Разлука весной Уэстмакотт Мэри
Конечно, даже дома были люди, которые часто часами сидели и ничего не делали. Надо полагать, их вполне устраивала такая жизнь.
Даже миссис Шерстон, обычно пышущая энергией и вечно чем-то занятая, порой сидела и ничего не делала. Чаще всего это было во время прогулок. Она бежала куда-то бодрым шагом, а потом вдруг садилась на бревно или в заросли вереска и сидела, просто глядя в пространство.
Совсем как в тот день, когда она, Джоан, подумала, что это девица Рэндольф…
Джоан слегка покраснела, припомнив собственное поведение.
Конечно, она тогда шпионила и до сих пор немного этого стыдилась. По сути, такие вещи не в ее характере.
Однако с девушкой вроде Мирны Рэндольф…
Настолько безнравственной…
Джоан попыталась вспомнить, как это все было.
Она относила цветы старушке – миссис Гарнетт – и только вышла из дома, как услышала с дороги за оградой голос Родни. Родни разговаривал с какой-то женщиной.
Джоан быстро попрощалась с миссис Гарнетт и вышла на дорогу. Она заметила Родни и, как она была уверена, девицу Рэндольф, свернувших на тропинку, ведущую к Эшелдауну.
Нет, у нее не было повода гордиться тем, что она тогда сделала. Но тогда она чувствовала одно – что должна все знать. И Родни здесь ни при чем – ведь всем известно, что представляет собой Мирна Рэндольф.
Джоан отправилась по тропинке, ведущей через Хэйлинг-Вудс к подножию Эшелдауна. Там она их сразу увидела – они сидели неподвижно и смотрели на блеклую, озаренную солнцем пустошь внизу.
Какое же облегчение испытала Джоан, когда увидела, что это вовсе не Мирна Рэндольф, а миссис Шерстон! И между ней и Родни было по крайней мере четыре фута. Даже друзья так не сидят. Но Лесли Шерстон со всеми держалась на расстоянии – по крайней мере, внешне. И уж конечно, видеть в ней сирену просто нелепо. Нет, она наверняка отправилась на свою очередную прогулку, а Родни, встретив ее, по доброте душевной решил составить ей компанию.
Сейчас, взобравшись на гребень Эшелдауна, они отдыхали и любовались видом, прежде чем отправиться назад.
Странно, конечно, что ни он, ни она не двигались и ничего не говорили. Это не слишком вежливо. Впрочем, возможно, они полагали, что знают друг друга достаточно хорошо, чтобы не утруждать себя болтовней.
К тому времени Скюдаморы узнали Лесли Шерстон намного лучше. Махинации Шерстона открылись, и это взбудоражило весь Крейминстер, а сам Шерстон тогда уже отбывал срок в тюрьме. Родни защищал его на суде и многое делал для Лесли, которая осталась с двумя маленькими детьми и без денег. Все поначалу очень сочувствовали миссис Шерстон, а если потом перестали, то исключительно по ее же вине. Ее веселость кое-кого шокировала.
– Мне она кажется довольно бесчувственной, – сказала как-то Джоан Родни.
Тот резко ответил, что такого мужественного человека, как Лесли Шерстон, он еще не встречал.
– О да, в мужестве ей не откажешь, – согласилась Джоан. – Но мужество – это еще не все!
– Не все? – переспросил Родни. Он сказал это как-то странно и ушел к себе в кабинет.
В мужестве Лесли Шерстон, конечно, не откажешь. Ей, женщине без профессии, приходилось теперь содержать себя и двоих детей, и она с этим справилась.
Лесли устроилась на ферму, где выращивали овощи на продажу, и работала там, пока сама хорошо не овладела этим делом. Шерстон, выйдя из тюрьмы, нашел себе место в ее новой жизни. Он гонял грузовик в соседний городок, дети тоже помогали, и Шерстонам удавалось неплохо на этом зарабатывать. Лесли работала день и ночь, и это тем более похвально, что, должно быть, к тому времени она уже сильно страдала от болезни, которая в конце концов свела ее в могилу.
Ну что ж, думала Джоан, видимо, она любила этого человека. Шерстон считался красивым мужчиной, пользовался успехом у женщин. Он сильно изменился, когда вышел из тюрьмы. Она, Джоан, встретила его только раз: с бегающими глазами, осунувшийся, он по-прежнему пыжился, шумел и лгал. Сломанный человек. Но жена его по-прежнему любила и держалась за него, за что Джоан уважала Лесли Шерстон.
С другой стороны, она считала, что Лесли была абсолютно не права в своем отношении с детьми.
Тетка Лесли, которая немного поддерживала ее материально, пока Шерстон сидел в тюрьме, когда тот вышел из тюрьмы, предложила усыновить младшего мальчика. Мало того, она убедила своего мужа платить за учебу старшего и обещала брать обоих детей на каникулы. Они с мужем могли бы дать детям свою фамилию и обеспечить их будущее.
Лесли Шерстон без колебаний отвергла это предложение, и Джоан сочла, что она поступила эгоистично. Лишила своих детей возможности жить гораздо лучшей жизнью, чем она сама могла им обеспечить, и избавиться от позора.
Как бы сильно она ни любила своих мальчиков, думала Джоан, и Родни в этом с ней соглашался, ей следовало бы ставить их интересы выше своих собственных.
Но Лесли была упряма, а Родни просто умыл руки, сказав со вздохом, что, по его мнению, миссис Шерстон лучше знать. Ну да, согласилась Джоан, если уж она вбила себе что-то в голову, ее не переубедишь.
Беспокойно ходя взад-вперед по комнате, Джоан вспоминала Лесли Шерстон на склоне Эшелдауна.
Она тогда сидела ссутулившись, уперев локти в колени и положив подбородок на сплетенные пальцы. Сидела удивительно спокойно. Оглядывала пашни, склоны холмов с уже тронутыми золотом и багрянцем дубами и буками леса Литтл-Хэверинг.
Они с Родни сидели не шевелясь – и смотрели перед собой.
Джоан едва ли понимала, почему она не окликнула их, не подошла ближе.
Может быть, ее мучила совесть за нелепые подозрения по поводу Мирны Рэндольф?
Так или иначе, она с ними не заговорила, а тихо отошла за деревья и отправилась домой. Об этом случае она не любила вспоминать и, конечно, никогда не говорила о нем Родни. Он мог бы решить, что она его подозревает.
Родни спускается с платформы вокзала Виктория…
О боже, разумеется, она не собирается начинать все это сначала.
Что это ей взбрело в голову? Чтобы Родни (который всегда был ей верен) радовался разлуке с ней?
Как будто о чем-то можно судить по походке человека?
Она просто выкинет весь этот вздор из головы.
Она не станет больше думать о Родни, чтобы не воображать всякие глупости.
До сих пор больные фантазии были не по ее части.
Это, должно быть, солнце.
Глава 5
Время от полудня до вечера тянулось бесконечно долго.
Джоан не хотелось выходить опять на солнце, пока оно не опустится совсем низко, поэтому она сидела в гостинице.
Примерно через полчаса ей стало просто невыносимо сидеть в кресле. Она пошла в спальню и начала распаковывать вещи. Чемоданы, сказала она себе, сложены неаккуратно. Это могло дать хорошее занятие.
Когда Джоан закончила, было пять часов. Теперь выходить неопасно. В комнате так душно. Если бы что-нибудь почитать…
Или хотя бы кроссворд! – в отчаянии думала Джоан.
Выйдя из гостиницы, она с отвращением посмотрела на консервные банки, кур и проволоку. Какое ужасное место. Просто ужасное!
Для разнообразия она пошла вдоль железной дороги и турецкой границы. Это давало ощущение приятной новизны. Но через четверть часа оно исчезло. Железнодорожные рельсы, проходившие в четверти мили справа от Джоан, не вносили никакого разнообразия.
Ничего, кроме тишины – тишины и солнечного света.
Джоан пришло в голову, что можно почитать стихи. Девочкой она очень хорошо декламировала. Интересно, что она помнит через столько лет? Было время, когда она знала много стихов наизусть.
- Мир добрых чувств на нас нисходит свыше,
- Как благодатный теплый летний дождь.
Как дальше? Глупо. Она не помнила.
- Ты не страшись ни солнечного зноя…
(По крайней мере, начало успокаивающее! А как дальше?)
- Ни дико завывающей зимы.
- Окончен путь земной, пришла пора покоя —
- Нет ни душевных мук, ни жизни кутерьмы,
- А золотое детство, радости и страх
- Сгорели, обратившись в прах.
Нет, в целом не слишком весело. А если вспомнить что-нибудь из шекспировских сонетов? Раньше она их знала. Соединенье двух сердец и тот, о котором ее спрашивал Родни.
Забавно, однажды вечером он вдруг сказал:
– А у тебя не убывает день. Не увядает солнечное лето – это из Шекспира, да?
– Да, из сонетов.
– Мешать соединенью двух сердец? Из этого?
– Нет, из того, который начинается: «Сравню ли с летним днем твои черты?»
И тогда она продекламировала ему весь сонет: красиво, с выражением, с нужными паузами.
А Родни, вместо того чтобы похвалить, лишь задумчиво пробормотал:
– Ломает буря майские цветы… Но на дворе ведь октябрь, правда?
Это было так странно, что Джоан удивленно уставилась на него. И тогда он спросил:
– А ты знаешь другой? Тот, о соединенье двух сердец?
– Да.
Джоан сделала минутную паузу и начала:
- Двух душ соединенью воедино
- Кто смеет помешать? Но это ли любовь,
- Когда она покорною осиной
- Под ветром клонится, дрожит и гнется вновь.
- О нет, любовь – неколебимый знак
- Могучей силы, неподвластной бурям,
- Звезда, зовущая сквозь ночи мрак,
- Бесценный клад, что нам судьбой даруем.
- Любовь – не шут у века в услуженьи,
- Пусть вянут розы уст и лилии ланит,
- Она переживет и бремя лет, и сладкие мгновенья —
- Все, что умчала жизнь, и все, что рок сулит.
- Но если я солгал, то не писал, не жил,
- И никогда никто на свете не любил.
Она закончила читать, с особой страстью выдохнув последние строчки.
– Хорошо я читаю Шекспира? В школе все так считали. Говорили, что я декламирую с большим чувством.
А Родни рассеянно ответил:
– Да тут и не нужно особого чувства. Слова говорят сами за себя.
– Шекспир прекрасен, правда ведь?
– Удивительно, что он был таким же беднягой, как все мы.
– Родни, какие странные вещи ты говоришь.
Он ей улыбнулся, словно очнувшись:
– Да? – и вышел из комнаты, по ходу бормоча:
- Ломает буря майские цветы,
- И увядает нежная листва…
Почему же, гадала Джоан, он сказал: «Ведь на дворе октябрь?»
О чем он мог тогда думать?
Да, тот октябрь был особенно ясным и теплым.
Любопытно, что Родни расспрашивал ее о сонетах в тот самый вечер, когда они сидели с миссис Шерстон на холме в Эшелдауне. Может быть, миссис Шерстон читала тогда Шекспира, но вряд ли. Лесли Шерстон образованностью и интеллектом не блистала.
В тот год был прелестный октябрь.
Джоан совершенно ясно вспомнила, как Родни несколько дней спустя изумленно спросил ее:
– Разве они цветут в такое время года?
Он показал на рододендроны. На те ранние, которые обычно цвели в марте или в конце февраля. Они роскошно цвели алыми цветами и были все усыпаны бутонами.
– Нет, – сказала она ему. – Для них время – весна. Но иногда они начинают цвести и осенью, если она солнечная и теплая.
Родни нежно потрогал один из бутонов пальцами и тихо сказал:
– Майские цветы.
– Март, – заметила Джоан, – а не май.
– Они как кровь, – продолжал он. – Кровь сердца.
Как не похоже на Родни, подумала Джоан, проявлять такой интерес к цветам.
Но после этого ему особенно нравились рододендроны.
Она вспомнила, как много лет спустя он носил большой бутон в петличке.
Конечно, цветок был чересчур тяжел и, как Джоан и предполагала, выпал.
Она увидела Родни на городском кладбище, проходя мимо церкви.
– Что ты здесь делаешь, Родни? – спросила Джоан, подходя.
Он рассмеялся и ответил:
– Придумываю себе надгробный памятник. Только не гранитную плиту, она слишком жеманна. И конечно, не дородного мраморного ангела.
Они одновременно опустили глаза и посмотрели на новую могильную плиту, на которой было выгравировано имя Лесли Шерстон.
Перехватив взгляд жены, Родни медленно произнес:
– Лесли Эделайн Шерстон, нежно любимая жена Чарльза Эдварда Шерстона, упокоилась 11 мая 1930 года. Господи, утри их слезы. – Затем, помолчав немного, добавил: – До идиотизма глупо думать, что Лесли Шерстон лежит под этим холодным куском мрамора, и только кретин вроде Шерстона мог выбрать такую надпись. Не думаю, что за всю свою жизнь Лесли когда-нибудь плакала.
Потрясенная и смущенная, словно совершалось нечто запретное, Джоан спросила:
– А что бы ты выбрал?
– Для нее? Не знаю. В псалмах нет ничего подходящего? В твоем присутствии полнота радости. Что-нибудь вроде этого.
– Я имела в виду для себя самого.
– О, для себя? – Он задумался на мгновение и улыбнулся сам себе. – Бог – вот мой пастырь. Он ведет меня по зеленым пастбищам. Это мне подойдет.
– Я всегда считала, что это довольно глупое представление о Небесах.
– А ты как представляешь себе Небеса, Джоан?
– Ну конечно же, не сплошные златые врата и тому подобное. Я думаю о них как о государстве, в котором каждый занят тем, что неким чудесным образом помогает сделать этот мир, возможно, красивее и счастливее. Служение – вот как мне видятся Небеса.
– Какая же ты ужасная формалистка, Джоан. – И он рассмеялся, словно пытался просто подразнить ее. Потом сказал: – Нет, для меня достаточно зеленой долины и овец, бредущих за пастырем в вечерней прохладе… – Он помолчал минуту, потом добавил: – Как ни нелепо, Джоан, но иногда я воображаю себе, как я иду в свою контору по Хай-стрит, поворачиваю в переулок, ведущий к Белл-Уок, но вместо этого вдруг попадаю на зеленый луг, окруженный пологими лесистыми холмами с обеих сторон. Он все время был там, спрятанный в самом сердце города. Ты сворачиваешь с шумной Хай-стрит, изумляешься и, возможно, говоришь: «Где я?» И тебе очень спокойно отвечают, что ты мертв…
– Родни! – Джоан по-настоящему испугалась. – Ты болен. Это бред.
В тот момент она впервые встревожилась и задумалась о состоянии Родни – а он был на грани нервного срыва, после которого его отправили на два месяца в санаторий в Корнуолл, чтобы он отдохнул там хорошенько, слушая чаек и глядя на море поверх голых холмов.
До того разговора в церковном дворике она не отдавала себе отчета в том, что он действительно переутомился. И когда они собрались идти домой и она взяла его под руку, подталкивая вперед, она увидела, как из петлички его пальто упал тяжелый бутон азалии и лег на могилу Лесли.
– О, смотри, твой рододендрон, – сказала она и наклонилась, чтобы поднять цветок. А Родни торопливо проговорил:
– Пусть лежит. Оставь его Лесли Шерстон. В конце концов, она была нашим другом.
Джоан также быстро согласилась, что это – прекрасная идея и что она завтра принесет сюда большой букет желтых хризантем.
Ее немного напугала странная улыбка, которой он ей улыбнулся.
Да, она определенно чувствовала, что Родни в тот вечер был не в себе. Она, конечно, не осознавала, что он на грани нервного истощения, но отчетливо видела, что он ведет себя как-то не так.
Всю дорогу домой она забрасывала его беспокойными расспросами, но он говорил только:
– Я устал, Джоан… Я очень устал. – А потом пробормотал: – Мы не можем все быть храбрыми…
А спустя неделю он как-то утром сонно сказал:
– Сегодня я не буду вставать.
И лежал в постели, ни с кем не разговаривая, ни на кого не глядя, просто лежал и тихо улыбался.
Потом приходили доктора, и в конце концов Родни поместили на лечение в Тревельян. Никаких писем, никаких посетителей. Они не разрешили даже Джоан приезжать и видеться с ним. Даже его собственной жене.
Это было печальное, тяжелое время. С детьми было очень трудно. Вместо поддержки они вели себя так, будто она, Джоан, во всем этом виновата.
– Ты позволяла ему работать как проклятому в этой конторе. Ты отлично знала, мама, что отец уже много лет переутомлялся.
– Я знаю, мои дорогие. Но что я могла с этим поделать?
– Ты давно должна была вытащить его оттуда. Неужели ты не знаешь, что он ненавидит свою работу? Ты что, вообще об отце ничего не знаешь?
– Ну хватит, Тони. Конечно, я знаю о твоем отце – намного больше, чем ты.
– Иногда я в этом сомневаюсь. Мне иногда кажется, что ты ничего не знаешь ни о ком.
– Тони, в самом деле!
– Замолчи, Тони, – это говорила уже Эверил. – Что толку!
Эверил всегда была такой. Сухой, бесчувственной, не по годам циничной. Она не любила ласк и никогда не поддавалась на уговоры быть добрее.
– Милый папочка… – причитала Барбара. Она была младшей и еще меньше могла сдерживать свои чувства. – Ты во всем виновата, мама. Ты обращалась с ним жестоко – жестоко.
– Барбара! – Джоан потеряла терпение. – О чем ты говоришь? Если в этом доме кто-то и стоит на первом месте, то это твой отец. Как, по-вашему, вы могли бы учиться, одеваться, есть, если бы на вас не работал отец? Он принес себя в жертву вам – так и должны поступать родители, и они делают это безо всякого шума.
– Разреши мне, мама, воспользоваться случаем, чтобы поблагодарить тебя за все то, чем ты ради нас пожертвовала, – сказала Эверил.
Джоан с сомнением посмотрела на дочь. Она не верила в искренность Эверил. Но не может же ребенок издеваться настолько открыто…
– Ведь правда же, отец когда-то хотел стать фермером? – мрачно спросил Тони.
– Фермером? Нет, конечно. Кажется, много лет назад у него была какая-то мальчишеская фантазия. Но в его семье все были юристы. Это семейная фирма, и она по-настоящему знаменита в этой части Англии. Ты должен этим гордиться и быть рад, что и ты пойдешь туда работать.
– Я не собираюсь идти туда работать, мама. Я хочу уехать в Восточную Африку и завести ферму.
– Чепуха, Тони. Чтобы я больше не слышала таких глупостей. Конечно, ты пойдешь работать в фирму! Ты – единственный сын.
– Я не собираюсь быть юристом, мама. Отец знает, и он мне обещал.
Джоан ошеломленно уставилась на него, пораженная его холодной решимостью.
Потом она упала в кресло, на глаза навернулись слезы. Как им не стыдно так ее пугать.
– Я не знаю, что на вас нашло, почему вы так со мной разговариваете. Если б здесь был ваш отец… В общем, по-моему, все вы ведете себя не лучшим образом.
Тони что-то пробормотал, повернулся и, опустив голову, вышел из комнаты.
Эверил своим безразличным голосом сказала:
– Тони уже твердо решил стать фермером, мама. Он хочет пойти учиться в сельскохозяйственный колледж. По-моему, это сумасшествие. Будь я парнем, я лучше стала бы адвокатом. Юриспруденция – это очень забавно.
– Никогда не думала, – всхлипывала Джоан, – что мои дети могут быть так жестоки ко мне.
Эверил глубоко вздохнула. Барбара, которая все еще истерически рыдала в углу, выкрикнула:
– Я знаю, папа умрет! Я знаю – и тогда мы останемся одни во всем мире. Я не смогу этого вынести. О, я не смогу этого вынести!
Эверил опять вздохнула, с отвращением переводя взгляд с безумно рыдающей сестры на тихо плачущую мать.
– Что ж, – сказала она, – если я больше ничего не могу сделать…
С этими словами она спокойно вышла из комнаты. В точности как и должна была сделать Эверил.
Эту ужасную сцену Джоан не вспоминала много лет.
Конечно, все это легко понять. Потрясение, вызванное болезнью отца, загадочный диагноз «нервный срыв». Детям всегда надо переложить вину на кого-то другого. Вот они и сделали из матери козла отпущения, потому что она подвернулась под руку. Потом Тони и Барбара извинились. Эверил, по-видимому, не считала, что ей есть за что извиняться, и, возможно, с ее точки зрения, это так и было. Бедный ребенок не виноват в том, что она действительно, похоже, родилась без сердца. Да, пока Родни не было дома, Джоан чувствовала себя глубоко несчастной. Дети ходили мрачными, огрызались и по возможности старались не попадаться ей на глаза. Джоан полагала, что причина этого крылась в ее собственном состоянии. Она знала, что все трое ее нежно любят. Кроме того, они находились в трудном возрасте – Барбара еще училась в школе, Эверил исполнилось восемнадцать лет. Тони проводил бо`льшую часть времени на соседней ферме. Джоан злилась на то, что мальчик вбил себе в голову эту глупую идею, а мягкосердечный Родни поддержал его. Боже мой, думала Джоан, как же тяжело, что именно мне всегда приходится делать все неприятные вещи. В школе мисс Харли есть такие хорошие девочки, так почему Барбара должна дружить с какими-то странными особами? Надо ясно дать ей понять, что она может приводить сюда только тех своих подруг, которых я одобряю. И тогда, я полагаю, опять будут слезы и она станет дуться. Эверил, конечно, мне помогать не станет, а я терпеть не могу ее глумливый тон. Для посторонних людей он звучит просто чудовищно.
Да, думала Джоан, воспитание детей – неблагодарное и трудное дело.
Этого никто по-настоящему не ценит. Надо обладать тактом и добродушием. Точно знать, когда надо проявить твердость, а когда уступить. Ни один человек толком не знает, что мне пришлось пройти, когда заболел Родни. Джоан слегка поморщилась: эта мысль напоминала ей о язвительном замечании доктора Маккуина, что в любом разговоре рано или поздно кто-нибудь скажет: «Никто не знает, через что я прошел в то время». Все тогда засмеялись и согласились, что это истинная правда.
Что ж, думала Джоан, шевеля пальцами ног в туфлях, чтобы вытрясти песок, но в данном случае все действительно так. Никто не знает, через что она тогда прошла, даже Родни.
Потому что, когда Родни вернулся домой, все встало на свои места: дети снова были веселыми и добродушными, как всегда. В доме опять воцарились покой и мир. А значит, все дело было в том, что они беспокоились. Она, тревожась за Родни, теряла самообладание, а дети становились раздражительными и жестокими. Но в общем, им пришлось тогда туго, и она не могла объяснить, почему на ум приходят такие события, приходят именно сейчас, когда хочется приятных, а не тяжелых воспоминаний.
Все началось – с чего же это все началось? А, с попыток вспомнить стихи. Хотя едва ли, подумала Джоан, можно вообразить что-либо более нелепое, чем бродить по пустыне и декламировать стихи! Это не имело смысла, потому что все равно здесь никого нет.
Ну и что, уговаривала она себя, не надо поддаваться панике. Все это глупости, просто нервы…
Она быстро повернулась и пошла назад, к гостинице.
Она просто силой заставляла себя не бежать.
Что такого страшного в том, чтобы быть одной? Ничего. Может, она страдает – как это называется? Не клаустрофобия – это боязнь замкнутого пространства, а здесь наоборот. Слово начинается на «А». Боязнь открытого пространства.
Все можно объяснить с научной точки зрения.
Но научное объяснение, хотя и утешало, в данный момент по-настоящему не помогало.
Легко сказать самой себе, что все вполне логично и разумно, но трудно контролировать странные обрывки мыслей, которые возникают у тебя в голове и снова прячутся, как ящерицы в норы.
Мысль о Мирне Рэндольф, думала она, похожа на змею, а все остальные – на ящериц.
Открытое пространство – а она всю свою жизнь жила в коробке. Да, в коробке с игрушечными детьми, игрушечными слугами и игрушечным мужем.
Нет, Джоан, что ты говоришь – разве можно быть такой глупой? Твои дети вполне настоящие.
Да, дети были настоящими и такими же были Кук и Агнес, таким же был Родни. Тогда, может быть, я не настоящая? Возможно, я просто игрушечная жена и мать.
О господи, это ужасно. Она становилась непоследовательной. Может, опять почитать стихи? Должна же она хоть что-нибудь вспомнить.
И тогда громко, с неуместным жаром Джоан воскликнула:
– С тобою нас весна разъединила!
Она не помнила продолжения. Да, кажется, и не хотела. Этой строчки было достаточно самой по себе. Она все объясняла, разве не так? Родни, подумала она, Родни… С тобою нас весна разъединила. Только сейчас, подумала она, не весна, а ноябрь…
А потом ее осенило: но это же он сказал тогда – в тот вечер…
Это был ключ, ключ к чему-то такому, что ее ожидало, прячась в тишине. Тому самому, от чего она бежала.
Но как можно убежать, когда повсюду из своих нор выскакивают ящерицы?
Есть так много вещей, о которых нельзя думать. Барбара, Багдад, Бланш (интересно, все начинались на «Б»). Родни на платформе. Жестокость Эверил, Тони и Барбары.
В самом деле, сердилась на себя Джоан, почему она не думает о приятных вещах? Ведь и радостей было много. Много, очень много…
Ее свадебное платье из великолепного атласа жемчужного цвета… Эверил в колыбели, покрытой муслином и оплетенной розовыми лентами, такой симпатичный, красивый ребенок, она так хорошо себя вела. Эверил всегда была вежливой, с хорошими манерами. «Ваши дети так хорошо воспитаны, госпожа Скюдамор». Да, Эверил была неплохой девочкой – по крайней мере, на людях. Дома же она вечно спорила и смотрела на Джоан таким взглядом, словно спрашивала, кто она вообще такая. Совсем не так, как дочь должна смотреть на мать. По крайней мере, любящая дочь. Тони тоже при гостях вел себя замечательно, хотя был неисправимо невнимателен и рассеян в отношении разных вещей. Барбара была единственным трудным ребенком в семье, раздражительным и плаксивым.
Тем не менее в детстве все трое были очаровательными, хорошо воспитанными ребятишками с приятными манерами.
Жаль, что дети выросли и начались проблемы.
Но она не станет об этом думать. Она будет вспоминать их детство. Эверил в танцевальном классе в своем хорошеньком платьице из розового шелка. Барбара в красивом вязаном платье от Либерти. Тони в том веселеньком детском комбинезончике, который так удачно сшила Нэнни.
Однако, сказала себе Джоан, можно подумать и о чем-то другом, кроме одежды! О каких-то приятных вещах, которые они ей говорили? О радостных моментах?
С учетом тех жертв, на которые ты пошла, того, что все делалось во имя детей…
Еще одна ящерица высунула голову из норы. Эверил вежливо задает вопрос, рассудительно, тоном, которого Джоан уже стала бояться:
– А что такого ты для нас делаешь, мама? Ты ведь не купаешь нас, правда?
– Нет…
– Ты не подаешь нам обеды, не расчесываешь волосы. Все это делает Нэнни. Она укладывает нас спать и будит по утрам. Ты не шьешь нам одежду – все это тоже делает Нэнни. Она же водит нас гулять.
– Да, дорогая. Я наняла Нэнни, чтобы она смотрела за вами. Это значит, что я плачу ей деньги.
– Я думала, деньги ей платит отец. Разве не он платит за все, что у нас есть?
– В какой-то степени так, дорогая, но это же одно и то же.
– Но тебе не надо каждое утро ходить на работу, это надо только отцу. Почему ты не ходишь на работу?
– Потому что я смотрю за домом.
– Но разве Кейт, Кук и…
– Хватит, Эверил.
Это было то самое, что надо было сказать Эверил, после чего она умолкала. Она всегда слушалась. Но при этом ее покорность часто вызывала большее смущение, чем если бы она дерзила.
Родни однажды рассмеялся и сказал, что в деле Эверил приговор был всегда один – оправдать за недостатком улик.
– Не думаю, что здесь есть над чем смеяться, Родни. Едва ли ребенку в возрасте Эверил подобает быть таким – таким рассудительным.
Читать бесплатно другие книги:
