Телефонист Чернявский Владимир

– А ещё он мне рассказывал про вашу бабушку, гадалку, мол, соседи её звали конотопской ведьмой. Правда?

– Да, бабушка была добрая, – улыбнулась Мадам. – Лечила многих… Гадала. Баловалась приворотами.

Эти спички горели долго. Но Ольга тут же затушила одну и взяла новую. И зажгла. Мадам в задумчивости посмотрела на огонь. Затем спросила:

– Что это ты делаешь, Оленька?

Ольга подняла горящую спичку, которой был не страшен ветерок.

– В детстве мы так играли, – пояснила она будто не своим голосом, холодным, жестоким и полным отчаяния. – Поджигали всякую живность. Сначала лягушек. Это было очень смешно.

– Оленька…

– Потом котят, щенков с помойки. И не только. Ведь не только? Правда?

Мадам как-то странно дёрнула головой.

– Три года… Немало. У нас с ним был всего год с небольшим. Как вы это делали?

– Что?

– Рукопись.

– Я не понимаю, Оленька…

Ольга засмеялась, страшно, неприятно:

– Точнее, как ты это делала?

– Не понимаю…

Ольга усмехается, но теперь по-другому. Ей бы остановиться, но она не могла остановиться: порой отчаяние и горечь несправедливости делают нас безрассудно бесстрашными, а потом остаётся только отчаяние. Ольга гасит спичку, тут же зажигает следующую. Шипящий звук, пламя, чёрное внутри…

– Не только котят и щенков. И раздувшихся лягушек. Вот такими в точности спичками. Такие они были?

Мадам, как заворожённая, смотрела на разгорающийся огонёк. Чашка давно уже была полной, и теперь кофе из кофеварки Bialetti переливался через край.

– Не только живность, верно? – тихо сказала Ольга. – А вот и этот самый дом. Помнишь?

– Бабушка была доброй, – монотонно произнесла Мадам.

– Нет, посмотри! Это ведь другой дом. Того давно нет. Он сгорел. До тла!

– Добрая, и доченька пошла в неё…

– Только это были не мы, с этими спичками, от которых не убежать. Не я, верно? Нас не было трое. Это были вы, вдвоём. Это были вы!

Мадам похлопала глазами, на её лбу образовались капризные складки, потом сказала в сторону:

– В неё пошла дочура моя…

– В кого?! – Ольгин смешок вышел зловещим. Не затушив спичку, которую держала в руке, она взяла следующую, зажгла. Мадам быстро, словно украдкой, посмотрела по сторонам. Потом огонёк притянул её взгляд, но стон, сорвавшийся с её губ, теперь прозвучал громче.

– Глазками пошла в неё, – сказала она.

Ольга бросила в траву обе горящие спички, Мадам, косясь, проследила за ними. Ольга тут же вытащила из коробка новую.

– Бабка… – несколько хныкающе произнесла Мадам.

– Да. Конотопская ведьма, и маленькая дочь в Крыму, – согласилась Ольга. И чуть приподнялась, отстранив от себя коробку воспламенителем к Мадам. – Только ничего этого нет! А есть вот это.

И она зажгла эту новую спичку, медленно, а потом подняла на уровень глаз Мадам. И та отшатнулась от неё, как от удара. Глаза её потемнели, и игра пламени словно трансформировала лицо, вычленив какие-то незнакомые черты. Мадам ссутулилась и устало вздохнула.

– Нет, не отворачивайся! – потребовала Ольга. – Три года… Как ты воровала рукописи? Фотографировала? Смотри, такие были спички, правда?

– Не делай этого, – вдруг попросила Мадам. И что-то случилось с её голосом. – Это была не она! Это была я. Она ничего не знает.

Вся недавняя слабость в Ольгиных ногах и эта муть в желудке вернулись. И теперь не холодок, а ощущение жути поднялось по спине к затылку. Потому как что-то случилось с голосом Мадам, женщины, которая только что жаловалась на возраст и связанные с ним болезни. И, наверно, он мог быть так же Ольге знаком, этот голос, как и этот воскресший из прошлого дом. Это был высокий, по-детски звонкий голос совсем юной девушки.

– Что? – просипела Ольга.

– Она меня заставила! – звонкий голос, почти визг смертельно перепуганной юной девушки. – Фотографировать. И ниточки завязывать.

– Господи, – хрипло прошептала Ольга. – Что с тобой?

– Зачем ты её вызвала? Я боюсь её! Она идёт.

«Кто? О ком она говорит?! – подумала Ольга. Эта муть в желудке качнулась и удушающе поднялась к горлу. – Тьма?! Значит, она существует? Значит, она не была их страшными играми?!»

– Успокойся, дыши… – Ольга попыталась взять её за руку. Но было уже поздно. Мадам опустила голову, отвернулась, а потом медленно подняла взгляд. И словно притащила откуда-то пятно темноты, изуродовавшее её лицо:

– Сучка! Всё-таки нашла меня, – произнесла она каркающим, низким, грубым голосом. – Криворотыйкрючконос.

В тот день Тьма была очень сильна. Она заявилась и не собиралась уходить. Я нашёл тебя в сияющем облачке, у кроватки, где спал ребёнок, наша младшая сестра, уже не младенец, но всё ещё беспомощный ребёнок. Тьма заставила тебя тянуть к ней руки и повторять: «Криворотыйкрючконос».

– Всё, успокойся, дыши, – сказал я тебе. – Нет никакого криворотогокрючконоса.

Я не верю, что ты тянула руки к её шее и что могла причинить ей вред. Ведь она была такая же, как мы, наша сестра, плоть и кровь, и когда она появилась, наше счастье засияло ещё ярче. И ты послушала меня, не сразу, но послушала. И никто ничего не узнал. Мы изгнали Тьму. Мы стояли на краю, на границе вместе, и Тьма не посмела больше вернуться в этот день. Но мы увидели, на что она способна, и поняли, как нам надо много сил. Супергероям, охраняющим сияющий мир от прихода Тьмы.

Ты подошла к кроватке, когда ребёнок уже не спал, и повторила то, что говорила не раз:

– Из-за неё всё изменится, – но ты не злилась больше, а говорила печально. – Из-за неё всё кончится.

– Но нет же! – я опять успокаивал тебя. Такое случалось редко; обычно мне требовалось твое успокоение. – Она такая же, как мы. Посмотри, разве нет?

– Такая же, как ты, но не я.

Я это уже слышал от тебя, но в тот раз, очень смущаясь, всё-таки решился:

– Почему? Ты говорила… Потому что мы с ней родились красивыми?

Ты улыбнулась. Я, наверное, сам не желая, очень сильно обидел тебя, потому что не видел тебя никогда такой печальной.

– Глупый, – сказала ты. – Посмотри, что ты видишь?

Я хотел возразить: на самом деле, они просто дразнят тебя, твой нос не настолько огромный, да и не крючком, и рот не кривой, лишь прикус немного… ты унаследовала эти незначительные изъяны от нашего отца, а его никто не считал уродом. Но ты поняла, о чём я думаю, и снова улыбнулась, и снова – печально.

– Это внешне, а я говорю про то, что внутри, – пояснила ты. Но я не понял, и тебе пришлось, указав на ребёнка, объяснить ещё раз: – В ней есть сила, как и в нас. Я чувствую это. Но наша поднимает нас вверх. Её направлена в другую сторону. Она никогда не поверит в супергероя. Она предаст нас. И сможет всё разрушить.

– Мы научим её быть нами.

– Нет, только не её! Она отнимет тебя у меня. Она захочет, чтобы я осталась во Тьме. Потому что эти принцессы-ангелы сами состоят из тьмы. Я там была и видела.

– Это в тебе ещё говорит та, которую мы прогнали, – мягко сказал я, не употребляя слово «болезнь». – И мы не пустим её больше так. Не дадим застать врасплох. И когда она явится, мы будем готовы.

– Допустим, – ты наконец улыбнулась не печально и посмотрела на кроватку с играющей малышкой. – Но вы с ней похожи. Мы с тобой в этом – нет. И когда-нибудь тебе придётся выбирать.

– Ты знаешь, что я давно всё выбрал, – успокоил я тебя. И показал на медальон, кулон, который ты носила на шее, где были мы вдвоём. Хотел добавить: «И ты знаешь, что ты моя единственная настоящая и вечная любовь». Но ты остановила меня и сказала:

– Так что ты видишь?

– Нашу сестру, – я рассмеялся. – И мы не дадим ей ничего разрушить. Элен, она ведь просто ребёнок.

Но ты больше не улыбалась:

– Я не шучу. Ты знаешь, что сила проявляется через глаза. Наша сила. Она и делает нас особенными.

– Конечно.

– Так что есть общего у вас, и нет во мне? Мои глаза…

– Карие.

И глазами ты тоже пошла в отца. Который не был уродом, скорее наоборот – он всем нравился, но был уродом внутри.

– А ваши?

– Разноцветные. Но это ничего не значит…

– Когда-нибудь ты поймёшь, о чём я.

У нашей младшей сестры были такие же разноцветные глазки, как и у меня. Это тебя тревожило. Я же рассчитывал, что когда Ольга вырастет, мы станем втрое сильнее.

А сил нам требовалось много. Мы всё больше убеждались, что одни в этом мире. Который не заслуживал существовать рядом с нашим Счастьем. Одни простив всех! Я знал, что с тобой делал наш отец. Я возненавидел его и свою тогда детскую беспомощность. И я дал нам два обещания. Первое исполнил, как только сумел. О-о, я вовсе не хотел менять твою внешность, ни за что на свете! Но оказалось, и надо-то не так много: чуть подправить прикус, чуть подрезать носовые хрящи, пустячная операция. Ты не изменилась, если только совсем чуть-чуть, но расцвела и превратилась в красавицу. Такую, какой я всегда видел тебя в своём сердце. И очень надеялся, что криворотыйкрючконос исчез. По крайней мере, Тьма всё реже вспоминала к нам дорожку.

Второе обещание оказалось намного более простым. Главное было сделать первый шаг.

Алексей открыл глаза. Наверное, прошло совсем немного времени, возможно, минут десять. Это была просто химия, с которой он не мог бороться, лекарственные препараты. Но больше он не позволит себе заснуть. Руки почти слушались, хотя ноги всё ещё оставались неподвижны. Алексей помог себе перевернуться и оттолкнулся, чтобы сползти с кушетки на пол. И понял, что переоценил работоспособность рук – они не удержали его, и он больно ударился лицом об пол. Журнальный столик был совсем близко. Значит, надо ползти, извиваясь, спокойно, отталкиваясь всем, что послушно, забирая сантиметр за сантиметром. Телефон, вот он, словно горит своими гранями, отражает в чёрном зеркале экрана свет за окнами. Сантиметр за сантиметром…

«Куда ты собралась?»

Только сейчас, когда он полз, Алексею стало очевидно, насколько Ольга Павловна была в неадеквате. Сантиметр за сантиметром, телефон на краю журнального столика, чёткий чёрный прямоугольник – он уже сиял, как главный приз сегодняшнего утра.

«Куда ты собралась? Одна?! В какое-то очень плохое место, ведь так?»

Когда он дополз до журнального столика, стали очевидны ещё две вещи: он пока не сможет держать телефон в руке, но есть громкая связь. Со второй было похуже: прошло значительно больше времени. Не два часа, конечно, как она просила, но и не десять минут.

Невзирая на утро, трубку сняли сразу. Голос был перевозбуждённый и усталый одновременно.

«Это одно и то же», подумал Алексей и сказал:

– Ванга? – и услышал, как мгновенно этот голос стал собранным.

– Привет, сестрёнка! – она засмеялась. Смех был таким же грубым и каким-то булькающим. – Куда это ты собралась? Теперь уж сиди, коль явилась в гости.

– Никуда, – Ольга попыталась отдёрнуть свою руку, но та словно попала в тиски. Она была сильной, очень сильной, её старшая сестра. Только в карих глазах не осталось чистоты и прозрачности, масляными огоньками в них плясала тьма.

Ту руку, что не была зажата в тисках, Ольга поднесла к своему лицу.

– А ты изменилась, – сказала она, провела себе по носу, легонько коснулась линии рта. – Здесь, и прикус…

– Конечно! Наш брат позаботился обо мне.

– Я бы не узнала тебя…

– Сейчас узнаешь, – в глазах издёвка, а потом вдруг вообще отсутствие какого-либо выражения, что-то дремучее, тёмное.

– Отпусти, пожалуйста, руку, – попросила Ольга.

– Он даже об этой сучке позаботился, – монотонно сообщила она, глядя куда-то не совсем на свою собеседницу.

– О ком? – тихо произнесла Ольга.

– Об этой малолетней шлюшке. Она всегда хотела ребёнка. Я б ей выжгла промежность паяльной лампой. У меня тут есть, внизу, – доверительно сообщила она, кивнув на дом. – Внизу много чего есть… Позаботился.

И Ольга вдруг поняла. Или ей показалось, что поняла:

– Мадам? – произнесла она быстро. – Да?! Ты говоришь о ней?

– Мадам, – ухмыльнулась она. – Эта обо мне не знает. Но сильная, стерва, не пускает меня. Я её знаю, а она меня нет, – опять этот смех, похожий на каркающее бульканье. – Нас не представили.

– Пожалуйста, отпусти, мне больно, – снова попросила Ольга.

– Мадам… Даже в толк не возьму, откуда взялась эта сердобольная клуша, – она в удивлении посмотрела на свою руку и разжала пальцы. – Появилась недавно… у писателя твоего. Описаюсь от её заботливости. Это наш брат, он ей верит. Но меня не проведёшь!

Её глаза хитро заблестели, она посмотрела на кофеварку.

– Нет, я говорила об этой малолетней сучке, – словно успокаиваясь, пояснила она. – Полная соплей, смятения и бабьего дерьма. – Ухмыльнулась. – Всё ноет, что её трахал наш папаша, а самой нравилось. Приятно было!

– Нет, – сказала Ольга.

– Невинная восемнадцатилетняя давалка, – опять этот кудахтающий смех, только в росчерке губ появилось что-то брезгливое. – Плакала и давала… А разбираться мне со всем приходилось.

– Нет, – тихо повторила Ольга.

– Что нет?

Ольга чуть сама не взяла за руку свою старшую сестру, но не знала, в какие бездны это может утянуть, и всё-таки решилась:

– Тебе не было приятно.

Та посмотрела на неё с удивлённой ухмылкой, как смотрят на глубоко наивных и заблуждающихся людей; если и была мгновенная молния гнева в её глазах, то она уже прошла:

– Ушам своим не верю: ты меня ещё тут пожалей, – взгляд наполнился презрением. – Насрать я на вас хотела! Было ей приятно, ясно?! Даже очень было! – усмехнулась каким-то страшным грудным голосом. – Уж я-то знаю.

– Это ты её заставила, да? – быстро проговорила Ольга: теперь в глазах её собеседницы опять мелькнуло это отсутствующее выражение. – Рукопись… Ты?!

– Ага! – с ухмылкой подтвердила та. – Как миленькая послушалась. Они, давалки, все такие – плачут, но делают. Когда сосут – тоже плачут.

– А он ведь даже не догадался.

– Не-ет, – снова ухмылка. – Мадам бы этого никогда не сделала, клуша, вот и не догадался… Не то, что давалка.

– Ниточки завязывала? – сказала Ольга.

– Ну, у него же там художественный бардак, – она нахмурилась. – Я и научила сучку: отмеряешь ниточкой, как будто ничего не трогал, всё на месте. А он ничего, твой писатель, я б ему яйца пощекотала.

– Поэтому ты втянула его в беду? – ровно спросила Ольга. – Как втянула всех нас? – и упрямо повторила. – Только ты врёшь – не было тебе приятно!

Та её словно не услышала, лишь монотонно повторила:

– Мне пришлось разбираться. За всех… Тычут пальцами, смеются – нос крючком, а ночью член папаши между ног. За всех пришлось…

– Мне так… – Ольга чуть опять не взяла сестру за руку.

– Заткнись, сука! – закричала та. – Со своими соплями… Знаешь, какими я вас вижу?

– Пожалуйста, – Ольга только успела проследить за её рукой, которая потянулась к кофеварке, большой и увесистой. – Нет!

Она была сильная, её старшая сестра, и оказалась неимоверно быстрой. В следующее мгновение перед глазами Ольги вспыхнуло тёмное пятно в ореоле ярких жёлтых искр. Удар тяжёлой кофеваркой рассёк ей губу и, видимо, выбил нос. Кровь потекла по лицу, а на глазах моментально выступили слёзы.

– Уродина! Вот такими вижу… Слёзы и сопли. Нравится давать, а потом ныть? А?! Слёзы и сопли. Уродина… Ангел разноцветный. Не ной. Ещё хочешь?! Не ной, сказала!

– Пожалуйста, – прошептала Ольга. Только сейчас она поняла, что сестра снова держит её за руку. И вдруг, сильно потянув, она смогла высвободиться. И что-то почувствовала…

Её старшая сестра дёрнула головой:

– Что у тебя с лицом? – спросила она.

По Ольгиным щекам текли слёзы, вся носоглотка была заложена, а рассечённая губа сразу начала припухать. Видимо, под глазами уже наметились будущие гематомы, но это пустяки.

– Что у тебя с лицом?! Тебя наказали?

– Да, – подтвердила Ольга. – Меня ты наказала. Не помнишь?

(пустяки)

Та была искренне удивлена. Потом кивнула:

– Наверное, за дело.

И опять Ольга что-то почувствовала… Она очень сильная, наверное, Тьма делает её сильнее любого мужчины, известного Ольге, и здесь у неё нет шансов. Но… сопли и слёзы.

– Нет! Не за дело, – сказала Ольга. И подумала: «Хер тебе! Я ведь тоже твоя сестра, я ведь тоже могу быть безумной». И повторила это вслух: – Хер тебе.

Глаза женщины напротив вновь налились яростной тьмой.

– Не зли меня!

Ольга рассмеялась, крови из губы потекло сразу больше:

– Хер тебе! Это ты – перепуганная девчонка. Это тебя надо пожалеть.

– Что ты…

– И я смогу.

Ольга это почувствовала – что ей делать. И почувствовала её запах: на какое-то мгновение она больше не пахла болезнью. На какое-то мгновение это был запах той женщины, которая обняла её несколько минут назад. Только это было больше. Откуда-то из глубины памяти всплыло то, чего, оказывается, не забыть. Это был запах её старшей сестры, который она так любила, будучи ребёнком, к которому так тянулась в поисках тепла и защиты в те короткие минуты, когда та позволяла, навсегда утраченные мгновения, которых не забыть…

– Я ведь так любила тебя. Бедная…

– А ну, брысь! Что ты творишь?! – изумилась ей старшая сестра, когда Ольга раскрыла объятья.

– Иди сюда, – сказала Ольга.

– А ну, вон, дрянь! – завизжала та. Но Ольга это почувствовала. Всего лишь мгновение был отклик. И в это мгновение они обе ещё, наверное, могли быть спасены. Но потом та в ужасе шарахнулась от неё. Вырвалась из её объятий и задрожала. Обессиленно поникла, глаза её сделались пустыми. Ещё одна волна дрожи. И теперь взгляд её исторгнул тёмную молнию, а рот – каркающие проклятия, когда она, подняв на Ольгу трясущийся указательный палец, начала повторять:

– Криворотыйкрючконос, – выть, как обезумевшее животное, и повторять: – Криворотыйкрючконос!

У Ольги сжалось сердце, а потом холод словно высушил её всю изнутри. Наверное, их брат действительно умел появляться бесшумно. Наверное, в отличие от Ольги, он был ко многому готов. По крайней мере, шприц с лекарством, необходимым для Элен, был у него уже в руке.

– Спокойно, спокойно, нет криворотогокрючконоса, – он обнял её, и она не вырывалась, пока он делал ей укол, лишь дрожала и всхлипывала. – Всё хорошо, хорошо… Ну, видишь, нет никакого криворотогокрючконоса. Всё хорошо.

Потом Игорь Рутберг посмотрел на Ольгу и горько произнёс:

– Что же ты творишь? Зачем?! Она уже была практически здорова.