Разлука весной Уэстмакотт Мэри
– Вы не читаете? – спросила вдруг Саша. – И ничего не делаете руками? Не вяжете. Это нехарактерно для большинства англичанок. И в то же время вы чистой воды англичанка – не ошибешься.
Джоан улыбнулась:
– По правде сказать, читать мне нечего. Я застряла в Тель-абу-Хамиде из-за поломки на железной дороге и прочитала все книги, которые у меня были.
– И не купили ничего в Алеппо? Вы довольствуетесь тем, чтобы просто сидеть и смотреть в окно на горы, но даже их не видите – вы смотрите на что-то такое, что видите вы одна, так ведь? В вашей душе бушуют какие-то сильные чувства или вы их недавно пережили. У вас горе? Или радость?
Джоан замялась, слегка нахмурившись.
Саша рассмеялась:
– А, ну это очень по-английски. Вам кажется дерзостью, если я задаю вопросы, которые мы, русские, считаем вполне естественными. Если бы я вас спросила, где вы были, в каких отелях останавливались, что видели, есть ли у вас дети и чем они занимаются, много ли вы путешествовали, знаете ли вы хорошего парикмахера в Лондоне – вы отвечали бы с удовольствием. Но если спрошу что-нибудь, что мне хочется узнать, – не случилось ли у вас горе, верен ли вам муж, много ли вы спите с мужчинами, что было в вашей жизни самым прекрасным, ощущаете ли вы любовь Бога, – вы обиженно замкнетесь и не будете со мной разговаривать. Но ведь это все намного интереснее.
– Я полагаю, – медленно ответила Джоан, – что мы как нация очень скрытны.
– Да-да. У недавно вышедшей замуж англичанки даже нельзя спросить, не собирается ли она завести ребенка. То есть нельзя спросить за обедом. Нет, надо отвести ее в сторону и поинтересоваться шепотом. И однако, если ребенок уже есть, в колыбельке, можно спросить: «Как ваш малыш?»
– Но ведь это довольно интимные темы, разве нет?
– Нет, я так не думаю. На днях я встретила подругу, которую не видела много лет, венгерку. Мици, спросила я, ты замужем уже несколько лет, а у тебя нет детей, почему? Она ответила мне, что не может понять, в чем дело. Пять лет, сказала она, они с мужем старались изо всех сил – ох как старались! Что же им с этим делать? И поскольку разговор происходил на вечеринке за обедом, все начали давать советы. И некоторые из них были весьма практичные. Кто знает, может, из этого что-нибудь получится.
Джоан ничего не ответила.
Ей внезапно безумно захотелось излить душу этой дружелюбной, необычной чужестранке, поделиться с кем-нибудь переживаниями, через которые она прошла. На самом деле ей требовалось какое-то подтверждение их реальности, чья-то оценка.
– Да, правда, – медленно проговорила она, – я испытала довольно сильное потрясение.
– Да? Что же это было? Мужчина?
– Нет. Нечто совершенно иное.
– Я рада. Так часто переживания связаны с мужчинами – и в конце концов все становится немножко скучно.
– Я была совсем одна в гостинице в Тель-абу-Хамиде. Ужасное место – мухи, консервные банки, проволока, а внутри холодно и темно.
– Это просто спасение в летнюю жару, но я вас понимаю.
– Мне не с кем было поговорить, я скоро прочла все книги и дошла – дошла до очень странного состояния.
– Да-да, так бывает. Очень интересно. Продолжайте.
– Я начала обнаруживать какие-то вещи – в самой себе. Вещи, о которых я раньше никогда не знала. Или скорее такие, о которых я и раньше знала, но никогда не хотела их признавать. Я не могу вам этого точно объяснить…
– Да нет, можете. Это легко. Я пойму.
Интерес Саши был настолько непритворным, что Джоан начала говорить без всякого смущения. Для Саши разговоры о чьих-то чувствах или интимных отношениях были вполне естественны, и Джоан стала рассказывать в подробностях о своих беспокойствах, страхах и, наконец, панике.
– Наверное, это покажется вам нелепым, но я почувствовала, что я совсем одна – совсем, – что сам Бог меня покинул…
– Да, иногда такое чувствуешь – со мной тоже так бывало. Когда темно и очень страшно…
– Там было не темно – светло – ослепительно яркий свет – нигде не спрячешься: ни укрытия, ни тени.
– Ну, мы говорим об одном и том же. Для вас ужасен был свет, потому что вы так долго прятались в полумраке. А для меня это была темнота, когда я не видела ничего, потерявшись в ночи. Но ощущения одинаковы – осознание своей собственной ничтожности, оторванности от всего – и от Бога.
– А потом это случилось – подобно чуду. Я все увидела. Саму себя и какой я была. Все мои иллюзии развеялись. Это было – это было как рождение заново…
Она с беспокойством посмотрела на собеседницу. Саша наклонила голову.
– И я поняла, что мне надо делать. Мне надо ехать домой и все начинать сначала. По-другому… С нуля…
Воцарилась тишина. Саша задумчиво смотрела на Джоан с каким-то странным выражением лица. Та немного раздраженно бросила:
– О, я полагаю, это звучит очень мелодраматично и неубедительно…
– Нет-нет, – перебила ее Саша, – вы меня не понимаете. Ваши переживания вполне реальны – так случалось со многими: с апостолом Павлом, с другими святыми – и с простыми смертными и грешниками. Обращение. Видение. Душа, познающая собственную греховность. Да, все это реально, настолько же реально обедать или чистить зубы. Но я удивлюсь, если…
– Я знаю, что была жестока, причиняла боль тем, кого я люблю.
– Да-да, вас мучает совесть.
– И я так тороплюсь вернуться туда – домой, я имею в виду. Есть так много такого, что я хочу рассказать ему.
– Кому? Вашему мужу?
– Да. Он был так добр, так терпелив. Но он не был счастлив. Я не сделала его счастливым.
– И вы думаете, что вы сможете сделать его счастливым теперь?
– Мы, по крайней мере, объяснимся. Он узнает, что я раскаиваюсь. Он сможет мне помочь – о, как же это говорится? – Джоан припомнила нужные слова: – Родиться к новой жизни.
– Это под силу святым, – печально заметила Саша.
– Но я – я не святая. – Джоан пристально посмотрела на нее.
– Нет. Именно это я имела в виду. – Саша помолчала, а потом уже другим тоном добавила: – Простите, что я вам об этом сказала. И возможно, это неправда.
Джоан казалась немного смущенной.
Саша закурила еще одну сигарету и жадно затянулась, глядя в окно.
– Не знаю, – проговорила Джоан неуверенно, – зачем я вам все это рассказала…
– Это естественно, потому что вы об этом думаете и вам хотелось поговорить, это очень понятно.
– Обычно я очень сдержанна.
Саша, казалось, изумилась:
– И очень гордитесь этим, как все англичане. О, вы любопытная нация – очень занятная. Вы настолько же стесняетесь своих достоинств, настолько готовы хвастаться своими недостатками.
– Я думаю, вы несколько преувеличиваете, – холодно заметила Джоан.
Она вдруг почувствовала, как бесконечно далека от нее, уроженки Британских островов, эта иностранка в противоположном углу купе, которой несколько минут назад она доверила свое самое сокровенное переживание.
Шаблонным голосом Джоан спросила:
– Вы поедете и дальше на «Симплон Ориент»?
– Нет, я переночую в Стамбуле, а оттуда в Вену, – ответила Саша и беззаботно добавила: – Возможно, я там умру, а может быть, и нет.
– Вы хотите сказать, – неуверенно спросила озадаченная Джоан, – что у вас есть предчувствие?
– О нет. – Саша рассмеялась. – Дело не в этом. Мне предстоит там операция. Очень серьезная операция. Не так часто она заканчивается успешно. Но в Вене хорошие хирурги. Тот, к которому я еду, он очень умный – еврей. Я всегда говорила, что было бы глупо уничтожить всех евреев в Европе. Они хорошие врачи и хирурги, да и творчески весьма одарены.
– О господи, – сказала Джоан. – Я очень сожалею…
– Что я могу умереть? Но какая разница? Каждый когда-нибудь умирает. У меня есть мысль, что, если я останусь жива, я уйду в один известный монастырь – там очень строгие порядки. Никто никогда не говорит – только бесконечные медитации и молитвы.
Джоан, впрочем, не могла представить себе Сашу вечно молчащую и погруженную в медитации.
А та уже серьезно продолжала:
– Скоро понадобится много молиться – когда начнется война.
– Война? – с изумлением переспросила Джоан.
Саша кивнула:
– Ну да, война точно будет. На будущий год или годом позже.
– Честно говоря, – сказала Джоан, – я думаю, что вы ошибаетесь.
– Нет-нет. У меня есть друзья, которые очень хорошо информированы, и они мне говорили об этом. Все уже решено.
– Но война где, против кого?
– Война повсюду. Все страны будут в нее втянуты. Мои друзья полагают, что Германия довольно быстро одержит победу, но я – я не согласна. Если только они не смогут одержать победу действительно очень и очень быстро. Видите ли, я знакома со многими англичанами и американцами и знаю, что они собой представляют.
– Но ведь, – с сомнением проговорила Джоан, – никто по-настоящему не хочет войны.
– А для чего, по-вашему, существует гитлерюгенд?
– Но и у меня есть друзья, – возразила Джоан, – которые долго пробыли в Германии, и они считают, что нацисты не так уж плохи.
– О-ля-ля! – воскликнула Саша. – Посмотрим, скажут ли они это года через три. – Она наклонилась вперед. Поезд подходил к станции. – Смотрите, мы подъехали к Силицианским воротам. Красиво, правда? Давайте выйдем?
Они вышли из поезда и стояли, глядя вниз на глубокое ущелье, на лежащие внизу голубые, подернутые дымкой долины…
Солнце клонилось к закату, и воздух был прохладным и звонким.
Джоан подумала: как красиво…
Как бы ей хотелось, чтобы Родни это увидел.
Глава 12
Виктория…
Джоан почувствовала, как сердце ее возбужденно забилось.
Как хорошо оказаться дома.
На мгновение ей почудилось, что она никуда не уезжала. Англия, ее родная страна. Замечательные английские носильщики… Не такой замечательный, но очень английский туманный день!
Не романтичная, не слишком красивая, но просто милая старая Виктория была такой же, как и всегда, так же выглядела и так же пахла!
О, подумала Джоан, как же я рада, что вернулась.
Такая долгая, утомительная поездка через Турцию, Югославию, Италию и Францию. Таможенники, проверка паспортов. Все в разных формах, все на разных языках. Она устала – да, действительно устала – от иностранцев. Даже эта удивительная русская женщина, которая ехала с ней от Алеппо до Стамбула, оказалась в конце концов такой утомительной. С ней было интересно – действительно очень интересно – сначала просто потому, что она совсем другая. Но к тому времени, когда они доехали до побережья Мраморного моря и Хайдар-паша, Джоан определенно не терпелось с ней расстаться. С одной стороны, ей было неловко вспоминать, как она, Джоан, откровенничала с совершенно чужим человеком о своих личных делах. С другой – это трудно выразить словами, – но рядом со своей спутницей Джоан чувствовала себя провинциалкой. Не очень приятное чувство. Было бесполезно убеждать себя, что она, Джоан, ничуть не хуже ее. На самом деле она так не думала. Как ни тяжело, она осознавала, что Саша при всех ее простоте и приветливости была аристократкой, тогда как сама она – всего лишь жена сельского адвоката. Очень глупо, конечно, думать так…
Но теперь все это позади. Она снова была дома, на родине.
Ее никто не встречал, потому что она не посылала Родни телеграмму о том, когда она приезжает.
Ей казалось, что лучше встретиться с Родни в их доме. Так легче будет начать свои объяснения, сразу, без проволочек.
Ведь нельзя же просить у изумленного мужа прощения на платформе Виктории!
Уж точно нельзя этого делать на платформе прибытия с толпами спешащих людей и таможенными кабинами в конце.
Нет, она спокойно переночует в «Гровнере», а назавтра отправится в Крейминстер.
Может, попробовать встретиться с Эверил, размышляла она. Можно позвонить Эверил из гостиницы.
Да, решила Джоан. Она так и сделает.
При себе у нее были только сумка и чемодан, и поскольку Джоан уже прошла досмотр в Дувре, она смогла отправиться с носильщиком сразу в гостиницу.
Она приняла ванну, оделась и после этого позвонила Эверил. Очень удачно, что Эверил оказалась дома.
– Мама? Я и не знала, что ты вернулась.
– Я приехала сегодня днем.
– А отец в Лондоне?
– Нет. Я не сообщала ему, когда я приезжаю. Он помчался бы встречать меня – а вдруг он занят или устал?
– Да, думаю ты права. – В голосе Эверил звучало легкое удивление. – В последнее время он был очень занят.
– Ты часто с ним виделась?
– Нет. Недели три назад он приезжал на день в Лондон, и мы вместе пообедали. А как насчет сегодняшнего вечера, мама? Может быть, пойдем куда-нибудь поужинать?
– Лучше ты приезжай сюда, дорогая, если не возражаешь. Я немного устала после дороги.
– Разумеется. Хорошо, я приеду.
– А Эдвард с тобой не придет?
– У него сегодня вечером деловой обед.
Джоан положила трубку. Сердце ее билось.
Эверил, моя Эверил, думала она…
Каким холодным и ровным был ее голос… Спокойным, бесстрастным, равнодушным.
Через полчаса ей позвонили снизу и сообщили, что миссис Харрисон-Уилмотт ждет ее, и Джоан к ней спустилась.
Мать и дочь приветствовали друг друга с английской сдержанностью. Эверил хорошо выглядит, подумала Джоан. Она немного поправилась. Джоан почувствовала смутный прилив гордости, когда шла с дочерью в ресторан. Эверил действительно выглядела изящно и изысканно.
Они сели за столик, и Джоан внутренне вздрогнула, когда ее глаза встретились с глазами дочери.
Они были такими холодными и безразличными.
Эверил, как и вокзал Виктория, не изменилась.
Это я изменилась, подумала Джоан, но Эверил об этом не знает.
Эверил спрашивала о Барбаре и о Багдаде. Джоан рассказывала о разных происшествиях по дороге домой. Непонятно почему, разговор был довольно трудным. Он как-то не клеился. О Барбаре Эверил осведомилась почти формально, словно осторожно намекая, что более относящиеся к делу вопросы могут показаться нескромными. Но откуда Эверил знать правду? Это ее обычная манера.
Впрочем, подумала Джоан, с чего я взяла, что это правда? Может быть, это только моя фантазия? В конце концов, нет никаких конкретных доказательств…
Джоан отвергла эту мысль, но сам факт того, что она пришла ей в голову, поразил ее. Она не из тех, кому может что-то мерещиться…
Эверил сказала своим равнодушным тоном:
– Эдвард вбил себе в голову, что должна начаться война с Германией.
Джоан оживилась:
– Именно об этом мне говорила и попутчица в поезде. Она заявляла с полной уверенностью. Это была довольно важная персона, и, казалось, она знает, о чем говорит. Я не могу в это поверить. Гитлер никогда не осмелится начать войну.
– Ну, я не знаю, – задумчиво протянула Эверил.
– Никто не хочет войны, дорогая.
– Ну, иногда у людей случается такое, чего бы они совсем не хотели.
– По-моему, все эти разговоры очень опасны, – решительно заявила Джоан. – Они заставляют людей думать о том, о чем думать не следует.
Эверил улыбнулась.
Они продолжали беседовать довольно бестолково. После ужина Джоан зевнула, а Эверил сказала, что не будет ее больше задерживать – ведь она, наверное, устала.
Да, подтвердила Джоан, она сильно устала.
На следующий день утром Джоан сделала кое-какие покупки и села в поезд, который в 2.30 отходил в Крейминстер. Она приедет домой около четырех часов и будет ждать Родни, который к чаю придет домой из конторы…
Джоан с удовольствием смотрела в окно. Ничего особенного – обычный пейзаж для этого времени года: голые деревья, мелкий туманный дождь – но такой привычный, такой домашний. Багдад с его многолюдными базарами, с его великолепными, увенчанными золотыми куполами мечетями остался далеко позади – такой нереальный, он никогда больше не повторится. Эта долгая, фантастическая поездка, долины Анатолии, ландшафты Тавра, возвышенности, голые долины – долгий спуск по великолепным горам к Босфору, Стамбулу с их минаретами, забавными повозками, запряженными быками. Италия с ее синим Адриатическим морем, которое искрилось, когда они покидали Триест, Швейцария и Альпы в меркнущем свете дня – панорама разных пейзажей – все заканчивается здесь, этой поездкой домой по тихим зимним пригородам…
Может быть, я никуда и не уезжала, подумала Джоан. Я действительно никуда не уезжала…
Она пребывала в растерянности, не могла собраться с мыслями. Встреча с Эверил накануне вечером расстроила ее – спокойный взгляд, которым Эверил на нее смотрела, холодный и равнодушный. Эверил не заметила в ней никакой перемены. Ну а в конце концов, почему она должна была что-то заметить?
Ведь внешне она не изменилась.
Очень нежно Джоан про себя сказала: «Родни…»
Опять к ней вернулся жар – горе – жажда любви и прощения…
Она подумала: это все правда… Я начинаю новую жизнь…
От станции она взяла такси. Агнес открыла дверь и приветствовала Джоан с удивлением и радостью. Джоан было приятно.
Хозяин, сказала Агнес, обрадуется.
Джоан поднялась к себе в спальню, сняла шляпу и сошла вниз.
Комната казалась немножко голой, но это потому, что в ней нет цветов.
Завтра надо будет купить гвоздик в магазине на углу.
Джоан взволнованно ходила по комнате. Сказать ли Родни о том, что, по ее мнению, произошло с Барбарой. Предположим, она скажет, тогда… А если…
Конечно, это неправда. Она все это себе напридумывала. Напридумывала из-за того, что сказала это глупая Бланш Хэггард – нет, Бланш Донован. Действительно, Бланш выглядела ужасно – такая старая и опустившаяся.
Джоан провела рукой по лбу. Она почувствовала, что в ее голове словно крутится калейдоскоп. В детстве у нее был калейдоскоп, и она любила его, у нее захватывало дух, когда цветные стеклышки кружились и вращались, прежде чем сложиться в картинку.
Что с ней?
Эта ужасная гостиница и то потрясение, которое она пережила в пустыне… Она воображала всякие неприятные вещи – что дети ее не любят, что Родни любил Лесли Шерстон (конечно же нет – что за мысль! Бедная Лесли). И она даже пожалела, что отговорила Родни от его странной фантазии завести ферму. На самом деле она поступила тогда очень разумно и дальновидно.
О господи, почему она была в таком смятении? Все те вещи, о которых она думала, в которые верила, – такие неприятные вещи…
Действительно ли это так? Или нет? Она не хотела, чтобы это было правдой.
Ей надо решать, – ей надо решать…
Что ей надо решать?
Солнце, думала Джоан, солнце очень пекло. Солнце вызывает галлюцинации…
Она бегала по пустыне… падала на колени… молилась…
Было ли все то реальностью?
Или реальность – это?
Сумасшествие, абсолютное сумасшествие – те вещи, в которые она поверила. Как спокойно, как приятно вернуться домой в Англию и чувствовать, будто ты никогда не уезжала. Что все так же, как ты об этом всегда думала…
Разумеется, все так же.
Калейдоскоп вертится… вертится…
Складывает то одну картинку, то другую.
Родни, прости меня, я не знала…
Родни, вот она я. Я вернулась домой!
Какая картинка? Которая? Надо выбрать.
Она услышала звук открывающейся входной двери – звук, который она знала так хорошо.
Возвращается Родни.
Какая картинка? Какая картинка? Быстро!
Дверь отворилась. Вошел Родни. В удивлении он остановился.
Джоан быстро шагнула вперед. Она не сразу взглянула ему в лицо. Дай ему минуту, подумала она, дай ему минуту…
А потом радостно сказала:
– Вот и я, Родни… Я вернулась домой…
Эпилог
Родни Скюдамор сидел в небольшом кресле с низкой спинкой, пока его жена разливала чай, гремела ложками и весело болтала о том, как хорошо опять быть дома и найти, что все в нем осталось так, как было, что Родни не поверит, как прекрасно быть опять в Англии, опять в Крейминстере, опять в ее собственном доме!
Обманутая необычным теплом ноябрьского дня, по оконному стеклу, важно жужжа, носилась большая муха.
Ж-ж, ж-ж, ж-ж, – жужжала муха.
Дзень-дзень-дзень, – звенел голос Джоан Скюдамор.
Родни сидел, улыбался и покачивал головой.
Шумы, шумы, думал он.
Для некоторых они значат все, для других – ничего.
Он ошибался, решил он, подумав, когда Джоан только приехала, что с ней что-то не так. Все с Джоан в порядке. Она такая, как обычно. Все совсем так, как обычно.
Сейчас Джоан пошла наверх, чтобы распаковать вещи, а Родни направился в свой кабинет, куда он принес из конторы кое-какую работу.
Но сначала он отпер маленький ящик с правой стороны своего письменного стола и вынул оттуда письмо Барбары. Оно пришло авиапочтой и было отправлено за несколько дней до отъезда Джоан из Багдада.
Длинное, написанное мелким почерком письмо, теперь он знал его почти наизусть. Тем не менее Родни прочитал его снова, немного задержавшись на последней странице.
«Ну вот, дорогой папа, теперь я тебе обо всем рассказала. Я полагаю, ты почти обо всем уже догадывался. Не надо обо мне беспокоиться. Я понимаю, какой я была преступницей и нехорошей маленькой дурочкой. Запомни, мама ни о чем не знает. Было не так легко все от нее скрыть, но доктор Маккуин превзошел сам себя, и замечательно вел себя Уильям. Я правда не знаю, что бы я делала без него, – он всегда был где нужно, готовый не подпускать маму, когда становилось трудно. Я была почти в отчаянии, когда получила телеграмму, что она выезжает к нам. Я знаю, дорогой, что ты наверняка пытался остановить ее, но это оказалось выше твоих сил, – и я полагаю, что со своей стороны она получила удовольствие, – только, конечно, она старалась переустроить для нас всю нашу жизнь, это было просто сумасшествием, а я чувствовала себя слишком слабой, чтобы с этим бороться! Я только сейчас начинаю понимать, что Мопси опять моя! Она такая славная. Как бы мне хотелось, чтобы ты ее увидел. Ты любил нас, когда мы были совсем маленькими или стал любить только позднее? Дорогой папа, я так рада, что мой отец – ты. Не беспокойся обо мне. У меня теперь все в порядке.
Твоя любящая Барб».
Родни на мгновение заколебался. Ему хотелось сохранить письмо. Оно очень многое для него значило – это письменное признание, что дочь любит его и верит ему.
Но профессия научила его, как опасно сохранять письма. Если он внезапно умрет, Джоан начнет перебирать его бумаги и найдет его, а это причинит ей ненужную боль. Не надо ее расстраивать. Пусть остается счастливой и спокойной в том сияющем, надежном мире, который она создала для себя.
Родни прошел через комнату и бросил письмо Барбары в огонь. Да, подумал он, теперь все у нее будет в порядке. У всех у них все будет в порядке. Именно за Барбару он больше всего опасался – с ее неуравновешенным характером и вспыльчивостью. Что ж, кризис наступил, и она из него выбралась, не невредимой, но живой. И она уже понимала, что Мопси и Билл – ее настоящая семья. Хороший парень Билл Рэй. Родни надеялся, что он не слишком сильно страдал.
Да, с Барбарой будет все в порядке. И с Тони все в порядке – хотя он далеко, на своих апельсиновых плантациях в Родезии – и его молодая жена, видимо, славная девушка. Ничто не затронуло Тони – и, возможно, никогда не затронет. У него такой веселый характер.
И с Эверил тоже все в порядке. Как всегда, думая об Эверил, Родни испытывал гордость, а не сожаление. Эверил с ее сухим разумом юриста, с ее стремлением к сдержанности, ее холодным, саркастическим тоном. Твердая, как камень, непроницаемая. Он боролся с Эверил, боролся и победил ее единственным оружием, которое признавал ее надменный ум, оружием, которое сам он не любил применять. Холодным убеждением, логическим убеждением, беспощадным убеждением – она принимала только это.
Но простила ли она его? Наверное, нет. Но это не имело значения. Если он убил ее любовь к нему, то сохранил и укрепил ее уважение – а, в конце концов, думал он, для таких, как она, при ее жестокой прямоте именно уважение – главное.
Накануне ее свадьбы, разговаривая со своей любимой дочерью через пропасть, он сказал:
– Надеюсь, что ты будешь счастливой.
А Эверил спокойно ответила:
– Я постараюсь быть счастлива.
В этом была вся она – никакой высокопарности, никаких размышлений о прошлом, никакой жалости к себе. Трезвое восприятие жизни – и умение жить, не надеясь на других.
Они уже не зависят от меня, все трое, подумал Родни.
Он отодвинул бумаги на своем письменном столе и пересел на стул справа от камина. Взял договор об аренде Массингхэма и, слегка вздохнув, начал его читать.
«Владелец сдает, а арендатор принимает все земли и строения фермерского хозяйства, находящиеся в…» Он продолжал читать и перевернул страницу. «Не получать более двух урожаев зерновых культур с любой части пахотных земель без летней пахоты под пар (урожаи репы и рапса на пахотной земле, хорошо очищенной и удобренной, скормленные на данной земле овцам, считаются приравненными к пахоте под пар) и…»
Он опустил руку и перевел взгляд на пустующее кресло напротив.
Там сидела Лесли, когда он спорил с ней о детях и о том, что им не стоит общаться с Шерстоном. Она должна, говорил он, подумать о детях.
Она думает о них, отвечала она, и, в конце концов, он – их отец.
Читать бесплатно другие книги:
