Химмельстранд. Место первое Линдквист Йон Айвиде

Пахнет не кофе, а железом; это запах дыхания Эмиля. Запах крови. В груди у него все хрипит и клокочет. Каждый вдох может быть последним.

Голова Эмиля лежит у него на коленях. Он не имеет права так думать! Ниточка жизни настолько тонка, что может оборваться даже от мысли.

Не имеет права, а думает. Эти два слова, как удары колокола, гудят в голове, медленно и ритмично – все пропало.

Все про-па-ло все про-па-ло все про-па-ло…

Вот он сидит со сожженной спиной и гладит по голове Эмиля, чья жизнь, как пламя свечи, может погаснуть от любого дуновения. Емкость души недостаточна; он даже не в силах думать о рассказе Карины, но и ее жизнь сломана.

Все пропало.

Устроенная жизнь, счастье, любовь – случайности. Короткие мгновения, когда по неведомой и счастливой прихоти сходятся элементы пазла,и тогда можно спускаться по лестнице и напевать: Hej, hej, Monica… но беда уже караулит за углом и только и ждет, чтобы отнять у тебя все, что казалось вечным и незыблемым. И все не так, как думалось, и изящные символы бесконечности на самом деле не символы бесконечной радости, а две восьмерки. Хайль Гитлер.

Ноги Эмиля ритмично вздрагивают. Правая, левая, правая, левая, он словно идет по невидимой дороге.

Стефан осторожно потрогал крестик у него на груди.

Не уходи, мой мальчик… умоляю, не уходи…

И опять то же воспоминание – Эмиль стоит на ступнях Карины и хохочет, когда она медленно и осторожно шагает вперед. Учится ходить. Всем людям сначала надо научиться ходить.

Тогда Стефан ухватился за столб лестницы и замер… надо всеми силами постараться запомнить это мгновение, сказал он себе. В лучах утреннего солнца танцуют пылинки, светится прядь волос на лбу у Карины, светлый пушок на голове у Эмиля – сейчас Карина нагнется и поцелует его в темечко.

Вот эта неровность под рукой Стефана, какая-то маленькая царапина, странно – в форме двух перекрещивающихся линий… и он внезапно понимает, что все это происходит с ним там и сейчас.

Как будто это старый семейный фильм, где ты тоже среди участников, и вдруг перспектива выкидывает загадочный номер, нечто вроде ленты Мёбиуса, и ты понимаешь, что ты там. Ты там, ты остановился на лестнице и смотришь на себя сегодняшнего, а сегодяшний ты с удивлением и робостью смотрит на себя же тогдашнего. И тот и другой – это ты. Не описанный в учебниках психиатрии феномен раздвоения личности, а абсолютная, хоть и холодящая душу, реальность.

Он еще раз погладил крестообразную царапину на лестничном столбе – столб покрыт кожей Эмиля. А у Эмиля кожа из лакированного бука.

– Кафи-и-и! – радостно пищит Эмиль из кухни, делая очередной шаг на ногах Карины.

Стефан с еретической дрожью внезапно осознал… даже не осознал, а прикоснулся к осознанию фундаментальной относительности мироздания – и отдернул руку от крестообразной царапины на столбе, от крестообразного знака на груди сына, и от обеих реальностей осталось одна-единственная мысль, как огненная надпись на вратах Вавилона.

Не уходи от меня. Продолжай идти. Продолжай идти, малыш.

Эмиль вновь поднялся на ноги и двинулся дальше своим балетным шагом, ставя ногу одну перед другой, чтобы не сбиться с узкой тропинки. Взрослые жарили сосиски на мангалах, играли в дарт или просто валялись в шезлонгах и гамаках. Дети постарше не отрывались от своих мобильников и планшетов. Никто не обращал на него внимания. Только маленькая девочка в ярко-красном купальном халатике – три годика, не больше. Она шагнула к нему так неуверенно, будто только что научилась ходить, и промычала что-то вроде «ху-му-му».

Эмиль остановился.

– Нельзя сосать большой палец, – наставительно сказал он.

– Ничего и не большой, – девчушка вынула изо рта обслюнявленный пальчик.

И в самом деле не большой, а указательный.

– Да… но указательный тоже нельзя.

Девочка осмотрела его с головы до ног.

– А что ты делаешь?

– Иду.

– Почему?

Эмиль остановился всего на несколько секунд, но грудь уже жгло.

– Потому что должен.

– Почему должен?

У Эмиля в детском саду тоже был такой – вечно спрашивал «зачем» и «почему», пока ему кто-то не объяснял – затем и потому, чтобы тебе было о чем спрашивать. Но сейчас Эмиль и сам охотно услышал бы ответ на этот вопрос – почему он должен идти?

– Потому что есть тропинка.

Девочка посмотрела на его ноги, заглянула за спину и сморщила нос.

– Никакой тропинки тут нет.

– Есть.

– Не-а.

Быстрыми шагами подошла женщина в цветастом платье и, даже не глянув на Эмиля, взяла девочку за руку и потянула за собой.

– Пойдем, Эльза.

Грудь жгло все сильней. Эмиль положил руку на сердце, погладил и зажмурился. На какую-то секунду ему показалось, что это не его пальцы. Большая рука, рука взрослого человека. Рука его отца…

Он открыл глаза. Нет, показалось. Что бы там ни говорила Эльза, она еще совсем маленькая. Тропа – вот она. Тянется через весь кемпинг и уходит в поле. Вон там, далеко, что-то поблескивает под солнцем. Наверное, там она и кончается.

Как только он двинулся с места, жжение сразу утихло. Очень приятно было почувствовать на груди папину руку… И странно – идти стало легче. Будто он не шагает сам, а стоит на чьих-то ногах, гораздо более сильных, и ему только остается приноровиться к шагам этих больших и сильных ног.

Продолжай идти, малыш.

Он идет.

Хозяин и Хозяйка куда-то уехали, а Бенни не взяли. Ничего страшного – Хозяин и Хозяйка теперь не самое важное. Кошка важнее. Пока они вместе, Бенни и Кошка, все идет так, как полагается. Но Бенни очень голоден. Он давно ничего не ел. В брюхе урчит, а это неприятно.

Бенни и Кошка бродят рядом и стараются понять, как обстоят дела. Те, от которых пахло пожаром, ушли, а без них вроде бы ничего опасного. Пахнущие пожаром исчезли, но то, что осталось, тоже пахнет, прямо сказать, не особенно.

Бенни тихонько заскулил. Кошка навострила уши и посмотрела ему в глаза. Бенни поскулил опять, постарался, чтобы вышло пожалобней. Я очень хочу есть. Люди иногда это понимают, а насчет кошек – неизвестно. Похоже, и кошки что-то соображают. Кошка особенным образом махнула хвостом и медленно повела головой. По дуге, как будто у нее устала шея. Бенни истолковал эти странные движения так: иди за мной.

Я уже неплохо понимаю кошачий язык, подумал он с гордостью.

Кошка направилась к своему прицепу, запрыгнула в дверь, моментально развернулась и высунула голову. Бенни остановился в нерешительности, но она издала звук «мр-р-р-р» – очевидное приглашение. Что еще может означать это «мр-р-р», кроме как «заходи, не бойся, я разрешаю»?

Он с опаской взбежал по лесенке и заглянул в вагончик. Кошка была права – Хозяева нисколько не рассердились на незваного гостя. Наоборот – погладили Бенни, потом погладили Кошку. Поговорили о чем-то между собой, и Бенни различил хорошо знакомое слово – «ЕДА».

Хозяева поставили на пол две миски и положили в них что-то из баночки. Очень похожа на ту, из которой давали еду Бенни, только нарисована не собака с длинными ушами, а малосимпатичная кошка. Понятно – еда для кошек. Откуда у них еда для собак, ведь у них же кошка. Бенни понюхал – не то. Пахнет неправильно. Чихнул – и Хозяева засмеялись.

Кошка ела неторопливо, потряхивая головой, словно взвешивая и оценивая то, что ей предстоит проглотить. Потом оторвалась от миски и посмотрела на него с недоумением. Ну ладно. Он осторожно взял кусочек, положил на пол, рассмотрел и снова взял. Не особенно вкусно, но есть можно. Он был очень голоден, настолько голоден, что съел все подчистую, вылизал миску, а когда хозяева дали добавку, съел и добавку.

Поев, Бенни и Кошка забрались под стол. Бенни лег на бок, а Кошка свернулась клубочком, прижалась к его животу и тут же начала вибрировать и мурлыкать. Звук довольно приятный, и Бенни пожалел, что он так не умеет.

Хозяева по очереди почесали Бенни за ухом и ласково с ним поговорили. Хорошие Хозяева у этой Кошки. Вот бы они теперь были и его Хозяева. Мало ли что – а вдруг Хозяин и Хозяйка не вернутся? Хорошо бы… А почему бы и нет? В этом странном мире все может быть.

– Вернись!

Вопли Дональда все дальше и все тише. Не успел он прийти в сознание, как на нее посыпались такие проклятия, что Майвор даже удивилась – она и предположить не могла, что у него есть в запасе подобная лексика. Она зажала уши и отвернулась, не стала смотреть, чем занимается Джимми.

И только когда они с Джимми пошли прочь, Дональд начал умолять ее вернуться. Призывал вспомнить проведенные вместе годы, как хорошо им было, как много он для нее сделал. Она уже готова была вернуться, но человек из Ларами протянул ей руку.

– Follow me, honey.

Как хорошо, что он сказал это по-английски. Внезапно все стало реальным и возможным. Майвор взяла его руку и пошла за ним. Ругательства стихли. Дональд повторял одно только слово: «Вернись, вернись…» Все тише и тише – не только из-за расстояния, с внезапным холодком поняла Майвор. Из-за кровопотери. Он истекает кровью.

Она никогда не думала, что способна сделать то, что сделала. И никогда бы не решилась, если бы ее внезапно не осенило: здесь нет Бога. Тихо и пусто. И надо выбирать – продолжать жить в этой пустоте или единственный раз в жизни попытаться воплотить в реальность многолетнюю мечту. Дать волю душе и телу.

Рядом с ней идет Уилл Локхарт. Тихо позвякивают шпоры, от него пахнет песком пустыни, солнцем и кожей. И немного лошадью. Она посмотрела ему в глаза и встретила взгляд добрых, честных и наивных голубых глаз.

При чем тут Уилл Локхарт? Надо забыть про Уилла Локхарта – мстительного и не особенно симпатичного субъекта. Рядом с ней идет Джеймс Стюарт. Джеймс Стюарт, и никто иной.

– Джеймс… – полуутвердительно, полувопросительно прошептала Майвор.

– Называй меня Джимми, – он слегка пожал ее руку. – Меня все зовут Джимми.

– Да… я знаю. Джимми?

– Да, Майвор?

– Куда мы идем?

– Какая разница?

Она посмотрела на горизонт. Они идут не к лагерю, а в противоположном направлении. Прочь от людей. Наедине с Джимми Стюартом, и здесь никого нет. В глубине души Майвор понимает, что это не может происходить, что эту потрясающую реальность создала она сама.

Но какое это имеет значение? «Какая разница», как сказал Джимми. Если Дональд уверился, что все происходящее он видит во сне, и пытался всеми силами проснуться, то у нее нет никакого желания просыпаться. Сбывшаяся мечта – надо быть идиоткой, чтобы сомневаться в ее реальности.

Она остановилась, и тут же как по команде прекратилось звяканье шпор. Они посмотрели друг на друга. И что же, насколько может быть реальной фантазия? Она шагнула к нему, закрыла глаза и подняла голову для поцелуя. И он поцеловал ее. Господи, никакая это не реальность, не станет же Джеймс Стюарт… – но она не успела сформулировать эту неприятную мысль, потому что он обнял ее и она перестала вообще о чем-либо думать.

Они помогли друг другу раздеться. Майвор легла на спину на плотную, но мягкую траву и широко раздвинула ноги. Он встал на колени между ее ног. Она посмотрела на его вставший, перевитый голубыми венами член, перевела взгляд на собственный бледный и вялый старческий живот, на свисающие по сторонам груди, и у нее чуть не брызнули слезы. Пришлось зажмуриться.

Этого не может быть.

Мечтала ли она когда-нибудь о таком, рисовала ли картины соития с Джеймсом Стюартом? Нет. Физическая сторона любви в ее фантазиях отсутствовала. Когда он раздевал ее, когда его руки ласкали ее грудь и ягодицы, ей показалось, что да, так и должно быть. Но сейчас, когда она чувствовала, как его рука нащупывает вход в ее пересохшее влагалище, вдруг поняла – нет! Ей хотелось совсем другого…

Джимми Стюарт плюнул на пальцы, провел рукой между ног, и все-таки ему удалось в нее войти.

Ой…

Да, да. Время покажет, что все это значит, а пока… как давно это было, очень и очень давно… и как приятно ощущать эти мягкие, горячие толчки, этот скользящий жар в промежности, слышать все учащающееся дыхание. Она обхватила руками его спину и широко раскрытыми глазами смотрела на его лицо. Джимми Стюарт. Голубые глаза, голубое небо.

Но через несколько секунд – стоп. Будто замок щелкнул, и дверь захлопнулась. Она мечтала не об этом.

Майвор никогда не была особенно сексуальной. Может быть, она и наивная дура, но ее картина романтической любви совсем иная. Как в журнале «Аллерс»: влюбленные обнимаются, он нежно ее целует – и точка. Точка, точка, точка. Самое большее – изящная метафора, что-нибудь вроде «истомленные жаждой, они припали к роднику наслаждения».

А то, чем они занимаются с Джеймсом Стюартом, совсем не метафора. Физическая работа, одышка, пот… и ее бледные вялые телеса. Как сказал Дональд – прокисшая квашня. Жир безобразно трясется. Она попыталась вывернуться, но Джимми прижал ее к траве и продолжал свое дело. Теперь она ничего не чувствовала, кроме грубых толчков, и больше всего ей хотелось плакать.

Наконец Джимми кончил и оставил ее в покое. Встал и ушел, оставив ее лежать на траве, как раздавленную жабу. Боже, как я безобразна… Майвор, совершенно голая, встала на четвереньки и поползла собирать свою одежду, чувствуя себя самой уродливой женщиной в мире. И ради этого она лишилась всего…

Она, сжав зубы, оделась и пустилась догонять Джимми – тот успел пройти не меньше пары сотен метров. Только сейчас она заметила черную полоску над горизонтом. Оглянулась – кемпер маячит далеко позади. Туда она не вернется ни за что.

– Ох, – сказала Майвор, пощупала ноющую промежность и сморщилась: – Ох, какой стыд.

Ты этого хочешь, Майвор?

Нет, это не его голос. Это не голос Джеймса Стюарта. Невинная, скрашивающая жизнь фантазия потеряла невинность, а вместе с невинностью и смысл. Ей хочется плакать, но даже слез не осталось.

Что ты хочешь?

Но это и не голос Бога. Бог никогда не говорит с ней так ясно и четко. Это ее собственный голос. Она разговаривает сама с собой в этом пустом поле, где для нее ничего не осталось. Ни надежды, ни будущего, ни прошлого.

Что ты хочешь?

Может быть, она и знает, что хочет. А может быть, и нет. Но остается только одно. Она пригладила брючный костюм, потуже застегнула сандалии и пошла за Джеймсом Стюартом.

Туда, к растущему мраку над горизонтом.

На этот раз Петер гнал. Он знал, куда едет, и даже если бы не знал направление, все равно бы нашел. Зов крови. И по мере того, как росла поначалу еле заметная черная полоса над горизонтом, в нем росло чувство пустоты. Он совершенно пуст. Если пустота может быть совершенной, это как раз то, что с ним происходит. У него отняли все, а то, что не отняли, он оставлял без всякого сожаления. В этом есть покой. Он спокоен. Петер отчасти понимал Изабеллу.

Исчезнуть. Раствориться. Избежать.

Не так просто отказаться от воли к жизни. В обычных обстоятельствах это почти невозможно. Но здесь-то ни о каких «обычных обстоятельствах» и речи быть не может. К тому же этот мрак не просто манил его, он засасывал. Теперь, чтобы увидеть голубое небо, надо нагнуться к лобовому стеклу и посмотреть вверх.

В нем нарастала странная легкость, будто наконец-то удалось сбросить с плеч тяжелую ношу.

До стены осталось метров сто. Он включил радио. Пара секунд молчания, после чего Ян Спарринг начал композицию Петера Химмельстранда:

Петер перевел рычаг в режим парковки, открыл дверцу и вышел из машины. Мотор продолжал работать. Окинул взглядом стену тьмы, занимающую полнеба.

Он сделал несколько шагов. Трава под ногами выглядела как темная масса. Петер сначала решил, что это прихоть освещения, но быстро понял, что освещение ни при чем – глаза застилали слезы.

Он знает, что это за песня…

Его начала бить дрожь. Он попытался вытереть лицо, но из этого ничего не вышло – слезы лились ручьем.

И так, плача, он сделал последний шаг – и погрузился в сплошную тьму.

Голос Яна Спарринга продолжал звучать в ушах, хотя радио умолкло, как только он переступил границу мрака. Ну что ж… свет погасшей лампы тоже на какой-то миг задерживается на сетчатке.

Потом наступила тишина. Плотная, компактная тишина. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Петер щелкнул пальцами, потом хлопнул в ладоши. Звук ушел в никуда, ни от чего не отразившись.

Пустота.

Он сделал круг, потом еще полкруга. Пошел туда, откуда пришел, – вернее, так ему казалось, уверенности не было. Нигде ни проблеска света. Почти невозможно ориентироваться, если сами понятия «направо, налево, прямо» теряют смысл. Уже через минуту ему показалось, что попробовал все направления, но выход не нашел. А может быть, прошла не минута, а пять – время тоже потеряло значение. Если нет цели, если нечем измерить пройденный путь – какую роль играет время, потраченное на прохождение неизвестного отрезка от неопределимой точки «А» до неопределимой точки «Б»?

Заблудился.

Петер сел на невидимую траву. Слезы по-прежнему текли ручьем, и он даже не пытался их остановить. Трава… когда он погладил ее рукой, возникло ощущение, что это не трава, а металл. Или пластмасса, или камень. Или мясо. Что угодно. Хочешь, чтобы был металл, – пожалуйста. Металл.

Я в темноте. Не в той темноте, которую можно определить отсутствием света, а в темноте, которой незнакомо само понятие «свет».

Он сложил руки на груди и начал раскачиваться, как в молитве. Ему стало страшно, но он тут же спросил себя: почему? Чего я боюсь? Человек боится не темноты самой по себе, он боится неизвестности, которую она скрывает.

Но это не та темнота – это другая темнота.

Петер постарался расслабиться, сделал глубокий вдох. Провел рукой по траве – оказывается, он сидит на кафельном полу. Пусть. Он пришел сюда по своей воле, он сам выбрал этот мрак, чтобы завершить свой путь. Завершить свободным падением. Вот именно. Вот что напоминает эта темнота – свободное падение.

Он встал, поскользнулся на идеально гладком кафеле и пошел. Теперь он уже не думал, что направление играет хоть какую-то роль. Скоро звук изменился. Каждый шаг сопровождался гулким эхом, отражаясь от невидимых стен.

Он в туннеле. Ему показалось, что вдалеке, у выхода, промелькнула тень автомобиля, едущего по… Свеавеген?

Брункебергский туннель.

Он сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не наткнуться на стену. Никакой стены не было. Он посмотрел туда, где, по его расчетам, должна была быть Свеавеген с ее лихорадочным движением, но теперь и там царил полный непроницаемый мрак.

Еще несколько раз ему казалось, что он видит выход, даже не выход, а другое место, что-то иное, чем темнота. Он шел туда, но там тоже ничего не было. Тот же мрак. Возможно, потому, что искал не слишком старательно. Он не хотел отсюда уходить. То, что он ищет, где-то здесь.

Иногда он улавливал какое-то движение во мраке, какие-то движущиеся тела, но это наверняка причуды утомленного мозга. Вполне возможно, что он идет по кругу, но вряд ли.

Нет, он идет не по кругу. Он идет по следу. По единственному доступному ему следу – запаху. Запаху геля для душа и средства для дезинфекции.

Запах этот становился все сильнее и сильнее, и внезапно он увидел свет. Даже не свет, а световую точку, одинокий светлячок во мраке. Он не мог определить, что за источник – большой где-то далеко или маленький совсем рядом.

Петер пошел на свет. Точка быстро росла, превратилась в прямоугольник размером в пол-листа, а еще через несколько шагов он смог прочитать надпись:

«Последний гасит».

Белая бумага, как слабый молочно-белый фонарь. В его свете Петер видит кафель под ногами. Он встает на колени и втягивает носом запах душевой кабины, пара и человеческих испарений. И слышит ее голос:

– Иди сюда.

Она сидит под надписью. Сидит или лежит – определить невозможно, потому что она великанша. Совершенно голая, телеса ее текут по кафельному полу, как стая лоснящихся китов. Черты лица невозможно различить из-за жира, и по этим колоссальным складкам жира побежали волны, когда она приглашающе кивнула Петеру.

Это наверняка Анетт, но она почему-то выбрала образ Толстухи из сказки, что-то вне Анетт и, конечно, вне того, кем она могла бы стать за эти годы. Эта Анетт принадлежит Мраку, и Петер вдруг осознал, что она и не может быть другой. Он подошел к ней, забрался к ней на колени, она приняла его в объятия, и он утонул в мягкой перине ее тела. Он хотел бы заняться с ней любовью. Ничего, со временем займется. У них есть время. Времени у них сколько угодно.

Карина ушла довольно далеко от лагеря. Обернулась – их машины и вагончики выглядели как игрушки, забытые на зеленом газоне. И ее тут же пронзил страх: а вдруг оборачиваться нельзя, может случиться что-то ужасное? С другой стороны – что может случиться ужаснее того, что уже случилось? Она так и шла по следам тигра – тот вышагивал на своих мягких лапах в двух метрах впереди и равномерно помахивал длинным хвостом с неприятно-кокетливой загогулиной на кончике.

Вот и моя кара.

Она не поняла, что имел в виду Эмиль, когда сказал, что мама должна идти, но идти было некуда, кроме как следовать за тигром.

Улететь к солнцу, как сказала прозорливая Молли. Исчезнуть.

Весь день ее преследовали картины собственного исчезновения. А почему бы нет? Утолить, наконец, подростковую жажду самоуничтожения. План, которому помешал Стефан. А может быть, все эти годы со Стефаном – всего лишь передышка, затянувшаяся пауза, а намерение покончить с жизнью никуда не делось?

И она шла за тигром. Все дальше и дальше от лагеря. Остались только они – она и этот тигр, как визуальное воплощение всех пакостей, которые она успела натворить в юности. И единственное объяснение происходящему – жертва. Она должна пожертвовать собой, и тогда Эмиль будет жить.

Она покорно ставит ноги одну перед другой, подражая тигру, и не может отвести глаз от играющих под шкурой могучих мускулов на ляжках чудовища, от хвоста, покачивающегося над травой, как маятник, отсчитывающий отведенное ей время.

И когда это кончится? Они идут, идут и идут. Время тянется бесконечно.

– Что ты хочешь от меня? – спросила она громко, и тигр навострил уши. – Что я должна делать?

Что может ответить тигр? Он даже на долю секунды не остановился. Продолжал идти по узкой тропе, убегающей к горизонту, насколько видит глаз. Перед глазами возникло искалеченное тельце Эмиля, и она остановилась. Может быть, его уже нет, может, он испустил последний вздох, а она, его мать, надумала прогуляться.

– Что я должна делать? – крикнула она с отчаянием. – Что я должна делать?

Тигр не обратил ни малейшего внимания на ее выкрик – продолжал идти, ни на долю секунды не изменяя ритма. Хвост туда-сюда. Как маятник, отсчитывающий отведенные ей минуты жизни: тик-так, тик-так.

Карина догнала его, схватила за этот омерзительный хвост, дернула что есть сил и упала на колени.

Тигр остановился, обернулся и тихо зарычал.

Их головы оказались на одной высоте. Он зарычал снова, показав ряд огромных белоснежных зубов.

Карина обмерла.

Беги же, беги! Ей стоило огромных усилий приказать телу не следовать инстинкту, не поддаваться импульсу.

Тигр уставился на нее, она уставилась на тигра.

– Ну? – крикнула она отчаянно. – Ну и что тебе надо?

Тигр склонил голову набок, словно пытался понять, что она сказала. Отвернулся и начал вылизывать шерсть, как домашняя кошка.

Солнце шло к закату, стало прохладно, и руки Эмиля покрылись гусиной кожей. Он вышел из лагеря и пошел по тропинке к полю, на которое уже упали вечерние тени. Там, посреди поля, стояла маленькая машина, запряженная в кемпер. Эмиль и раньше видел такие машины. И такие кемперы тоже видел, но чтобы «яйцо» запрягали в «жука» – никогда.

Маленькая машинка, точно такая, как Херби [34]. Папа, сказал, что такая машинка называется «жук». И прицеп маленький. В их кемпере уместятся два таких. Иногда такие прицепчики встречались в кемпингах, и Эмиль всегда останавливался посмотреть. Их ласково называли «яичко» – форма действительно напоминала яйцо.

Тропинка ведет к этому странному, словно явившемуся из прошлого, экипажу. И машина, и кемпер выкрашены серебристой краской, а рядом сидит на раскладном стульчике пожилой дяденька и что-то вертит в руках.

Увидев Эмиля, он кивнул – первый взрослый, который хотя бы взглянул на него. Эмиль подошел поближе. Не дойдя три шага, остановился и осторожно сказал:

– Привет.

– Привет, привет, – ответил дяденька.

Чуть постарше папы. Джинсы и свитер. Почти лысый, и трудно определить, злой он или добрый. Обычный дядька.

Нет, не совсем обычный. В руках у него вязанье. Эмиль никогда не видел, чтобы мужчины вязали.

– Темно становится, – пожаловался дядька, отложил вязанье и внимательно посмотрел на Эмиля. – А что ты здесь делаешь?

– Не знаю, – честно признался Эмиль. – Думаю, мне надо сюда.

– Ну да, ну да, – новый знакомый вздохнул. – Собственно, я собирался паковаться, но…

Он встал со скрипнувшего стула и пошел к крошечной дверце кемпера. Эмиль подошел поближе и увидел, что под стулом стоит обычный питьевой стакан. Из него торчит маленькая кисточка, а на дне какая-то темная жидкость.

Дядька уже взялся за ручку двери, но его остановил вопрос Эмиля:

– Это вы нарисовали кресты на вагончиках?

Тот пожал плечами.

– Ну да. Я этим и занимаюсь.

– Почему? – Эмилю вовсе не хотелось выглядеть как тот почемучка в детском саду, но других вопросов у него не было.

– Откуда мне знать? Кому-то надо… Рисую кресты, вожу эту тележку, – он кивнул на яйцевидный кемпер. – Заходи. Или как?

Дядька открыл кемпер, и Эмилю показалось, что дверь изнутри занавешена черной шторой. Подошел поближе и понял, что это никакая не штора. А если это штора, то она не плоская.

Дядька наклонился, чтобы войти в низкую дверцу. Внезапно он замер и прислушался. Глаза его сузились. Что-то, очевидно, услышал – напряженная морщинка на лбу сгладилась, он улыбнулся и даже начал потирать руки.

– Ну и ну, – сказал он с радостным удивлением. – Похоже, и у меня там есть дела.

Эмиль не мог понять, почему этот дядька так оживился и начал махать рукой, чтобы Эмиль подошел поближе.

Эмиль засомневался. Непохоже, что это такой дядька, о каких предупреждала мама. Сказал бы, что у него мешок конфет в вагончике или, к примеру, живой кролик. Попытался бы его туда заманить. Но нет – этот выглядит совершенно незаинтересованным. Его волнует только то, что он услышал. И когда Эмиль не двинулся с места, он пожал плечами.

– Как знаешь.

– Подождите, – крикнул Эмиль. – Я иду.

Нет, вряд ли это такой опасный старик из маминых рассказов. Хоть и не скажешь, что симпатичный, но… одному идти туда страшновато. К тому же опять начало жечь грудь. Он поднялся по лесенке.

Конечно, никакая это не штора. За дверью кемпера – темень, такая плотная, как расползшийся шоколадный пудинг. Дядька утонул в нем мгновенно, и его нигде не было видно. Эмиль помешкал немного и перешагнул порог.

Там, внутри, было темнее, чем если когда зажмуришься. Он обернулся. В проеме двери был виден кемпинг в нескольких сотнях метров. Небо налилось лиловым вечерним светом, но свет этот не проникал ни на сантиметр за порог вагончика.

Он услышал голос странного дядьки. Эмиль боялся, что, когда он ступит за порог, сразу на него наткнется. Но голос звучал издалека, и Эмиль даже не мог определить направление – откуда.

– Надо закрыть, чтобы…

Конца фразы он не расслышал, потому что дверь с грохотом захлопнулась. И стало так темно, что Эмиль пожалел, что с ним нет Сабре. Он один.

Он крикнул: «Эй!», но никто не ответил.

Сердце билось так, что удары отдавались в ушах. И хотя ничего приятного в этих звуках нет, это все же звуки. И звуки эти означают, что он жив и что он здесь. Эмиль потрогал свое лицо, сунул палец в нос и поковырял немного – все как обычно, хотя ковырять в носу запрещено.

Постепенно в темноте проступил лиловый прямоугольник. Эмиль сразу понял – это дверь. Глаза его немного привыкли к мраку, он мог четко указать контуры двери, но когда на улице станет темно, исчезнет и этот слабый, но все-таки внушающий надежду свет.

Он сделал глубокий вдох, отвернулся от двери и пошел. Почему-то он решил, что ни за что не наткнется на стену крошечного кемпера.

И оказался прав.

Стефан собрал все мягкие игрушки Эмиля и внимательно их осмотрел. Они почти не пострадали – только в нескольких местах капли кислотного дождя оставили маленькие черные кратеры. Он представил, сколько часов, дней и недель ушло у Эмиля, чтобы построить фантастические миры, где эти смешные зверушки были его соратниками, попутчиками, компаньонами…

Несколько раз Стефан принимал участие в этих играх. Постепенно выкристаллизовались характеры. Медвежонок Бенгтсон – тугодум, но верный и надежный друг, на него можно положиться. Рысенок Сабре – авантюрист, вечно придумывает самые отчаянные планы. Черепашка – самовлюбленный тип, утверждает, что живет уже тысячу лет и поэтому все знает. Утенок Хипхоп трусоват, а Бунте, чью породу так и не удалось установить, то и дело затевает ссоры.

Стефан выстроил зверушек вокруг Эмиля как телохранителей.

– Помогите ему, – прошептал он. – Неужели вы не можете ему помочь?

Пуговичные глазки пусты. Стефана поразила мысль, настолько грустная, что у него защемило сердце, будто в него воткнули кинжал.

Они все умрут.

Он не хочет даже думать о жуткой возможности, что и Эмиль может умереть, но такая возможность прямо вытекает из предыдущей.

Они умрут вместе с ним.

Еще один поворот кинжала.

Без Эмиля все эти верные друзья, авантюристы и путешественники, – всего лишь неуклюжие штуковины из тряпок и полиуретана. И что с ними делать, если… Выкинуть? Нет, на это Стефан никогда не решится. Сложить в ящик, отнести в чулан и постараться забыть. Лет через десять наткнуться на этот ящик, открыть и посмотреть на лучших друзей Эмиля – сгнивших и заплесневелых. Сгнивших и заплесневелых друзей Эмиля.

– Прошу вас… – прошептал он. – Не умирайте.

Они не должны умирать – зверушки, Эмиль, Вселенная.

Эмиль закашлялся, поднял руку, пошевелил пальцами и открыл глаза.

– Папа? – сказал он тихо и хрипло из-за забивших гортань сгустков крови и слизи. – Папа, ты где?

Стефан взял его за руку и приподнялся на стуле.

– Я здесь, родной. Папа здесь, с тобой.

Попытался встретиться с Эмилем глазами, но глаза у мальчика такие же пустые, как у его зверушек. Огромные неподвижные зрачки занимают почти всю радужную оболочку. Эмиль поднял руку и пошарил перед собой, как слепой.

– Мама?

– Мамы нет, сынок.

Несколько хрипящих, булькаюших вздохов.