести разговор на более безопасную тему. – Она пришла в одних носках. На крыльце сняла, спрятала и в дом вошла босиком. По ее словам, бабушка отобрала у нее обувь, чтобы она весь день провела дома. Я не понимаю: это детские выдумки или Тамара Михайловна действительно склонна к подобным… ограничениям?

– Конечно, Тома чудит, – добродушно отозвался старик.

– Но почему?

– Да кто же ее знает! Может, решила, что наступил Еремин день? У нее, понимаешь, дни-то путаются, могли и времена года перемешаться.

– Что за Еремин день? – осторожно спросила Маша.

– Семнадцатое ноября. «Ерема-сиди дома» – слыхала про такое?

– Никогда.

– За порог в этот день выходить нельзя, и вещей никаких выносить, и взаймы давать тоже. Иначе случится несчастье. Свадьбу не играть, нового дела не начинать. Может, поэтому Тома обувку внучкину спрятала? Да что гадать! Спроси у нее, все и разъяснится.

Но Маша не была уверена, что все разъяснится. И разговаривать с диковатой старухой Пахомовой тоже не хотела. Тамара Михайловна напоминала ей кусок янтаря: снаружи желтая, как воск, окаменевшая миллионы лет назад смола, а внутри непременно какая-нибудь тварь неприятного вида, даром что засохшая.

– Валентин Борисович, вы считаете, это нормально?

Старик поднял с дороги длинную палку, обтер от песка.

– Тут ведь, Мариша, вся ситуация не совсем нормальная. Одно могу тебе сказать: никто девочку не обидит. Тома, конечно, женщина с выкрутасами. Но посидела бы Ксения один день дома, ничего бы с ней не случилось.

– Вы же понимаете, что это не разовое явление.

– Непростая у них ситуация, – повторил Колыванов и сковырнул палкой поганку под столбом.

Он помолчал и добавил:

– А помочь, считай, нечем. Я, когда Ксению только привезли, размышлял, что тут можно сделать. Даже ездил советоваться с одним моим давним приятелем в Смоленск. Вернее, это Любы моей покойной коллега… Ну, не важно. Он мне объяснил, что можно, так сказать, организовать бузу с органами опеки и попечительства, забросать их жалобами, обращениями, они в наше время все обязаны проверять по первому свистку, так что и напрягаться особо не пришлось бы… Но станет ли лучше в итоге – это вопрос! Вопрос, – повторил он значительно и снова взглянул на Машу. – Я понаблюдал вблизи и решил, что нынешний способ жизненного, так сказать, устройства для девочки самый правильный.

– Вы хорошо знаете ее мать, Валентин Борисович?

– Знаю, – с неохотой сказал старик. – Безалаберная женщина. И, как бы выразиться, до счастья жадная. Все вертится, ищет, смотрит, у кого бы отобрать. Не злая, нет. Безалаберная, – повторил он снова, как будто это все объясняло.

Он замедлил шаг, и они остановились возле избы.

– Ну, увидимся, Мариша, – доброжелательно проговорил Колыванов. – А насчет Ксении не беспокойся. Наладится потихоньку.

Маша помолчала. Затем огляделась и неловко улыбнулась.

– Валентин Борисович, это не мой дом.

Старик засмеялся и похлопал её по плечу:

– Я бы, может, тоже хотел в другом месте обосноваться. Что ж поделать, Мариша. Жизнь такая.

Свистнул собаку и ушёл.

Маша осталась стоять перед серой избой с наглухо заколоченными окнами. Навесной замок ржавеет на двери. Между досок рассохшегося крыльца пробилась трава. Перед окнами скрюченная бузина, точно карликовое дерево бонсай, изгибается змеиным стволом.

Маша села на верхнюю ступеньку и машинально провела ладонью по колоску, оказавшемуся под рукой. В кожу впились острые усики. Она дернулась и прижала ладонь к губам.

– Жизнь такая, – повторила она вслух, поднялась и пошла прочь от мёртвого дома.

4

Не было ничего особенного в том, что старик, безвыездно живущий в Таволге, немного тронулся умом. Это даже сумасшествием назвать нельзя, говорила себе Маша, он разумный человек, достаточно послушать его рассуждения о Ксении, чтобы понять это. Просто перепутал. Вот как с именами. Называет же он ее Маришей вместо Маши. Все потому, что имена похожи. Ну, вот и дома похожи.

«Он привёл меня к нежилой избе и сказал, что это мой дом».

Воспоминание о безмятежном взгляде старика повисло в голове, как клейкая лента, и мысли липли к этой ленте дрянными, навязчиво жужжащими мухами. Что-то странное было в этой избе, к которой привел ее Колыванов. Не просто заброшенный дом, нет…

«Лекарство для курицы», – напомнила себе Маша, чтобы отвлечься.

Она надела перчатки, взяла в сарае корзину и вышла в огород. Сыроватый мокрец, душные лопухи, крапива – она бездумно набросала полную корзину, прежде чем вспомнила, что можно было воспользоваться косилкой. Татьяна предупреждала, что измельчать нужно только длинные травинки – они застревают у курицы в зобу и сбиваются в ком. Но Маша решила перестраховаться. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из Татьяниных любимиц издох из-за ее неосторожности.

Под лезвиями ножниц лопухи и крапива превращались в ярко-зеленое пахучее месиво. Мягкие побеги мокреца Маша порвала руками, прикинула, не сварить ли себе травяной суп вместо того, чтобы обеспечивать глупых кур витаминной подкормкой, но решила, что старые травы на исходе лета не годятся для ее затеи.

– Праздник у вас, сударыни, – сообщила она, зайдя в курятник.

Пока курицы бойко растаскивали траву, она подошла к единственной тихоне. Птица сидела на насесте, нахохлившись. Когда Маша погладила ее по гладкой рыжей спине, курица презрительно сощурилась.

– Больной, примите лекарство, – сказала Маша, доставая из кармана заранее припасенный шприц.

К ее удивлению, процедура прошла как по маслу. Курица покорно проглотила содержимое шприца.

– Вот и умница, – одобрительно сказала Маша, и тут снизу её больно клюнули в ногу.

5

Они не были подругами с Таней Муравьевой, но, когда Маше пришлось объяснять мужу, зачем она едет в богом и людьми позабытую деревушку под Смоленском, она использовала именно это слово. «Подруга».

В качестве ярлыка он годился. А главное, упрощал ситуацию до прозрачной: подруга попросила помочь в трудной ситуации, нельзя ее не выручить.

Когда пристально вглядываешься в нечто, помеченное ярлыком, предмет твоего интереса всегда оказывается несколько сложнее.

Маша с Таней не только не дружили, но и не разговаривали последние два года. Конец их общению положила сама Маша – и за это решение теперь расплачивалась, нянчась с малознакомыми курицами.

Давным-давно они учились в одном институте, затем волею обстоятельств встретились снова и сошлись на почве любви к книгам. Вернее, у Татьяны это была большая и всеобъемлющая страсть к литературе – писателям, их биографиям, сложным связям между произведениями, отсылкам и постмодернистским играм. Муравьева цитировала авторов, фамилии которых звучали для Маши как названия мексиканских соусов. Она могла объяснить смысл всех аллюзий в романе Умберто Эко. При этом собственно книг она, по-видимому, не любила. Во всяком случае, Маша никогда не слышала, чтобы она похвалила какую-нибудь из них. Однажды Маша не удержалась и спросила, понравился ли Татьяне «Щегол» Донны Тарт. «Я не рассуждаю в таких категориях» – был дан несколько высокомерный ответ.

Однако говорила Муравьева интересно. И потом, она была единственным знакомым Маше человеком, который действительно прочитал произведения всех нобелевских лауреатов по литературе.

Когда одна женщина готова слушать, а вторая – рассказывать, это может заложить исключительно прочный фундамент отношений. Приятельство переросло бы в дружбу. Однако Татьяна допустила ошибку: она решила, что если Маша слушает ее рассуждения о Ферлингетти и Керуаке, она будет слушать обо всем.

Из близких у Татьяны были дочь и муж. Дочь была вялая, ленивая девица, не желавшая ничего, кроме пончиков. Это пристрастие обеспечило бы ей искреннюю Машину симпатию (люди, любящие пончики, вызывали теплый отклик понимания в ее душе), но и для добычи пончиков девушка не предпринимала никаких усилий. Она жила с родителями, презирала домашний труд и, как выяснилось, любой труд вообще. «Или ты учишься, или ты работаешь», – предупредила Татьяна. Дочь со скрипом поступила в институт, но полагала, что с ней обошлись несправедливо.

Муж звался «наше ничтожество». Маша предпочла бы не знать о нем ничего, но Татьяна не оставила ей такой возможности. В какой момент разговоры о литературе были вытеснены жалобами на семейную жизнь? Маша не помнила. Но однажды она поймала себя на том, что потратила два часа, слушая рассуждения своей приятельницы о ее страданиях.

Как все сложноустроенные люди, Татьяна страдала тоже сложно. Иной раз трудно было определить, что именно в этот раз дало повод к терзаниям. Маша подозревала, что и «наше ничтожество» находится в недоумении.

Увлекательную, ни к чему не обязывающую болтовню сменили тягучие жалобы. Тоска, тоска… Маша попыталась вернуть былую легкость. Сперва намеками, а затем прямо она дала понять, что содержание их нынешних бесед ей не в радость. Татьяна соглашалась, каялась, заверяла, что Маша – ее единственная родственная душа. И ничего не менялось.

Если заткнуть фонтан жалоб и излияний, непременно прослывешь человеком бесчувственным и жестоким. Маша начала задаваться вопросом, кто более бесчувственен: тот, кто не замолкает, несмотря на просьбы, или тот, кто слишком слаб, чтобы выдержать чужие горести в таком объеме.

– Ты моя жилетка, в которую я всегда могу поплакать! – доверчиво говорила Татьяна.

Маша уже давно ощущала себя не жилеткой, а эмалированным тазиком, в который собеседницу тошнило непереваренными эмоциями.

Чтобы отвлечься и развлечься, она придумывала названия для стратегии, выбранной Татьяной. Нытинг? Плаксинг? Прессинг плаксингом?

Она мучилась, пытаясь найти наилучший для всех выход, пока в один прекрасный день не сказала себе: «Из этой ситуации нельзя выбраться без потерь».

Эти слова привели ее в чувство. Как и понимание, что с этого момента определять, где именно находится выход и кто понесет потери, будет она и никто другой.

От трех встреч Маша уклонилась под надуманным предлогом, на четвертый раз Татьяна приехала к ней сама и потребовала объяснений. Состоялся некрасивый разговор на лестничной клетке. «Ты меня бросила в сложной ситуации! – кричала Татьяна. – Ты мне не подруга! Я нужна тебе только для интеллектуальных бесед о каком-нибудь паршивом Бегбедере!»

«Нет, – с сожалением согласилась Маша, – я тебе не подруга. Но ведь и ты мне не подруга тоже».

«Я бы все для тебя сделала!»

«Как зовут моего мужа?» – кротко спросила Маша.

Татьяна открыла рот. Потом закрыла. Потом спросила, что Маша хочет сказать этим вопросом.

«Этим вопросом я хочу спросить у тебя, как зовут моего мужа, – раздельно повторила Маша. – Мы общаемся с тобой несколько лет. Все эти годы я замужем за одним и тем же человеком. Как его имя?»

Татьяна развернулась и ушла.

Маша вздохнула и попыталась выкинуть случившееся из головы. Слабая, но отчетливая вина покусывала ее: она ведь знала, что Татьяна не сможет ответить на ее вопрос, и все равно приперла беднягу к стенке. Если на то пошло, ей и самой не было известно имя Татьяниного супруга.

Некрасиво.

Это «некрасиво» преследовало ее каждый раз, когда она вспоминала о бывшей приятельнице.

От общих знакомых до нее доходили известия о Муравьевой. Вскоре после их последнего, такого неудачного разговора муж Татьяны переехал в Таиланд и теперь жил там. Татьяна осталась вдвоем с дочерью. А год спустя ей в наследство от умершей родственницы перешли земля и дом в Смоленской области.

Удивительно было не это. А то, что Татьяна разом бросила городскую жизнь, оставила дочь хозяйничать в квартире и обосновалась в своем новом имении.

Десятого августа Машу разбудил телефонный звонок.

– Маш, это Таня. Таня Муравьева.

– Привет, – сонно сказала Маша.

– Прости меня, пожалуйста, я была дура. Душная занудная дура.

Маша немедленно проснулась.

– Что случилось?

– Мне очень нужна твоя помощь, – сказала Таня. – Мне куриц оставить не с кем.

– Я не понимаю, – говорил Сергей, перекладывая документы на машину в сумку жены, – там что, нет соседей? Что значит «Куриц оставить не с кем»? Она их грудью кормит, что ли?

– Она их очень любит. За ними нужно постоянно присматривать.

– Ты – последняя женщина, которую я попросил бы о присмотре за курятником! Я еще могу понять, отчего она попросила. Но ты-то почему согласилась?

«Потому что я поступила с ней нехорошо. Изобразила все так, будто Татьяна использовала меня как дупло для своих жалоб, при этом ни секунды не интересуясь моей жизнью.

Но она и не должна была. У нас был негласный договор – она ни о чем меня не спрашивает, все наши беседы – на сугубо отвлеченные темы. Да, она нарушила правила, ныла и жаловалась. Однако я выставила ее виноватой совсем в другом, и это было нечестно.

«Как зовут моего мужа?» Я все испортила этим вопросом. Можно было промолчать и остаться в выигрыше. А я поставила эффектную точку – и оказалась должна».

Все это Маша подумала, но вслух сказала:

– Слушай, у нее единственная оставшаяся родственница попала в больницу в Томске. Татьяна – моя подруга. По-моему, я обязана ей помочь.

6

– Куры – иерархические твари, – предупредила Татьяна. – Им нужно показать, кто главный петух в курятнике, а главный петух в курятнике – это мы, дорогая. До тех пор, пока ты не докажешь, что сильнее, они будут на тебя нападать и клеваться. Смело давай им по сусалам, от них не убудет! Они людей не различают, так что не думай, что раз курятник теперь обслуживает новый человек, у них принципиально что-то сместится в головах. Им, в общем-то, плевать.

Они сидели на верхней ступеньке крыльца. Татьяне предстояло уехать на следующее утро.

На коленях у Маши лежал открытый блокнот, в который она собиралась заносить бесценную информацию о курицах, Татьяна быстро и очень ловко штопала носок на старом деревянном грибке – Маша помнила такой же выцветший мухомор еще в хозяйстве своей бабушки.

– Главное, не вздумай их как-нибудь пометить. Ни ленточку на шею, ни ниточку на ногу, боже тебя упаси. – Татьяна поймала Машин взгляд, брошенный на носок, и рассмеялась. – Это я не от нищеты, не подумай, а то ты сейчас нафантазируешь всякого и кинешься деньгами помогать, я тебя знаю… У меня за год выработалось две привычки: во-первых, не избавляться от годных вещей, если их можно починить, а во-вторых, не бездельничать.

– Вообще-то ты даешь мне инструкции.

– Все разговоры проходят по разряду безделья, – отрезала Татьяна. – Ты запомнила, что нельзя никого выделять в курятнике?

– Запомнила, – кивнула Маша. – А почему?

– Расклюют, – флегматично отозвалась Татьяна.

– Так же, как собаки разлизывают операционные швы?

Татьяна взглянула на Машу с насмешливой жалостью.

– Другие птицы расклюют, – объяснила она раздельно, как ребенку. – Поэтому курам трудно лечить внешние повреждения. Их нельзя мазать ни зеленкой, ни йодом – остальные накинутся и будут клевать, пока не растерзают. Мои, может, и не растерзают, их всего дюжина, но помучают изрядно. И будет у тебя раненая курица, вся в крови. Ее придется держать отдельно, и все равно она отдаст концы.

– И на ниточку кинутся? – ошарашенно спросила Маша.

– И на ниточку.

Маша содрогнулась.

– Я у Кена Кизи о таком читала в юности, но решила, что имею дело с художественным преувеличением.

– Никаких преувеличений! – Татьяна оборвала нитку. – Даже новых кур к старым подсаживать нельзя – забьют насмерть. У меня, кстати, как-то раз курица померла вечером. Знаешь, что ее товарки сотворили с ней за ночь?.. Нет, ты не хочешь этого знать. В общем, следи, чтобы они не наглели.

– Таня, а Таня, – позвала Маша, щурясь на закат. – Слушай, а за что ты их любишь?

Татьяна задумалась.

– Во-первых, это мой личный биореактор. Разве не удивительно? Забрасываешь отходы, а на выходе получаешь съедобные яйца! Очистки, картофельная шелуха, скорлупа от яиц, рыбьи кости – всё проваливается в курятник, как в измельчитель мусора.

– Естественнонаучный интерес, помноженный на полезный результат, – подытожила Маша. – Это мне понятно. А во-вторых?

– Я как-то раз видела карикатуры, где люди изображались в виде кругов с выемками сложной формы. Сразу было видно, какие из них могут образовывать пары, а у каких разъемы не совпадают. Я поняла, что и с животными это работает. В каждом человеке есть выемка под существо, которое ему идеально подходит. У кого-то под собаку. Встречает менеджер по продаже сотовой связи на улице какую-нибудь мальтийскую болонку и сразу понимает, что она у него в душе уместится как родная. Или возьми кошатников, которые обожают этих, как их… ориентальных котов. Ты видела ориенталов? Они же страшные, Маша! Ноги мускулистые, задница толстая, нос горбатый… Гибрид кенгуру, Мерилин Монро и грузинского князя. Как их можно полюбить? А просто у кого-то под их носы и задницы как раз выемка. Я раньше думала, мои существа – собаки или кошки, например. Может быть, крысы. А потом увидела куриц вблизи, почитала про них – и всё, пропала. Никто с ними не сравнится. Мощные, свирепые, яростные.

– Гордый, хищный, разъяренный, – в тон ей процитировала Маша.

– Я считаю, что это моя собственная стая динозавров. Живое пособие по иерархии доминирования, агрессии и бог знает чему еще. Увлекательнейшее пособие, между прочим, не сухие учебники! Так что береги моих кур, Машка, Христом-богом прошу.

7

Страницы: «« « 1234567 » »»