Истории Дядюшки Дуба. Книга 1. Встреча Бадаль Жозеп
Интересно было бы узнать, удалось ли Мальчику Йогурту разыскать своего отца. Думаем, рано или поздно они наконец встретятся. Да и наша история не закончилась: она продолжится в следующих книгах. Не может же Вселенная уместиться в одной-единственной! А что, если Вселенная и есть книга? Книга, которая читает саму себя…
Интермедия. Почему поёт Дядюшка Дуб
I. Винченца и Винченцо. Два голоса, одна любовь, тридцать огров и тот, кто ненавидит
И всё же как могло случиться, что гигантский дуб мало того что разговаривал и разгуливал по свету, но ещё и исполнял оперные арии? При этом обладал отличным слухом, а петь умел сразу на два голоса!
Вот что дедушка Друс рассказал об этом внукам — не просто слушателям, а действующим лицам в нашей истории.
Итак, когда-то давным-давно жили на свете двое: оперные певцы, муж и жена, безумно любившие друг друга. Жили они во Флоренции, были молоды, и звали их Винченца и Винченцо.
Они и поодиночке неплохо пели. Да что уж там говорить, голоса у них были ангельские! Стоило же им запеть дуэтом, получалось так прекрасно, что люди шептались: дело нечисто, тут явно не обошлось без колдовства.
Стихал гулявший по городу ветер, застывали плывущие по небу облака — казалось, даже они наслаждаются пением. И не только облака: на площадь перед театром, где певцы исполняли свои арии, сбегались все бездомные собаки и кошки — им тоже хотелось послушать дуэт знаменитых Винченцо и Винченцы.
Никакое это было не колдовство: просто эти двое любили. Они смотрели друг другу в глаза и верили, что нет на свете ничего чудеснее, чем петь на два голоса. Если они исполняли лирическую песню, публика задумчиво вздыхала. Когда выбирали что-нибудь повеселее, люди смеялись. При печальной или трагичной песне все глаза, рукава, платки и башмаки зрителей намокали от слёз.
Если какой-нибудь недотёпа случайно чихал, когда Винченцо и Винченца пели, остальные слушатели принимались шипеть: «Чщ-щ-щ-щ!» и «Тс-с-с-с-с!» — а то и вовсе выводили бедолагу из театра. Разумеется, в почтительном молчании.
Случалось, их просили убаюкать детей, которым не спалось. По какой причине? Да по какой угодно: может, ребёнку перед сном рассказали страшную сказку, а может, разболелся животик. Так или иначе, пение Винченцо и Винченцы быстро успокаивало малыша, и тот засыпал безмятежно, как вода в вечернем пруду. Они пели ему что-нибудь из Моцарта или Беллини… Частенько вместе с ребёнком засыпали родители, а заодно и прочие домочадцы.
Приглашали их и к тяжелобольным. Пение успокаивало любую, даже самую острую, боль и облегчало предчувствие смерти.
Они были счастливы. Они любили друг друга. Они обожали петь. Чего же ещё желать?
Новая радость явилась к ним сама. Радостью этой был ребёнок, мальчик или девочка, которого ждала Винченца. А злой рок явился в их дом под именем кардинала Рокалио.
Рокалио был влиятельным человеком. Нос его напоминал клюв, а лицо выглядело измождённым от постоянно терзавшего его голода. Блюда, которые ему подавали, были изысканны и обильны, но голод не был связан ни с едой, ни с питьём. Рокалио жаждал господства. С каждым вздохом он стремился получить больше и больше власти. Любой: над людьми, предметами, явлениями.
Всякое его приказание исполнялось тотчас же. Сам герцог Флорентийский слушался и повиновался ему. Так, однажды Рокалио взбрело в голову завести собственную армию. Она получила имя «Тридцать огров Рокалио». Конечно, ограми солдаты его не были — по крайней мере, некоторые. Но все как один оказались дикими, грязными, шумными и свирепыми, к тому же огромного роста. Всё это льстило Рокалио, который отлично знал: страх — главное условие власти. «Боятся — значит уважают», — не раз повторял он, посмеиваясь.
Слухи о Винченцо и Винченце дошли до Рокалио. Неизвестно почему он воспылал к ним отчаянной ненавистью. Подобное случается и в природе: одни животные рождаются, чтобы охотиться, и думают только о том, чтобы догонять, хватать и терзать других. Дело в том, что кардинал был человеком крошечного роста, его писклявый голосок напоминал звук тростниковой флейты, а лицо казалось серым и невыразительным. Сам он петь не умел и терпеть не мог, когда поют другие. Искусство, существующее исключительно для того, чтобы дарить радость, с раннего детства вызывало в нём отвращение. Танец казался ему кривлянием, музыка — бессмысленным сотрясанием воздуха, от живописи его тошнило, литературу он воспринимал как пустую трату времени, не имеющую ни малейшего отношения к реальной жизни. Единственным доступным его пониманию видом деятельности были приказы, которые безоговорочно выполнялись, и подчинение других людей своей воле.
