1947 Осбринк Элисабет
Однако же далеко не все — гипюровые цветы и хмель от шампанского. Его головокружительный успех во Франции сопровождают обвинения, что он-де в сговоре с ткацкой промышленностью, что его платья и юбки, на которые уходит 30, а то и 40 метров ткани, просто способ поднять после войны промышленность страны. Он все это отрицает, с обидой.
Путешествие приятнее, чем ожидалось. Намного приятнее, чем прием.
День ото дня разграничительные линии в мире прочерчиваются все явственнее. На карте холодной войны только два цвета — черный или белый. Сила против силы, свет против тьмы, тьма против света. Серой шкалы не существует. Как и сомнений, компромиссов, знаков слабости.
Восемнадцатого сентября в США вступает в силу National Security Act[61]. Одним из его последствий становится создание разведслужбы, к которой многие — и в правительстве США, и в Пентагоне — относятся весьма критически: ЦРУ.
Будущий госсекретарь Дин Ачесон предостерегает президента Трумэна: новое ведомство построено так, что никто — ни президент, ни Совет национальной безопасности — не будут знать, что, собственно, происходит, и не смогут контролировать ЦРУ. Но президент словно и не слышит предостережений. Согласно инструкциям, новое ведомство будет увязывать, оценивать и распространять разведданные, а также выполнять «иные функции и обязанности, связанные с разведданными о ситуациях, угрожающих национальной безопасности».
Несколько слов, которые станут очень удобной лазейкой для проведения сотен секретных операций.
В тот же день Кристиан Диор сходит на берег в Нью-Йорке, где его встречают громкоговорители, орущие: «Диор! Диор!»
Облегчение быстро оборачивается полным замешательством, когда модельера приводят в особое помещение, где его встречают вспышки фотоаппаратов и наглые вопросы. У них это называется пресс-конференцией, но сам он считает, что происходящее больше смахивает на судилище. Преступление? Он же норовит спрятать святое — ноги американских женщин! Толпы мужей и супругов протестуют против длинных юбок Диора, которые теперь вытесняют короткие, до колен, юбки времен войны. Дальше становится еще хуже.
В Лос-Анджелесе он получает сотни анонимных писем от возмущенных критиков, которые не одобряют то, что они называют «освобожденным бюстом». В Чикаго его встречают, как он сам говорит, суфражистки-домохозяйки, вооруженные критикой и плакатами:
«Сжечь мсье Диора!», «Долой „Нью-Лук“!», «Кристиан Диор, убирайся домой!»
Начиная с февраля его обвиняют в аморальности, в том, что он показывает слишком много, что он антифеминист и женоненавистник.
Кристиановы женщины-цветы с зашнурованными талиями создают всевозможные проблемы. В Великобритании корсеты по-прежнему под запретом по причине карточной системы. Разрешены только корсеты по предписанию врача, так что британским женщинам трудно одеваться в диоровские платья. Ну а теперь, когда его успех славят на страницах каждого модного журнала, встревожилось и британское правительство. Слишком большой спрос на ткани внутри страны может серьезно навредить слабому торговому балансу, рассуждают они, поэтому Торговая палата попросту запрещает британскому журналу «Вог» вообще упоминать имя Диора.
На улицах Парижа скромно одетые женщины нападают на носительниц «Нью-Лук», кромсают платья на ленточки. Злобу вызывает не только расточительность, хотя ткани после войны в большом дефиците, а тут вдобавок многослойные нижние юбки. Злобу вызывает еще и шаг назад, непрактичность, туго стянутое тело. Коко Шанель, создающая одежду прямо противоположного стиля, не стесняется открыто критиковать своего конкурента: «Элегантность предполагает свободу двигаться без помех».
А мсье Диор?
Свобода здесь совершенно ни при чем, полагает он. Как и нехватка тканей. Как одержимый, он делает все новые наброски. И в осенне-зимней коллекции этого года, ни секунды не сомневаясь, демонстрирует еще одно творение в духе своего счастливого стремления к гиперженственности: платье «Диорама». Черная шерсть, просто, но элегантно, с широкой мягкой юбкой. Шестнадцать метров в окружности.
Президент Трумэн ясно видит свое будущее, так ясно, что ему достаточно одной фразы, чтобы 21 сентября подытожить ситуацию: «Передо мной все возможные дела».
Это правда.
В горах, в замке на польском курорте Шклярска-Поремба, собираются высокопоставленные лидеры коммунистических партий Советского Союза, Югославии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Чехословакии, Польши, Франции и Италии. Осенний воздух прозрачен, как стекло, задача собрания — акроним.
Мир изменился за те два года, что минули после войны. Мирное сотрудничество между странами-победительницами остыло до холодной стратегии. Европа лежит меж ними, как шахматная доска, и каждый ход одной стороны вызывает ответный ход другой. План Маршалла не составляет исключения.
Коммунистические лидеры, собравшиеся в горном городке, едины во взгляде на будущее: две диаметрально противоположные политические линии разделяют мир. С одной стороны Советский Союз и другие демократические страны, которые хотят уничтожить империализм и усилить демократию. С другой стороны — США и Англия, стремящиеся укрепить империализм и раздавить демократию.
Вот почему на компартии возложена особая задача — защищать независимость своих стран, по возможности бесстрашно защищать демократию и свободу своих стран. Отныне они будут сотрудничать, обмениваться информацией, культурой и разведданными.
Из замка в городке Шклярска-Поремба совещание направляет европейским компартиям две директивы: вести борьбу против плана Маршалла и борьбу против социал-демократических партий, принимающих этот план. Под этими словами кроются другие, вполне понятные тем, кому они адресованы: требование более жесткой, чистой и суровой политики в Восточной Европе. Создается Коммунистическое информационное бюро, Коминформ[62].
Под руководством Советского Союза цель этой организации так же очевидна, как граница меж черным и белым: «…каждая коммунистическая партия ответственна перед Коминформом». И: «Коминформ есть партийно-политическая основа объединенного международного фронта. Каждое политическое отклонение от него ведет к предательству».
В здании на углу улиц Московской и Йована Ристича оборудуют штаб-квартиру Коминформа. Окна двух нижних этажей закрашены. Работают там не менее 362 чиновников: 211 русских, 17 поляков, 9 сербов, 4 чеха, 3 болгарина и т. д., сообщает швейцарская ежедневная газета «Журналь де Женев». Официальный язык — русский. Ко всем сотрудникам приставлены агенты, как защита и надзор. Несмотря на роскошные виллы и роскошные автомобили, пишет газета, персонал Коминформа живет как под арестом.
Грейс Хоппер балансирует на границе двух языков. Общение меж машиной и человеком — вот где она находит себе поле деятельности.
Она слишком много пьет, слишком много курит, слишком много работает. Ей одиноко. Порой хочется все бросить, но она остается, трезвеет и возвращается к работе, которую сама себе и придумала.
ЭВМ — ее товарищи по работе, огромные зверюги, которых надо приручить, и она становится дрессировщицей. Грейс Хоппер задумывается не столько о том, что машины делают, сколько о том, что они должны уметь. Кто бы знал. А ты подумай. Она уверена, что могут меняться изнутри.
Именно в этом году взблескивают открытия: полароидная фотокамера, транзистор, беспроводной телефон. Грейс Хоппер думает, что вместо множества разных аппаратов все должен бы делать один-единственный — при правильном программировании. Но чтобы заставить машину выполнить точный приказ, требуются часы кодирования. Вот если б был язык, который переводил бы машине человеческие приказания, если б машина могла самопрограммироваться, все бы упростилось.
Она часами сидит за столом, склонясь над расчетами. Позднее, когда каждый новый компьютер потребует собственного языка-посредника и потому ширящаяся компьютерная империя рискует фрагментизироваться, Грейс Хоппер руководит работой по созданию единого языка программирования, COBOL.
«Я могу заставить ЭВМ делать именно то, что я хочу, главное — сформулировать задачу».
Есть тысяча причин вскрыть механизм часов. В семь лет Грейс Хоппер вскрывает семь механизмов, а стало быть, причин тому может быть семь тысяч. Теперь она использует цифры, чтобы создать язык для общения с машиной.
Один из тех, кто в 1947 году приезжает в Буэнос-Айрес, — шведский нацист и доброволец СС Ханс-Каспар Кройгер. Сейчас он работает инструктором в аргентинской армии. И тоже напишет статью в «Дер вег», но в первую очередь занимается переброской нацистов из Европы. С этой целью он открывает маленькое бюро путешествий, «Вианорд», совместно с Турольфом Хилльбладом, тоже шведским нацистом.
Ханс-Каспар Кройгер дает в «Дер вег» рекламное объявление, откуда следует, что скандинавское бюро путешествий дает консультации по иммиграции — «Beratungen in Einwanderungsangelegenheiten» — и что расположено оно по известному адресу: Суйпача, 156.
На той же улице, что и шведское посольство, в том же доме, где располагается первая редакция «Дер вег». Но никакой таблички на двери. Бюро путешествий «Вианорд» — тайна, работает оно на втором этаже.
Молодой швед, Рагнар Хагелин, случайно устраивается на работу в это бюро летом 1951 года. Его задача — бронировать места для немецких пассажиров на судах, идущих из северной Испании в Буэнос-Айрес. Исключительно для пассажиров-немцев. Каждый день заходит аргентинский полицейский комиссар, записывает Хагелин, но никаких выводов не делает. А какие выводы можно сделать?
Только когда у молодого Рагнара Хагелина случается спор с одним из сотрудников бюро — бывшим спортсменом, выступавшим за Гитлера на Олимпийских играх 1936 года, — он понимает, куда попал. Они сравнивают французский и немецкий языки, Хагелин заявляет, что предпочитает французский, цитирует Наполеона и говорит, что немецкий — язык для болванов. Тогда коллега, схватив Рагнара за рубашку, прижимает его к стене. Потом Хагелин обсуждает этот инцидент со знакомым из шведского посольства, и тот подтверждает, что «Вианорд» принадлежит нацистам, это же всем известно. Рагнар Хагелин немедленно увольняется.
Находятся ли бюро путешествий «Вианорд» и редакция «Дер Вег» по одному адресу одновременно или сменяют друг друга?
Точно известно одно: адрес Суйпача, 156 на протяжении многих лет является центром «белого бегства» из Европы.
Впоследствии у Рагнара Хагелина родится дочь, Дагмар. В семнадцать лет девушка «исчезнет», похищенная теми аргентинскими военными, что в 1947 году проходили подготовку, в частности, под руководством двух нацистов, у которых работал Хагелин.
Поэтесса Нелли Закс живет в Стокгольме уже семь лет. Жизнь беженки, нежизнь, жизнь. В одном стихотворении она пишет:
«Мы изранены до того, что нам кажется смертью, если улица вслед нам бросает злое слово»[63].
В мае 1940-го сорокавосьмилетняя Нелли Закс приехала из Берлина в Стокгольм вместе со своей семидесятилетней матерью. Позднее бегство. Польша погибла, Дания оккупирована, в Норвегии шли последние бои, прежде чем оккупация стала страшной реальностью. Немецкая армия направлялась во Францию.
Почему Нелли Закс выбирает Швецию? Ответ — Сельма Лагерлёф.
В пятнадцать лет Нелли Закс получила в подарок роман «Сага о Йёсте Берлинге» и с той минуты мечтала и сочиняла в духе нобелевской лауреатки. Даже написала своему шведскому кумиру и получила ответ.
В Германии Нелли и ее мать преследовали — по всем правилам, типичным для подготовки геноцида: определенную группу людей изолируют от остального населения, отнимают всякую возможность заработать на жизнь и кусок хлеба. Вскоре остаются лишь два последних этапа: уничтожение как таковое и, наконец, грабеж всего имущества.
Поэтому в ноябре 1938 года Нелли послала письмо состарившейся и больной Сельме Лагерлёф:
«Можно ли мне и моей маме приехать в Швецию и отдохнуть у добрейшего из сердец? За самую малую возможность жить я буду благодарна всеми фибрами моего существа».
Ответа не пришло.
Подруга семьи Закс поехала в Вермланд, чтобы лично просить Лагерлёф о помощи, но, к несчастью, попала под автобус. Время шло. В январе 1939-го Нелли Закс написала еще одно письмо. Просила, умоляла, взывала, надеялась.
Ответа не было.
Пострадавшая подруга выписалась из больницы и наконец отправилась в усадьбу Сельмы Лагерлёф, но великой писательнице докучали шумные строительные работы на чердаке. Ни слова в ответ. Подруга подождала еще день и сделала последнюю попытку, на сей раз она запаслась бумагой и ручкой, чтобы крупными буквами записать свою просьбу о помощи для Нелли Закс. И неожиданно Сельма согласилась выслушать ее и обратиться с ходатайством к шведскому правительству:
«Для меня важно, чтобы Швеция приняла мадемуазель Закс».
Один шаг вперед. Подруга искала поддержки у шведского принца Евгения и нашла поручителей, которые могли гарантировать, что Нелли и ее мать не станут шведскому обществу обузой. Швеция не хотела их приезда, не хотела еврейских интеллектуалов, не хотела евреев. Швеция предпочитала быть лишь транзитной страной, по крайней мере на время, отчасти, и в эту узкую щелку проскользнули Нелли и ее мать.
Сейчас они здесь. Однокомнатная квартирка с кухонным уголком, окнами во двор.
Ночами она пишет стихи. Слово за словом, прах за прахом, слой за слоем. Она кладет стихи на стихи, громоздит башни из зыбких ночей.
Сикхи, вооруженные винтовками, мечами и копьями, нападают на семь поездов с мусульманскими беженцами. Мужчины, женщины, дети — 3000 убитых. Пакистанское правительство останавливает железнодорожное сообщение между Пенджабом, принадлежащим Индии, и Пенджабом, принадлежащим Пакистану.
Кристиан Диор прибывает в США, а Симона де Бовуар через несколько дней уезжает оттуда.
Она задержалась в Америке и провела со своим горячо любимым Нельсоном Альгреном целых две недели. Они вместе бродили по Нью-Йорку, а затем вернулись в Чикаго, пили кьянти в итальянских кварталах, посетили тюрьму штата, слушали музыку, ели ромовый пирог, пили виски и гуляли по улицам, о которых окружающий мир словно забыл. Нельсон говорил о книге шведа Гуннара Мюрдаля «Американская дилемма», советуя Симоне непременно ее прочитать.
В Париже она только спит и плачет. Двадцать седьмого сентября, утром третьего дня, выходит за покупками и встречает Альбера Камю. Он видит ее опухшее лицо и спрашивает, уж не беременна ли она.
В этот день, 27 сентября, начинается и крупнейший судебный процесс столетия.
Тридцатишестилетний главный обвинитель Бенджамин Ференц произносит вступительную речь, открывающую девятый нюрнбергский процесс — процесс по делу айнзацгрупп, — и говорит о геноциде, хотя с юридической точки зрения это понятие как термин пока не существует. Впоследствии он скажет, что сделал это из симпатии к человеку, из уважения к мятущемуся духу справедливости, по имени Рафаэль Лемкин.
«Со скорбью и с надеждой мы разоблачаем здесь убийство более миллиона невинных и беззащитных мужчин, женщин и детей. <…> Наша цель не месть, и мы стремимся не только наказать виновных. <…> Совесть человечества есть основа всякого закона. И мы постараемся вынести приговор, который станет выражением этой совести и посредством законов укрепит основополагающие права человека».
Бенджамин Ференц гордится, что завершил процесс всего за два дня. Свидетели не нужны, коль скоро документы говорят таким ясным языком. Кроме того, есть показания, запротоколированные ранее. На первом большом Нюрнбергском процессе дал показания Отто Олендорф, один из пяти руководителей айнзацгрупп.
Нужно ли что-то еще? Нет, не нужно.
О л е н д о р ф. За год — с июня 1941-го по июнь 1942-го — айнзацкоманды отчитались в ликвидации 90 000 человек.
О б в и н и т е л ь. В это число входят мужчины, женщины и дети?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. На чем основываются эти цифры?
О л е н д о р ф. На донесениях, которые айнзацкоманды посылали в айнзацгруппу.
О б в и н и т е л ь. Эти донесения поступали к вам?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. И вы лично видели их и читали?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. И на этих донесениях базируются цифры, которые вы сообщаете суду?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. Вам известно, как эти цифры соотносятся с числом ликвидированных людей, указанным другими айнзацгруппами?
О л е н д о р ф. Известные мне данные по другим айнзацгруппам были значительно выше.
О б в и н и т е л ь. Чем это обусловлено?
О л е н д о р ф. Думаю, большая часть цифр, представленных остальными айнзацгруппами, была завышена.
О б в и н и т е л ь. Вы периодически видели донесения о ликвидациях, представленные другими айнзацгруппами?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. И эти донесения указывают большее количество ликвидаций, чем произведено группой «D», так?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. Вы лично наблюдали за массовыми казнями этих людей?
О л е н д о р ф. С целью инспекции я присутствовал на двух массовых казнях.
О б в и н и т е л ь. Вы можете подробно рассказать суду, как происходила такая казнь?
О л е н д о р ф. Местная айнзацкоманда старалась посредством регистрации собрать вместе всех евреев своего района. Регистрацию проводили сами евреи.
О б в и н и т е л ь. Под каким предлогом, коль скоро он вообще был, устраивали облаву?
О л е н д о р ф. Под предлогом переброски в другое место.
О б в и н и т е л ь. Продолжайте.
О л е н д о р ф. После регистрации евреев собирали на площади. А оттуда вывозили затем на место казни, как правило это был окоп или естественный овраг. Казни проводились по-военному, расстрельной командой.
О б в и н и т е л ь. Каким образом их доставляли к месту казни?
О л е н д о р ф. К месту казни их перевозили на грузовиках, всегда ровно в таком количестве, какое можно было сразу же подвергнуть казни. Это была попытка максимально сократить временной промежуток от той минуты, когда жертва осознет, что произойдет, до фактической казни.
О б в и н и т е л ь. Это была ваша идея?
О л е н д о р ф. Да.
О б в и н и т е л ь. А что происходило с телами после расстрела?
О л е н д о р ф. Их хоронили в окопе или в овраге.
О б в и н и т е л ь. Какие меры предпринимались, коль скоро таковые были, чтобы удостовериться, что жертвы действительно мертвы?
О л е н д о р ф. Командир расстрельной команды имел приказ проконтролировать это и при необходимости лично прикончить еще живых.
О б в и н и т е л ь. Кто этим занимался?
О л е н д о р ф. Либо сам командир расстрельной команды, либо кто-то им назначенный.
О б в и н и т е л ь. В какой позиции находились жертвы во время расстрела?
О л е н д о р ф. Стояли во весь рост или на коленях.
О б в и н и т е л ь. Что делали с личными вещами и одеждой казненных?
О л е н д о р ф. Все ценное конфисковали при регистрации или при облаве и сдавали в министерство финансов либо через РСХА[64], либо непосредственно. Поначалу одежду раздавали местным жителям, но зимой 1941/1942 сбором и раздачей стала заниматься «НСФау»[65].
О б в и н и т е л ь. Все их вещи в то время регистрировались?
О л е н д о р ф. Нет, не все. Регистрировались только ценности.
О б в и н и т е л ь. Что происходило с одеждой, какую жертвы имели на себе, когда их везли к месту казни?
О л е н д о р ф. Непосредственно перед казнью им приказывали снять верхнюю одежду.
О б в и н и т е л ь. Всю одежду?
О л е н д о р ф. Всю верхнюю одежду.
О б в и н и т е ль. А как обстояло с остальной одеждой, которая была на них?
О л е н д о р ф. Она оствалась на трупах.
О б в и н и т е л ь. Так происходило и в других айнзацгруппах, не только в вашей?
О л е н д о р ф. В моей айнзацгруппе действовал такой приказ. Как было в других айнзацгруппах, я не знаю.
О б в и н и т е л ь. Как они производили казни?
О л е н д о р ф. Некоторые команды производили казни не по-военному, а убивали жертв поодиночке, стреляли каждому в спину или в затылок.
О б в и н и т е л ь. А вы отказались от такого подхода?
О л е н д о р ф. Да. Я был против такого подхода.
О б в и н и т е л ь. По какой причине?
О л е н д о р ф. Это создавало огромную психологическую нагрузку и для жертв, и для тех, кто производил казни.
О б в и н и т е л ь. Так что же происходило с вещами, собранными айнзацкомандами?
О л е н д о р ф. Все ценное отправляли в Берлин, в РСХА или в министерство финансов. Вещи, которые могли оказаться полезными на месте, там и использовались.
О б в и н и т е л ь. Что происходило, например, с золотом и серебром, изъятым у жертв?
О л е н д о р ф. Как я только что сказал, их отправляли в Берлин, в министерство финансов.
О б в и н и т е л ь. Откуда вам это известно?
О л е н д о р ф. Я помню, как это было в Симферополе.
О б в и н и т е л ь. Как поступали, например, с часами, изъятыми у жертв?
О л е н д о р ф. По настоянию армии часы отсылали в войска, на фронт.
Если айнзацгруппа «А», согласно донесению от января 1942 года, уничтожила 963 человека в Эстонии, 35 238 — в Латвии, 136 421 — в Литве, 41 828 — в Белоруссии, 3600 — в России…
Если айнзацгруппа «В», согласно донесению от декабря 1942 года, в совокупности уничтожила 134 298 человек, а две команды из айнзацгруппы «С», согласно донесению от декабря 1941 года, — 95 000 человек…
Если айнзацгруппа «D», согласно донесению от апреля 1942 года, уничтожила 91 678 человек, а Гиммлер, кроме того, доложил Гитлеру в декабре 1942-го, что на Украине, в южной России и в Белостоке уничтожено 363 211 человек…
То в общей сложности это составляет 902 237 человек.
Если эта цифра составляет две трети еврейских жертв айнзацгрупп, поскольку оставшаяся треть была убита другими военными подразделениями или умерла в гетто, лагерях смерти, в лесах или в чистом поле…
Сколько же это будет наручных часов?
По утрам Симона страдает от того, что, проснувшись, не находит рядом Нельсона. Все кажется пустым. Она работает над своими текстами в кафе «Дё маго». Ее и Жан-Поля Сартра навещает писатель Артур Кёстлер. Она чувствует сексуальное притяжение, но, проведя вместе одну ночь, она и Кёстлер увязают в бесконечных спорах, поскольку он считает ее недостаточной антикоммунисткой.
Нельсон говорил, что она может хранить верность, только если хочет, и она разделяет его позицию. Но с грустью пишет, что не в состоянии делить постель с другим мужчиной, ей невыносима мысль о руках или губах другого, когда она так отчаянно тоскует по губам и рукам Нельсона. Она превратилась в обычную верную жену, пишет Симона, но иначе не может.
Тридцатого сентября Симоне де Бовуар никак не удается сосредоточиться на работе. В кафе приходит Жан Жене, мешает шутками и болтовней. Она уходит домой, в свою комнату, где стены розовые, как зубная паста, и продолжает работу. В глубине души она потрясена. Никогда раньше она не позволяла себе настолько зависеть от другого человека, как зависит от Нельсона Альгрена.
«Собственно говоря, меня не интересует ничто, кроме тебя. <…> Поездка в Канаду, в Нью-Йорк, визиты к друзьям — я могла бы наплевать на все это, лишь бы провести больше времени с тобой. Я могла бы снять себе комнату, чтобы ты спокойно там работал, когда угодно. И я вполне бы могла мыть посуду, и протирать пол, и ходить в магазин за яйцами и ромовым пирогом, и не прикасаться без разрешения к твоим волосам, щеке или плечу, и постаралась бы не обижаться, когда ты в дурном настроении из-за чего-то прочитанного или из-за чего-нибудь еще… Я не стану посягать на твою свободу. <…> Мой Нельсон, мой дорогой Крокодил, быть может, ты смеешься над моей серьезностью, быть может, воспринимаешь мои слова как кваканье лягушонка, и, быть может, ты прав. Вот почему любовь пугает меня. Она делает меня глуповатой».
Октябрь
Первого октября Хасан аль-Банна рассылает во все отделения «Братьев-мусульман» циркуляр, просит готовить джихад. Телеграфирует министру по делам религий и просит напомнить имамам, чтобы на следующей пятничной молитве они говорили о необходимости джихада.
Далее он телеграфирует генеральному секретарю Лиги арабских государств и заявляет, что «Братья-мусульмане» не видят для Палестины иного выхода, кроме как взяться за оружие. И предлагает Лиге арабских государств 10 000 вооруженных, готовых к бою мужчин. Затем «Братья» организуют несколько вербовочных пунктов для защиты Палестины, и за два дня записываются более 2000 человек.
Советский Союз секретничает, также и внутри страны. Бюрократия распространяет дезинформацию среди властей разных уровней, и лишь немногие точно знают, чем заняты другие. Еще меньше знают посторонние, так называемый Запад. И ошибочно полагают, что Советский Союз еще очень далек от создания собственной атомной бомбы.
Внутри страны тяжелейшие времена наконец начинают меняться. Голод, унесший в 1946 году более миллиона жизней советских граждан, отступил. Продуктов питания, пожалуй, недостаточно, но они есть. Сталин стоит на высоком пьедестале, ни перед кем не преклоняются так, как перед ним.
Тысяча девятьсот сорок седьмой — год поворота. Не только потому, что скоро оружие Михаила будет в руках каждого воина, но и потому, что теперь Советский Союз имеет мощности для производства атомных бомб. Дебютная бомба РДС-1 называется «Первая молния»[66].
Десятого октября Михаил получает из советского Генерального штаба официальный отзыв. Его оружие выбрано для продолжения разработок, наряду с двумя другими моделями.
Михаил упрощает и модифицирует конструкцию. Автомат становится легче, состоит из меньшего количества деталей, выдерживает более серьезные и продолжительные нагрузки. Оружие для армии не слишком образованных солдат. Легкое оружие, которое никогда не отказывает, сколько ни стреляй, сколько ни пачкай его и ни подвергай нагрузкам. Оружие, дешевое в производстве. Не всегда самое меткое, но достаточно меткое, стреляющее как одиночными, так и очередями.
В конце концов это и становится решающим фактором. Конструкцию, носящую имя Калашникова, запускают в массовое производство на советских оружейных заводах и принимают на вооружение в Советской армии. В будущем оно украсит флаг одной из стран, свыше 50 миллионов людей воспользуются им в освободительной борьбе и в террористических актах. Во всем мире имя Михаила Калашникова станет самым известным русским словом, наравне с водкой.
Жизнь итальянского химика Примо Леви как будто бы меняется, становится к нему благосклонна.
Во-первых, Лючия, его серьезная невеста, месяц назад стала его любимой женой. Затем в его жизни появляется Франко Антоничелли, антифашист, туринский поэт, возглавляющий маленькое издательство «Франческо де Сильва».
Будет выпущена и книга Примо Леви, рассказ о нескольких годах рабского труда на «ИГ Фарбен» в Моновице, Освенцим. Значит, дни станут светлее, неволя покинет его тело, и сам он наконец обретет свободу? Ему двадцать восемь лет, и, пожалуй, он даже счастлив.
Издатель Антоничелли меняет название рукописи Примо Леви на «Se questo un uomo»[67] и отправляет ее в печать. Одиннадцатого октября книга напечатана тиражом 2500 экземпляров. Дешевая бумага, никакой рекламной кампании, но тем не менее.
Средний класс в Турине проявляет легкий интерес, выходят несколько рецензий. Это все. Ничего больше. Текст исчезает. Свидетельство остается неуслышанным.
Нелли Закс дебютирует как поэт в пятьдесят шесть лет.
Новый и одновременно древний поэт. Новый, потому что раньше никто не писал так, как пишет Нелли Закс, в том числе и она сама. Древний, потому что в новой своей работе она вне того, что называется Здесь, Сейчас, Тогда и Вскоре. «Жить под угрозой», пишет она, означает «быть в открытой могиле без смерти».
Безродность. Не немка и не шведка, не иудейка и не христианка, не одинокая и не с кем-нибудь вместе, то и другое, не что-то одно, а рядом со всем этим течет смерть. Нелли Закс создает свою родину на языке ночи, место, где ни история, ни география не образуют границ и где живые и мертвые бродят вокруг друг друга, подле друг друга и обмениваются безмолвиями.
Кто-то должен поднять голос от имени того, чего больше нет. Кто-то должен наделить словом бессловесное и плотью — бесплотное. В маленькой квартирке в нижнем этаже дома с хрипящими трубами и свистящими кранами живет Нелли со своей матерью. Две женщины, младшая ухаживает за старшей, а одновременно ловит сигналы отсутствия и передает их дальше, как стихи. Поэт памяти? Память ощущений. Память истребления.
Ночью душа свободна от влияния окружающего мира, ночью влияют звезды, и наши сны отражают иной мир, в другое время незримый. На Бергсундсгатан, 23, под меридианом бельевой веревки, она соединяет себя с тем, чего больше нет, но что все-таки существует. Сидит, хрупкая, как воспоминание, и призывает тени мертвых, вбирает в себя, сгущает, делает зримыми, точно дым.
Она исполняет скорбный труд немецкой литературы, сказал кто-то. Первая претворяет отсутствие в искусство, говорит второй. Доказывает необходимость писать стихи после Освенцима[68], говорит третий.
Тринадцатого октября в «Стокгольмс-тиднинген» выходит рецензия на ее немецкоязычный дебютный сборник, «In den Wohnungen des Todes»[69]. Там ее именуют сестрой Франца Кафки, четвертой, духовной сестрой, наряду с тремя биологическими сестрами, убитыми нацистами.
«Сопровождаемое чем-то вроде холодной улыбки Франца Кафки, безымянное страдание обретает имя и форму. Автор как бы отходит назад от своих черно-белых образов, позволяя человеческому и ограниченному занять свое место в неограниченном и непостижимом…»
Однако Нелли Закс не сестра Францу Кафке. Ее братьями-поэтами станут совсем другие — шестнадцатью годами младший Гуннар Экелёф и двадцатью девятью годами младший Пауль Целан. У них она найдет единодушие, бессловесное и взрывающееся словами. Это она, это они — и молнии, дыхание, соль, скорбь. Глаз, рука, горло, дым и пепел.
Бегство становится преображением, рождающим поэта Нелли Закс. При свете звездного затмения[70] она выводит «первую букву бессловесного языка». Вскоре последуют другие, но сейчас это она, она одна.
Над высохшим озером взрывается звуковой барьер. Мало кто из летчиков верит, что такое возможно, человек не приспособлен к скоростям, превышающим скорость звука. Но пилот Чак Йегер доказывает, что они ошибаются, а вдобавок взрывает барьер сознания. Кое-что еще становится возможным. Что? Да все. Сверхзвуковые самолеты, прогресс, завоевание.
Бывший премьер-министр и лидер Крестьянской партии Станислав Миколайчик бежит из страны, чтобы спастись от тюрьмы и смертного приговора по обвинению в антикоммунистической деятельности.
Хасан аль-Банна приказывает своим «братьям-мусульманам» готовить джихад. Уже в понедельник 20 октября первый батальон отбывает на палестинскую войну.
Аль-Банна и верховный муфтий сообща анализируют палестинскую проблему: отдельные государства и их правительства должны заниматься только политической и дипломатической деятельностью. Если возникнет необходимость в войне, воевать будут сами палестинцы. Народы Лиги арабских государств согласно кивают и готовы платить. Они призывают по всему региону еще больше добровольцев, обучают их и вооружают.
Двадцать второе октября. Разгорается первая война между Индией и Пакистаном.
Режиссера Билли Холидей, Герберта Бибермана, допрашивает Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности (HUAC). Он состоит в коммунистической партии? В определенном профсоюзе?
Вместе с девятью коллегами Биберман ссылается на свое конституционное право не отвечать. Десятеро мужчин не желают ни подтверждать, ни отрицать. Не в пример другим подозреваемым кинематографистам принимают бой. В ходе публичного допроса они обвиняют в антиамериканской деятельности саму Комиссию. Согласно Конституции, каждый гражданин имеет право по собственному выбору принадлежать к любой политической партии, утверждают они, и вообще сама суть работы Комиссии противоречит гражданским правам.
Эти десятеро мужчин получают известность как «The Hollywood Ten», «голливудская десятка», и привлекают огромное внимание. Всех их заносят в черный список и впредь запрещают им работать в Голливуде. Всех десятерых приговаривают к тюремному заключению.
Билли Холидей сомневается в виновности Герберта Бибермана. Она считает, ему следовало показать Комиссии фильм «Новый Орлеан». В нем столько китча а-ля дядя Том[71] — чем не доказательство, что Биберман благонадежный американец.
Ноябрь
Альберто Джакометти уничтожает все сделанное за два года, потому что это никуда не годится. Друзья глубоко возмущены его поступком, а Симона де Бовуар в восхищении. У него есть идея скульптуры, и он должен достичь ее, вот и пытается снова и снова, вечно недовольный.
Четвертого ноября Симона заходит в его мастерскую и, пока идет дождь, внимательно разглядывает своего друга. Джакометти грязный, волосы и руки перепачканы гипсом, одежда замызганная, похоже, он вообще не моется. Сад в запустении. Возле мастерской расположено большое пустое подсобное помещение, вроде ангара. Крыша в дырах. На полу кастрюли и горшки, чтобы собирать дождевую воду, но и они дырявые, так что вода растекается вокруг ручейками и лужами.
Нельсону она пишет, что книга о днях, проведенных в Америке, закончена и что она читает «Американскую дилемму» Гуннара Мюрдаля. К сходствам в положении афроамериканцев и женщин Симона вернется в работе над книгой, которую давно хотела написать о втором поле. Ей хочется, чтобы книга получилась такая же большая и значительная, как у Мюрдаля.
В спальне на втором этаже Джордж Оруэлл непрерывно стучит на пишмашинке, пишет как заведенный, без конца курит, без конца кашляет. Температура поднимается. Августовское происшествие, когда он с сыном и двое друзей едва не утонули в холодной Атлантике, еще больше подкосило его и без того слабый организм. Работать приходится в постели. Но к врачу он не идет, нет времени, книга продвигается, ее надо закончить. Он подгоняет сам себя: разрозненные листы, дополнения, вычеркивания — работа растет, чтобы стать одним из самых пугающих текстов, какие доводилось читать его издателю.
Седьмого ноября он завершает первый вариант книги, которая, как никакая другая, определяет его творчество, наше время и страх за наше будущее. Повествование о стране, где индивид всегда подчинен государству — Big Brother is watching you[72] — и где правящая партия меняет историю, доказывая, что партия всегда права, породит кошмары и новые слова. Но пока что книга не опубликована. Пока что ему не поставили диагноз — туберкулез. Пока что Джордж Оруэлл жив. Он еще раз отшлифует рукопись, не подозревая о мощном воздействии, какое произведут его слова. Лежит в постели после весны, лета и осени на острове Джура, где убивал гадюк и считал яйца, записывал оттенки неба, количество дождевых осадков и дыхание моря. Лежит больной, записывает слова, которые станут его последним произведением, и дает книге название — «1984».
Билл Готлиб публикует свою статью и провозглашает Телониуса Монка основоположником бибопа. И уже в скором времени Монка навещает белая супружеская пара, навещает у него на квартире в Сан-Хуан-Хилл. Они сидят на кровати, поставив ноги на пол, а Монк садится за фортепиано и играет, спиной к ним. Мелодию за мелодией. Слов сказано немного, но когда супруги Лайон уходят, в руках у Телониуса Монка договор с их компанией грамзаписи «Блю ноут».
Двадцать первого ноября его бенд состоит из Джорджа Тейта (труба), Сахиба Шихаба (альт-саксофон), Боба Пейджа (контрабас) и Арта Блейки (ударные). Фортепиано не вполне настроено, но звучит хорошо. В четырнадцати вариантах они исполняют в общей сложности четыре его композиции. «’Round midnight» записывают на первой репетиции.
Эту пьесу записывали и раньше, но без него самого. Так было и так будет — он пишет музыку, другие ее записывают. Только у одного из джазовых композиторов, Дюка Эллингтона, записано больше произведений, чем у Телониуса Монка, но он и создал круглым счетом тысячу композиций. А Монк — семьдесят.
Можно подумать, что фрагментарная игра, оборванные нити мелодий, что-то вроде сомнения, неожиданно создающее передышку, что все это от неловкости или неуверенности. Но в этом сам Монк, в этом сомнение и неровное сердцебиение эпохи. Он держит музыку в ладонях и лепит ее.
«Порой я играю вещи, которых даже сам никогда раньше не слыхал».
Никогда как другие, всегда сам по себе, неспособный быть никем, кроме как самим собой. Он играет, сочиняет, работает за фортепиано целую неделю напролет, почти без еды, настолько переполненный музыкальными идеями, что не успевает записывать, их уже сменяют новые. А потом спит несколько дней кряду.
Продвижение первой пластинки Монка под его собственным именем создает миф о Телониусе Монке как своенравном гении и оригинале. До успеха наконец-то рукой подать, никто, кажется, не думает о биполярности, миф есть миф.
Когда несколько лет спустя его портрет появляется на обложке журнала «Тайм», заголовок гласит «The Loneliest Monk», «Самый одинокий Монк»[73].
Мерьям Отман десять лет, вместе с матерью, отцом и младшими братьями и сестрами она живет в деревне Хусейния, в районе Сафед в Палестине. В апреле пройдет дождь, а прямо на дороге взорвется бомба, зарытая мина, нацеленная на сионистов. Несколько человек — она не знает, кто именно, — увидят следы ног в мокрой глине, ведущие до самой их деревни. Сионистские солдаты поймут, что бомбу подложил кто-то из Хусейнии.
После семи дней дождя три дня тишины. Обитатели деревни ждут. Солдаты ждут. А потом атакуют с трех сторон — с юга, востока и запада, но север оставляют открытым. Почему Мерьям это запомнит?
Солдаты заходят к ним на скотный двор, убивают коров. Что делать семье? Отец Мерьям достает маленький пистолет и велит жене и детям приготовиться к смерти.
Мерьям Отман, ее маленький брат, маленькая сестренка и самый младший, младенец, ложатся на пол. Мать с отцом накрывают их матрасами. Дети слышат, как солдаты орудуют лопатами прямо у них перед дверью, роют яму, подкладывают бомбу под их дом. Родители Мерьям ложатся на матрасы, чтобы защитить детей своими телами. Потом дом взрывается.
На другой день приходит народ из соседних деревень, их откапывают. Мерьям тяжело ранена. Младший братишка погиб. Когда вытаскивают младшую сестренку, она видит местами кости. Младенец мертв, с камнем во рту.
История словно совершает внезапные рывки, хотя на самом деле течет медленно и вяло.
Комиссия по решению палестинской проблемы представила свое предложение о разделе. Пора ставить его на голосование Генеральной Ассамблеи ООН. 26 ноября. Все собрались в штаб-квартире ООН на Флашинг-Медоус в Куинсе, но уже в ходе заседания сионисты понимают, что число голосующих за раздел окажется недостаточным. Если голосование произойдет сегодня, еврейское государство не состоится.
Председатель Генеральной Ассамблеи, бразилец Освалду Аранья, советует сионистам затянуть заседание. Те упрашивают делегатов Уругвая и Гватемалы выступить, «читать вслух из Библии, петь псалмы или считать обеты пророка Исаии», лишь бы затянуть время, чтобы голосование не состоялось. Обструкционисты.
В результате минута, когда все изменится, отодвигается на 72 часа, с 26 ноября на 29-е.
Общественное мнение Америки поддерживает раздел. Американцы без еврейских связей и те демонстрируют с плакатами перед штаб-квартирой ООН. Веские голоса среди общественности открыто и энергично выступают за еврейское государство. Дороти Томпсон, одна из самых уважаемых в США журналисток и радиокомментаторов, тоже в их числе. Лишь одну женщину американский народ обожает еще больше — год за годом опросы Гэллапа дают один и тот же результат, — а именно Элеонору Рузвельт. Она тоже открыто поддерживает создание еврейского государства и использует свои связи, чтобы повлиять на голосование.
Под руководством верховного муфтия палестинские арабы при мощной поддержке остальных арабских государств аргументируют в пользу единого арабского государства с еврейским меньшинством. Иначе, твердят их представители, будет кровавая баня. Уже одиннадцать государств против предложения о разделе, им надо привлечь на свою сторону еще восемь, чтобы эффективно блокировать раздел. Проходит слух о взятках и покупке голосов.
А Трумэн? Он прислушивается к требованию палестинских арабов оставить южную пустыню Негев арабской. Но когда Хаим Вейцман, лидер сионистов, услышав об этом, приезжает в Вашингтон и встречается с президентом, тот немедля меняет свою позицию. Пустыня Негев станет частью будущего еврейского государства.
Дни и ночи между 26 и 29 ноября все используют для вербовки голосов. Применяются и высказываются вслух серьезные угрозы — национальные, экономические, дипломатические. Позднее посол Либерии жалуется, что США грозили прекратить экономическую поддержку многим странам, если они проголосуют против предложения о разделе Палестины. Филиппины планировали голосовать против — было бы ошибкой отдавать чью-то страну другому, — однако после звонка из Вашингтона меняют свое решение.
Гаити обещан американский заем в размере пяти миллионов долларов, и Гаити голосует за раздел. Франция поначалу не желает сеять беспорядки в своих арабских колониях и планирует голосовать против раздела, но меняет позицию — возможно, чтобы не рисковать помощью по плану Маршалла. Хаим Вейцман связывается со старым другом, главой «Юнайтед фрут корпорейшн»[74], который в свою очередь оказывает нажим на Никарагуа и другие малые латиноамериканские страны. Голосование транслируют по радио в прямом эфире на весь мир.
Читать бесплатно другие книги:
