Воздух, которым ты дышишь Понтиш Пиблз Франсиш Ди
Военный автокортеж быстро повез нас к отелю «Копакабана-Палас».
– Может, заедем в Лапу? – спросил Винисиус, когда наш черный «кадиллак», набирая скорость, выезжал из аэропорта. – Вспомним старые добрые времена?
Прежде чем кто-нибудь из нас успел ответить, отозвался сопровождающий с каменным лицом:
– Этот пункт не включен в список. Мы доставим вас в отель, вас там ждут журналисты.
В «Паласе» нам дали тридцать минут, чтобы привести себя в порядок, а потом представители «Аэровиас» в форменных кителях проводили в зал, на пресс-конференцию. Я проглотила две таблетки амфетамина, чтобы не уснуть. Граса выпила четыре эспрессо.
В зеркальном, сверкающем позолотой зале Софию Салвадор и ребят провели к бескрайнему столу. Перед столом тянулся ряд стульев с красными бархатными сиденьями. Толпа журналистов гудела у задней стены. В центре ее возвышался Лев.
Его седая грива не поредела, глаза были все такими же непроглядно черными и видели тебя насквозь. Если в молодости Лев мог бы сниматься в кино в качестве красивого статиста, то в старости он точно бы получил роль с репликами: финансовый воротила, суровый глава разваливающегося семейства, предприимчивый владелец клуба, загадочный незнакомец, который в баре предлагает герою закурить, а потом, достав пистолет, стреляет ему в живот.
– Вы снова наш хозяин, – сказала Граса, протолкавшись к нему и расцеловав Льва в обе щеки. – Никогда не забуду ту ночь, когда я пела в вашем доме. Как хорошо, что отец был жив и видел это.
Лев разглядывал ее, придерживая за локоть.
– Потрясающе выглядишь. Я читал, что ты раздулась как шар, но не верил.
Граса моргнула и улыбнулась еще шире:
– Не верьте всему, что пишут в газетах. Вы, ребята, врете побольше политиков.
Лев рассмеялся:
– Может, в Штатах так и есть, querida.
– У лжецов нет национальности, – сказала я.
– Дориш! Как я рад, что ты осталась верна старой доброй эстраде. Но я слышал, у тебя теперь собственный ансамбль? Как он называется – «Устрица и Жемчужина»?
– Это Дор-то жемчужина? – Граса захохотала.
Лев покачал головой:
– Жемчужина здесь одна, и это ты. Дориш всегда была песчинкой.
Граса сверкнула улыбкой. Один из военных молодчиков Дутры проводил ее к стулу, поставленному по центру стола.
– Странно видеть вас на таком незначительном событии, – сказала я, глядя, как Граса поправляет шляпку и кивает нашим парням, которые рассаживались по бокам от нее.
– Это главное событие года. У нас сейчас ужасная скука, всем заправляют Старик Дутра и его святая женушка. Но возвращение Софии Салвадор? Эту историю можно продать. Я рад, что «Аэровиас» последовала моему совету.
– Вы велели «Аэровиас» нанять нас?
Лев как будто удивился.
– А ты думала, они сами такое придумали? Но в любом случае для них это великолепная реклама. А ведь мои газеты могли написать, как опасно летать в их самолетах.
– И «Копу» тоже вы нам выбили, – сказала я.
– Я постарался дать вам то, чего вы хотели. «Копа» – великолепное место, согласна?
Я покачала головой.
– Вы писали отвратительные вещи о ней, обо всех нас.
– Я ничего не писал, – возразил Лев. – Мои журналисты делают свою работу. Только, пожалуйста, не говори мне, что ты обиделась. Я слушал ваши песни, и мне понравились тексты. Ты понимаешь, что нужно людям.
– И что же?
– Мы не хотим слушать о чужом успехе или счастье, такое нас только еще больше расстраивает. Нет, мы хотим слышать о разбитых сердцах, о падении и потерях, если только это не наши собственные падения и потери.
Лев кивнул Грасе и направился к своему стулу. Мне места за столом не выделили, и я отошла к стене, за молчаливую линию из правительственных чиновников и людей из «Аэровиас». В зал вели две массивные двери, и у каждой стояло по двое военных.
Пахло заплесневелым занавесом и несвежим кофе. Лев прошептал что-то человеку из «Аэровиас» и засмеялся. У меня на лбу выступил пот. Я едва сдерживалась, чтобы не начать притопывать. Зачем я выпила столько таблеток? Я оглядела зал, надеясь увидеть стол с кофейником или графином, но ничего такого тут не было. Руководитель рекламного отдела «Аэровиас» шагнул вперед.
– Начнем, пожалуй, – сказал он, прозвучало это скорее приказом, чем вопросом.
Журналисты раскрыли блокноты и отвинтили колпачки ручек. Не поднимая руки, заговорил человек, сидевший в первом ряду, – никто из журналистов не возразил, словно они отрепетировали все заранее.
– Госпожа Салвадор, как вы себя чувствуете в Рио?
– Великолепно, конечно. – Граса улыбнулась. – Мне его очень не хватало.
– Значит, вы его забыли?
– Нет. Скучать не значит забыть. Как я могу забыть этот песок, это солнце, этот город?
Поднялся другой журналист:
– Говорят, что вы вернулись в Бразилию, потому что не можете найти работу в США. Это правда?
Рекламщик из «Аэровиас» выступил вперед:
– Ребята, мы договорились…
В тишине раздался стук – настойчивый, неритмичный, он эхом раскатился по всему залу. Военные повернулись ко мне. Кое-кто из репортеров тоже обернулся. Я поняла, что это я постукиваю каблуком по сверкающему паркету. Граса тоже смотрела на меня, она, похоже, совсем не злилась, что я прервала ее пресс-конференцию, – на лице ее читалось даже облегчение. Встал еще один журналист – такой молодой, словно он прогуливал школу, чтобы попасть в этот зал.
– Господин ди Оливейра, – неуверенно начал он. От неожиданности Винисиус дернул головой. – Вы… как по-вашему, новое звучание, которое вы создали с «Сал и Пимента», – это реакция на войну? Мягкий звук, печальные, мрачные стихи?
Винисиус глянул на меня.
– Ну… Дориш… мы с госпожой Пиментел, моей партнершей, вон она, вовсе не ставим себе цели перекладывать недавние события в песни. Самба приходит к нам естественно, и мы стараемся уважать ее, прислушиваться к ней. Но война повлияла на всех нас, и я думаю, какие-то моменты просочились в нашу музыку. В конце концов, музыка – это отражение нас самих.
Одни репортеры оглядывались на меня, другие строчили в блокнотах. Щеки Грасы вспыхнули, улыбка застыла. Юноша, задавший вопрос, тоже повернулся ко мне.
– Госпожа Пиментел, что заставило вас согласиться дать концерт после того, как вы столько времени старались избегать внимания?
Граса усмехнулась.
– Дор избегает внимания так же, как пчела избегает меда. Я думала, эта пресс-конференция – о возвращении Софии и «Голубой Луны», а не о «Кетчупе и Горчице», или как там они себя называют.
Кое-кто из журналистов засмеялся.
Следующий вопрос был обращен уже к ней:
– Ходят слухи, что в США вас много раз отправляли в клинику для похудения. Американцы хотели изменить ваши бразильские формы?
На лбу Грасы прорезались морщины. Она сцепила руки в замок так, что побелели костяшки.
– Это было лечебное учреждение.
– Вы чем-то болели? – не отставал репортер.
– Сниматься в кино – тяжелый труд. – Голос Винисиуса прозвучал неожиданно громко. – Она нуждалась в отдыхе.
– Ваши танцевальные номера выглядят спорными, – сказал журналист. – Скажите, будет ли ваше выступление в «Паласе» комедийным, как в ваших фильмах, или вы собираетесь петь настоящую самбу?
Винисиус поднялся:
– Вы переходите границы! Спросите еще, не шуты ли мы…
Защелкали камеры. Репортеры бешено строчили в блокнотах. Лев сиял. Представитель «Аэровиас» бросился к столу, хлопнул в ладоши и объявил, что пресс-конференция окончена – София Салвадор и «Голубая Луна» нуждаются в отдыхе перед концертом. Винисиус взял Грасу за локоть и помог ей подняться. Граса несколько раз моргнула, словно ей в глаз что-то попало, и крепко схватилась за руку Винисиуса. Он быстро повел ее прочь из зала, к лифтам. Я поспешила следом.
– Спать хочу, умираю, – сказала Граса.
Винисиус погладил ее по щеке.
– Не надо умирать, amor. Послезавтра мы дадим сногсшибательный концерт, ты покажешь этим засранцам, кто тут главный.
Граса посмотрела на меня:
– Их интересовал не мой концерт.
Бар отеля был странно пустым для вечера пятницы. Небо полыхало оранжевым. На Копакабана-Бич начался прилив. Волны казались охваченными пламенем.
Ребята и Граса разошлись по своим комнатам – нам отвели весь пентхаус. Я приняла столько амфетамина, что даже от мысли о том, чтобы остаться одной в номере, мне делалось плохо, я из последних сил пыталась держаться спокойно. Винисиус отыскал меня в баре.
– Ты сейчас должна спать, – сказал он, влезая на табурет рядом со мной.
– Ты тоже. Впереди трудные дни.
– У нас всегда трудные дни. Если зрители в «Копе» хоть немного похожи на сегодняшних репортеров, тебе придется отскребать нас от сцены, так они по нам пройдутся. А остаток поездки ты проведешь, утешая нас.
– Ты будешь ужасным пациентом-нытиком. А я буду медсестра-сволочь.
– Идеальная пара. – Винисиус улыбнулся.
Я рассматривала пустой стакан.
– Что думаешь насчет завтра, насчет нашего концерта?.. Вдруг мы не понравимся зрителям в Ипанеме?
Винисиус накрыл мою ладонь своей.
– Вряд ли будет много зрителей. Людей наверняка придет так мало, что мы с тобой одолеем их, даже если нам свяжут руки за спиной.
Я кивнула и потерла глаза.
– Ох, сраные таблетки. Мне надо было спустить их в унитаз.
– Хочешь, пойдем к морю?
Не разговаривая, мы медленно, держась за руки, шли по набережной. Вечер был прохладным. По широкому променаду прогуливались парочки. Как это было утешительно – смешаться с ними, щуриться на вечернее солнце. Уличный продавец жарил кукурузу в мангале-тележке. Винисиус остановился и крепко обнял меня.
– Закрой глаза, Дор. Вдохни поглубже.
Я повиновалась.
– Чувствуешь? – спросил Винисиус.
Вечер пах попкорном, соленой водой, надушенными девушками.
– Как в Рио, – сказал Винисиус.
– Мы и есть в Рио.
– Не в том, каким я его помню. – Винисиус покачал головой. – Город изменился.
– Или мы изменились.
Какое-то время мы шли молча, глядя на океан; небеса темнели – сначала серый, потом темно-синий.
– Ты нервничаешь из-за концерта, это нормально, – сказал Винисиус. – Ты давно не выступала перед залом.
– Спасибо, что напомнил.
– Ты покажешь класс. Просто представь, что мы в студии, только ты и я.
Он не брился с Майами. Я провела рукой по его щеке, просто чтобы ощутить колючесть его щетины. Винисиус закрыл глаза и мягко отвел мою руку.
– Не знаю, смогу ли я вернуться, Дор.
– В отель?
– Нет, в Лос-Анджелес. Худышка собирается вернуться к своей диснеевской секретарше. Граса – к фильмам и своим нарядам. Ты вернешься за Грасой. Ну а мне ради чего возвращаться?
Океан плескался у наших ног. Когда-то, много лет назад, мы с Грасой купались здесь, океан был неспокоен, и волна сбила меня с ног. Я захлебнулась, наглоталась воды, но когда выбралась на песок, желудок у меня был странно пустым. Словно волна выполоскала меня дочиста. И в ту минуту, стоя на берегу с Винисиусом, я почувствовала себя так же.
– Граса, – сказала я. – Ты вернешься ради нее.
Винисиус помолчал, потом произнес:
– Эта причина больше не кажется мне веской.
– Значит, дождись нас здесь. Пока мы не вернемся домой.
Винисиус нахмурился.
– После концерта в «Паласе» наша «Голубая Луна» перестанет существовать. А если мы провалим этот концерт к чертям – что очень вероятно, – то не будет и Софии Салвадор. Во всяком случае, здесь. Грасе придется найти новых музыкантов или остаться в Лос-Анджелесе. Когда мы уезжали отсюда, то думали, что это лишь на несколько месяцев, но они превратились в годы. Если вы уедете, то снова возвратитесь не скоро. Я не могу ждать вечно.
– Ты что, хочешь порвать с нами окончательно? – спросила я.
Винисиус взял мою руку.
– Если я сейчас поеду за Грасой, то буду ездить за ней всю свою жизнь. С ней всегда так. Сама знаешь, Дор. Что бы ее ни ждало дальше, я стану довеском к ней. Она будет меняться, а я останусь прежним – лошадь, которую запрягли в другую телегу. А потом или я ей надоем, или сам возненавижу ее. А я не хочу ненавидеть ее. Меня это доконает.
Я заметила скамейку у асфальтированной дорожки, поодаль от воды. Мы направились к ней, сели.
Если бы можно было остаться в той минуте навсегда, я бы осталась – с ним, с ребятами, с Грасой, с музыкой. Я не написала бы ни одной песни без Винисиуса. Я верила, что если Винисиус нас покинет, творчество закончится. Вся музыка закончится. А если закончится музыка, то и я засохну, как те букеты, что висели по гримеркам Грасы. Стану ломкой, как высохшие лепестки. Рассыплюсь, обращусь в пыль.
– А как же «Сал и Пимента»? – спросила я. – Как же наши песни? Ты просто бросишь их?
– Люди в Лос-Анджелесе не слушают нашу музыку. Она нужна только здесь.
– Можно сделать так, что они захотят слушать ее. Можно сделать так, что ее захочет слушать весь мир.
Винисиус погладил мою ладонь большим пальцем.
– Граса права: когда у тебя что-то не получается, ты пытаешься пробиться силой. Но не все можно взять силой.
Я с трудом понимала, что он говорит, – амфетамин наконец начинал выветриваться.
– Как ты скажешь ей, что уходишь?
Винисиус покачал головой:
– Пожалуйста, не говори ей, хотя бы до конца концерта в «Паласе». Граса такая ранимая. Не хочу испортить наш последний совместный концерт.
– Ну а наш завтрашний концерт? – спросила я. – Ты не подумал, что можешь испортить наш с тобой концерт?
– Я… прости… Я так привык быть честным с тобой.
– Все нормально. – Я поднялась, отряхнула брюки от песка. – Ты сам сказал – это небольшой концертик. Неважный. Наш первый, наш последний.
Винисиус потянул меня обратно на скамейку, но я высвободилась и побрела в темноту, по песку, к отелю. Я смотрела на белый фасад «Копакабаны», ослепительно яркий в темноте – прожекторы были скрыты в кустах. Швейцар заметил меня, разглядывавшую белую громадину, и, кажется, хотел шугануть. Но тут же заулыбался, разглядев мой дорогой дорожный костюм, и распахнул дверь. Я повернулась, вышла на дорогу и поймала такси – до Лапы.
Анаис, как всегда, была воплощением элегантности – черное платье по фигуре, красная помада, – но лицо ее словно погасло под грузом забот, а волосы были собраны в банальный двойной узел. Когда она увидела меня, глаза у нее расширились. Она обняла меня, а затем, не отпуская моей руки, потащила по лестнице. Наверху какая-то девушка, моя ровесница, курила и слушала радио; она предложила мне кофе и принялась варить его так, будто чувствовала себя в этой квартире как дома. Анаис, вспыхнув, представила нас, но имя у девушки оказалось столь затейливое, что я даже не рискнула его выговорить. Втроем мы уселись за круглым столиком, я слушала о тяготах военного времени, о том, как во время войны шляпный бизнес совсем зачах, зато после ее окончания возродился. Я слушала, не слушая: голос Анаис был фоновой музыкой, давно знакомой, которую включаешь, чтобы обрести спокойствие. Однако когда Анаис упомянула «Сал и Пимента», я встрепенулась. Она знала все наши записи – пластинки давал ей Люцифер.
– Я ошибалась, – сказала Анаис. – Ты можешь петь. Тебе надо было только найти собственную манеру.
Я улыбнулась.
– Завтра вечером мы даем концерт в Ипанеме. Надеюсь, вы с Мадам Люцифер там будете.
– Как, ты ничего не знаешь? – Анаис побледнела. – Люцифера арестовали.
– За что?
– За убийство.
У меня словно обожгло уши. Я покрепче перехватила чашку, чтобы не уронить.
– Какое убийство?
– Он застрелил одного из солдатов Дутры. Тот обозвал его bicha в его собственном кабаре. И вот солдат мертв, а Мадам сидит в Фреи-Канека.
Признаюсь честно: я почувствовала не тревогу, а облегчение.
Ночью я спала беспокойно, проснулась рано. Прежде чем Граса и мальчики успели покинуть свои номера, я проглотила две таблетки амфетамина, вышла из отеля и остановила такси. Когда я попросила водителя отвезти меня к Фреи-Канека, он глянул на меня в зеркало заднего вида и продолжал поглядывать всю дорогу – наверное, спрашивал себя, какие дела могут быть у женщины, проживающей в «Копакабана-Палас», в городской тюрьме.
В зале свиданий пахло луком и тухлыми кухонными тряпками. Надзиратель ввел Люцифера, сопроводил к поеденному ржавчиной стулу напротив меня. Люцифер сохранил благородную осанку аристократа. Чистая роба, ногти в порядке, а волосы, которые он всегда с великим тщанием расчесывал на прямой пробор, закручены в множество хитрых косичек, спадавших на затылок. На шее висел на шнурке кожаный мешочек – я видела такие в доме Тетушки Сиаты. Старожилы называли их patus; в таких носили травы, талисманы, бусины и другие предметы, важные в кандомбле. Я никогда не думала, что Мадам Люцифер суеверен, но тюрьма кого угодно сделает верующим.
– Хорошо, что пришла меня проведать сегодня, – сказал Люцифер. – А то могла и не застать. Меня переводят на Илья-Гранди.
На Илья-Гранди, острове неподалеку от побережья, находилась одна из самых строгих тюрем Бразилии.
– Господи, – сказала я.
– Нет смысла призывать его мне на помощь, – заметил Мадам. – Думаю, кое-кто из здешних служак решил, что я слишком удобно устроился. Человек с деньгами может купить здесь все, а деньги у меня имеются благодаря тебе и нашей Софии. Так что у меня есть возможность понемногу роскошествовать, на что надзиратели смотрят сквозь пальцы. Конечно, на Илья-Гранди будет иначе.
– Я найму тебе адвоката!
– Не растрачивай зря доллары, – посоветовал Люцифер. – Тем более те, которых у тебя нет. Не смотри на меня так! Я читаю газеты. Вы вернулись, потому что вас выдворили из Лос-Анджелеса.
– Никто нас не выдворял. Мы продолжаем продавать альбомы.
Мадам улыбнулся:
– «Сал и Пимента»? Хорошая музыка, девочка. Но слишком другая, чтобы стать хитом. Голос у тебя как у старого пьяницы. Словно ты вышептываешь секреты, а наутро пожалеешь об этом. Но мне нравится.
– Сегодня вечером мы даем концерт в одном клубе в Ипанеме.
– Место для молодых. И богатых. Забавно, что им нравятся ваши песни. Но молодые слушатели лучше старых. Вы какое-то время сможете двигаться вперед.
– Винисиус не хочет. Он остается здесь.
– А ты?
Я покачала головой.
– Дашь сигарету? – спросил Мадам.
Я раскрыла сумочку и достала из портсигара две сигареты. Надзиратели даже не взглянули в нашу сторону, когда я закурила по одной для каждого из нас. Люцифер сделал несколько затяжек, рассматривая мой костюм, белые перчатки, лодочки с золотыми пряжками.
– Возраст тебе к лицу, – сказал он. – Есть девушки, которые со временем становятся лучше. – Он рассмеялся и покачал головой. – Когда ты работала на меня, была на побегушках, мне нравилось смотреть, как ты подметаешь. Ты мела пол в борделе так, будто злилась на грязь – чего она сюда заявилась. У тебя были честолюбивые мечты, девочка. И всегда будут.
В его голосе звучало сожаление, почти грусть.
– Когда тебя выпустят? – спросила я.
Мадам склонил голову набок:
– Ты разве не понимаешь, девочка? Мы с тобой прощаемся.
– Ты же не всю жизнь просидишь на Илья-Гранди.
– Двадцать семь лет – долгий срок, а жизнь там суровая. – Мадам Люцифер глубоко затянулся. – Значит, эти засранцы все-таки пустили ее в «Палас». Что она будет петь?
– Не знаю. Никто не знает. Она собирается решать на ходу, при том что всю жизнь мечтала петь на этой сцене.
– А ты бы не действовала по наитию?
– Нет. Я – нет.
– Думаешь, она провалится?
Я припомнила, какой Граса была в последний год – много спала, а когда танцевала, было видно, насколько она растолстела; потом ехала в Палм-Спрингс, откуда возвращалась усохшая и апатичная.
– Нет, – сказала я.
– А тебе хочется, чтобы она провалилась? – спросил Мадам.
Наши глаза встретились, мы уперлись друг в друга взглядами, как много лет назад, когда я просила о помощи. На этот раз первым отвел глаза Мадам.
– Даже если она забудет слова всех песен, это неважно, сама знаешь. Люди будут ее обсуждать. О ней еще долго будут говорить. Она лучшая в своем роде.
– И что это за род такой?
– Она настоящая звезда, мирового уровня, рождена и вскормлена здесь, в Бразилии. Может быть, люди ее за это ненавидят, но точно не забудут. Пэтому я ей завидую.
Мадам бросил окурок на пол и растер подошвой сандалии. Нагнул голову, снял с шеи patu и настойчиво вложил кожаный мешочек в мою обтянутую перчаткой ладонь:
– Мы в расчете, девочка. Больше никто из нас никому ничего не должен.
Прежде чем я успела ответить, Мадам заговорил снова:
– На то, что в этом мешочке, вы можете записать очень много пластинок. Продать будет легко. Сделай что-нибудь для себя. Нет ничего дурного в том, чтобы хотеть что-то для себя. Нет ничего неправильного в том, чтобы взять то, что принадлежит тебе.
Я отодвинулась от стола:
– Мне пора. У меня концерт через несколько часов.
Люцифер кивнул.
– Мне бы хотелось быть там, смотреть на тебя, сидя за дальним столиком, как бывало.
Я вышла из ворот тюрьмы, села в такси, и оно быстро провезло меня через весь город, прямо ко входу в отель. В машине я сняла перчатки и потянула кожаные шнурки, стягивавшие patu. В темном зеве мешочка сверкнул бриллиантовый кубик.
В первый раз я увидела его в рабочем кабинете сеньора Пиментела, на сахарном заводе, когда стояла рядом с Грасой, а сеньора просила разрешения отвезти нас на концерт в Ресифи. Я тогда понятия не имела, что такое музыка и почему сеньора решила, что нам необходимо ее услышать; мне хотелось положить сверкающий кубик в рот и посмотреть, растает ли он на языке. Как наивна я была, думая, будто что-то, чему предназначено пережить века, может так просто исчезнуть внутри меня, одной только силой моего желания. И вот, почти четырнадцать лет спустя, кубик тяжело лежит у меня на ладони.
Выйдя из машины у отеля, я не поднялась в наш пентхаус, а перешла улицу и направилась к пляжу. Каблуки увязали в песке. Прищурившись, я прошла между первыми пляжниками и добралась до пустой дорожки у воды. Кожаный мешочек с заключенным внутри него кубиком лежал в кулаке тяжело, как камень. Мадам Люцифер прав – я могу заложить этот кубик и получить пачку купюр. Достаточно денег, чтобы записать с Винисиусом несколько новых пластинок; достаточно, чтобы они помогли мне и дальше жить в Рио, в каком-нибудь пансионе, как когда-то; достаточно, чтобы не прийти на обратный рейс до Лос-Анджелеса. Я представила, как Граса сидит в самолете «Аэровиас» и не отрывает взгляд от иллюминатора, а я стою на берегу, наблюдая, как она уносится в облака.
Я размахнулась и швырнула мешочек в волны.
Клуб в Ипанеме был крошечный, но содержался в порядке: бутылки аккуратно расставлены за барной стойкой; столы и стулья новые, одинаковые, а не собранные кое-как отовсюду; сцена (если можно назвать сценой деревянное возвышение размером с двуспальную кровать) недавно покрашена черным. Запах краски еще держался, и владелец клуба открыл переднюю и заднюю двери, чтобы проветрить. Ни микрофонов, ни динамиков, ни розеток.
– Придется петь громче, чем в студии, – заметил Винисиус, когда мы изучали сцену.
Мы приехали рано, чтобы исключить всякие неожиданности.
– Мы же не орем наши песни, – сказала я. – Не так мы их писали. Они вроде как тихие.
– Значит, надо придумать, как петь тихо и в то же время громко.
Я кивнула. По спине стекал ручеек пота; если я не возьму себя в руки, то к концу выступления промокну насквозь. Я нашла стул в пустом баре и попросила у владельца выпить.
«Что наденешь? – спросила Граса, когда мы с Винисиусом еще только собирались. – Я не могу выпустить тебя на сцену как оборванку», – объявила она и, порывшись в моем чемодане, извлекла широкие черные брюки с атласными лампасами и блузу бежевого шелка. Потом потыкала мне в губы помадой и заколола волосы в элегантный пучок. «Вот, – сказала она. – Теперь ты сила, с которой придется считаться».
В присутствии Грасы я действительно чувствовала себя сильной, но ко второму стакану в Ипанеме помада смазалась, а пучок растрепался.
– Пора за сцену, – сказал Винисиус.
Начала стекаться публика. На эстраду поставили два стула. Возле одного на подставке пристроили гитару Винисиуса, на другом лежали коробок спичек и пандейру Кухни. Я не слишком хорошо играла на нем, но управлялась сносно. Кухня одолжил мне бубен, зная, что мне надо будет чем-нибудь занять руки.
За сценой мы с Винисиусом устроились в тесном кабинетике владельца клуба, заменявшем еще и чулан, где хранились швабры. Винисиус положил руку мне на колено, и я прекратила отбивать ритм пяткой.
– Главное – музыка, – сказал он. – Как будто ты просто записываешь дорожки на студии, ага?
Я кивнула. Мне казалось, будто рот забит ватой. Винисиус предложил мне воды, но я отказалась: при одной только мысли о том, как жидкость потечет в желудок, меня скрутил рвотный спазм.
По полу зала простучали каблуки. Я уловила ее запах еще прежде, чем она вошла в кабинет, – розой пахло так, словно Граса выкупалась в духах.
– Уютное местечко. – Она поцеловала Винисиуса в губы, меня – в щеку.
– Разве ты сегодня вечером не отдыхаешь? – прохрипела я, оттирая с лица ее помаду.
– Думаешь, я пропущу такое событие? – Граса разглядывала швабры. – Они случайно не ждут, что вы после концерта вымоете пол?