В тот день, когда Винченца сказала Винченцо, что беременна, один из огров как раз вышел из кардинальского дворца. У него было с собой письмо, адресованное молодым супругам.
Открыв дверь и увидев перед собой кардинальского огра, Винченца онемела от ужаса. Маленький чайник — в полдень она обычно заваривала травяной чай — выпал у неё из рук и с грохотом покатился по полу. Огр заговорил. Его манера произносить слова больше смахивала на собачий лай, чем на человеческую речь.
— Письмо… от кардинала! У-у-у… Рокалио! Слушать сюда! Слушаться кардинала Рокалио!
Внезапно он осклабился. Ему понравилось лицо Винченцы, особенно ужас, отразившийся в её глазах. Он перешагнул порог и оказался в маленькой прихожей.
— Винченцо! — позвала на помощь женщина.
Муж тут же явился на её зов из дальних покоев дома.
В письме же было вот что:
«По приказу Его Святейшества кардинала Рокалио:
Петь как ангелы имеют право только ангелы.
Из надёжных источников Моему Святейшеству стало известно, что колдуны Винченцо и Винченца используют запрещённые заклинания, чтобы подражать самому чарующему пению, какое только можно вообразить, а именно пению небесных созданий. Приговариваю упомянутых колдунов Винченцо и Винченцу к изгнанию из нашего почтенного города Флоренции.
Они обязаны покинуть город сегодня не позднее полуночи, ни с кем не прощаясь и в глубочайшей тайне. Если ослушаются приказа, попытаются связаться с кем-либо из родственников, знакомых или поклонников либо если их кто-то увидит, приказываю моей личной гвардии задержать их вместе с лицом, осмелившимся с ними заговорить, и заточить в самую тёмную камеру моих подземелий.
Нет музыки слаще, чем молчание закрытого рта.
Воистину милость Моего Святейшества не знает границ. Преступникам всего лишь надлежит покинуть город, я не повелеваю ни упрятать их в тюрьму, ни сжечь на костре, ни четвертовать, как обычно поступают с колдунами и ведьмами, поскольку убеждён, что всепрощение — это добродетель, которую надлежит практиковать ежедневно.
Ступайте же на все четыре стороны. И чтобы я вас никогда больше не видел, дети дьявола, лжи и зла.
Будьте вы прокляты до скончания веков».
Никаких других объяснений в письме не было.
— За что? За что? — спрашивали друг друга Винченцо и Винченца. — Неужели мы не имеем права даже попрощаться с родными?
Но на город уже опускалась ночь. Близился час изгнания.
Взошёл месяц и спрятался за облаками.
Довольный кардинал Рокалио потирал руки. Как удачно он всё придумал: взять и выкинуть из города ненавистных Винченцо и Винченцу, запретить попрощаться с друзьями и в последний раз повидать тринадцать кузенов и кузин, живших во Флоренции… Не это ли истинный шедевр властолюбия и злорадства! Два огра из личной гвардии кардинала караулили возле дома, где жили певцы, чтобы выставить их вон из города, прежде чем рассветёт.
Винченца рыдала, любуясь в последний раз розовой геранью, которая цвела на окне её крошечной кухни. Винченцо торопливо упаковывал ноты, портреты родителей, флейту Винченцы, свою скрипку, немного хлеба и сыра в дорогу, два шерстяных шарфа, чтобы укутывать шею в холодную зиму: как известно, горло — самое уязвимое место певцов.
— Там, перед крыльцом, нас ждут два огра, — всхлипнула Винченца.
— Как больно уходить не попрощавшись! — воскликнул Винченцо.
И тут произошло одно из тех незначительных на первый взгляд событий, которые способны изменить судьбу человека — или даже многих людей.
Винченцо и Винченца прилегли отдохнуть перед дальней дорогой. Они лежали прямо напротив открытого окна. На подоконник сел соловей и принялся чистить пёрышки. Потом он заметил Винченцо и Винченцу, вытянул шейку и запел нежным, чистым голоском.
Супруги слушали его, забыв обо всём. Даже месяц, воровато выглядывая из-за туч, казалось, светил ярче.
— Надо же, — прошептал Винченцо. — Эта птичка не испугалась и прилетела с нами проститься.
Винченца взглянула на мужа. Глаза её вспыхнули.
— Я придумала, любовь моя! — воскликнула она. — Я знаю, как мы попрощаемся с родственниками, друзьями, Флоренцией, где прожили всю жизнь! Весь город узнает, что сделал кардинал Рокалио.
— И как же, радость моя? По-моему, ты переживаешь даже больше, чем я.
— Нам нужно спеть! Это всё, что мы умеем. Давай споём что-нибудь прямо сейчас!
Винченцо закрыл глаза и кивнул:
— Бежим, скорее! У меня есть идея!
Они взвалили на плечи дорожные сумки и неслышно покинули дом через заднюю дверь. В это время огры спорили у парадного входа: один утверждал, что птица, которая только что пела, была на самом деле прудовой квакшей, другой — что это была девушка.
Охваченные страхом, Винченцо и Винченца петляли по лабиринту флорентийских улочек и наконец поднялись на площадь Микеланджело, откуда открывался вид на весь город — сады, дворцы, старый мост через реку Арно, домишки, где жили их друзья.
Месяц сверкал в небе, как серебряный меч. Но звёзды уже кое-где побледнели: ночь шла на убыль. Винченцо и Винченца любовались городом, взявшись за руки.
Винченца поглубже вдохнула ночной воздух — и запела:
- Прощай, прощай, Флоренция,
- любимая моя,
- дома, мосты и площади,
- родные и друзья…
Эту песню подхватил и Винченцо:
- Прощайте, наши дорогие,
- вас будем помнить мы всегда,
- нас злая воля вынуждает
- покинуть милые места…
Их голос, чистый и сильный, разносился по всему городу — словно туман стелился по переулкам, улицам и площадям.
Случилось так, что на берегу Арно прилёг в ту ночь вздремнуть ветер по имени Филеоли. Это был нежный и тёплый ветерок, вечерний бриз, который любил забраться потихоньку в дом, заслышав музыку.
Он прилетал во Флоренцию специально, чтобы насладиться голосами Винченцо и Винченцы. «Ничего себе, — подумал он, — что я слышу? Почему они так печальны?»
И тут он сделал то, чего не делал никогда прежде. Он встрепенулся и принюхался, как верный пёс, а потом полетел на поиски Винченцо и Винченцы. Он нашёл их довольно быстро, а найдя, нежно обнял. Потом подхватил их печальную песню и понёс по всему городу, из дома в дом.
Усиленная дуновением Филеоли песня зазвучала с такой силой, что разбудила весь город. Окна распахивались, а сонные жители спрашивали друг друга, что случилось, почему голоса их любимых Винченцо и Винченцы слышны в столь неурочное время. Неудивительно: их знал весь город!
- Рокалио Тёмный нас прогнал
- и сердце нам разбил.
- С друзьями не дал нам проститься
- и петь нам запретил.
Звучали голоса Винченцо и Винченцы… Казалось, им подпевают заросли жасмина, спаржа на грядках, вереск на клумбах. Их пение залетало в печные трубы и проникало в сны тех, кто ещё спал. На глаза встревоженных флорентийцев наворачивались слёзы. Ветер Филеоли, тоже тронутый до глубины души, звучал всё громче. Сами собой в такт музыке зазвонили колокола церквей и соборов, собаки не лаяли, кошки не мяукали, сверчки не стрекотали — всё замерло, слушая скорбную прощальную песню.
Лишь одно сердце не трепетало от сострадания в этот печальный час — сердце Рокалио. Стоило ему высунуть голову в окно, и какие-то горожане, которые как раз разыскивали Винченцо и Винченцу, закричали:
— Эй, Рокалио, пёсья башка! Мы любим Винченцо и Винченцу!
Вне себя от ярости, Рокалио призвал к себе Красса, начальника огров.
— У-у-у… — отозвался Красс. — У-у-у, ваше преосвященство, у-у-у!
— Немедленно собирай огров, и пусть приведут сюда этих мерзавцев.
— У-у-у, — задумался Красс. — Живыми? А то Красс! Красс ух как может! У-у-у, у-у-у…
— Мне всё равно! Притащи их мёртвыми, если по-другому не получится! Демона надо изгнать из Флоренции немедленно!
— У-у-у-у… хорошо! Развлечься… У-у-у-у. Чтобы приятно… Очень люблю! Поймать, у-у-у-у… схватить… убить!
И добавил:
— Головотяпы… Головотяпы! — Он и сам не понимал, какую чушь несёт.
Вскоре леденящие душу крики огров разнеслись по всей Флоренции. Заслышав их, люди закрывали двери и ставни. Но кое-кто посмелее побежал к Винченцо и Винченце, которые всё ещё пели, чтобы предупредить об опасности.
— Сюда идут огры! — зашептали смельчаки. — Их жуткие вопли слышны по всему городу!
— Теперь нам точно пора бежать, — сказал Винченцо.
— Да, любовь моя, — отозвалась Винченца. Она положила руку на живот и подумала, как хорошо, что дремлющий внутри ребёнок не ведает ни разочарований мира, ни его скорбей.
Скрытые облаком пыли, которое ветерок Филеоли поднял у них за спиной, молодые супруги вышли на широкую дорогу, уводившую прочь из города, а потом свернули на каменистую тропинку, которая вела в горы.
Тёмные горы будто бы радовались их появлению. Солнце взошло, листочки деревьев трепетали, птицы пели.
Они не знали, что на поляне посреди леса их поджидал диковинный исполин, который появился в тех краях несколько дней назад. Выше горных вершин, самый сильный и мудрый, разменявший не одну тысячу лет, старый дуб уже знал обо всём, что случилось.
А ещё он был другом ветра Филеоли.
Низким голосом Дядюшка Дуб чуть слышно бормотал:
— Быстрее, друзья. Сюда! Я вам помогу.
II. Суровый дуб. Скрипичный мастер, который любил поспать
Винченцо и Винченца бежали по тропинке, взявшись за руки.
Позади них Филеоли поднял целые облака пыли, и казалось, что юные супруги в безопасности. Но нюх у тридцати огров кардинала Рокалио был острый. Они могли учуять добычу за много километров. И очень скоро их чёрные кони уже скакали по дороге, недавно уводившей Винченцо и Винченцу прочь из города.
Филеоли делал всё возможное, чтобы их остановить. Он вздымал тучи пыли, зачерпывал её горстями и бросал в глаза лошадям… Но бесполезно. Лишь сильнейшие ветры — благородный Борей[21] или безумная Трамонтана[22] — могли задержать грозное наступление враждебных сил. Но это воздушное воинство было слишком далеко отсюда и при всём желании не могло прийти на помощь.
Винченца сжала руку Винченцо.
— Друг мой, нам нужно сойти с дороги. Если мы этого не сделаем, огры нас догонят.
Они углубились в чащу.
Но всадники их настигали. Стук копыт по высохшей каменистой земле разносился далеко вокруг, вопли слышались всё отчётливее.
— У-у-у-у, — завывали огры. — У-у-у-у… Охота! Убить! У-у-у-у… Головотяпа!
Юные супруги пробирались сквозь кусты ежевики, едва дыша. Они надеялись, что всадники проскачут мимо. Напрасно: неподалёку от них Красс приказал своему отряду остановиться.
— Стоп! — завыл он. — Чую мясо. У-у-у… Молодое мясо. У-у-у-у… Это они! — И, захохотав, двинулся прямиком к кустам, где, дрожа от страха, прятались Винченцо и Винченца.
— Бежим! — крикнул Винченцо. И, схватив супругу за руку, кинулся в самую чащу.
Огры бросились за ними, как стая рассвирепевших охотничьих псов. Больше всего на свете они любили преследовать добычу.
— На помощь! — закричали бедные певцы. — Помогите!
— У-у-у-у… — завывали огры: с каждой секундой они были всё ближе, а охотничий азарт захватывал их всё сильнее.
Тощие огры неслись вперёд, обгоняя толстяков. Иной раз они взбирались на деревья, как обезьяны. Вот-вот настигнут!
— Помогите!..
Но во время охоты удача не всегда сопутствует хищнику.
Внезапно, словно из самого сердца зари, загремел голос. Он обладал такой глубиной и силой, что огры замерли, как глиняные истуканы.
— Сюда, Винченцо, Винченца! Я вас спрячу.
Винченца не могла понять, откуда доносится голос.
— Бежим к тому огромному дубу.
— Но откуда он взялся?
— Не знаю! В любом случае это лучше, чем огры!
Тут утреннее солнце, будто нарочно, осветило поляну и гигантское дерево — это был Дядюшка Дуб.
— Сюда, друзья мои… — звал он их громоподобным голосом.
Когда огры выскочили на поляну, Винченцо и Винченца забрались на нижнюю ветку.
— У-у-у! Де-е-ерево!
Но как только огры попытались вскарабкаться вслед за беглецами, старое дерево тряхнуло ветвями, и ищейки посыпались на землю. Пустые головы гудели, как барабаны, ударяясь о камни. Меж тем самые тонкие и гибкие ветки сплелись в лесенку, по которой Винченцо и Винченца принялись взбираться всё выше и выше.
— Не тревожьтесь, друзья, — сказал Дядюшка Дуб как можно мягче и приветливее. Однако голос его всё равно звучал достаточно грозно, и два огра рухнули на землю.
Тогда разъярённые чудовища принялись кружить вокруг дерева, завывая, как волки. Они не привыкли отказываться от добычи.
— У-у-у-у… Р-р-р-р, — ревели они.
Наконец Красс, главный среди них, воскликнул:
— Рубить! У-у-у-у… Пилить! Деревяшка!
— Руби! Руби! Руби! Руби! — вторили хриплые голоса его воинов.
Откуда ни возьмись появились два огромных топора. Два огра, покрупнее и покрепче, но на коротких ногах, схватили топоры и направились к дереву.
Первый огр замахнулся топором, но, когда собрался обрушить его на ствол дерева, вновь раздался громовой голос Дядюшки Дуба:
— Что ты делаешь, несчастный?
Тут огра охватила такая паника, что он помчался во всю прыть к дороге, там принялся размахивать топором и случайно отрубил голову одному из коней. К несчастью, это был конь Красса.
— Идиот! — взревел Красс. — Сюда! Топор!
Красс схватил топор обеими руками (при том что весил он более двухсот фунтов) и кинулся к дубу. Громовой голос дерева его не испугал. Он размахнулся и что есть силы рубанул по стволу. Удар взбешённого огра был страшен.
Винченца вскрикнула.
А старому дереву хоть бы что! Ни царапины не осталось на его стволе. Зато железный топор от удара разлетелся на тысячу осколков. Огры завопили: осколки вонзились им в руки, ноги, лица… Испуганные лошади сорвались с места и помчались неизвестно куда. Они в ужасе ржали, словно переговаривались друг с другом на лошадином языке. Дядюшка Дуб захохотал.
Но неугомонные огры уже тащили к нему деревянную лестницу.
— Давайте, давайте, малыши огры… А мы посмеёмся, — приговаривал Дядюшка Дуб.
Увидев, что вскарабкаться на дерево хоть и сложно, но возможно, огры воспрянули духом. Они снова завыли, а их тошнотворная вонь уже достигла чутких носов Винченцо и Винченцы.
— У-у-у-у, убивать! У-у-у… головотяпы! Кардинал доволен!
Но когда все тридцать огров взобрались на дерево, Дядюшка Дуб испустил боевой клич, которому его обучил один знакомый медведь:
— Р-р-ру-а-а-а!
А затем встряхнулся с такой силой, что огры разлетелись в разные стороны и упали на камни. Они так вопили от ярости, что уши закладывало.
— Бежать. У-у-у-у… Мамочка… — завывали монстры. Вскоре их и след простыл.
Когда они вернулись к кардиналу Рокалио рассказывать о погоне за беглецами, им стало так стыдно, что они принялись лупить и молотить друг друга своими здоровенными ручищами — в ухо, в нос, в пузо.
А Винченцо и Винченца тем временем обнимали старое дерево.
— Друг, спасибо тебе! Ты спас нас! Мы — Винченцо и Винченца.
— Я знаю, кто вы. Я много раз слышал, как вы поёте! В ту пору вы ещё жили у себя дома во Флоренции и служили в театре. И знаете, никто никогда не пел так, как вы. Кстати, можете обращаться ко мне, как все: Дядюшка Дуб. А моё настоящее имя… Впрочем, это долгая история.
— Хорошо, мы будем называть тебя Дядюшка Дуб. Но как нам тебя отблагодарить? Ты спас нас. — Тут Винченца коснулась своего живота. Глядя на неё, Винченцо улыбнулся. — Не представляю, что обычно дарят дубам. Прежде мы и вообразить не могли, что деревья умеют разговаривать.
Дерево молчало минут десять. Винченцо и Винченца растерянно переглядывались, но тоже не нарушали тишину.
— Кое-что вы можете для меня сделать, — промолвил наконец Дядюшка Дуб. — Правда, мне немного неловко вас об этом просить.
— Говори, Дядюшка Дуб, не стесняйся! — настаивали Винченцо и Винченца.
— Я живу на свете тысячи лет… — начал дуб, смущённо покашляв. — У меня много друзей. Я столько всего знаю. Я разговаривал с самыми необыкновенными людьми и другими существами. Вы и представить не можете, какие у меня были собеседники. Но никто никогда не учил меня петь.
Винченцо и Винченца переглянулись.
— Дядюшка, мы можем петь для тебя сколько угодно, хоть всю жизнь. Но научить?.. Видишь ли… твой голос… он… не очень подходит для классической оперы.
— Да, ты права, — опечалился Дядюшка Дуб. — Слишком низкий, слишком хриплый — ты это имеешь в виду?
Раньше мы упоминали, что топор, которым Красс ударил по стволу, не причинил Дядюшке Дубу ни малейшего вреда. На самом деле это не совсем верно. Кое-что всё же произошло: в глубине дерева кто-то громко чихнул:
— А-а-а-апчхи!
— Кто это? — удивился Дядюшка Дуб. — Голос вроде знакомый…
— А-а-а-апчхи! — вновь услышали все. А потом кто-то зевнул.
Из дупла высунулась седая растрёпанная голова с белоснежной бородой и живыми, озорными глазами.
Удар топора огров разбудил старого Гварнери!
Гварнери был знаменитым скрипичным мастером. Своим непростым ремеслом он овладел в совершенстве, но для этого ему потребовались долгие годы напряжённой работы. Его смычковым инструментам не было равных во всём мире. Никто так, как Гварнери, не разбирался в сортах дерева и ремонте старых скрипок. Однако был он, помимо всего прочего, чуточку рассеян. Мог заблудиться или вовсе забыть вернуться домой. Иногда Гварнери отправлялся в лес на поиски подходящего дерева, из которого можно было бы изготовить хорошую скрипку. Когда-то в лесу он познакомился с пастухами, а однажды завёл дружбу с семьёй волков и с тех пор мог гостить у них неделями. Заказчикам надоедало ждать, когда же он починит их скрипку, и они шли к другому мастеру. Однако это нисколько не огорчало старого Гварнери. Он был счастлив в окружении своих скрипок, деревянных заготовок, баночек с лаком и клеем. Он обожал лесные прогулки, шёпот ветра и мелодии, извлечённые из инструментов, которые совсем недавно были деревом.
Но как-то раз он отправился в лес не на прогулку, а чтобы спрятаться. Другие скрипичные мастера, завидовавшие искусству Гварнери, подослали к нему наёмных убийц. Они решили расправиться с гением, чтобы самим получать все заказы и изготавливать все скрипки. Дядюшка Дуб спрятал мастера в своих ветвях. Но рассеянный старичок, к тому же уставший от погони и треволнений, больше уже не спустился на землю. Первым делом он проверил, можно ли и тут заниматься своим ремеслом. Потом лёг и забылся долгим-предолгим сном. И так проспал более ста пятидесяти лет.
А разбудил его, как мы уже говорили, удар топора. В этот миг он услышал обрывок разговора Дядюшки Дуба и юных певцов.
— Кхе, кхе. — Старый мастер покашлял, прочищая горло. — Меня зовут Гварнери, — представился он сначала по-итальянски, а затем по-каталански. — Давайте сюда ваши инструменты, я их мигом настрою!
Винченца и Винченцо молчали.
— Если я говорю… тьфу… простите. — Он снова сбился на итальянский, но мигом поправился. — Если я говорю «инструменты», я имею в виду также и хриплый голос этого старика, моего друга. — Он говорил на затейливой смеси двух языков. — Моего друга дуба, который ещё упрямее, чем я. И добрее! Намного добрее! И щедрее!
— Дружище Гварнери, — воскликнул Дядюшка Дуб. — Прости меня! Я начисто забыл о тебе, а ведь прошло столько лет! Ты в самом деле считаешь, что мой голос можно исправить?
— Как это было бы славно, — воскликнули Винченцо и Винченца. — Если бы вы, дорогой Гварнери, настроили Дядюшке Дубу голос, мы бы непременно научили его петь!
— Мне это совсем не сложно. Сейчас, одну секундочку… Кхе, кхе, кхе, — снова закашлялся мастер.
И тогда по всему лесу, по всем окрестностям, по всему прекрасному городу Флоренции пронёсся крик — ликующий, оглушительный, раскатистый:
— Да-а-а-а-а-а! Ура-а-а-а!
Это радовался Дядюшка Дуб. От его крика осыпались сухие листья, оставшиеся на некоторых деревьях с прошлой зимы, а заодно проснулись те, кто ещё спал.
Но старый Гварнери, Винченцо и Винченца не испугались: наоборот, они тоже радовались вместе с Дядюшкой Дубом.
III. Лосось Серапион, половинка кольца, сто песен и смех Рокалио, который окончился слезами
Гварнери работал не покладая рук, настраивая оперный голос для Дядюшки Дуба.
Винченцо и Винченца поселились в маленьком домике, прилепившемся между двумя ветками, и целыми днями только и делали, что отдыхали и наслаждались жизнью. В одной из комнаток, служившей им спальней, стояли две кровати с матрасами, набитыми чистейшей овечьей шерстью. В подвесных шкафчиках хранились их вещи, панцирь доисторической черепахи служил им столом, а через маленькое окошко они могли вглядывать наружу, оставаясь невидимыми. Живот у Винченцы постепенно округлялся, и вместе с Винченцо они иногда засиживались допоздна, придумывая имя будущему ребёнку. Иногда они спускались на землю и пели свои арии и дуэты. Смолкали птицы, сверчки и цикады. Лес слушал как зачарованный.
Случалось и так, что на мотив известных арий Винченцо и Винченца рассказывали свою историю:
- Волшебное дерево стало нам домом,
- а огры бежали с отчаянным рёвом.
- И пусть кардинал, этот злобный убийца,
- попробует только сквозь ветки пробиться!
Однажды лунной ночью Винченцо спросил Дядюшку Дуба, как случилось, что никто прежде не замечал рядом с Флоренцией такое исполинское дерево. Дуб же издалека видно, а голос его разносится по всей земле!
Дядюшка Дуб был прекрасным рассказчиком. Поэтому иногда он призывал старого Гварнери, который в своей мастерской внутри ствола целыми днями шлифовал и лакировал его голос, и требовал вернуть его на время обратно.
Получив голос, он делился с друзьями удивительными историями. Например, теми, которые мы с вами уже знаем. Подобно могучему колдуну, Дядюшка Дуб мог перемещаться с места на место. Он вытаскивал из земли корни, оставляя после себя глубокую яму, и шагал на них, как на громадных ногах. В путь он пускался, как правило, в новолуние. В такие ночи луна совсем уходит с неба, на землю опускается густая тьма. А вместе с ней — тишина. Дядюшка Дуб выбирал самые нехоженые горные тропы, иначе он бы до смерти напугал какого-нибудь случайного путника, если бы внезапно вырос перед ним из темноты. А потом, глядь — и объявлялся в какой-нибудь далёкой стране или крошечной деревушке. Проснувшись, жители, к своему великому удивлению, обнаруживали его растущим посреди площади или сквера. Вот почему в разных уголках земли издавна рассказывают сказки о деревьях, которые умеют ходить и разговаривать.
— А почему ты выбрал Флоренцию? — спросила Винченца.
Дядюшка Дуб признался, что на самом деле он направлялся в крошечную и никому не известную Серру д’Обак, чтобы там хорошенько выспаться и отдохнуть, как вдруг услышал дивное пение молодых супругов. И он остановился неподалёку от города, чтобы послушать.
— А от чего тебе так хотелось отдохнуть, Дядюшка?
И тогда Дядюшка Дуб рассказал историю о лососе Серапионе и половинке кольца.
— Древнее и мудрое Северное море давно уже ни на кого не сердилось, — начал старый дуб. — Точнее, почти ни на кого. Но как-то раз оно страшно разозлилось на рыбаков с острова Смолен.
На этом холодном норвежском острове мало жителей. Зато все они — хорошие люди. Одни работают в полях и лесах, другие ловят рыбу.
Но как-то утром рыбаки не рискнули спустить на воду свои судёнышки. Разъярённое море бешено хлестало о берег. Оно расколотило все лодки. Оно грозило людям густыми туманами, смертельными водоворотами, гигантскими волнами, которые того и гляди могли разрушить весь остров, не говоря уже о пристани. «Верните мне его!..» — завывали волны. «Верните!..» — слышали обитатели Смолена, попрятавшиеся по домам.
Виной всему был юный Сигурд, единственный сын Сигруна. Этот Сигурд поймал необычайную рыбу, при том что каждому рыбаку было известно: ни в коем случае нельзя её трогать. Старый Серапион был королём всех лососей. Здоровенный, как дельфин, покрытый золотой чешуёй, старый, как я, и такой же мудрый, — рассказывал Дядюшка Дуб. — Ему, как и мне, было не менее трёх тысяч лет… Как же могло прийти в голову его выловить?
А дело было так. Юный Сигурд влюбился в Катрину, дочь Кнута, старейшины острова. Она считалась богатой невестой. А Сигурд был простым рыбаком. И Кнут запретил дочери и думать о свадьбе.
Но однажды мир перевернулся — что на самом деле случается с ним ежедневно…
Умерла Петра, прабабушка Сигурда, самая старая женщина на острове. Она прожила на свете сто пятьдесят лет. Люди называли её «женщина-тюлень».
На северных островах таких женщин-тюленей считали оборотнями, сильнейшими ведьмами, которые превращаются в тюленей, когда пожелают.
Тело умершей так и не обнаружили. Зато нашли записку, нацарапанную углём, изношенное платье и кусок полотна, испещрённого шрамами, которое выглядело как человеческая кожа. Полотно лежало на галечном берегу, прямо на урезе моря. Записка была совсем короткой. А значение её — таинственным:
«Прощайте, дети, внуки и правнуки. Прощайте, жители Смолена. Прощайте, деревья и цветы, сливочное масло и шоколад. Я возвращаюсь в страну, откуда когда-то пришла в этот мир. Меня дожидаются в ней вот уже сто пятьдесят лет. Всем вам я оставляю на память немного счастья и удачи. Моему любимому внуку Сигурду я завещаю две половинки кольца. Сигурд, мальчик мой, если ты подаришь девушке одну из этих половинок, ничто уже не помешает вам пожениться. Главное, мой дорогой, выбери достойную невесту, будь храбрым и ничего не бойся. В твоих жилах течёт и моя кровь! Ни в коем случае не потеряй вторую половинку кольца, потому что оно обладает великой силой. Никто не может ей противостоять.
Я буду по всем вам очень скучать.
И ещё: если когда-нибудь к вашим берегам приплывёт тюлень, не троньте его. Ему же интересно посмотреть, как поживают жители Смолена… Мы, тюлени, такие любознательные!
Бабушка Петра».
Не успели слёзы скорби высохнуть на его щеках, как Сигурд схватил обе половинки кольца. Одну он привязал на шнурок и повесил на шею, а другую бегом понёс Катрине, которая от счастья расплакалась. Она любила Сигурда с детства, с той самой секунды, когда однажды ночью во время грозы под вспышками молний он её поцеловал.
Кнут был в бешенстве, от злости он отгрыз себе усы и прикусил язык. Он понимал, что обязан подчиниться воле женщины-тюленя. Ослушаться заколдованного кольца было очень опасно.
— Так и быть, женитесь, — проворчал он. — Но горе вам, если в день свадьбы у кого-то из вас не будет с собой половинки кольца!
Хитрый и трусливый Кнут задумал украсть половинку кольца у собственной дочери. Сделать это он решил ночью, пока девушка спит.
Но Катрина была умна, как все женщины её рода. Она поняла, что отец задумал недоброе. Первым делом она хорошенько спрятала у себя в спальне свою половинку: завязала её в шёлковый платок и положила в самую маленькую шкатулку (на комоде из китовых костей в её комнате стояло видимо-невидимо всяких ларчиков и коробочек).
Сигурд же, наоборот, гордо носил на шее волшебное украшение, с нетерпением ждал дня свадьбы и не скрывал своей радости.
Как-то ночью Сигурд с друзьями отправился ловить рыбу. По морю гуляли небольшие волны, таинственно и странно блестевшие в лунном свете. Выходить в такое море опасно. Вот уже несколько дней рыбаки не видели хорошего улова, но приближалась зима, и надо было запастись пропитанием впрок.
Волны жадно облизывали борта лодок. Однако рыбаки привыкли к капризам холодного Северного моря. Лишь старый Энрик, которого взяли с собой на случай подмоги, плохо выносил качку. Внезапно необычайно высокая волна — гораздо выше, чем остальные, — обрушилась прямо на Сигурда, будто бы желая смыть его в открытое море. Но Сигурд не поддался. Он был крепкий парень: мускулистыми руками ухватился за вёсла и удержался в лодке. Зато Энрик, который сидел рядом, упал в воду.
— Энрик! — закричали рыбаки. — Человек за бортом!
Не мешкая ни секунды Сигурд бросился за ним. В круговерти бушующих волн он нащупал руку тонущего Энрика: тот был слишком стар и слаб, чтобы сражаться с морской стихией. Тогда Сигурд нырнул поглубже и ухватил старика за шею. Изо всех сил работая ногами, он вытолкнул Энрика на поверхность воды.
— Сынок… — захлёбываясь, проговорил старый рыбак. — Одумайся, спасай лучше свою жизнь. Я видел старика Серапиона. А это означает, что наступает мой смертный час.
— Молчи! Хватайся за меня и плыви. Мы уже рядом… Ребята! Мы здесь!
Рыбаки подхватили Энрика и втянули на борт. Сигурд собирался последовать за ним, как вдруг кто-то схватил его. Работая руками и ногами, Сигурд сопротивлялся. Но кто-то с силой тянул его вниз. Сигурд захлебнулся. На мгновение он закрыл глаза и сквозь сжатые веки увидел свою мать: она оплакивала его судьбу. Тут Сигурду стало по-настоящему страшно.
Тёмная вода сомкнулась над его головой. Сигурд уже едва слышал голоса товарищей: не понимая, что происходит, рыбаки кричали от ужаса.