Моя борьба. Книга вторая. Любовь Кнаусгор Карл Уве

Она рассматривала людей за столом. Что она обо всем этом думает, стало мне вдруг интересно. Как все это выглядит с ее точки зрения?

Я посмотрел на нее: длинные светлые волосы уже ниже плеч, маленький нос, маленький рот, два маленьких уха, заостренные сверху, как у эльфа. Голубые глаза, в которых всегда читается ее настроение, чуть косят за стеклами очков, коими Ванья сначала гордилась. Теперь стоит ей рассердиться, она начинает с того, что их скидывает. Возможно, назло нам, раз уж мы так трепетно следим, чтобы она их носила.

С нами у нее глаза всегда живые и веселые, за исключением ее буйных приступов ярости; тогда взгляд невозможно поймать, глаза заперты. У нее недюжинный драматургический дар, благодаря своему темпераменту она крутит всей семьей, разыгрывает с игрушками сложные развернутые драмы отношений, обожает, чтобы ей читали вслух, а еще больше любит смотреть фильмы, причем игровые, про драмы и взаимоотношения, в которые она глубоко погружается и обсуждает с нами, восторженно пересказывая эпизоды и разрываясь от множества вопросов. Некоторое время ей хватало Мадикен, она спрыгивала со стула, укладывалась на полу, зажмурившись, а мы должны были бежать, поднимать ее и сначала думать, что она умерла, но потом догадываться, что нет, просто потеряла сознание из-за сотрясения мозга, и нести ее, желательно напевая на ходу мелодию из фильма, в кровать, где ей предстояло отлеживаться трое суток. Потом она вскакивала, снова бежала к стулу, чтобы сыграть все сначала. На рождественском празднике в детском саду она одна из всех поклонилась на наши аплодисменты, открыто наслаждаясь вниманием, в центре которого они все оказались. Для нее часто идея важнее самого предмета; например, она может целую субботу зудеть, где же положенные сладости[1], но когда перед ней наконец ставят плошку с вожделенными мармеладными фигурками, она их пожует-пожует и выплюнет. Причем жизненного опыта у нее от этого не прибавляется, в следующую субботу все повторяется заново. Она мечтала о коньках, но когда обнаружила себя на катке, в маленьких конечках, подаренных ей бабушкой, и с хоккейным шлемом на голове, то завопила от негодования: ехать на них у нее не получалось, и получится, она чувствовала, еще очень нескоро. Тем сильнее была ее радость, что она может стоять на лыжах, когда мы на заснеженном пятачке в саду ее бабушки опробовали снаряжение, загодя для нее заготовленное. Но и тогда идея катания на лыжах и радость, что у нее получается, затмевали собственно удовольствие от катания, без него она бы отлично обошлась. Она обожает с нами путешествовать, оказываться в новых местах и месяцами потом болтает о том, как все было. Но больше всего она любит играть с детьми, конечно же. Нет ничего круче, чем если кто-то из ребят после сада идет к ней домой. Когда Беньямин должен был прийти первый раз, она весь вечер накануне пересматривала свои игрушки, достаточно ли они хороши для высокого гостя? Ей тогда только исполнилось три. Но когда он явился, они увлеклись друг дружкой, и все ее «домашние заготовки» пошли прахом, растворились в буйстве и радости. В итоге Беньямин сообщил своим родителям, что Ванья лучше всех в детском саду, я передал его слова ей, она увлеченно играла на кровати в своих Барби и отреагировала очень эмоционально, новым для меня образом.

– Знаешь, что сказал Беньямин? – спросил я, стоя в дверях.

– Не знаю, – сказала она, вдруг напрягшись.

– Что ты лучше всех в детском саду.

Она просияла. Я еще такого не видел: вся Ванья светилась от радости. Конечно, ни мои слова, ни Линдины ни за что и никогда не вызовут у Ваньи такой реакции; и меня внезапно озарило: она не принадлежит нам. Ее жизнь целиком и полностью ее лично.

– Что он сказал? – переспросила Ванья, чтобы услышать еще раз.

– Ты лучше всех в саду.

Она улыбнулась – смущенно, но так радостно, что и я обрадовался за нее, хотя не без тени беспокойства: не рановато ли чужие слова и мнения стали значить для нее так много? Не лучше ли опираться в этом на себя, исходя из собственных оценок? В другой раз она меня в этом смысле удивила; дело было в детском саду, я пришел ее забирать, она выбежала мне навстречу и спросила, может ли Стелла пойти с нами в конюшню. Я сказал, что не сегодня, потому что надо договариваться заранее и согласовывать с ее родителями, Ванья слушала меня с видимым разочарованием, но когда она побежала передавать ответ Стелле, то излагала свои аргументы, а не мои; я доставал дождевик из ее шкафа и услышал, как она говорит: «Тебе там будет скучно, неинтересно – смотреть и не кататься».

В ее способе рассуждения – исходить из чужих реакций, а не собственных – я узнал себя, и, пока мы под дождем шли к Фолькетс-парку, размышлял, как именно она его переняла. Неужели он разлит в воздухе вокруг нее, невидимый, но сущий, и она просто им дышит? Или это гены?

Подобные мысли о детях я не поверял никому, кроме Линды, потому что сложные материи хороши там, где им место, а именно в моей голове и в разговорах с Линдой. В реальности, то есть в мире, где жила Ванья, все было просто и транслировалось вовне тоже просто, а сложность возникала лишь при сведении частей вместе, чего Ванья, безусловно, не знала. Наши обсуждения детей ничем не помогали в каждодневной рутине, где царила непредсказуемость – обычно на грани хаоса. На первой «беседе о развитии ребенка» весь персонал детского сада уделял много внимания тому, что Ванья не вступает с ними в контакт, не хочет, чтобы ее сажали на колени или гладили по голове, тушуется. Вы должны вырабатывать в ней характер, учить ее главенствовать в играх, проявлять инициативу, больше говорить. Линда сказала, что дома она круче некуда, заводила во всех играх, инициативы хоть отбавляй, болтает без умолку. В ответ они сказали, что в саду Ванья говорит очень мало, да и то выговаривает невнятно, говорить чисто и разборчиво не может, словарный запас довольно бедный и вообще, не хотим ли мы подумать о занятиях с логопедом? На этом месте беседы нам вручили буклет одного из практикующих в городе логопедов. Все-таки они в Швеции с ума посходили, подумал я. Какой логопед, ей всего три года? Зачем всех приводить к общему знаменателю?

– О логопеде не может быть и речи, – сказал я, вступив в беседу, до этого момента производимую Линдой. – Все выправится. Я лично вообще заговорил только в три года. А до того произносил отдельные слова, и кроме брата, меня никто не понимал.

Они улыбнулись.

– Но заговорил я сразу по-взрослому, длинными правильными предложениями. Тут все очень индивидуально. Мы не согласны отправлять Ванью к логопеду.

– Решать вам, – сказал Улав, директор садика. – Но почему бы вам не взять буклеты и не взглянуть на них дома?

– Хорошо, – был мой ответ.

Теперь я одной рукой приподнял ей волосы, а пальцем другой водил по затылку, шее и верху спины. Обычно Ванья это обожает, особенно перед сном, она полностью успокаивается, расслабляется, но сейчас вырвалась от меня.

По другую сторону стола суровая женщина вступила в беседу с Мией, всецело завладев ее вниманием, а Фрида с Эриком взялись убирать посуду и столовые приборы. Белый бисквитный торт с орнаментом из малины и с пятью воткнутыми свечками, следующий номер программы, уже красовался на рабочем столе рядом с пятью пакетами натурального яблочного сока «Браво» без сахара. Густав, до того сидевший вполоборота к стене, повернулся к нам.

– Привет, Ванья, – сказал он. – Весело тебе тут?

Не удостоившись ни вербального, ни визуального контакта, он взглянул на меня.

– Надо Юкке позвать тебя к нам домой, – сказал он Ванье, подмигнув мне. – Придешь?

– Да, – сказала Ванья, и глаза ее немедленно расширились. Юкке – самый высокий мальчик в саду, она и мечтать не могла сходить к нему в гости.

– Тогда мы это устроим, – ответил Густав. Он сделал глоток красного вина и промокнул губы тыльной стороной ладони. – Пишешь что-то новое? – спросил он меня.

Я пожал плечами:

– Да, пишу.

– Ты работаешь дома?

– Да.

– А как ты это делаешь? Сидишь и ждешь вдохновения?

– Нет, так далеко не уедешь. Просто работаю каждый день, как и ты.

– Интересно, интересно. Но дома многое отвлекает?

– Ничего, справляюсь.

– Тогда хорошо.

– Пойдемте все в столовую, – позвала Фрида. – Споем Стелле деньрожденную песню.

Она вытащила из кармана зажигалку и запалила все пять свечек.

– Какой красивый торт! – восхитилась Миа.

– Скажи? И в нем нет ничего вредного, – сказала Фрида. – В креме ни грамма сахара.

Она подняла блюдо.

– Эрик, можешь пойти выключить свет? – попросила она, пока гости вставали из-за стола и перемещались в коридор. Я шел за руку с Ваньей и как раз успел встать у дальней стены, когда в темном коридоре появилась Фрида со светящимся тортом в руках. Как только ее стало видно сидящим за столом в комнате, она запела «Ja m hon leva»[2], остальные взрослые подхватили песню, и она гремела в маленькой гостиной, пока Фрида ставила торт на стол перед Стеллой, которая глядела сияющими глазами.

– Можно задувать? – спросила она.

Фрида кивнула, не переставая петь.

Свечи были задуты под всеобщие аплодисменты, я тоже хлопал. Потом включили свет и несколько минут раздавали ребятам торт. Садиться за стол Ванья отказалась, только у стены, где мы и устроились, она – с тарелкой на коленях. Тут я наконец заметил, что она без туфель.

– А где твои золотые туфли? – спросил я.

– Они глупые, – буркнула Ванья.

– Нет, они очень красивые. Как у настоящей принцессы.

– Они глупые.

– Но где они?

Молчит.

– Ванья? – повторил я.

Она подняла на меня голову: губы в белом креме.

– Там, – сообщила она, кивнув в сторону второй гостиной.

Я пошел туда, огляделся: туфель нет. Вернулся обратно.

– Куда ты их положила? Я не вижу.

– На цветке.

На цветке? Я вернулся обратно, осмотрел весь подоконник с цветами: ничего. Может, она юкку имела в виду?

Точно. Лежат в горшке под пальмой. Я взял их в руку, отряхнул от земли, потом сходил в ванную и оттер остатки, а только затем поставил в коридоре под стул, на котором лежала ее куртка.

Мне подумалось, что перерыв, когда все дети отвлеклись на торт, давал Ванье новый шанс включиться в общую игру, после перерыва она начнется заново.

– Пойду тоже торта поем, – сказал я Ванье. – Я на кухне, приходи, если что. Окей?

– Окей, папа.

Часы над дверью кухни показывали только половину седьмого. Домой пока никто не уходил, надо и нам еще побыть. Я стоя отрезал себе кусочек торта и сел напротив своего прежнего места, поскольку его заняли.

– Кофе тоже есть, если хочешь, – сказал Эрик с какой-то запанибратской многозначительной улыбкой, как будто бы в вопросе предполагалось двойное дно, а сам он, глядя на меня, видел больше, чем видно всем. Насколько я успел в нем разобраться, это его отработанный способ изображать из себя непростого человека, типа тех уловок, с помощью которых посредственные писатели пытаются создать иллюзию глубины в своих тривиальных рассуждениях.

Или он все же что-то такое сумел увидеть?

– Ага, спасибо, – сказал я, вставая, взял чашку из выставленных на разделочном столе и налил себе кофе из стоявшего там же серого кофейника «Стелтон». Когда я вернулся за стол, Эрик пошел к детям, а Фрида завела разговор о кофемашине, она только что ее купила, дорогое удовольствие, она едва решилась, но ничуть не жалеет, деньги потрачены не зря, кофе фантастический, отличная вещь, чтобы баловать себя, мы часто забываем об этом, а зря, баловать себя важно. Линус стал пересказывать сценку Джонса и Смита, где они вдвоем сидят за столом, перед ними френч-пресс с кофе, один давит на пресс и сжимает под ним не только кофейную гущу, но и жидкость, так что под конец кофейник оказывается совсем пустой. Никто не засмеялся. Линус развел руками:

– Просто история о кофе. У кого-то есть лучше?

В дверях показалась Ванья. Обвела кухню взглядом, высмотрела меня и подошла.

– Хочешь уже домой? – спросил я.

Она кивнула.

– И я тоже хочу, – ответил я. – Только мне надо допить кофе и доесть торт. Залезешь пока ко мне на коленки?

Она снова кивнула. Я посадил ее к себе на колени.

– Ванья, очень хорошо, что ты пришла, – обратилась к ней Фрида с другого конца стола. – Скоро будем играть в рыбалку. Ты ведь будешь играть?

Ванья кивнула, и Фрида повернулась к Линусу: он пропустил какой-то сериал «Эйч-Би-О», она расхваливала его до небес.

– Ты хочешьдождаться рыбалки? – спросил я. – Сыграть, а потом уже уходить?

Ванья помотала головой.

«Рыбалка» выглядит так: ребенку дают удочку, и он закидывает крючок за покрывало, с другой стороны которого сидит взрослый и нацепляет на крючки что-нибудь из детского ассортимента, типа пакетиков со сладостями или мелких игрушек. Здесь они, наверно, насыпают в пакетики горох или артишоки, подумал я, пронес мимо Ваньиного носа вилку до блюда, ребром ее отломил кусок торта – коричневой коврижки под белым кремом с чем-то желтым посередке и красными полосками варенья – повернул руку, чтобы кусок лег на вилку, пронес ее мимо дочкиного носа еще раз и отправил торт себе в рот. Коврижка была сухая, крем недослащенный, но вместе с кофе оказалось вполне ничего.

– Хочешь попробовать? – спросил я. Ванья кивнула. Я положил кусочек ей в рот, она посмотрела на меня и улыбнулась. – Давай вместе пойдем к ребятам? Посмотрим, что они там делают. Может быть, все-таки останешься поиграть в рыбалку?

– Ты сказал, что мы идем домой.

– Да, сказал. Тогда пошли.

Я положил вилку на тарелку, допил кофе, спустил Ванью на пол и встал. Огляделся. Не встретил ничьего взгляда.

– Мы пойдем, – сказал я.

И в эту секунду в кухню вошел Эрик с маленькой бамбуковой удочкой в одной руке и пакетом из супермаркета «Хемчёп» в другой.

– Сейчас будет рыбалка, – объявил он.

Кто-то встал, чтобы пойти посмотреть, кто-то остался за столом, внимания на мои слова не обратил никто. Повторять их посреди внезапно возникшего разброда смысла не было, я взял Ванью за плечо и повел одеваться. Эрик крикнул в гостиной «Рыбалка!», и дети толпой ринулись мимо нас в конец коридора, где от стены до стены была натянута белая простыня. Эрик, шедший последним, как заправский пастух за стадом, велел всем сесть на пол. Я стоял перед Ваньей, помогая ей одеваться, и они оказались точно у нас перед глазами. Я застегнул молнию на ее красном, уже впритык, пуховике, натянул на нее красную шапку «РОР» и затянул под подбородком ремешок, поставил перед ней сапоги, чтобы она сама засунула в них ноги, а после этого застегнул молнии и на них тоже.

– Ну вот, – сказал я. – Осталось попрощаться, и можем уходить. Иди сюда.

Она протянула ко мне руки.

– Иди сама, ножками, – сказал я.

Она помотала головой, продолжая тянуть ко мне руки.

– Ладно, хорошо, – сказал я, – но мне надо еще самому одеться.

А в коридоре Беньямин первым пошел на рыбалку. Он перекинул крючок через простыню, и кто-то, вероятно Эрик, потянул за него с той стороны.

– Клюет! – завопил Беньямин. Родители, стоявшие вдоль стены, заулыбались, дети на полу кричали и хохотали. В следующую секунду Беньямин дернул удочку на себя, и красно-белый пакет со сладостями из «Хемчёпа» проплыл над простыней, пристегнутой бельевой прищепкой. Беньямин снял пакетик с крючка и отошел в сторону, дабы открыть его спокойно и не торопясь, а тем временем следующий ребенок, а именно Тереса, взяла удочку и вместе с мамой пошла на рыбалку. Я накрутил на шею шарф, застегнул оверсайз-куртку от Пола Смита, купленную мной прошлой весной в Стокгольме на распродаже, надел приобретенную там же кепку, наклонился и в куче обуви, наваленной у стены, отыскал свои ботинки, черные «ранглеры» с желтыми шнурками, их я купил в Копенгагене, когда был там на книжной ярмарке, они мне никогда не нравились, даже в момент покупки, но с тех пор еще упали в моих глазах из-за воспоминаний о катастрофически неудачном выступлении на той ярмарке, где я не сумел толком ответить ни на один вопрос проницательного, полного энтузиазма интервьюера во время нашего сеанса на сцене. Я до сих пор не выбросил их только потому, что у нас было туго с деньгами. И эти желтые шнурки! Я завязал их и выпрямился.

– Я готов, – сказал я Ванье. Она опять протянула ко мне руки. Я поднял ее, пересек коридор и заглянул на кухню, где сидели и болтали четыре-пять родителей.

– Мы пошли, – сказал я. – Всего доброго, спасибо за приятный вечер.

– Вам спасибо, – ответил Линус. Густав приподнял руку в прощальном жесте.

Мы вышли в коридор. Я положил руку на плечо стоявшей у стены Фриды, чтобы привлечь ее внимание, но она была совершенно поглощена рыбалкой.

– Нам пора идти, – сказал я. – Спасибо за приглашение! Праздник был очень хороший, просто очень!

– Ванья не остается на рыбалку? – спросила она.

Я скорчил многозначительную мину, призванную выразить «ты же знаешь, как мало логики в поступках детей».

– Ну да, – сказала она. – Но спасибо, что пришли. До свиданья, Ванья!

Мия, стоявшая рядом, позади Тересы, сказала:

– Ванья, подожди!

Она перегнулась через простыню и спросила Эрика, или кто там сидел, не даст ли он ей пакетик сладостей. Он дал, и Тереса протянула его Ванье:

– Ванья, вот, возьми домой. И можешь поделиться с Хейди, если хочешь.

– Не хочу, – ответила Ванья и прижала пакет к груди.

– Спасибо, – сказал я. – Всем пока!

Стелла обернулась и посмотрела на нас.

– Ванья, ты уходишь? Почему?

– До свидания, Стелла, – сказал я. – Спасибо, что позвала нас на свой праздник.

Я повернулся и пошел. Вниз по темной лестнице, через первый этаж и на улицу. Голоса, крики, шаги и тарахтение моторов беспрерывно отдавались между стен домов, то громче, то глуше. Ванья обхватила меня руками за шею и положила голову мне на плечо. Она так никогда не делает. Это Хейдина привычка. Мимо проехало такси с включенным огоньком на крыше. Прошла пара с коляской: женщина совсем молодая, лет двадцати, замотанная в платок. И кожа на лице грубая, заметил я, когда мы с ними поравнялись, как будто она слишком толстый слой пудры положила. Он старше ее, моего примерно возраста, и озирается беспокойно. Коляска у них той смешной конструкции, когда люлька с ребенком стоит на тоненьких, похожих на стебельки, трубках, приделанных к колесам. Навстречу нам шла ватага пацанов лет пятнадцати-шестнадцати. Черные, зачесанные назад волосы, черные кожаные куртки, черные брюки и на двоих по крайней мере кроссовки «Пума» с эмблемой на мыске, мне они всегда казались идиотскими. На шее золотые цепочки, движения рук неуклюжие, неловкие.

Туфли!

Вот черт, они остались наверху.

Я остановился.

Оставить их там лежать?

Нет, это глупость, мы ведь не успели даже отойти от подъезда.

– Нам надо вернуться, – сказал я, – мы забыли твои золотые туфли.

Она выпрямилась.

– Я их больше не хочу.

– Знаю, – кивнул я. – Но мы не можем просто бросить их там. Мы отнесем их домой, а там они будут не твои.

Я бодро поднялся обратно, спустил с рук Ванью, открыл дверь, сделал шаг в квартиру и взял туфли, не глядя вглубь квартиры, но одного все же не избежал: выпрямившись, я встретился взглядом с Беньямином, он сидел на полу в белой рубашке и одной рукой катал машинку.

– Пока! – сказал он и помахал другой рукой.

Я улыбнулся.

– Пока, Беньямин, – сказал я, прикрыл за собой дверь, взял Ванью на руки и снова пошел вниз. На улице было ясно и морозно, но весь наличный в городе свет, от фонарей, витрин и машин, собрался наверху и лежал на крышах домов сияющим куполом, непроницаемым для блеска звезд. Из всех небесных тел была видна одна лишь Луна, почти полная, висевшая над «Хилтоном». Пока я быстро шел по улице, Ванья обнимала меня за шею, и над нашими головами висело белое облако надышанного нами пара.

– Или Хейди возьмет мои туфли, – сказала она внезапно.

– Когда она станет такая же большая, как ты, – сказал я.

– Хейди любит туфли, – сказала она.

– Да, – согласился я.

Некоторое время мы шли молча. Перед «Сабвеем» рядом с супермаркетом стояла безумная седовласая старуха и пялилась в окно. Агрессивная, непредсказуемая, с тугим пучком седых волос, она зимой и летом ходит по району, всегда в одном и том же бежевом пальто, и обыкновенно сама с собой разговаривает.

– А у меня будут гости на день рождения, папа? – спросила Ванья.

– Если ты захочешь.

– Я хочу, – сказала она. – Я позову Хейди, тебя и маму.

– Звучит хорошо, прекрасная компания, – сказал я и перехватил ее другой рукой.

– А знаешь, чего я хочу в подарок?

– Нет.

– Золотую рыбку, – сказала она. – Подарите?

– Э-эм, – заблеял я. – Чтобы завести золотую рыбку, надо уметь ухаживать за ней. Кормить, менять воду. Мне кажется, человек должен быть постарше четырех лет.

– Я умею кормить рыбок! И у Йиро уже есть. А он меньше меня.

– Это правда, – сказал я. – Посмотрим. Главное в подарке на день рождения – чтобы он был сюрпризом, в этом все дело.

– Сюрпризом?

Я кивнул.

– Дерьмо! – сказала сумасшедшая, она была всего в нескольких метрах от нас. – Дерьмище!

Уловив движение, она обернулась и посмотрела на меня. Ох, ну и злые же глаза.

– Чего это ты за галоши тащишь? А? – сказала она нам в спину. – Папаша! Чего это у тебя за галоши? А ну-ка поговори со мной!

А потом громче:

– Вы дерьмо! Дерьмо!

– А что тетя сказала? – спросила Ванья.

– Ничего. – Я крепко прижал ее к себе. – Ты моя самая большая радость, Ванья. Знаешь это? Самая-самая большая.

– Больше, чем Хейди?

Я улыбнулся.

– Вы две самые большие радости, ты и Хейди. Одинаково большие.

– Хейди больше, – сказала она бесстрастным тоном, как будто это прописная истина.

– Что за глупости? – возмутился я. – Ну ты глупышка.

Она улыбнулась. Я смотрел мимо нее, на огромный и почти безлюдный супермаркет, где по обеим сторонам проходов между полок и прилавков сверкали товары. Две кассирши сидели каждая за своей кассой, глядя перед собой и поджидая покупателей. На светофоре наискось от нас заурчал мотор, я повернул голову на звук и увидел огромную машину вроде джипа, они в последние годы наводнили улицы. Нежность к Ванье переполняла меня, едва не разрывала. Чтобы как-то с ней справиться, я побежал трусцой. Мимо «Анкары», турецкого ресторана с танцем живота и караоке, сейчас пустого, хотя по вечерам у его дверей клубятся хорошо одетые, пахнущие туалетной водой и сигаретным дымом восточного вида люди; мимо «Бургер Кинга», возле которого нереально толстая девушка, одетая в шапку и митенки, в одиночестве пожирала бургер на скамейке; мимо винного магазина и Хандельсбанка, где я остановился на красный свет, хотя машин не было видно ни в ту ни в другую сторону. Ванью я все время крепко прижимал к себе.

– Видишь Луну? – спросил я, пока мы стояли, и показал на небо.

– Угу, – сказала она. Помолчала и добавила: – А люди на ней бывали?

Она отлично знала, что бывали, но отлично знала, что мне только дай порассказывать обо всем таком.

– Бывали, – сказал я. – Когда я только родился, на Луну отправились несколько человек. Они плыли туда на космическом корабле несколько дней. Это очень далеко. А там они обошли все кругом.

– Ничего они не плыли. Они летели.

– Ты права, – сказал я, – они летели на ракете.

Зажегся зеленый свет, и мы перешли на другую сторону, где угол площади и наш дом. Худощавый парень в кожаной куртке и с довольно длинными волосами стоял перед банкоматом. Одной рукой он взял из прорези карту, другой откинул со лба волосы. Он сделал это очень по-женски и комично, поскольку все остальное в его облике, вся его хеви-метал-амуниция, должна была производить впечатление тяжелое, мрачное и маскулинное. Ветер подхватил и разметал маленькую стопку чеков, валявшихся на земле у него под ногами. Я сунул руку в карман и вытащил ключи.

– Что это? – Ванья показывала на две машины для фруктового льда, выставленные перед окошком тайской еды навынос, соседним с дверью в наш подъезд.

– Фруктовый лед, – ответил я. – Ты же знаешь.

– Да. Я хочу!

Я взглянул на нее:

– Нет, это не годится. А ты голодная?

– Да.

– Могу купить куриный шашлык. Хочешь?

– Да.

– Окей, – сказал я, спустил ее с рук и открыл дверь в заведение; фактически оно было выемкой в стене, но исправно каждый день наполняло наш балкон семью этажами выше запахом жареного лука и лапши. Здесь продавали коробку с двумя блюдами за сорок пять крон, и я отнюдь не первый раз стоял тут перед стеклянным прилавком и заказывал еду у тощей, кожа да кости, тяжко работающей безликой азиатской девушки. Рот у нее всегда был открыт, поверх зубов виднелись десны, взгляд равнодушный, как будто ей все безразлично. На кухне управлялись двое юношей того же возраста, я видел их лишь мельком, а между ними скользил мужчина лет пятидесяти, его лицо тоже ничего не выражало, но позволяло заподозрить намек на приветливость, по крайней мере, когда мы сталкивались с ним в длинных, лабиринтоподобных коридорах под домом, он – неся что-то в чулан или из него, а я – по дороге на помойку, в постирочную, выкатывая велосипед и так далее.

– Донесешь? – спросил я Ванью, протягивая ей теплую коробку, выставленную на прилавок через двадцать секунд после заказа. Ванья кивнула, я расплатился, мы зашли в соседнюю дверь, и Ванья поставила коробку на пол, чтобы дотянуться до кнопки лифта. Она бдительно считала все этажи, пока мы ехали. У двери квартиры отдала коробку мне, распахнула дверь и закричала «Мама!», еще не переступив порог.

– Сначала сними ботинки, – сказал я, поймав ее. Линда тут же вышла из гостиной. Слышно было, что там работает телевизор. От стоявших в углу, рядом со сложенной двойной коляской, пакета с мусором и двух пакетов с памперсами чуть приванивало гнилью и чем похуже. Рядом валялись ботинки Хейди и куртка.

Какого черта Линда не убрала их в шкаф?

Коридор был завален одеждой, игрушками, ненужной рекламой, колясками, сумками, бутылками с водой… Она сюда, как пришла, не заглядывала, что ли?

А лежать телевизор смотреть – это да, пожалуйста.

– А мне дали конфеты, хотя я не ловила! – сказала Ванья.

Так вот что для нее важно, подумал я, стягивая с нее ботинки. Она дергалась от нетерпения.

– И я играла с Акиллесом!

– Здорово! – сказала Линда и присела перед ней на корточки. – А что там за конфеты?

Ванья открыла пакет.

Как я и думал. Экологичные сладости. Наверняка из магазинчика, только что открывшегося в торговом центре напротив. Орехи в цветном шоколаде. Жженый сахар. Какие-то конфетки из изюма.

– Можно я их сейчас съем?

– Сначала куриный шашлык, – сказал я. – На кухне.

Повесил ее куртку на крючок, убрал ботинки в шкаф, пошел на кухню, выложил на тарелку куриный шашлык, спринг-ролл и немного лапши. Достал вилку и нож, налил стакан воды, поставил все перед ней на стол, буквально заваленный кисточками, красками, ручками, плюс бумага и грязная вода в стакане.

– Все нормально прошло? – спросила Линда и присела рядом с ней.

Я кивнул. Прислонился спиной к рабочему столу и сложил руки на груди.

– Хейди сразу заснула? – спросил я.

– Нет. У нее температура оказалась. Она поэтому и капризничала.

– Опять? – сказал я.

– Да, но не очень высокая.

Я вздохнул. Повернулся и оглядел посуду, расставленную по рабочей столешнице и замоченную в мойке.

– Ну и бардак здесь, – сказал я.

– Я хочу кино посмотреть, – включилась Ванья.

– Нет, сейчас нет, – сказал я. – Ты уже сто лет как спать должна.

– Хочу кино!

– А ты что смотрела по телевизору? – спросил я и почувствовал на себе взгляд Линды.

– Ты что-то имеешь в виду?

– Ничего особенного. Я видел, что ты смотришь телевизор. И спросил, что показывают.

Теперь она вздохнула.

– Не буду спать! – сказала Ванья и замахнулась шпажкой от шашлыка, словно намереваясь ее швырнуть. Я схватил ее за руку.

– Положи, – сказал я.

– Можешь посмотреть телевизор десять минут, – сказала Линда. – Я положу конфеты в мисочку, возьми с собой.

– Я только что сказал, что никакого телевизора.

– Десять минут, и потом я сама ее уложу, – сказала Линда и встала.