1947 Осбринк Элисабет

Elisabeth sbrink

Natur & Kultur

1947

The cost of this translation was defrayed by a subsidy from the Swedish Arts Council, gratefully acknowledged

Перевод — Нина Федорова

Дизайн — ABCdesign

© Elisabeth sbrink 2016. Published by agreement with Hedlund Agency

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2019

В реках — от будущего на север —

я раскинул сети, а ты

нерешительно в них погружаешь

начертанные камнями

тени[1].

Пауль Целан

Время идет не совсем так, как думаешь.

Первого января 1947 года «Таймс» пишет, что англичанам нельзя полагаться на свои часы. Для полной уверенности, что время есть именно то, за что себя выдает, им надо слушать «Би-би-си», которая будет особо сообщать, который час на самом деле. На электрические часы воздействуют частые перебои с подачей электроэнергии, однако и механическим часам поверка тоже не помешает. Вероятно, все дело в холодах. Вероятно, ситуация улучшится.

За годы войны на Великобританию сброшено около 50 000 бомб. Повреждено свыше 4,5 миллионов построек. Небольшие города в провинции почти стерты с лица земли, как тот шотландский портовый городок, бомбардировка которого даже получила название: Клайдбанк-блиц[2].

В австрийском городе Винер-Нойштадт некогда было 4000 домов. Уцелело только восемнадцать. В Будапеште непригодна для жилья половина домов. Во Франции разрушено в общей сложности 460 000 построек. В Советском Союзе полностью уничтожены 1700 небольших городов и деревень. В Германии разбомблено круглым счетом 3,6 миллиона жилищ, каждое пятое в стране. Половина домов в Берлине для жилья непригодна. По всей Германии остались без крова свыше 18 миллионов людей. Еще 10 миллионов бездомных — на Украине. Все они вынуждены довольствоваться ограниченным доступом к воде и нерегулярным — к электричеству.

Прав человека не существует, понятие «геноцид» почти никому не знакомо. Уцелевшие только-только начали считать своих мертвецов. Одни едут домой и не находят дома, другие едут куда угодно, только не туда, откуда пришли.

Сельские районы Европы уничтожены, разорены и отчасти затоплены, оттого что плотины выведены из строя. Возделываемые земли, леса, крестьянские усадьбы — человеческие жизни, пища и труд — сожжены дотла, затянуты глиной.

Во время немецкой оккупации Греция лишилась трети своих лесов. Сожжено более тысячи деревень. В Югославии уничтожено больше половины поголовья скота, а грабительский вывоз зерна, молока и шерсти разорил экономику. Армии Гитлера и Сталина оставляли за собой пустыню не только при наступлении, они получили приказ уничтожать все на своем пути и при отступлении. Тактика выжженной земли: вражеским войскам не должно достаться ничего. Как говорил Генрих Гиммлер: «Не оставить ни единого человека, ни единого домашнего животного, ни единого зернышка, ни единого кусочка рельсов, <…> враг должен найти землю полностью выжженной и разрушенной».

Теперь, после войны, все ищут наручные часы — крадут их, прячут, забывают, теряют. Ясности со временем по-прежнему нет. Когда в Берлине 8 вечера, в Дрездене — 7, а в Бремене — 9. В русской зоне действует русское время, тогда как англичане в своей части Германии вводят летнее время. Спросив, сколько времени, люди большей частью слышат в ответ, что оно пропало. В смысле, пропали часы. А может, пропало время?

Январь

Хамде Джом — девушка энергичная, но всему есть предел. И он уже близок.

Когда приходит в деревню, этот человек с волшебным ящиком созывает детей. Малыши выпросят у матерей крупы, старшие украдут, но все они придут смотреть на волшебный ящик, который, по словам его хозяина, поедает сахар и выплевывает карамельки. Дети смеются и платят ему пшеничными хлопьями, чечевицей и овсом. Он рассказывает истории и показывает картинки, которые становятся рассказами, когда он сует в картонный ящик палку и крутит ее.

Хамде шестнадцать лет, и она глядит не наглядится на волшебство подвижных картинок. Она крадет у матери хлеб, чтобы заплатить этому человеку, горстями таскает из кладовки чечевицу. Потом вспоминает, что у дяди, брата отца, много кур и пять индюшек. Днем, когда дядя спит, она пробирается в его шатер и крадет яйца — лишь бы снова увидеть движущиеся картинки, услышать о героях и борцах за свободу, почувствовать, как мир ширится. Но когда она с добычей крадется к выходу, дядя просыпается, хватает ее и дает тумака. Яйца разбиваются, и этой ночью Хамде в грязном платье спит в пещере, прячется от дядиного гнева. Но он пройдет.

Каждый вечер, заканчивая свои рассказы, мужчина с волшебным ящиком произносит одни и те же слова: «Вот и темень, вот и ночь».

В Овальном кабинете Белого дома президент Трумэн делает записи в дневнике. Шестого января он просыпается рано и успевает несколько часов поработать, а потом пешком идет на железнодорожный вокзал встречать свою семью. Хорошая тридцатипятиминутная прогулка, пишет он в дневнике, радуясь возвращению жены и детей. Чертовски неприятно быть одному в этой большой белой тюрьме. Ночами половицы скрипят и потрескивают. Не требуется большой фантазии, чтобы увидеть, как расхаживает взад-вперед старый Джеймс Бьюкенен, полный тревоги о мире, вышедшем из-под его контроля. На самом деле вверх-вниз по лестницам бродит целая толпа мятущихся президентов, сокрушаясь обо всем, что им следовало бы сделать лучше, и обо всем, что они сделать не успели. Кое-кто из его покойных предшественников от этого воздерживается, записывает Трумэн в своем синем дневнике. Им просто недосуг, слишком они заняты контролем над царствием небесным и управлением преисподней. Но остальным, бедолагам-президентам, которые не добились своего, нет покоя. Белый дом — дьявольское место.

Седьмого января Лондонское управление пассажирского транспорта уведомляет, что 500 его сотрудниц должны оставить работу. Пора им вернуться домой. В ближайшие месяцы будут уволены все кондукторши лондонских автобусов и трамваев. В общей сложности 10 000. Вернулись мужчины.

Движение возле границы, деревья, словно черные линии среди белизны пейзажа, шаги по замерзшей земле действительно почти не оставляют следов. Мир полон беглецов, стремящихся прочь, вон из страны. Некоторые границы охраняются меньше других, дороги узкие, извилистые, местное население занято своими делами.

Одна граница — между Германией и Данией. Другая — между Данией и Швецией. Водные границы, сухопутные границы, линии, прочерченные на бумажных картах, в реальности же обозначенные камнем, забором, тысячами сухих былинок, шелестящих на ветру.

Одни бегут от пережитого. Другие — от последствий своих поступков. Молчание. Секретничанье. Закодированные депеши и ночевки всякий раз на новом месте. Поток мужчин направляется из Германии в Данию и дальше, в Швецию. Заботливые руки обеспечивают их в дороге пищей и ночлегом.

Пер Энгдаль намерен вернуть себе загранпаспорт. Получает отказ и остается изолирован в своей стране, которую хочет и сохранить, и расширить, разорвав границы. Идея внутренне противоречивая, но он будет неустанно трудиться над ее осуществлением. Шведская тайная полиция классифицирует его как нациста, и после визита к Видкуну Квислингу в Норвегию во время войны и последующей поездки в Финляндию, где он встречается с несколькими высокопоставленными представителями вермахта, загранпаспорт у него изымают. Несмотря на неоднократные попытки, вернуть паспорт пока что не удается, поэтому он принимает визитеров у себя, в Мальмё. У Энгдаля есть надежные сотрудники, которые разъезжают вместо него и занимаются организационной работой. В оставленных бумагах почти нет документов и названы лишь считаные имена. Приходится окольными путями выяснять, разыскивать искладывать в единую картину все, что происходило в течение тех месяцев, что составят 1947 год, время, когда все казалось возможным, поскольку все уже произошло.

Они едут со всей Европы. Большинство воевало в дивизиях СС на Восточном фронте, кроме того, много прибалтов, которым грозит выдача Советскому Союзу. Всем им нужна помощь, чтобы избежать последствий своих военных деяний, и человек без паспорта принимает их всех.

Пер Энгдаль — лидер шведских фашистов, но поток беглецов, ищущих его помощи, он намерен держать за пределами своего движения, деликатно и под шифром. Вот почему центром этой деятельности становится его частная квартира на мальмёской Местер-Хенриксгатан, 2. Встречи получают литературную окраску, поскольку фашист, который вдобавок пишет стихи, использует в качестве шифров для беглецов, прибежищ и перемещений названия книг — чтобы держать в неведении шведскую полицию.

Сколько их прибывает? Неясно. Кто они? Неизвестно. Но иные из этих тысяч беглецов становятся больше чем именем, возможно даже друзьями. Как профессор Йоханн фон Леерс, ближайший помощник и протеже министра пропаганды Геббельса, один из наиболее влиятельных идеологов нацистской пропаганды ненависти. Волевой и активный юдофоб в нацистском руководстве. Крупное имя, крупная дичь. Фон Леерс попал в плен к американцам и был интернирован в Дармштадт, но через полтора года сумел бежать. В дальнейшем след его размыт и противоречив. На несколько лет ему удается исчезнуть, но в 1950-м он бесспорно появляется снова, в Буэнос-Айресе. Одни утверждают, что фон Леерс несколько лет скрывался в Северной Германии, другие же — что он инкогнито жил в Италии.

Не подлежит сомнению вот что: в конце 1946 года он едет в старинный купеческий город Фленсбург, километрах в десяти от датской границы. Там его встречает датский эсэсовец-доброволец Вагнер Кристенсен и провожает в датский поселок Падборг, расположенный без малого в десяти километрах.

«Мы водили беглецов по тропе через болото и через границу».

Молодому Кристенсену нравится Йоханн фон Леерс — позднее они будут поддерживать контакт, — и он провожает нового друга дальше, через Данию в Копенгаген, где уже другие переправляют его на лодке через Эресунн.

«Я не мог путешествовать, поэтому им пришлось ездить ко мне», — будет позднее с гордостью вспоминать Энгдаль, тщательно избегая называть имена.

Несколько тысяч беглых нацистов Энгдалю и его товарищам удается обеспечить работой. Верфь «Коккум» и производитель счетных аппаратов «Аддо» охотно идут навстречу, при условии, что Энгдаль ни словом не обмолвится об этом в своей газете «Веген фрамот» («Путь вперед»). Все они понимали, что требуется: действовать, но скрытно, без света.

Пер Энгдаль — поэт, журналист, фашистский лидер. Шведская полиция считает его подлинным основоположником шведского нацизма.

«Уже перед войной он был известен как шведский нацист, имевший превосходные связи с международным нацизмом. Он был персона грата в Берлине и Риме. <…> Еще в конце 1945 года Энгдаль завязал контакт с оставшимися за рубежом нацистскими и фашистскими ячейками», — пишет центральное полицейское ведомство, Государственная полиция, в отчете начала 1950-х годов.

Всего за несколько дней до наступления нового 1947 года пятеро мужчин собираются в Риме на проспекте Реджина-Элена. Журналист, археолог, ревизор, профсоюзный лидер и человек, утверждающий, что он внебрачный сын Бенито Муссолини. Сообща они учреждают Итальянское социальное движение (Movimento Sociale Italiano), основанное на тех же идеях и идеалах, что и фашистская партия Муссолини. Это движение быстро приобретает множество приверженцев и получает от частных лиц крупные денежные дотации. Уже через несколько месяцев по всей Италии открываются местные отделения, и движение может начать свою работу, нападая на демократию и противодействуя коммунизму. И не только в Италии. Их цель — новая Европа.

Фалангисты в Испании, перонисты в Аргентине, британские фашисты во главе с Освальдом Мосли, неонацисты, нелегально собирающиеся в Висбадене под руководством Карла-Хайнца Пристера. И Пер Энгдаль в Швеции. Они в подполье и действуют, меж тем как мир смотрит в другую сторону. Уже сейчас они создают собственную хорошо организованную курьерскую службу, чтобы обходить паспортные, визовые и валютные ограничения. Вскоре эти люди сблизятся, даже встречаться будут. Накопленная инерция маятника, который качнется вспять.

Девятнадцатого января в Польше проходят выборы. Но за последние недели полумиллиону поляков предъявили обвинение в сотрудничестве с нацистами и в наказание лишили права голоса. Более 80 000 членов антикоммунистической партии «Польске стронництво людове» арестованы прямо накануне выборов. Около 100 из них убиты польской тайной полицией.

В результате коммунисты одерживают грандиозную победу.

На Ялтинской конференции 1945 года Сталин обещал Польше свободные выборы, но это — смертельный удар по многопартийной системе.

Сын египетского часовщика, Хасан аль-Банна, желает повернуть время в сторону ислама. Некогда он был любознательным ребенком, своенравным и энергичным, как его мать, и более устремленным вовне, чем отец. Мировое время выверялось в отцовской мастерской, где немые циферблаты ждали стрелок, в коробках поблескивали крохотные подшипники, а сам звук отремонтированных часов становился наградой за труды. Тиканье, четкое и ровное, сообщало, что и вещь, и время пришли от беспорядка к порядку, от хаоса к контролю.

За пределами отцовской мастерской лежал Египет с его пшеничными полями, с людьми, гнущими спину под презрительными взглядами англичан. Несвободная страна. И так же густо, как пшеничные колосья в полях, стояли стихи в Коране.

Мальчик выучился ремеслу, стал часовым мастером. Когда находишься в помещении, полном часов, время становится и другом, и врагом. И когда разбираешь часы, рассматриваешь их внутренность, а затем заставляешь время снова идти, оно становится силой, которой можно управлять.

Самолет мчит Симону де Бовуар в Нью-Йорк. В салоне, рассчитанном на сорок человек, всего десять пассажиров, так что уже на борту она чувствует себя заблудшей. Словно оставляет позади, в Париже, свою жизнь. Впереди откроется что-то другое, новое, и сделает ее кем-то другим. Самолет в воздухе. Двадцать пятое января. Она пишет: «Я нигде. Я где-то в другом месте. Какое теперь время?»

В это время еще не существует универсальных прав человека. Но ощущало ли мировое человечество нехватку того, о чем оно не ведало? Хватало ли ему защиты мировых религий, которые желали сберечь человека как частицу божества?

Мир поднимается из жирного человеческого праха. Здесь и сейчас, в случайной конторе Объединенных Наций на самолетостроительном заводе близ городка Лейк-Саксесс, будут созданы универсальные ценности. Новые идеи, новые предпосылки гуманности, новая мораль. Права человека не должны зависеть от того, кто он — христианин или буддист, рожден ли в состоятельной или неимущей семье, какое у него имя, пол, положение, страна рождения или цвет кожи.

В мировую историю вступает шестидесятилетняя женщина, которой поручено руководить этой работой. Недавно ее лишили водительских прав за небрежную езду. Где-то глубоко под потоками будничных политических событий, скорби о покойном муже, Франклине Д. Рузвельте, где-то под слоем мыслей о старости, материнстве и непривычности для людей лидера-женщины струятся слова, которые с этого первого и до последнего дня будут сопутствовать рабочей группе, те самые, что можно прочитать у философа конфуцианца Мэн-цзы или в двенадцатой главе Послания к Римлянам: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром»[3].

Первое заседание рабочей группы Элеонора Рузвельт назначает на 27 января. Царит некоторая эйфория. «Больше никогда», — твердят друг другу и самим себе люди во всем мире. «Больше никогда», — говорят члены рабочей группы по правам человека, вряд ли осознавая масштабы своей задачи.

«Больше никогда». Эти слова повторяются, как кисточки на таллите, на молитвенной шали, словно Бог существует.

Январский ветер гуляет по городу Мальмё. Случайный гость, господин фон Леерс, привлекает внимание своей шляпой. Он изучал юриспруденцию, зарабатывал на жизнь как нацистский журналист, вступил в СС, и вскоре министр пропаганды Йозеф Геббельс, впечатленный его талантами, взял его к себе в качестве главного идеолога.

С точки зрения распространения ненависти Йоханн фон Леерс оказывается весьма удачным приобретением. В книге «Евреи смотрят на тебя» он поименно называет целый ряд людей, которых считает евреями, выдающихся немецких политиков, ученых и художников, публикует их фотографии и призывает своих однопартийцев убивать их. В частности, упоминает Альберта Эйнштейна, покинувшего Германию еще в 1933-м. «Пока не повешен», — отмечает фон Леерс. Однако многих других похищают и убивают, будто его слова — приказ.

Теперь он, стало быть, прибыл в Мальмё.

Кто покупает билет, кто встречает его в порту, кто провожает к Перу Энгдалю?

Некоторое время фон Леерс остается в Мальмё, общается с Энгдалем. Что они могли обсуждать, что у них общего, у лидера шведских фашистов и у махрового геббельсовского юдофоба? Может быть, именно здесь их мечтания получают пищу, а мысли о новом будущем облекаются в слова? Может быть, именно сейчас, в первые дни года, проведенные вместе с Йоханном фон Леерсом, обретает ясность представление Пера Энгдаля о послевоенной Европе?

Поток эсэсовцев, выбравших бегство через Скандинавию, не иссякает. Пер Энгдаль полагает себя центром движения, состоящего из отдельных ячеек, причем эти ячейки не знают друг о друге, но действуют во имя общей цели — спасти храбрецов, которым грозят кара и экстрадиция вражеским державам. Энгдалем словно бы руководит огромное сочувствие к эсэсовцам, особенно к прибалтам, рискующим оказаться в руках Советского Союза: «Мы в этом участвовали. Мы знаем, чего это стоило. Мы видели людей, у которых не было на всем свете по-настоящему надежного места, людей, чья родина оккупирована, а на них самих охотятся, как на диких зверей…»

Он пишет о судах, идущих из Швеции в Испанию или в Латинскую Америку, однако в своей автобиографии упоминает, что большинство эсэсовцев переправляют в Западную Германию, которая считается относительно безопасной. Пожалуй, он и его люди помогли в общей сложности 4000 беглецов, хотя, возможно, цифра и чуть меньше.

Спустя несколько лет Йоханн фон Леерс окажется в Буэнос-Айресе, одной из крупнейших колоний нацистских преступников. Президент Перон принимает их с распростертыми объятиями, не только потому что симпатизирует их идеям, но и потому, что из фондов Третьего рейха ему очень хорошо платят за хлопоты. И Йоханн фон Леерс и Пер Энгдаль продолжают строить свою мечту, по отдельности и сообща.

Февраль

Сейчас, 12 февраля, Кристиан словно бы рождается вновь, так он чувствует. Это — день Д, как de luxe, как Диор. Он показывает первую коллекцию под собственным именем.

Гадалки в его жизни — поворотные пункты. Вспомнить хотя бы тот раз, когда Кристиан дома, в Гранвиле, участвовал в благотворительном базаре, переодетый цыганом продавал амулеты на счастье. А когда пришло время собираться и идти домой, наемная провидица схватила его за руку и нагадала, что у него будет много женщин, — непонятное пророчество и для четырнадцатилетнего подростка, и для его родителей. Однако теперь заново рожденный Кристиан Диор радостно говорит: «В каждой стране есть женщины худощавые и полные, темноволосые и белокурые, женщины со скромным вкусом и те, что любят выглядеть вызывающе. Есть женщины с изумительным декольте и такие, что стараются спрятать бедра. Одни слишком высокие. Другие слишком маленькие. В мире великое множество красивых женщин, и их формы и вкусы бесконечно разнообразны».

Всего несколькими месяцами ранее он открыл свое bureau des rveries[4] и с большой тщательностью набирает сотрудников. Они должны стремиться к элегантности, дополнять его и его воплощенные грезы вышивками, вуалями и тонкостью ручной работы. И он умеет угодить богине по имени Публичность, так что она велит судьбе работать на него.

Трехэтажный дом под номером 30 на авеню Монтень в Париже, с его узорными чугунными балконами и блестящей дверью-вертушкой из стекла и красного дерева, становится обителью его нового «я», без прошлого, но со всем мыслимым грядущим. Там он с коллегами работает среди рулонов ткани и клубов пара, лихорадочно и сосредоточенно.

Из-за нового закона, запрещающего во Франции все бордели, толпы женщин ищут новую работу. Кристиан Диор дает в газете объявление о наборе манекенщиц и буквально тонет в потоке соискательниц. В этой массе он находит только одну, Мари-Терезу. Остальные — Ноэль, Поль, Иоланда, Люсиль и Таня — приходят из мира haute couture, из модных парижских ателье.

Все они очень худенькие, naturellement[5], и Кристиан рекомендует им обзавестись накладным бюстом. Настало новое время, и все теперь будет иначе: изгибы, корсеты, накладные бедра. Талия настолько тонкая, что мужчина может обхватить ее, сомкнув ладони. The New Look, стиль «Нью-Лук».

По улицам ходят женщины, одетые в привычный солидный габардин, за неимением чулок красят ноги в коричневый цвет, да еще и проводят более темную вертикальную полоску, имитируя шов. Шляпы у них большие, юбки короткие, до колен, волосы длинные, валиком уложенные надо лбом и свободными локонами падающие на спину, когда они на велосипедах разъезжают по Парижу, — все одинаковые в навязанной бедностью демократичности. Кристиан называет их амазонками и ужасается их угловатым силуэтам, лишенным изящества, грубым, как военные фотографии.

Второй год кряду зимы стоят немилосердно холодные, сибирские, мрачные, а ему хочется весны. Он думает о цветах, о женщинах, о женщинах-цветах — округлые плечи вместо по-военному прямых, мягкие линии, юбки-клеш. Он непрерывно рисует, повсюду, порой сотни эскизов в сутки. Платья как архитектура. Платья как восьмерки, тюльпаны, буква «А». Платья, которые не только любят женщин, но побуждают их любить самих себя, делают счастливыми. Своим девизом он выбирает «Я останусь». Сознает ли он, что отныне все, к чему он прикоснется, станет золотом?

Мир погряз в бедности, скуден и испуган, скован продуктовыми и промтоварными карточками. Все существо Кристиана бунтует, жаждет взорваться пурпуром и тафтой, читать реальность при свете только что ограненного алмаза. Скоро его идеи воплотятся в шелку, окрашенном в нужный оттенок еще как нить, а не как готовая ткань.

Тринадцатого февраля он уже знаменит на весь мир. Показ, публикации в газетах — на все это потребовалось не больше суток. Женщины выстаивают длинные очереди, чтобы в его магазине записали их мерки. Кинозвезда Оливия де Хэвилленд покупает платье «Паспарту» из шерсти цвета морской волны. Рита Хейуорт заказывает к премьере фильма «Гильда» праздничное платье «Суаре». Даже королева богемы Жюльетт Греко непременно желает блистать в Латинском квартале туалетами от Диора. Обычные женщины тоже не в силах устоять перед соблазном. Несмотря на нехватку тканей, быстро шьются подделки для обычных магазинов, а дма своими руками удлиняют юбки и перешивают пальто, чтобы подчеркнуть талию.

Бледные морские жемчужины, как ярко они отсвечивают. Щелчки ножниц, режущих нити. Rvolution!

Британцы устали. От сионистских бомб и терактов. От того, что приходится постоянно ублажать арабов. От того, что за последние два года на Палестину истрачено 80 миллионов фунтов и что там, вдали от своих домов, поневоле находятся 100 000 англичан.

«…из-за этой бессмысленной грязной войны с евреями, которая ведется ради того, чтобы в конечном счете отдать Палестину арабам или бог знает кому ще», как говорит Уинстон Черчилль.

Великобритания, которая в свое время оккупировала эту территорию, чтобы обезопасить торговые пути и колониальную власть, более не намерена рассматривать будущее Палестины как внутреннее дело англичан и перекладывает ответственность на остальной мир. Восемнадцатого февраля, через пять дней после сказочного успеха Кристиана Диора, британцы заявляют, что передают вопрос о будущем Палестины в ведение ООН, без каких-либо рекомендаций. Они хотят убраться подальше от этой беды, как можно дальше от ответственности за разрешение этой проблемы.

Всего несколько месяцев назад Лига арабских государств (ЛАГ) думала предложить то же самое — передать всю проблему ООН, — однако теперь действия англичан вызывают бурный протест. Хотя Египет, Сирия, Ливан, Ирак, Трансиордания[6] и Саудовская Аравия по-разному относятся друг к другу, в первую очередь на них влияет один-единственный человек — хаджи Амин аль-Хусейни. Он лидер палестинских арабов и занимает два высоких поста: председателя Высшего мусульманского совета и верховного муфтия Иерусалима. Британцы устали и от него.

ООН постановляет организовать комиссию из представителей нейтральных стран. Пусть они и займутся решением обозначенной проблемы. Лига арабских государств считает, что необходимости в комиссии нет, надо просто создать на всей этой территории независимое палестинское государство, и дело с концом. Австралия предлагает делегатов из одиннадцати стран. Лига арабских государств пытается настоять, чтобы в комиссию вошли представители ее стран-членов, по одному от каждой, но безуспешно. Требование сионистов включить в состав комиссии англичан и американцев также отклонено. Кроме Австралии в новую комиссию (ЮНСКОП[7]) входят делегаты Швеции, Канады, Чехословакии, Гватемалы, Индии, Ирана, Нидерландов, Перу, Уругвая и Югославии. Особой радости никто не испытывает.

Сионисты настаивают, чтобы комиссия посетила лагеря в Европе, где собраны люди, уцелевшие после геноцида. Арабские страны протестуют: по их мнению, комиссия должна изучить только ситуацию на месте, в пределах нынешней Палестины. Но, согласно инструкциям ООН, комиссия может работать где угодно, в Палестине или в ином удобном для нее месте.

Председателем становится шведский юрист Эмиль Сандстрём, и после первого заседания в Нью-Йорке члены комиссии решают провести пять летних недель в Палестине. В их распоряжении несколько месяцев. За это время конфликт должен быть урегулирован.

Симона де Бовуар постоянно записывает, как выглядят другие женщины. «Очень некрасивая». «Красивая, но глупая». «По-моему, единственная достаточно интеллигентная женщина, с которой можно общаться, но некрасивая». Так она характеризует своих знакомых по литературному Парижу. Сейчас она покинула свой четко обозначенный район, поехала в Америку, в четырехмесячное лекционное турне. Сменить реальность, стать чужестранкой — в первые дни это чрезвычайно ее занимает.

«Мое присутствие заёмно. На тротуарах для меня места нет. Этот мир, где я внезапно очутилась, не ждал меня. Он был целостен без меня — и остается целостен, без меня. В этом мире меня нет, и я цепляюсь за него в мое отсутствие».

Подруга сказала ей, что в Чикаго ей надо повидать Нельсона Альгрена. Симона де Бовуар следует совету. Двадцатого февраля она впервые встречается с писателем Альгреном. Ему тридцать восемь, она годом старше.

Однажды вечером он показывает ей свой мир, окрестности Вест-Мэдисон-авеню, которые называет чикагской глубинкой. Холостяцкие общежития, ночлежки, грязные бары. В первом баре играет маленький ансамбль, женщины раздеваются и непристойно двигаются под табличкой, запрещающей танцы. Хромые, увечные, пьяные — все танцуют. Симона наблюдает, говорит: «Красиво».

Нельсон удивлен, но ему это по душе: «Вы, французы, способны видеть, что уродливое и красивое, смехотворное и трагичное, доброе и злое существуют параллельно. Американцы так не умеют. Для них есть только или-или».

Они идут дальше, в бар для черных, потом в еще один. Улицы пустынные, холодные, заснеженные, сиротливые. На обратном пути в такси они целуются.

На другой день де Бовуар и Альгрен бродят по бедным, замызганным польским кварталам, где он провел детство и значительную часть взрослой жизни. Снова ходят из бара в бар, мерзнут на холодном, пронизывающем ветру и согреваются водкой. Им не хочется разлучаться, но надо: у де Бовуар в этот вечер назначен ужин с двумя французами, которых она ненавидит, ведь вынуждена из-за них прервать прогулку с Нельсоном Альгреном. Наутро, перед отъездом из Чикаго, она звонит ему с вокзала, и разговор длится долго, до самого отхода поезда.

«Им придется вырезть трубку из моей ладони».

По дороге в Лос-Анджелес она решает непременно вернуться в Чикаго.

Нельсон Альгрен живет в халупе без ванной и холодильника, на узкой улочке, полной вонючих мусорных баков и выброшенных газет. Симона де Бовуар находит, что бедность освежает. Тревожит ее только боль. Если уже сейчас ей больно уехать от него, то что же будет, если они встретятся вновь?

В письме Симона задает Нельсону этот вопрос. Он отвечает: «Too bad for us if another separation will be difficult»[8]. Возвращайся.

Несложно перечислить то, что вызывает у Хасана аль-Банны отвращение. Сексуальная распущенность. Освобождение женщины. Демократия. Музыка. Танцы. Песни. Иностранное влияние.

Аль-Банна издавна ставит перед собою цель насаждать добро и предупреждать зло. Еще подростком в городе Аль-Махмудия он вместе с несколькими товарищами создает группу, задача которой — повысить мораль молитвами и бдениями. Однажды он идет по берегу Нила и видит вырезанную из дерева фигуру обнаженной женщины, как раз там, где матери поселка черпают воду. Видимо, корабельщики развлекались или пробовали воспроизвести женские формы, но юный Хасан аль-Банна полагает, что здесь нечто недозволенное и надо сообщить об этом властям. Сказано — сделано. Он сообщает в полицию, и в школе его ставят в пример.

Это правда? Так было на самом деле? В любом случае эта история сыграет важную роль в развитии ислама как политического движения: передаваемая из уст в уста легенда о молодом человеке, который не боится ни говорить правду, ни поправлять старших.

Двадцатилетний аль-Банна живет в одном из домов города Исмаилия. Помещения в самом низу снимают евреи, на первом этаже живут христиане, а он и его друзья — на самом верху: метафора развития монотеистических религий, так он это понимает. Позднее он создает организацию «Братья-мусульмане».

Тюльпаны не цветут, сады опустели, все выкопано. А что людям было делать? Говорят, вареные тюльпанные луковицы вкусом напоминают каштаны, нежные и сладковатые, но если съешь больше четырех, отравишься.

Не пристало говорить после войны о национальных шрамах, скорее уж о национальном параличе. Поезда толком не ходят, поскольку нет паровозов. Нацисты отдали их Румынии. Вдобавок они демонтировали и значительные участки телефонной сети, так что теперь людям приходится пользоваться времянками, по крайней мере если они хорошо платят. Того, кто платит лучше всех, соединяют в первую очередь. Голландцам не разрешено также покупать большое количество тюльпанных луковиц, во всяком случае, для личного хозяйства. Рынок принадлежит только профессионалам, поскольку весь национальный цветочный резерв пойдет на экспорт в Америку. Сады так и стоят без цветов, запасы опустошены.

И никто даже слышать не желает слово «Германия», столь велико отвращение после оккупации. Новый закон объявляет 25 000 голландцев немецкого происхождения врагами народа и приговаривает к депортации, пусть даже они оказываются евреями, либералами или антифашистами.

Насилие идет хорошо протоптанной дорогой. Голландским немцам дается час, чтобы собрать все, что они смогут унести, но не более 50 килограммов, после чего их отпавляют в следственные тюрьмы или в тюремные лагеря близ границы с Германией, вплоть до депортации. Дома и предприятия конфискуются в пользу государства. Операция «Черный тюльпан».

А затем облегчение? Очищение?

В Европе множество детей, чьи родители были расстреляны, отравлены газом, замучены, умерли от голода или холода. Дети остались живы, уцелели — оттого что их перекрашивали в блондинов, обеспечивали фальшивыми христианскими метриками, прятали в монастырях, опускали в ведрах в нужник, держали взаперти за стенами, на чердаках или в подполе, оттого что родители вытолкнули их в конец очереди, когда дожидались расстрела на дунайском причале.

Часть этих тысяч детей собрана во временных детских домах и приютах, остальные бродят разрозненными шайками, живут на улицах и в развалинах. Есть и такие, как Йосеф, у которых в войну уцелел и один из родителей.

Орды детей — они мечтают о собственной стране? Может быть. Так или иначе, куда-нибудь им надо уехать.

В старом санатории в Штрюте, километрах в пяти к северо-западу от Ансбаха, ЮНРРА[9] совместно с сионистским Еврейским агентством[10] организует детский дом. Низкие белые постройки становятся временным пристанищем для детей-сирот из Восточной и Центральной Европы, ожидающих разрешения на выезд в Палестину.

Позади жилых построек расположен участок, где можно выращивать овощи. Есть там и главное здание для персонала ООН, и флигель, где разместится медпункт. Здесь истощенные дети будут получать питание, 3000 калорий ежедневно, а также посещать школу и дополнительные уроки древнееврейского языка и еврейской культуры.

Первая группа венгерских детей прибывает в штрютский лагерь в сопровождении представителей кибуцного движения «Ха-шомер Ха-цаир»[11]. Поначалу их руководители вообще отказываются иметь дело с ЮНРРА и с близлежащей военной базой, требуют полной самостоятельности. Местному персоналу лишь с большим трудом удается убедить их, что определенное сотрудничество пойдет на пользу здоровью детей, гигиене и образованию. ЮНРРА обещает быть связующим звеном с военной базой, которая сдает в аренду помещения, и никоим образом не воздействовать на политическую направленность движения. На несколько дней все более-менее успокаивается, пока сионисты не узнают, что в лагере ожидают приезда еще 220 детей из Венгрии. Тут вспыхивают протесты. Сионистское руководство не на шутку встревожено: прибывающая группа слишком велика, лагерь будет переполнен, начнутся эпидемии. Но хуже всего опасность дурного морального влияния. Новая группа научит дисциплинированных ребят из «Ха-шомер Ха-цаир» воровать, курить, отказываться от подчинения и отлынивать от работы.

Персонал ЮНРРА озабоченно пишет в нью-йоркскую штаб-квартиру. Ведет с кибуцным руководством долгие беседы о важности общей ответственности за проблему беженцев и о том, что нельзя отворачиваться ни от кого из детей-сирот. Все напрасно. Только узнав, что прибывающая группа тоже относится к кибуцному движению — правда, к соперничающей ветви «Ха-боним Дрор», не столь социалистической в смысле идеологии, но все же, — руководители социалистической «Ха-шомер Ха-цаир» примиряются с ситуацией.

Йосефу десять лет. Раньше его звали Дьёрдь, как и его отца. Но когда мать отдает его в сионистскую общину «Ха-боним Дрор», он получает новое имя — в знак нового будущего. Он уезжает из Будапешта, он на пути в Палестину, и лагерь детей-беженцев — промежуточная станция на этом пути.

Ехать далеко. Последний отрезок пути от баварского Айнринга Йосеф и все остальные сидят в кузове грузовика больше двенадцати часов. До места они добираются замерзшие и голодные, но, как докладывает персонал ЮНРРА, на удивление в хорошем настроении.

Благовоспитанные дети из «Ха-шомер Ха-цаир» встречают детей из «Ха-боним Дрор» песней. Ведут их в белые дома, показывают спальни, туалеты и столовую. Подают ужин, а потом моют посуду. Только в два часа ночи в спальнях гасят свет и все сироты, их кибуцные руководители и персонал ООН отходят ко сну.

Группа Йосефа приезжает из Будапешта одетая до невозможности плохо, башмаки буквально разваливаются, одежда с чужого плеча, на смену ничего нет. Только у нескольких есть чулки. Иных приходится держать в постели, пока их вещи не постирают и не починят. Зато они очень ценят гигиену. И по приезде первым делом спрашивают, нельзя ли помыться.

Когда через несколько дней в белые постройки Штрюта прибывает третья группа, сионистский лагерь уже полон. В общей сложности 290 детей, частью не старше двух лет. Треть детей — в возрасте около десяти лет, как Йосеф. Примерно 70 человек — от двенадцати до тринадцати, а большинство — от четырнадцати до шестнадцати. Главным образом из Венгрии, но есть и польские дети, а несколько даже из Югославии и России.

Все очень непросто. Два соперничающих сионистских движения требуют помещать больных детей в разные отделения — чтобы не заразились неправильной политической идеологией. Персонал ЮНРРА урезонивает, умасливает, и мало-помалу в зеленеющей немецкой провинции наступают довольно спокойные будни.

Итак, теперь он здесь, этот мальчик. Когда-то он был венгром, звался Дьёрдь и жил с мамой и папой в центре большого города Будапешта. Теперь он сионистский пионер Йосеф, учит древнееврейский, знает о важности сельского хозяйства и доброго товарищества. Посещает уроки чтения, письма и счета, а также пения, драматического искусства и рисования. В свободное время занимается боксом. Знакомится с американскими солдатами с базы в Ансбахе, которые приезжают на джипах и изредка позволяют ему сесть за руль. Ключа зажигания нет, мотор включается кнопкой. Все это очень интересно. Шмуэль, Пинхас, Дов, а еще Дина и Мирьям — его лучшие друзья. Все хорошо.

ЮНРРА отвечает в данном регионе за помощь еврейским беженцам и их реабилитацию, независимо от их политической деятельности. В документе под названием «Общие замечания и рекомендации касательно положения евреев в Центральной и Восточной Европе» один из сотрудников ООН подытоживает ситуацию. Европейских евреев можно разделить на две категории. Во-первых, это участники кибуцного движения. Они «хорошо организованы, преследуют один идеал и одну цель: свой дом, свой народ, Палестина. У них хорошие руководители, прекрасная дисциплина и высокий уровень коллективизма».

Во-вторых, те, у кого по-прежнему в крови гитлеровская отрава. «Они отказываются работать. Крадут. Занимаются сделками на черной бирже. Жизнь для них — вопрос каждодневного выживания. Их цель — отобрать все, что можно, у немцев и других врагов, в качестве минимальной платы за унижения, какие им довелось испытать. Когда разговариваешь с каждым по отдельности, они признают, что это самоубийственно, однако неизменно отвечают: „Когда я приеду в Палестину — или в США, или в Англию, — то стану совсем другим“».

Отчет констатирует, что именно с беженцами, разрушающими собственную личность, отравленными своим жизненным опытом, «должен работать самый лучший персонал, какой только может найти ЮНРРА, и относиться к ним надо с пониманием и симпатией, строго и деликатно. <…> Им нужно хорошее питание, хорошее жилье, по возможности в окружении друзей и родственников, а не бараки с соломенными тюфяками и деревянными нарами, которые изо дня в день будут напоминать им о мучениях в концлагерях». Зло надо изгонять добром.

Михаил был всего-навсего сержантом двадцати двух лет от роду, когда его вызвали к великому Жукову. Благодаря изобретению Михаила Красная армия могла точно подсчитывать число сделанных выстрелов. В награду и в знак высокой генеральской оценки Михаилу вручили наручные часы — а как же иначе?

Это было в 1941 году. Генерал Жуков приведет Советский Союз к победе над фашистами, но назначенная встреча состоялась, когда операция «Барбаросса» еще не началась, пакт между Сталиным и Гитлером еще не был нарушен. И часы, конечно, успели потеряться. Остается только миф.

Больше никогда, больше никогда, больше никогда. Эти слова звучат уже почти два года, с первого дня германской капитуляции в мае 1945-го, пока 10 февраля 1947 года не была поставлена последняя подпись под Парижскими мирными договорами[12].

В этот день Вторая мировая война формально закончилась.

Два года победители — Советский Союз, Франция, Великобритания и США — занимались пленными, исполняли свой долг, несли ответственность. Необходимо показать людям, что победило правое дело, что демократическая система лучше авторитарной. Главная задача — денацифицировать, демилитаризировать, децентрализировать, а также демократизировать Германию. Преступления будут наказаны. Раны залечены. События, которые покуда хранятся лишь в памяти отдельных людей, будут возведены в ранг преступных деяний и предстанут перед судом.

Четыре державы-победительницы пришли к соглашению, что нацистов надо призвать к ответу. Но хотят ли они отомстить? Получить компенсацию? Гарантировать мир? Да, но еще и акцентировать определенные события и закрыть глаза на другие, остановиться и продолжать идти, одновременно.

Отчет о войне еще не написан. Историки еще не изучили сохранившиеся архивы. Протокол судебного процесса против нацистского деспотизма становится первым обобщенным изображением. Правосудие станет уроком истории, собирателем фактов, а кроме того, доказательством, что победила справедливость.

Двадцатого ноября 1945 года Международный военный трибунал (МВТ) занял места в Нюрнбергском дворце юстиции. То, что стало известно под названием Нюрнбергский процесс, было первым из в общей сложности тринадцати Нюрнбергских процессов. Двадцать четыре высокопоставленных нацистских главаря были осуждены за преступления против мира, военные преступления и преступления против человечности, то есть за убийства, истребление, порабощение, депортации и преследование по политическим, расовым или религиозным причинам, а также за конспирацию в целях осуществления этих преступлений.

Журналисты заполнили тесный зал суда, обшитый темными деревянными панелями. Бльшую часть времени они скучали. Судебное заседание было обстоятельным, велось на четырех языках, перевод опять-таки требовал времени, а обвиняемые в массовых убийствах выглядели как самые обыкновенные люди. Но важнейшая информация о нацистской идеологии все же разнеслась по миру, дошла до тех, кто еще не понимал, до тех, кто не пострадал и оттого не задумывался, а возможно, и до тех, кто до сих пор отказывался верить.

Никогда прежде не предавались суду преступления, совершенные государством, никогда прежде не устанавливалась ответственность за действия нации, никогда прежде действия по приказу главы правительства не называли преступлениями и не осуждали в судебном порядке.

Под руководством главного обвинителя Роберта Х. Джексона американские юристы пытались доказать, как нацисты, с одной стороны, тайно строили козни, чтобы прийти к мировому господству, а с другой — вели агрессивную войну. Учитывали юристы и идею репрезентативности: согласно их анализу, гитлеровский режим базировался на нацизме, милитаризме и экономическом империализме, и теперь суду подлежали представители каждой части этой зловещей троицы.

Главный обвинитель Джексон был весьма честолюбив. Протоколы и заключительное решение процесса станут важнейшими историческими документами. Поэтому ему не хотелось допрашивать особенно много свидетелей. Собственные документы нацистов служили достаточным доказательством и были лучше, чем травматизированные, противоречивые в показаниях свидетели, чья память во время перекрестных допросов внезапно отказывала. Так что в суде выступало весьма мало свидетелей.

Двенадцать человек, в том числе Герман Геринг, Ханс Франк, Альфред Розенберг и Юлиус Штрейхер, были приговорены к смерти. Трое получили пожизненное, четверо — до двадцати лет тюремного заключения, и еще трое были оправданы. Один из обвиняемых, Мартин Борман, скрылся, один страдал маразмом и тяжело болел, а потому избежал наказания. После первого большого процесса планировались еще одиннадцать в самом Нюрнберге и еще сотни в каждой из стран, побывавших под властью нацизма.

Юридические процессы реконструируют недавние события посредством изучения документов, которые нацисты не успели уничтожить, и посредством допросов, полных лжи. Вчерашняя побежденная реальность будет воссоздана по закону.

Весь этот процесс пронизан мощными политическими силами. Одни политики стараются найти средства на сложную работу и подыскать компетентный юридический персонал, собрать доказательства, согласовать расследования меж четырьмя державами-победительницами, обеспечить одинаковый подход — словом, создать общую правовую основу для юристов четырех наций. Другие же скоро, очень скоро затрубят отбой, желая прекратить судебные процессы.

Идеологические аспекты налагают отпечаток и на приговоры, и на описания преступлений. Точно водяные знаки, заметные только в определенном свете, они отмечают юристов соответствующих наций.

Советский Союз обвиняет лагерную охрану Заксенхаузена, что она стала орудием капиталистической монополии. Поскольку русские юристы рассматривают всех погибших как мучеников фашизма, они не признают особой участи евреев в соответствующих лагерях, как не признают и особой участи гомосексуалистов или цыган.

Франция останавливается в первую очередь на жертвах среди французского движения Сопротивления и избегает сосредотачивать внимание на множестве французов, сотрудничавших с нацистами. Предъявляя обвинения, и Советский Союз, и Франция придают большое значение собственным страданиям, собственному сопротивлению и собственным жертвам. Так создается память и реконструируется автопортрет народов. В памяти возникают провалы.

В зале суда описание войны, преступлений и жертв — всего, что, вероятно, происходило, — сокращается, сводится к тому, что можно доказать. Вероятное брошено на произвол судьбы. Первый рассказ о деспотической власти нацистов обретает форму. Реальность просачивается сквозь текст законов, обвинений и судебных решений, затем через репортеров, наблюдающих за процессом. Рассказ разветвляется, центры тяжести смещаются. Какие-то части исторических событий остаются несформулированы, тогда как другие выкладываются на свет послевоенного дня.

Например, лагеря Бухенвальд и Дахау. Они освобождены американскими солдатами, и потому для американской общественности в первую очередь именно эти два лагеря становятся символами нацистской жестокости. Другие лагеря — другие жестокости, другие способы убийства и другие жертвы — отступают во тьму и исчезают.

Берген-Бельзен — единственный лагерь, освобожденный британскими войсками. Там берут под стражу начальника лагеря Йозефа Крамера и ряд его подчиненных, все они предстают перед судом в британской зоне еще в 1945 году. То, что начальник лагеря Крамер совершал преступления также в бытность свою комендантом Освенцима, входит в обвинение, но процесс все равно называют Берген-Бельзенским, а сам Крамер именуется Бельзенским Зверем. Сообщая об этом процессе, международная пресса почти не упоминает об Освенциме.

Судит Крамера военный трибунал. Согласно законодательству, он вправе рассматривать только военные преступления и преступления против граждан стран-союзниц. Какие бы деяния начальник лагеря Крамер и его подчиненные ни совершили против германских граждан или граждан других оккупированных нацистами стран, юрисдикции трибунала эти деликты не подлежат. А ведь весной 1944 года, когда были уничтожены 400 000 венгерских евреев, Йозеф Крамер был начальником лагеря смерти Освенцим-Биркенау и ближайшим сотрудником коменданта Рудольфа Хёсса, но на процессе это не рассматривается. Ни один из пунктов обвинения не упоминает об убийстве евреев. В Великобритании символом нацистского зла становится лагерь Бельзен.

Сейчас, через два года после войны, англичане выказывают все меньше энтузиазма по поводу военных трибуналов. У них попросту нет средств. Примешиваютсяи политические приоритеты. В идеологической борьбе, которая намечается между Советским Союзом и США, меняется взгляд на Германию. Нельзя назвать конкретную дату, конкретный момент, когда фокус смещается с прошлого на будущее. Только этот год — когда все пребывает в напряженном движении, зыбком, лишенном цели, потому что все возможности пока открыты.

Наверно, пришло время, рассуждают англичане, прекратить демонтаж немецкой нации? Может быть, требуется что-то другое, нежели вина и наказание? Может быть, память, история и реабилитация жертв уже не самое важное? Вместо сурово наказанной Германии Европе требуется мало-мальски функционирующая Германия, как щит против распространения коммунизма.

Вот почему британская оккупация Германии ставит себе в этом году новую цель. Страна должна стать «стабильной и продуктивной». Центр внимания смещается с тогдашних изъянов и преступлений на строительство будущего и его возможности. В результате англичане решают сократить число обвинений.

Бывший премьер-министр Уинстон Черчилль — один из наиболее резких критиков военных трибуналов. Он твердит о разнице в ответственности солдат вермахта и движимых идеологией эсэсовцев. Вермахт делал свою работу. Порой грязную, кровавую и мерзкую, но такова уж природа войны. И Черчилль участвует в сборе средств в защиту арестованного немецкого генерал-фельдмаршала Манштейна.

То, о чем не говорят на суде, исчезает в безмолвии. Нацистские преследования и убийства гомосексуалистов вообще не включены в число пунктов обвинения и на процессах не фигурируют. Некоторые руководящие нацисты говорят об уничтожении цыган, но свидетелей-цыган для дачи показаний не вызывают. Хотя в лагерях смерти Белжец и Собибор убито около миллиона польских евреев, в ходе всех тринадцати Нюрнбергских процессов об этих лагерях не упоминают ни словом. Лагерь смерти Треблинка упоминается однажды, вскользь, и именуется просто концентрационным. Участь евреев мелькает вспышками черноты, однако суть идеологии, расовая ненависть — это не главный вопрос. Доминанта — агрессивность нацистской Германии, стремление к мировому господству и преступления против мира.

Мир отстраивается на трясине забвения.

Во вторник 18 февраля Великобритания снимает с себя ответственность за Палестину.

В четверг 20 февраля премьер-министр Клемент Эттли объявляет, что англичане предоставляют Индии самостоятельность.

В пятницу 21 февраля американцев информируют, что Великобритания прекращает поддержку Греции и Турции.

Империя трещит по швам. Владычица мира отрекается от своего господства, держава, которая правила морями и торговыми путями, определяла расстановку сил, распространяла свой язык, спорт, оружие, систему образования, свой фунт и своих солдат, обрывает связи и оборачивается к самой себе.

Непонятная неделя.

Двадцать пятого февраля начинается чистка антикоммунистических элементов — арестован Бела Ковач, лидер Партии мелких сельских хозяев (ПМСХ). Его обвиняют в заговоре против советских оккупационных властей и приговаривают к пожизненной ссылке в Сибирь. Он первый, но не последний.

Март

Билли Холидей в Голливуде, ей предстоят съемки в фильме «Новый Орлеан».

Ее роль — поющая горничная, влюбленная в музыканта, которого играет Луи Армстронг. Холидей и хочет сыграть эту роль, и не хочет. Ведь в ней изначально присутствует унизительность — само положение прислуги, а певица всю жизнь стремилась уйти от этого.

Первый раз она снимается в одиннадцатиминутном эпизоде. В черном платье, белом фартуке и белом чепце, униформе людей второго сорта, горничная на минутку садится за хозяйский рояль и поет для себя. Застав ее за этим занятием, белая хозяйка дома делает ей резкий выговор:

— Разве я не говорила, что не желаю снова видеть тебя за фортепиано?

— I’m sorry, ma’am. Простите, мэм.

— Что за музыку ты играла?

— Блюз, мэм.

— Блюз? Вы играете блюз[13], когда вам грустно?

— Нет, мэм. Он просто так называется. Мы играем его и когда грустим, и когда веселимся. Даже когда влюблены.

Билли Холидей страшно зла на своего агента, который заключил этот контракт. А все бы могло быть иначе. «Новый Орлеан» мог бы стать фильмом, где джаз льется рекой, фильмом, где музыка есть и язык, и содержание. Репетируется эпизод за эпизодом. Билли Холидей, в частности, поет титульную песню «Do you know what it means to miss New Orleans» и «The blues are brewin’». Луи Армстронг, который был для нее одним из первых образцов, сейчас здесь, вместе с нею, в съемках участвуют и его большой оркестр, и регтайм-бэнд. А еще оркестр Вуди Германа, где играют несколько лучших американских джазистов. Потрясающая музыка. Но затем сцены одну за другой вырезают.

Режиссер Герберт Биберман уступает нажиму кинокомпании «Рейдио-Кейт-Орфеум», которая полагает, что в фильме занято слишком много афроамериканцев. Можно подумать, будто именно они создали джаз.

Йосеф сидит на уроке, когда кто-то вдруг прерывает занятия и просит его выйти в коридор. Там его ждет мама — Лилли.

Целый год он провел в сионистском приюте для детей-сирот в Штрюте, Ансбах. Он — исключение, аномалия, редкий случай, когда у ребенка жив один из родителей. Этот мальчик всегда чувствовал себя не таким, как все, и даже здесь ему не дано принадлежать к большинству.

В приюте господствуют товарищество и равенство. Руководителей двое — молодой парень по фамилии Кенеди и молодая женщина по имени Кати. Мальчику Йосефу они очень по душе. Все хорошо, тепло и надежно. Сюда его отправила мама, а теперь вот она вдруг стоит в коридоре.

Йосеф и его мама уцелели. Тому есть четыре причины, есть тысячи причин, но ни одна не служит достаточным объяснением.

Лилли бегло говорит по-немецки. Это одна причина.

Адольф Эйхман, главный специалист нацистской Германии по еврейским вопросам, — вторая причина. Когда настает срок убивать венгерских евреев, он следует инструкциям Рейнхарда Гейдриха «прочесать всю страну с запада на восток». В первую очередь забирают евреев из провинции, тогда как столичным евреям дают пожить еще несколько недель.

Третья причина зовется Сталин и его Красная армия. Они занимают в Будапеште квартал за кварталом, освобождают город от немецких и венгерских нацистов, улица за улицей. Позднее они на своих зеленых танках с большими красными звездами проезжают по городу. Красивое зрелище, эти танки, так мальчик будет думать до конца жизни. Самые красивые, какие когда-либо видели люди.

Четвертая причина — кое-что иное. Порой нет вообще никакого рационального повода, чтобы один человек умер, а другой уцелел, будь то в геноциде или на войне. Такие слова, как «везение» и «чудо», суть не что иное, как орнамент, приукрашивание непостижимых обстоятельств. Никто не способен определить, чт тяжелее — умереть или не умереть, никто не способен подсчитать цену выживания, эпизодическую уплату долгов.

Отец Йосефа пропал. В памяти — запах его бритвенного лосьона. На регистрационном бланке детского приюта в Штрюте кто-то написал: «Погиб на принудительных работах на Украине». И еще: «Мать на пути в Палестину».

Лилли отправила Йосефа сюда, а теперь вдруг приехала. В сумке у нее венгерские колбаски, и она спрашивает, как он поступит со своим будущим, спрашивает сейчас, посреди урока.

Она что же, так и ехала из Венгрии в американскую зону Германии с колбасками в багаже?

Йосеф хочет остаться с детьми в лагере? Она рассказывает, что снова вышла замуж. Может, он вернется с нею назад, в Будапешт, к отчиму? Они стоят в коридоре. Или он поедет с сионистами в Эрец-Исраэль? Йосефу нравится вкус венгерских колбасок, сочных, красных от паприки, с белыми кусочками сала. Йосеф постоянно голоден.

«Знак нашего времени — развалины, — пишет немецкийписатель Ханс Вернер Рихтер в своем журнале „Дер руф“ („Призыв“). — Они окружают жизнь. Это внешний символ внутренней неуверенности человека в наше время. Руины живут в нас, а мы — в них. Это наша реальность, которая требует, чтобы ей придали форму».

В центре Берлина стоит самый страшный из домов, пострадавший от бомбежек, с черными от утраченной власти окнами. Строительные камни плотно примыкают друг к другу. Ничтожен был тот, кто входил туда, ничтожен, а вскоре мертв: этот дом был штаб-квартирой гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, 8.

На пятом этаже находится архив гестапо, миллионов девять листов бумаги. В общей сложности две тонны документов. Там и в близлежащих берлинских развалинах десяток американских юристов предпринимает сейчас раскопки, сортирует и анализирует документы за документами, факты за фактами, преступления за преступлениями. Если состоятся судебные процессы, если будет вершиться правосудие, то для этого необходима доказательная база. И они методично раскапывают обломки тщательно выстроенного административного собора нацистской Германии.

В Берлине весна. Молодой юрист Бенджамин Ференц отвечает за подготовку будущих военных трибуналов в американской зоне. Именно в эти дни к нему в контору заходит один из его сотрудников, швейцарец, занимающийся документами одного из отделов немецкого министерства иностранных дел близ Темпельхофа. Оказывается, он обнаружил дела, о существовании которых никто не знал. Скрупулезные записи, страница за страницей, будто сделанные необычайно дотошным ревизором: детальный учет убийств евреев, цыган, участников движения Сопротивления, душевнобольных, мужчин, женщин и детей — убийств, совершенных на советской территории. Отчеты касательно событий в Советском Союзе.

Бенджамин Ференц начинает читать ежедневные записи, сделанные четырьмя айнзацгруппами[14] «A», «B», «C» и «D» начиная с 22 июня 1941 года, когда нацисты напали на Советский Союз. На столе перед ним маленький арифмометр. Он складывает цифры. Когда количество убитых в сумме переваливает за миллион, он откладывает бумаги и едет в Нюрнберг, чтобы поговорить с начальником, бригадным генералом Телфордом Тейлором. Необходим еще один Нюрнбергский процесс.

Сначала Тейлор отвечает «нет». Не хватает не только денег и юристов, Пентагон вообще ограничил расходы на послевоенное правосудие. Да и народ не поддерживает многочисленность судебных процессов. Люди хотят жить дальше. Но Бенджамин Ференц ссылается на вновь найденные отчеты. Документы однозначны.

«We can’t let these guys go»[15].

Бригадный генерал Телфорд Тейлор соглашается при условии, что в роли обвинителя выступит сам Бенджамин Ференц. Ему двадцать семь лет, и никогда прежде он не вел судебных разбирательств. А теперь начнет крупнейший в мире процесс об убийстве.

Если Симона де Бовуар безоглядно влюбилась в Чикаго в писателя Нельсона Альгрена, по ее письмам домой, Жан-Полю Сартру, этого никак не скажешь. Она отправилась дальше, на Западное побережье, с лекциями о морали и экзистенциализме, живет у друзей.

В этот четверг 13 марта она пишет Жан-Полю письмо, сидя на террасе в Лос-Анджелесе. Она запаслась сигаретами и мартини, и перед нею открывается вид на кроны эвкалиптов и океан. Калифорнийское небо высокое и синее. Ну вот, пишет Симона, она здесь словно королева в легкомысленном, поверхностном американском мире, тогда как подлинная жизнь и Жан-Поль, на которого она целиком полагается, остались дома, во Франции. Разница между ее американским существованием и ее подлинной жизнью в Париже огромна, точно океанская бездна.

«Наверно, было бы больно, если б не сильное ощущение, дорогой мой, что ты и я — одно и что в начале мая я найду тебя совершенно таким же, как когда мы расстались».

Нельсона Альгрена она упоминает вскользь. Сообщает о нем в конце письма, небрежно, мимоходом:

«Мой чикагский друг прислал большую посылку с книгами и милое письмо, которое меня растрогало. Не перестаю удивляться, как любезны люди здесь, по ту сторону Атлантики».

Well, you see[16], Дикки — кузен Берти, то есть Его величества короля Георга VI. Кроме того, он брат будущей королевы Швеции Луизы, а богатые индийские принцы, вероятно, ценят королевскую кровь. Вдобавок он дружит с Ноэлом Кауардом, Уинстоном Черчиллем и совсем недавно познакомился с Джавахарлалом Неру, который ценит как его общественные таланты, так и радикальные взгляды. Поэтому британский премьер-министр Клемент Эттли просит Дикки взять на себя роль последнего вице-короля Индии.

Лорд Луис Фрэнсис Альберт Виктор Николас Джордж Маунтбеттен, для друзей Дикки, дает согласие. Разумеется, он играет в поло. Задача подвести Индию к следующему этапу видится ему как последний семиминутный период в матче, где его команда проигрывает. В письме кузену, британскому королю, my dear Bertie[17], он резюмирует ситуацию: «The last chukka in India — 12 goals down»[18].

Вообще-то у него совсем другие планы, нежели ликвидация Британской империи. Он намерен восстановить честь семьи, ведь его отца, немецкого принца Людвига Баттенбергского, вынудили во время Первой мировой войны с позором уйти из флота по причине антинемецких предписаний. Назначение вице-королем сейчас весьма некстати.

Кузен Берти понимает дилемму. В письме он отвечает, что Дикки, конечно, может вернуться в британский флот и через два года, после Индии, но тогда ему, конечно, будет труднее после долгого отсутствия возобновить карьеру во флоте. И лорд Маунтбеттен принимает окончательное решение. Британское правительство, разумеется, дает ему восемнадцать месяцев, чтобы ликвидировать британскую верховную власть в Индии, но у него и в мыслях нет затягивать the last chukka так надолго. Он ускорит темп.

Сейчас лорд Маунтбеттен собирает надежную команду и готовится к отъезду. Ему нужны добрые советы, и не только касательно одежды. «Кажется, они там немножко леваки? — спрашивает он у одного из друзей. — Может, надеть будничный костюм?» Друг решительно не советует:

«Ты — последний вице-король. Особа королевской крови. И должен надеть самый стильный мундир со всеми наградами, а встретить тебя должны с максимально пышными церемониями».

Так и происходит. В субботу 22 марта лорд Маунтбеттен с женой и дочерью выходит из самолета на аэродроме в Дели и принимает из рук Джавахарлала Неру букет алых роз. Последняя чукка начинается.

Нацистская система — это закрытая система, где дозволено высказывать лишь определенные мысли, а насилие есть валюта во вселенной страха. В этой системе нет места ни ошибкам, ни заблуждениям, ни разговорам. Ее движущая сила — ненависть.

Закон сохранения энергии, применим ли он здесь? Закон, постулирующий, что энергию невозможно ни уничтожить, ни создать, совокупное ее количество всегда неизменно.