Кровник Пучков Лев

Глава 1

Поздняя осень на высокогорье — самая мерзопакостная пора из всех имеющихся в наличии времен года. Двадцать четыре часа в сутки живописные альпийские лужайки, расположенные по склонам вокруг усадьбы Хашмукаевых, погружены в молочно-белый кисель тумана, практически ощутимый на ощупь и холодный, как абсолютный нуль. Хотя нет, я неверно выразился: сейчас они, эти самые лужайки, не выглядят живописными — из-за проклятого хронического тумана влажность воздуха настолько велика, что в обозримой видимости царят вечная слякоть, грязь и уныние.

Дожди здесь не идут. Неоткуда им идти: облака — вот они, как раз и есть тот самый молочно-белый кисель, намертво застывший на лужайках и мрачной ледяной субстанцией заползающий в мой насквозь пропитанный влагой организм. Бр-р-р-р… И как там в Лондоне всякие Шерлоки с сэрами Уилфредами не сгнили на корню от такой погоды? Я вот, чувствую, еще пара недель — и заплету ласты, ну не Ихтиандр я…

С огромными усилиями натянув шланг на кран, берусь за одну из ручек допотопного водяного насоса и начинаю качать. Вода лениво булькает в шланге и медленными толчками выплескивается в огромную ржавую бочку, установленную на козлах. Родник находится метрах в пятидесяти ниже по склону, от него в усадьбу ползет замысловатое сооружение из разнокалиберных труб, сработанное в незапамятные времена еще прадедом Султана Хашмукаева. Ягодицы мои тоскливо сжимаются от мрачного предчувствия. Если буду качать такими темпами, наверняка управлюсь аккурат к наступлению темноты. Надо поднажать, а то не успею убрать с пятачка за домом последствия дневной мясозаготовительной деятельности хозяев. А это чревато.

Сегодня был забойный день. Резали овнов, снимали шкуры, а овечьи трупы готовили к транспортировке в долину: тщательно потрошили и укладывали в тентованный «ГАЗ-66». Гонять скот живьем Хашмукаевы уже давненько завязали — нерентабельное это предприятие. Живой баран стоит дешевле, нежели взятые по отдельности мясо и шкура. Гораздо выгоднее постоять три дня на базаре, продавая баранину килограммами, чем сразу сдать оптом все стадо какому-нибудь закупщику.

Я в процедуре забоя участия не принимал, потому как являюсь инвалидом: моя правая рука сломана и пребывает в самодельном лубке. Да и не нравятся мне такие мероприятия — они у меня вызывают нездоровые ассоциации, связанные с основным родом жизнедеятельности в недалеком прошлом. Сейчас мне нужно по-быстрому закачать воду в бочку и аннулировать кровавый бардак, образовавшийся на заднем дворе после бойни. Если не успею до наступления темноты, Султан будет пороть нагайкой, а у меня еще с прошлою раза рубцы на жопе не зажили, чешутся и зудят. В это время года здесь каждая ранка заживает втрое дольше, чем обычно, — Лондон ичкерский, мать его ети!

Предвкушение неминуемой порки подстегивает сознание и обостряет ощущения: солнца из-за тумана не видно, но я чувствую, что вот-вот начнут сгущаться сумерки. Проклятая бочка заполнена всего на треть, и в обозримом будущем прогресс не предвидится — чудес здесь не бывает. Эх, мне бы руку! Двумя руками качать легче — уцепился за оба рычага и наяривай себе в разные стороны. В принципе я бы мог задействовать свою зажатую в лубок правую — чувствую, что кость предплечья более-менее срослась, еще недельку, и можно снимать шину. Но за мной пристально наблюдает часовой: хозяйская дочь Лейла, вооруженная карабином. Вот она, сидит на лавке, привалившись спиной к ограде, и скучающе лупит на меня свои огромные черные глазища. Эй, где мои семнадцать лет! Вот достанется кому-то красавица: умница, хозяйка, каких поискать, и… и с двадцати шагов попадает навскидку из карабина по подброшенной в воздух бутылке. Они тут все стреляют на звук с завязанными глазами, это, если хотите, национальная особенность. Потому что те, кто данной особенностью не обладает в полной мере, здесь долго не живут. Климат, что ли, такой…

Лейле нет еще и одиннадцати, и рассчитывать на женскую симпатию к моей скромной персоне нет смысла, к тому же я неверный — существо для мусульманки низшего разряда — и, ко всему прочему, существо кудлатое, бородато-нечесаное, перемазанное в грязи и смердящее потом. Мразь, одним словом. А потому своенравная девчонка, заметив, что я манипулирую обеими руками, немедленно настучит об этом отцу. Тогда опять будут ломать — а эта процедура у меня отчего-то не вызывает буйного восторга. Ну не мазохист я, увы! С другой стороны, жопа тоже не железная — она отказывается воспринимать нагайку как фатальную неизбежность бытия. Но порка — это все же боль иного порядка. А вообще, можно попробовать решить проблему несколько иначе — все зависит от настроения моей маленькой надзирательницы.

— Лилька! Покачала бы, а? — вкрадчиво прошу я, скорчив предсмертную гримасу, способную разжалобить, наверно, и бойца расстрельной команды на центральной площади Грозного. — Не успеваю я! Султан опять пороть будет. Потом задница будет болеть неделю — а когда она у меня болит, башка ни черта не соображает… Слыхала поговорку: голова болит — жопе легче?

Лейла некоторое время размышляет. Дополнительные разъяснения произнесенной мною идиомы не требуются: мой часовой прекрасно понимает, что, если «башка ни черта не соображает», ни о каких упражнениях не может быть и речи. Ей страшно не хочется делать мою работу, но она некоторым образом зависит от меня: я учу это чудо природы английскому. Девчонка не по годам смышленая, все схватывает на лету и испытывает не по-детски острое желание выбиться в люди. Тлетворное влияние телевидения проникло и в этот забытый Аллахом уголок Ичкерии — Лейла желает стать переводчицей и жить в большом городе, где много людей, машин, красивых вещей и вообще — много всего того, чего нет на пастбище.

Отец не препятствует нашим упражнениям, он даже не высказывает удивления по поводу того, что такое ничтожество, как я, знает английский. У него единственное требование: между нами должна соблюдаться дистанция не менее, чем в пять метров. Дистанция соблюдается…

— Атэц увидит — ругат будит, — хитро щурится Лейла. — Тогда точна жопа надират будит.

— Не увидит. Они сегодня вообще не выйдут — там работы невпроворот, — убедительно обещаю я. Султан с сыном производят в здоровенном сарае первичную обработку бараньих шкур: сортируют, солят и аккуратно укладывают в кипы. Они будут заняты этим до наступления темноты — работы действительно много.

— Ладно, — сокрушенно вздохнув, соглашается Лейла. — Иды, убирай. Каждый тры минут — я тэбэ чтоб видел. Если атэц прищол — ты толка что ущол. Поньял?

— Понял! — Схватив лопату, я, бряцая цепями, стремительно семеню за дом, пока Лейла не передумала. На заднем дворе — апофеоз мясозаготовительной драмы, работы непочатый край. А пока я буду ползать здесь среди бараньих внутренностей, отгоняя обожравшихся, а потому временно добродушных кавказских овчарок, давайте познакомимся.

Разрешите представиться… Нет-нет, не надо думать, что у меня от тяжелых испытаний окончательно прохудился чердак! Я в курсе, что вы в курсе, что я — Антон Иванов по прозвищу Сыч (он же Олег Шац, он же Фома — по последней акции), бывший офицер спецназа ВВ МВД РФ, бывший командир летучего отряда санитаров ЗОНЫ…

Разрешите представиться в несколько иной ипостаси: я раб. Это не амплуа актера драмтеатра и не роль в кино. Я самый настоящий раб, без всяких условностей и недомолвок. И уже практически свыкся со своим странным положением. Странным потому, что эта фантасмагория происходит вовсе не в затерянной среди джунглей африканской стране с банановым уклоном и не в ту далекую эпоху, когда, следуя хрестоматийным примерам, рабство еще закономерно не преобразовалось в более передовой строй.

Я раб в Российской Федерации — прогрессивном правовом государстве, которое стремительно мчится к всеобщему процветанию и собирается на днях вломиться в двадцать первый век.

Я сплю в крохотном сарайчике без окон, который на ночь запирается на огромный амбарный замок, двадцать четыре часа в сутки таскаю на ногах тяжеленные кандалы, что не позволяют широко шагнуть, — перемещаться можно лишь мелкими шажками враскоряку, — и ношу правую руку в лубке на перевязи: в последний раз славный дядька Султан сломал мне предплечье чуть более двух недель назад. Это дополнительные меры предосторожности: в кандалах и без правой руки я не так опасен и не могу удрать. Если хозяину кажется, что я работаю не в полную силу, меня секут витой из бычьей кожи нагайкой, а в случае серьезной провинности могут и пристрелить, как взбесившуюся собаку.

Мои хозяева имеют двойное гражданство и дореформенные серпасто-молоткастые паспорта. Они являются одновременно полноправными гражданами Ичкерии и России, в которых, насколько я знаю, рабовладельческий строй пока официального статуса не имеет.

В принципе хозяева мои — неплохие ребята. Они не виноваты, что в этой части Федерации рабство неофициально возведено в ранг системы. Хашмукаевы из поколения в поколение занимаются животноводством и постоянно живут на отшибе от основной массы сограждан — на высокогорном пастбище. В семье всего двое мужиков, поэтому лишняя пара… нет, не так — лишняя рука, им очень кстати. Дело тут не в них, а во мне…

Каким образом меня вышвырнуло из машины, я не помню, поскольку сознание утратил еще в самом начале падения «Мицубиси» с обрыва. Судя по показаниям очевидцев — то бишь самих же Хашмукаевых, — они отловили мое бездыханное тело километрах в пяти ниже по течению от того местечка, где нас накрыла последняя мина. Отловили и притащили к себе на пастбище, где принялись активно выхаживать, как горячо любимого родственника. А когда я некоторым образом пошел на поправку, мне объявили, что отныне я — раб. И как только встану на ноги, начну прилежно вкалывать с утра до вечера — во благо процветания хозяйства Хашмукаевых. Таким образом, мне не повезло в последний раз — круг злоключений замкнулся.

Надо признаться, что теперешним своим бедственным положением я в некоторой степени обязан своим скверным манерам. Кандалы на меня надели не сразу, да и руку ломать вот так вот с ходу никто не посчитал нужным. Лежал я себе, лежал — заживал помаленьку, а как только почувствовал, что в состоянии передвигаться, решил тихо покинуть своих благодетелей. Уж больно мне не понравилась формулировка моего нынешнего статуса и особенно необходимость вкалывать с утра до вечера. За годы службы в войсках я обзавелся страшным и неизлечимым недугом, который, правда, не числится ни в одном медицинском справочнике, но прекрасно знаком каждому офицеру и обзывается примерно следующим образом: «Стойкое отвращение к физическому труду». Так что можете себе представить, в какое уныние меня ввергла перспектива, расписанная главой рода Хашмукаевых.

Когда мне показалось, что мой организм восстановился, я, улучив удобный момент, звезданул по кумполу главу семьи (сын в тот день ездил в долину по делам) и удрал. Шанс выбраться из республики был вполне реальный: продукты я накопил заранее и прихватил с собой, географию этой славной рабовладельческой державы знаю получше многих ее коренных жителей, а в горах могу жить неопределенно долго — я человек ЗОНЫ. Однако, как оказалось, я здорово переоценил свои силы. Попутешествовав три часа, наглотался свежего воздуха, устал от непривычной нагрузки и уснул под первым попавшимся кустом, как насосавшийся молока беби. И вскоре был схвачен поднятыми по тревоге людьми Рустема — старшего зятя Хашмукаевых, у которого в предгорье имеется целый отряд головорезов. Вот так. Если вы расскажете об этом курьезном фактике кому-нибудь из моих прежних сослуживцев, вам без «базара» накатят в репу — за попытку профанации боевого братства. Никто не поверит, что бывшего офицера спецназа повязали в горах только из-за того, что он тривиально уснул и не услышал подкрадывающегося врага. Так не бывает…

Так вот, вернули меня обратно и стали соображать, что же со мной делать. Сообразили. Сначала заклепали в кандалы, затем положили правую руку на два полена и аккуратненько жахнули ломиком по предплечью. И тут же заботливо наложили шины. А правая рука, между прочим, у меня до того момента была целехонька: при падении в Терек я сломал себе в двух местах челюсть, левую голень, четыре ребра и зверски ободрал череп — места живого не было.

— Нага нудьжн — хадыт, работат. Цэп надэл — никуда, на хуй, нэ убигал, бляд. Левий рука — работат — хватит. А бэз правий — сабсэм спакойный — инвалит… — так объяснил свои действия глава семьи, Султан Хашмукаев.

Я тогда думал, что это возмездие за нанесение удара по вельможной башке хозяина и вообще временная мера. Но спустя три недели эти ребята сняли лубок, ощупали сросшуюся кость и, спеленав меня наподобие психбольного, вновь аккуратно ее поломали. И тут же заботливо наложили шины. Признаюсь, я тогда тихо плакал у себя в сарае — от сознания своего бессилия и безысходности. Скоро три недели с момента вторичного перелома истекут — наверно, опять будут ломать. Чувствую, что кость срослась, и страшно надеюсь, что эти славные ребята как-нибудь между делом забудут произвести эту варварскую процедуру. Тогда можно попытаться удрать еще разок — теперь я значительно крепче и не усну под первым попавшимся кустом. А если не забудут… Черт его знает, что тогда будет. Без правой руки, да еще в тяжеленных кандалах, человек совершенно беспомощен — будь он хоть трижды Стив Сигал в квадрате или внучатый племянник Терминатора. Вы в таком состоянии даже от цепей не сможете освободиться: неудобно одной рукой держать зубило и этой же рукой бить молотком, расшпиливая заклепки. Да и проблематично раздобыть это самое зубило в хозяйстве Султана: этот скряга все инструменты прячет в кладовой, на дверях которой постоянно висит огромный замок — типа того, что в ночное время охраняет меня в моей маленькой светелке…

Сумерки постепенно сгущаются. Я собрал все потроха и стаскал их в жестяной контейнер — завтра сын хозяина Беслан вывезет отходы к пропасти и выбросит вместе с контейнером. Теперь мне нужно отмыть дочиста мощенный булыжниками пол заднего двора — это самая трудоемкая часть процесса уборки. Я стараюсь двигаться попроворнее и подключаю правую руку — благо Лейла не видит из-за дома, но все равно чувствую, что не успеваю. Ягодицы тоскливо вздрагивают в предвкушении наказания — мне кажется, что они живут отдельной жизнью и настойчиво посылают в мозг отчаянные сигналы, адресованные остальному организму: «Работай живее, сволочь! Ты что, опять хочешь нас подставить?!»

Из большого сарая, где трудятся Султан с сыном, доносится шум перебранки, не предусмотренной основными канонами шариата. У нас, славян, такое вполне возможно: сыны с отцами не только ругаются, но порой и дерутся, аки заправские гладиаторы — пока один другого не заколбасит к чертовой матери. А у горцев такого не бывает: слово главы семьи — закон для всех остальных. Неповиновение карается жесточайшим образом. Отец может убить сына за ослушание — ни один шариатский суд не осудит его за такое варварское, на наш взгляд, деяние. Поэтому стать невольным свидетелем обоюдного конфликта между отцом и сыном — неслыханная удача, раритет, я бы сказал.

Я настораживаюсь и невольно прислушиваюсь, хотя особого удивления данная ситуация у меня уже не вызывает — привык. В отличие от общепринятых норм, это не первый конфликт в семействе Хашмукаевых — за последние две недели отношения между сыном и отцом обострились до чрезвычайности. Беслан, того и гляди, плюнет на шариатские устои и отчебучит что-нибудь непредсказуемое, не вписывающееся ни в какие рамки. Я бы на его месте уже давно перестрелял бы тут всех за такие дела, а он, бедолага, терпит еще, только пытается робко протестовать.

Подоплека сложившейся ситуации затейлива и трагична, как замысловатая пьеса суицидопредрасположенного драматурга-авангардиста. Естественно, мне никто ничего не рассказывал, но я уже два месяца живу здесь и по отдельным фразам, недомолвкам и стремительно портящимся отношениям между членами семьи давно все понял и сделал соответствующие выводы. Здесь никто и не подозревает, что я понимаю по-чеченски, более того, здесь никто не считает меня за полноценного человека, а потому никто не берет себе труд скрывать от меня истинное положение дел. Вы станете таиться от дивана или кухонного комбайна, затевая ссору с женой? Думаю, не станете — если не нуждаетесь в услугах психиатра. Ну вот и Хашмукаевы от меня не таятся.

В семье Хашмукаевых пятеро детей. Троих старших дочерей Султан весьма удачно выдал замуж, и они, само собой разумеется, покинули отчий кров. Теперь на пастбище живут пять человек (себя я не считаю — я здесь, как уже говорил, не человек): сам, жена, сын Беслан с женой Айгуль и младшая дочь Лейла — мой бессменный часовой и будущий переводчик в высших кругах официального Грозного. Как видите, Аллах дал Султану всего лишь одного сына — продолжателя рода Хашмукаевых. Это обстоятельство само по себе в общем-то не является поводом для трагедии — раз продолжатель, так продолжай на здоровье в лучших традициях шариата: плоди ежегодно по чечененку, а то и двойнями — в ударном режиме. Однако в этой ситуации есть некоторые нюансы. Красавица Айгуль вот уже пятый год замужем, но до сих пор Султану так и не удалось понянчить внука со своей фамилией. Дочери успели нарожать с десяток внучат, это, конечно, хорошее дело… но эти дети носят другие фамилии — они не Хашмукаевы. А Айгуль ежегодно рожает мертвого ребенка — в последний раз это произошло три месяца назад…

Хашмукаевы не совсем дикие: Султан по очереди, тайком от родственников из предгорья, возил в Грозный Беслана и Айгуль на обследование. Айгуль оказалась совершенно здоровой, а вот у Беслана проктолог обнаружил вполне рутинное заболевание, характерное для многих горцев, которым в молодости частенько приходится спать на голых камнях: простатит. Лечиться Беслан наотрез отказался: виданное ли это дело, чтобы у гордого горного орла кто-то ковырялся в заднем проходе?!

Сами понимаете — невиданное. Вот вам и результат: сразу после последних неудачных родов Султан запретил Беслану спать с женой. Нечего, мол, брак плодить — над природой издеваться. Беслан слушается: три месяца спит отдельно от жены — терпит, бедолага. Только на этом причуды главы семейства не закончились: две недели назад Султан заявил сыну, что более не намерен полагаться на его состоятельность в сложном деле продолжения рода и берет отныне эти невыносимые тяготы на свои плечи. Сын, в лучших традициях Ислама, перечить папке не стал: теперь Султан еженощно спит со снохой.

Окно спальни Айгуль выходит на задний двор, где располагается мой сарай. Огромный замок на двери моего узилища свободно болтается в массивных чугунных петлях — если нажать на дверь посильнее, получается изрядная щель. Из чувства праздного любопытства я уже две недели еженощно дежурю у щели и могу слышать, как Хашмукаев-старший усердно трудится над продолжением рода: из окна спальни Айгуль периодически доносятся его молодецкие вскрики и протяжные стоны снохи, которая, как мне кажется, совсем не страдает от такого изощренного проявления свекорского деспотизма — днем она летает по двору, как на крыльях, свежая, что ваша утренняя роса, и улыбчиво щурится, аки лучи весеннего солнышка. И не обращает особого внимания на мрачнеющего с каждым часом муженька-горемыку, весь вид которого красноречиво говорит о том, что он вот-вот наложит на себя руки. А самое грустное в том, что я не одинок в своих эротических шпионствах. Иногда я могу наблюдать через щель, как Беслан ночью неслышно прокрадывается под окно Айгуль и, затаившись неподалеку, прислушивается к тому, что происходит в спальне. Он застывает как истукан и не подает никаких признаков жизни: мне кажется, что лишенный права исполнять супружеские обязанности горный орел в такие минуты остро сожалеет, что в свое время не дал проктологу поковыряться в своей горделивой заднице…

Шум перебранки в сарае усиливается. Я с любопытством приближаюсь и прислушиваюсь — можно различить некоторые слова и даже наиболее громкие отдельные фразы. Краем глаза отмечаю, что Лейла тоже подтянулась поближе, хотя делает вид, что происходящее в сарае ее совершенно не интересует.

Из того, что мне удается разобрать, можно сделать вывод, что Беслан настойчиво требует у отца прекращения его снохаческой деятельности. В качестве аргумента, подтверждающего его правоту, сын приводит два неоспоримых факта: Султан спит с Айгуль уже две недели — этого вполне достаточно, чтобы в организме молодой женщины завязалась новая жизнь. И потом — со вчерашнего дня у Айгуль начались месячные — муж прекрасно знает характерные особенности физиологии своей супруги… В общем, услуги производителя более не требуются — побаловались, и хватит.

Султан в ответ зло насмехается над сыном: ты, молокосос, пять лет живешь с женой и не знаешь, что при беременности месячных не бывает. Значит, что? Работать надо! Процесс необходимо продолжать до тех пор, пока не появится ощутимый результат. Радоваться должен, неблагодарная скотина, что папка пашет за тебя в поте лица, упирается ночами в нечеловеческих потугах — а все ради того, чтобы род не захирел. И потом — при чем здесь месячные? Женщина, она, сынок, как пластинка: попользовался с одной стороны, перевернул, когда надоело, — пользуйся с другой. Ты что — не в курсе? Действительно, молокосос…

Мне кажется, молодящийся снохач зря пошутил насчет пластинки. Тем, кто жил в селе, не надо объяснять, что значит вдвоем умертвить и разделать сотню баранов, а кто не в курсе, сообщу кратко: это адский труд, требующий колоссальных затрат как в физическом, так и в моральном плане. Папашка сам страшно утомился и в связи с этим не учел состояние отпрыска, смертельно уставшего от многочасовой работы, а потому утратившего обычное чувство благоговейного трепета перед главой рода. Инсинуации Султана внезапно прерывает странный звук из разряда тех, что мне частенько доводилось слышать во времена своей прежней деятельности: какое-то нечеловеческое рычание, затем — хххек! Чмок! — так получается, когда кто-то сильно бьет противника чем-то острым по голове и при этом делает резкий выдох. Затем раздается сдавленное мычание и всхлипы…

— А-ха! — я замираю, обратившись вслух. Какая-то часть сознания подсказывает, что попа моя сегодня может тихо порадоваться — пороть ее наверняка не будут. Другая часть сознания машинально отмечает: тот, кто только что нанес в сарае удар, явно не специалист. Если бы такую штуку отмочил я или кто-то из моей команды, мычания наверняка бы уже никто не услышал.

Из сарая медленно выплывает Беслан: остекленевшие безумные глаза, в руках здоровенный скребок для обработки шкур… Постояв несколько секунд, он вдруг замечает, что мы с Лейлой уставились на него, и бросает скребок на землю. Затем, закрыв лицо окровавленными руками и шатаясь как пьяный, бредет мимо меня куда-то за дом — при этом он бессвязно что-то бормочет, словно по мановению руки опытного гипнотизера внезапно впал в транс.

Честно говоря, я пребываю в растерянности. Нет, я всякого повидал: и боевых товарищей терял неоднократно, и сам смотрел в лицо смерти, и не падал в обморок, когда убитый мною враг умирал на моих глазах… Но чтобы в чеченской семье сын поднял руку на отца — это уж извините! Я настолько хорошо изучил нравы и обычаи этого народа, что вот так вот с ходу, навскидку, что называется, не могу поверить и осознать, что присутствую при свершении столь чудовищного факта…

— Лилька… Лилька! — тихо зову я. Лейла завороженно смотрит за дом, куда только что утопал Беслан, и не сразу реагирует на оклик.

— Сходи, посмотри… — дождавшись, когда девчонка обернется ко мне, я тыкаю пальцем на распахнутые двери сарая. — Посмотри, может, он еще… ну, может, помощь нужна. Или сбегай в дом — мать позови.

Лейла, покосившись на меня, замирает в нерешительности, затем начинает медленно приближаться к сараю, держа зачем-то карабин на изготовку — будто из дверей на нее вот-вот бросится враг.

В дверном проеме неожиданно возникает Султан. Лицо его в ужасном состоянии: огромная рубленая рана развалила надвое левую щеку, разбороздила бровь и протянулась через весь лоб до линии волосяного покрова. Что с левым глазом, не видно: сгустки крови превратили половину лица моего хозяина в жуткое подобие свежего мясного фарша. Левая рука повисла, как плеть, рукав набух кровью, которая тонкой струйкой капает на землю. По всей видимости, в последний момент он успел подставить руку, заслоняясь от тяжелого скребка, что, однако, лишь чуть смягчило страшный удар.

Лейла машинально отскакивает в сторону и застывает на месте как вкопанная. Султан сползает по косяку на пол и хрипит:

— И-и-и-ди сюда… дочка…

Лейла приближается — лицо ее помертвело и потеряло подвижность, как у зомби: девчонка вот-вот упадет в обморок.

Я инстинктивно подаюсь вперед, чтобы помочь, но при первом же шаге на моих ногах ощутимо бряцают цепи — вовремя вспоминаю, что я здесь не более чем мебель, недочеловек я.

Как только карабин оказывается в зоне досягаемости здоровой руки. Султан отбирает его у дочери и надрывно хрипит:

— Бра-а-та… Брата позови…

Лейла в нерешительности топчется на месте. Губы ее дрожат, в глазах застыли слезы — в обморок она падать не будет, нельзя сейчас в обморок: отец задал страшную шараду, которую ей предстоит решить единолично, не обращаясь к мнению авторитетов. Чеченские женщины с ранних лет понимают толк в ранах: суровая жизнь горцев полна опасностей и непредвиденных ситуаций, любая из которых может обернуться смертью или увечьем. Лейла прекрасно осознает, что отец доживает последние минуты. Вернее будет сказать, что он уже практически мертв: на этом свете его удерживает лишь всепоглощающее желание довести до конца последнее в жизни дело. Что это за дело, Лейла прекрасно понимает — мой бессменный часовой вообще отличается незаурядной смекалкой и недетской мудростью…

Поэтому девчонка и топчется на месте в нерешительности. Беслан, конечно, сволочь и скотина, каких свет не видывал, но… она его любит. Жалко брата. С другой стороны, ослушаться отца — тяжкий грех, особенно в такой ситуации. Однако отец быстро угасает — он уже не в состоянии крикнуть в полный голос, заставить мгновенно повиноваться одним лишь своим присутствием. Еще немного, и он умрет…

— Ну же… До-о-очка… — тихо стонет Султан. — Брата… Брата позови!

Лейла принимает компромиссное решение. Развернувшись, она медленно идет за дом — голову втянула в плечи, не оглядывается. Я догадываюсь, что собирается сделать хитрая девчонка. Беслан сейчас пребывает в прострации. То, что он совершил, могло сделать только какое-то сказочное чудовище из кошмарного сна, по мусульманским понятиям. За два месяца я от нечего делать основательно изучил психотип каждого обитателя усадьбы и могу с уверенностью предположить, что парень в данный момент сидит где-нибудь в дальнем уголке двора и бездумно пялится на свои окровавленные руки. Охранные рефлексы на нуле, сознание свернулось в клубочек, короче — психофизиологический ступор, нормальная реакция человека на ненормальное деяние рук своих. Скажи сейчас сестра: «Иди — отец зовет!» — и побежит ведь как миленький, ни капли не сомневаясь в достоверности полученной информации. Потому что это прочно вошло в привычку и застряло на уровне подсознания: двадцать восемь лет отец звал его — от ползунковых времен «иди к батьке, Бесланчик, иди мой джигит! Да ножками, ножками, не ползи — ты уже большенький, не надо ползать…» и до настоящего времени, — и он бежал на зов, бросая все дела, не сомневаясь, что надо бежать…

Нет, маленькая мудрая женщина не станет звать брата, — я каким-то шестым чувством ощущаю это, глядя на ее напряженный затылок. Еще четыре шага, и она зайдет за дом, куда не долетят предсмертные хрипы Султана, — встанет за углом и будет ждать, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Ждать, когда отец умрет…

— Стой! — хрипит Султан. — Иди… иди сюда…

Лейла послушно возвращается — не успела! Умирающий горец тоже понял, что собирается сделать дочь. Понял, что сейчас угрозы и окрики не помогут. Собрав в кулак все оставшиеся силы, он тихо, но внятно бормочет:

— Его все равно убьют… По приговору шариатского суда… Он слабый — все расскажет… Это позор… — Немного отдышавшись, продолжает:

— Позор на род… Все будут пальцем показывать, когда Беслана будут казнить… Вот, скажут, недотепа, который убил отца за то… за то, что тот спал с его женой. Сам не мог ребенка сделать… Позор!

Султан роняет голову на грудь — из дыры во лбу высачивается здоровенный сгусток крови и медленно сползает по лицу. Встрепенувшись, умирающий просит:

— Никто не должен знать, дочка… Никто! Ты у меня умница… Придумай что-нибудь… Чтобы честь рода не топтали… Позови! Брата позови…

Лейла разворачивается и бежит за дом — взгляд ее огромных глаз не по-детски серьезен. Султан с неимоверным трудом поднимает карабин и укладывает его цевьем на стоящий у входа в сарай чурбан для разделки мяса. Его единственный функционирующий глаз пристально смотрит на угол дома.

— Беслан! Бесла-ан! Иди, отец зовет! — доносится из-за дома звонкий голос Лейлы — в нем нет испуга или напряжения, только требовательность, исключающая какие-либо сомнения. — Давай быстро — он сказал, чтобы ты помог!

Через несколько секунд из-за угла дома появляется Беслан. Пустые глаза, руки безвольно повисли вдоль туловища: полнейшая прострация. На краткий миг взор его принимает осмысленное выражение, когда парень видит направленный на него ствол и полный всепоглощающей скорби единственный глаз отца.

Ба-бах! — оглушительный звук выстрела повисает в тумане и бьет по сознанию, как нечто физически ощутимое. Тело Беслана отбрасывает назад. Он не понимает, что происходит, но в последнем порыве успевает перевернуться на живот и пытается ползти к Султану, цепляясь пальцами рук за булыжники: отец же звал, надо торопиться!

Панорама вдруг начинает расплываться. Сглотнув подступивший к горлу комок, я стряхиваю непрошеные слезы — ТАКОГО я еще ни разу в жизни не видел. И, надеюсь, не увижу более никогда…

Пуля попала Беслану в легкое — из-под левой лопатки тонким фонтанчиком вырывается парок. Судорожные движения рук, пытающихся уцепиться за булыжники, постепенно затихают. Из-за дома выбегает Лейла и бросается к агонизирующему телу брата. Хлопает входная дверь дома — на звук выстрела выскакивают жена Султана и красавица Айгуль. Увидев, что творится во дворе, они с ходу, без предисловий, подымают истошный визг.

Султан еще жив. Он протягивает руку к дочери — хочет что-то сказать. Лейла не обращает на него внимания: она трясет брата за плечи и кричит что-то, пытаясь перекрыть отчаянные вопли бестолково метущихся по двору женщин. Старания ее напрасны — струйка пара перестала вырываться из выходного отверстия под лопаткой. Беслан уже ничего и никогда не услышит.

Отчаявшись привлечь к себе внимание. Султан жмет на спусковой крючок.

Выстрел заставляет женщин на краткий миг умолкнуть. Лейла смотрит в сторону отца и, заметив его жест, бежит к нему. Султан что-то шепчет дочери на ухо и почему-то тыкает пальцем в мою сторону. Лейла согласно кивает — о чем речь, я разобрать не могу: Айгуль со свекровью вновь начинают истошно орать в полный голос. Несмотря на абсурдность ситуации, я машинально ухмыляюсь. Старый рабовладелец, находясь на пороге смерти, не забыл проинструктировать дочь, чтобы следила за мной: я могу удрать, воспользовавшись суматохой.

Наконец Султан в последний раз роняет голову на грудь и затихает. Глава семьи с честью выполнил свою миссию, его более ничто не задерживает на этом свете. Благоприятный момент для ухода по-английски упущен: Лейла уже крепко сжимает в руках карабин и внимательно смотрит на меня, колюче щуря свои огромные глазищи.

— Да не убегу я, не убегу! — обещаю я, демонстрируя поднятые вверх ладони — девчонка взвинчена, чего доброго, ненароком пристрелит под горячую руку! — Я мирный! И законопослушный…

— Заправ бензын, гатов мащин — едэм на низ, — Лейла указывает стволом в сторону груженного бараньими тушами «66». — Атэц сказал: ехай на низ, Рустем скажи… Сказал — пока сабсэм тимно нэт — ехай… Давай!

Еще раз поразившись необычайному присутствию духа моей маленькой стражницы, я ковыляю к «66» и заливаю в бак бензин из канистры. Последняя мысль Султана вполне разумна: пока не совсем стемнело, можно попытаться спуститься по серпантину в предгорье — если поторопимся, мы успеем миновать нижний уровень недвижно застывших кудлатых облаков. Уже спустя полчаса это станет практически неосуществимым — машина будет плыть в густом море тумана, фары в данной ситуации совершенно бесполезны — при малейшем неверном движении мы рухнем в пропасть.

Пока я вожусь с машиной, Лейла пытается что-то объяснить матери и невестке. Дамы не реагируют на эти попытки — они уже охрипли от воплей, но по-прежнему продолжают голосить, рвут на себе волосы и не обращают внимания на девчонку.

Махнув рукой, Лейла ловко забирается в кабину, кладет карабин на кожух мотора и, удобно прижавшись к дверце, деловито разъясняет обстановку:

— Ты убигат — я стрелят. Ду ю андестен ми, май френд?

Я завожу двигатель и оцениваю ситуацию. Ствол карабина смотрит мне в бок, палец Лейлы крепко лежит на спусковом крючке. Сознание маленькой разбойницы не отягощено ненужными комплексами из серии «не убий», присущими цивилизованным особям ее пола и возраста. Убить неверного — это не преступление для мусульманки, выросшей в горах. Я не сомневаюсь, что она без колебаний нажмет на спусковой крючок, едва заподозрит меня в дурных намерениях. Разумеется, проблема легко разрешима — достаточно резко притормозить во время движения, и ствол карабина уедет к окну. Но пока мы не выберемся за нижний уровень облачности, об этом рискованном трюке не стоит и думать. Сейчас мне предстоит выступить в роли этакого автовиртуоза высочайшего класса, чтобы на черепашьей скорости провести «66» по серпантину и не звездануться в пропасть.

— Ее, оф коз, беби, — отвечаю я, плавно трогая машину с места. — В вопросительном предложении совсем не обязательно добавлять обращение, если таковое предложение звучит в разговорном контексте. Достаточно так — «ю андестен?». Убери палец со спускового крючка — тряхнет ненароком, засадишь мне в бочину пулю. Тогда тебе придется топать пешедралом до села — машину ты водить не можешь. А пешедралом — не рекомендую. Волки тут у вас больно вредные… Ю андестен, беби?

— Андестен, — соглашается Лейла, но палец со спускового крючка так и не убирает. Вместо этого она мудро советует:

— Ехай тиха. Нэ триси — и нэ будит дирка на бок…

Пока мы петляем в клубах быстро темнеющего тумана, я внимательно вглядываюсь в еле различимую осклизлую дорогу и размышляю. Шанс выпал — один на миллион. Сердце готово выпрыгнуть от радости наружу. Вот оно! Вот оно… Я и моя маленькая спутница-охранница — мы одни на десятки километров вокруг. Скоро мы минуем полосу этого проклятого тумана. Тогда я поеду быстрее, включу фары, включу печку… Лейла пригреется и начнет дремать — после такого стресса должно последовать закономерное расслабление. Я резко нажму на тормоз и в мгновение ока отберу у своей спутницы карабин. А дальше… Нет-нет, я не брошу Лейлу в горах. Тут в это время года волки частенько шастают — пачками. Я, конечно, большая сволочь, но не настолько конченая, чтобы отдать маленькую девчонку на растерзание хищникам и бросить обезумевших от горя женщин одних на высокогорном пастбище с двумя трупами. Нет, я поступлю иначе. Мы доедем до окраины села — там я ссажу свою хозяюшку, прослежу, чтобы она постучалась в первую попавшуюся калитку, и уже тогда рвану во все лопатки. Пока Лейла доберется до Рустема, объяснит ему, в чем дело, пока тот организует погоню — я буду далеко. От села часа полтора машинного хода до того самого заветного брода, который так и не дождался нас в прошлый раз, когда помешали ловкие минометчики Рашида. Ну ничего, в этот раз сбоев не будет…

Глава 2

Едва мы миновали полосу тумана и выбрались на более-менее приличный участок дороги, Лейла скомандовала:

— Стой! Мэнэ туалет надо…

Я напряг периферийное зрение и резко притормозил — если получится, можно решить нашу маленькую проблемку с ходу, без подготовки. Машина пару метров проехала юзом — тормозная система функционирует прекрасно, как и всякая составная часть Султанова хозяйства, — и стала наискось, опасно накренившись к правой обочине. Ствол карабина остался на месте, будто его гвоздями прибили к кожуху — Лейла подозрительно хмыкнула и попеняла мне:

— Рэзка нэ надо! Нэ видищ, донки — нащ хайвэй сабсэм скользкий?!

— Давно не ездил — навыки утратил, — начал оправдываться я. — Вообще чудо, что мы смогли через туман пробраться…

— Сывет на кабина вклучи, — прервала меня Лейла и, дождавшись, когда я включил плафон, шустро выскользнула из кабины.

Я пожал плечами — не получилось с ходу. Больно сноровиста моя хозяйка, оружие для нее так же привычно, как для детей равнины куклы. Ну ничего — сейчас пописает, я включу печку, тогда точно начнет дремать… Не понял — чего это она?!

Лейла быстро забралась в кузов, проскользнула по бараньим тушам к переднему борту и, откинув тент, постучала стволом по дверному стеклу. Приспустив стекло, я высунулся наружу и кисло поинтересовался, предчувствуя какую-то непредсказуемую пакость:

— Ты что — мясцом побаловаться решила? Время, знаешь ли, не того…

— Тывой фейс я наблудаю на зеркало, — деловито сообщила маленькая разбойница. — Сывет нэ надо тущит — так ехай. Если ты сывет тущит — я стрелят через кабина. Ю андестен?

Ну конечно, я все «андестен»! Вот чертовка! Теперь мне ее вообще никак не достать — сидит сзади, как в окопе, и наблюдает за мной в зеркало. А я ее совсем не вижу — темно, знаете ли. И как это я не догадался свернуть к чертовой матери это треклятое зеркало, когда готовил машину к выезду? Это что ж получается: маленькое исчадие ада элементарно обуло такого профи, как я?! Мне ж теперь кранздец при любом раскладе — я даже тривиально удрать не могу, в цепях запутаюсь, пока буду выбираться из кабины. Даже если изловчусь как-то соскочить на ходу, наподобие Дэвида Копперфилда, — за то время, что я буду выпрыгивать, мой незарегистрированный мастер спорта по стрельбе успеет не спеша превратить меня в дуршлаг — это не ходи к гадалке. Ой как обидно!

— Шутить изволите, сударыня! — сурово напыжился я. — Как это ты себе представляешь — ехать со светом в кабине? Мне ж дорогу не видать! Через двадцать метров свалимся в пропасть — нам еще спускаться и спускаться, матушка!

— Фары горят — видно все, — опровергла мои доводы Лейла. — Баищса — ехай тиха. Сывет тущит нэ надо — я сказал!

— Тьфу, ты — черт, не ребенок, — нервно хохотнул я. — Ну, хрен с ним, со светом, — разберемся как-нибудь… Но тебе ведь в лицо надует — ты понимаешь это? Чай, не май месяц на дворе! Мне потом твоя мать за это дело жопу на клочки порвет, блин! Надует голову, и подхватишь менингит — и будешь дебилом, если не умрешь вообще. Ты про менингит слыхала?

— Мой голова — что хочит, пуст делаит, — авторитетно заявила Лейла. — Тывой жопа эта нэ касаитса! Ехай!

— А если не менингит — так, может быть, еще хуже, — не сдавался я, пытаясь задеть наиболее чувствительные струнки девичьей души. — Надует голову — потом твое прекрасное личико покроется огромными чирьями! Такими гно-о-о-ойными, струффф-о-о-о-озными, они будут лопаться, а гной будет сочиться, сочиться, стекать по подбородку, а на него будут мухи садиться — такие зеленые, противные… Брр!

— Сабсэм плахой, — неожиданно резюмировала Лейла. — Какой муха? Зима стаит — пасматры, донки! Насикомий вэсь сыпит! А ну — рука покажи!

— Чего? — удивился я. — Зачем тебе моя рука?

— Рука уже зажил — я знаю, — сообщила Лейла. — Правий застрилю — чтобы нэ балтал что нэ надо. Будищ тагда тиха сидет. Ну! — она увесисто ткнула в заднюю стенку стволом и предложила компромисс:

— Или ехай — нэ балтай!

Чертыхнувшись, я завел двигатель и тронул машину с места..

Судьба-зебра продолжала издеваться надо мной: черная полоса никак не желала заканчиваться. Если мне когда-нибудь повезет вновь оказаться в кругу своих соратников на этом свете, они, узнав об этой истории, будут долго потешаться над пикантностью ситуации: супербоец и мастер организации спецопераций, оказавшись в горах один на один с чеченской девчонкой, дал себя объегорить как распоследний олигофрен и не удосужился освободиться. Ну чем не сюжет для комедии в стиле «Один дома»?! Нет, не буду я об этом рассказывать — не дождетесь…

Где-то через час с небольшим мы заехали в село и остановились у ворот дома Рустема — сюда меня привозили, когда отловили в горах во время неудачного бегства с пастбища.

Я посигналил. Через несколько секунд из калитки выглянул бородач с автоматом и страшно удивился, обнаружив меня одного в кабине — не узнал. Этот тип присутствовал при моей поимке полтора месяца назад, но тогда я не имел буйной шевелюры и кудлатой бороды — в процессе лечения Хашмукаевы меня неоднократно тотально брили, накладывая швы на изодранный череп. Лейла что-то крикнула, присмотревшись повнимательнее, бородач увидел ее, изумленно охнул и торопливо распахнул ворота.

— Ну вот — приехали, — пробормотал я, заезжая во двор. — Изменение социального статуса временно отменяется…

Через пять минут в просторной кухне дома Гушмазукаевых состоялось импровизированное слушание по делу о внутриродовом конфликте. Да-да, не удивляйтесь: старший зять Султана как раз и есть тот самый Рустем Гушмазукаев, банда которого контролирует данный участок ЗОНЫ — вплоть до границы с казачьими землями и территорией Рашида, с коим Рустем поссорился некоторое время назад, и не без помощи моей команды. В прошлый раз, когда меня отловили во время неудачного бегства, я не успел как следует рассмотреть легендарного главаря банды — его джигиты меня маленько били, как-то не до рассматривании было. А сейчас рассмотрел: вполне даже симпатичный мужчина лет тридцати, высокий, плечистый, с красиво вьющимися волосами, здоровой кожей лица и ясными глазами. Чем-то даже на Сильвестра Сталлоне похож — этакий чеченский Рембо местного засола. И руки — холеные узкие кисти с нервными пальцами, более характерными для художника, нежели для убийцы. Впору было прослезиться от умиления: этак я скоро перезнакомлюсь со всеми теми товарищами, имена которых до недавнего времени в моей жизнедеятельности фигурировали лишь как абстрактные объекты косвенного влияния.

— Этого тоже убрать? — поинтересовался Рустем, показывая мне на дверь. Я с готовностью встал с пола и направился было к выходу, волоча цепь. Лейла заявила, что будет говорить только лично с хозяином дома, без посторонних, потому Рустем терпеливо ждал, пока встревоженно причитающие женщины производили в страшной спешке необходимые процедуры антипростудного характера, затем удалил их прочь. Теперь моя охранница сидела закутанная в пуховый платок, грела ноги в тазике с горчицей и, обжигаясь, дула из литровой кружки чай с малиной — для пущего эффекта Рустем влил туда три ложки домашнего коньяка.

— Нет, не надо, — сказала Лейла. — Пусть он останется — он нужен.

— Стой — сядь там, — распорядился Рустем, указав в угол рядом с печкой, и спросил у Лейлы:

— Он по-нашему понимает?

— Он по-английски понимает, — сообщила Лейла. — Наверно, шпион. Агент спецслужб. Но по-нашему, по-моему, не понимает. За два месяца я что-то не заметила.

— А что ж мне Султан раньше не сказал? — настороженно прищурился Рустем. — Я бы его попытал, потом выкуп бы содрал — за агентов знаешь какой выкуп дают?! Если б я знал, когда его ловил! И чего вы мне не сказали?

— А ты не спрашивал, — резонно заметила Лейла. — Ты же постоянно весь в делах — тебе как-то не до этого было.

— Ладно, — угрюмо проворчал Рустем. — Султан и Беслан… они мертвы?

— Откуда ты знаешь? — встрепенулась Лейла. — Я тебе ни о чем не говорила.

— И говорить не надо, — Рустем тяжело вздохнул и потащил сигарету из пачки, лежавшей на столе. — Если ваши мужики были бы живы, неужто они бы допустили, чтобы девчонка на ночь глядя потащилась в долину с этим придурком? Что у вас там произошло?

— Беслан ударил отца скребком, — с каким-то странным безразличием сообщила Лейла — взгляд ее огромных глаз не отражал совершенно никаких эмоций. — Потом… потом отец застрелил Беслана из карабина. Они оба мертвы — ты правильно догадался.

— Занятная история, — потерянно пробормотал Рустем, поперхнувшись сигаретным дымом. — Тьфу, зараза… Гхм-кхм… Чего не поделили?

— Айгуль, — коротко сказала Лейла. — Отец спал с ней… Беслан не мог ребенка сделать. Они поссорились — ну и вот…

— Так… так-так… — Рустем озабоченно почесал переносицу и воровато оглянулся — словно боялся, что кто-то может подслушать их разговор. — Ты это… Ты Халиде сказала? — Хозяин дома имел в виду свою жену — старшую сестру Лейлы.

— Когда? — удивилась Лейла. — Ты же тут был — слышал, о чем мы говорили.

— И о чем вы говорили? — растерянно поинтересовался Рустем — вид у него был вполне затравленный. Нет, Беслана с Султаном ему наверняка не жаль — он бы рад вообще о них не вспоминать. Небогатые и не имеющие высокого положения родственники жены — только лишняя обуза для такого уважаемого человека, как Рустем Гушмазукаев. Но теперь вся долина будет пальцем показывать: вот он, славный витязь Рустем, тесть которого трахал жену своего сына, а потом пристрелил отпрыска после того, как ущемленный в правах муж звезданул папку по черепу железякой! Позор на всю Ичкерию! После такого хоть из дому не выходи… — Э-э-э… Так о чем вы говорили?

— О том, что я страшно простудилась и теперь наверняка заболею, — отчеканила Лейла, глядя на зятя с плохо скрытым презрением. — Слушай — твоим именем всю долину пугают! Ты чего так расстроился? Дай команду — и никто тебе в глаза смотреть не будет минимум недели две, а потом все как-нибудь утрясется…

Рустем сгорбился над столом и потащил из пачки вторую сигарету, печально глядя в сторону. Он даже не обратил внимания на подначку вредной свояченицы: придавило мужика — дальше некуда.

— Да не переживай ты — позора не будет, — успокоила зятя Лейла. — Отец сказал, как сделать, чтобы все нормально было. Ты же знаешь — мой отец хоть и со странностями, но очень мудрый… был. Так что твоя честь не пострадает, не волнуйся!

— Да я не волнуюсь, — смутился Рустем. — Не волнуюсь я… Просто так получилось… такое горе… Я вас не брошу — ты же знаешь! Я помогу…

— Спасибо, — серьезно поблагодарила Лейла. — Тогда собирайся — поедем на пастбище. Мать с Айгуль там одни — надо помочь действительно. Отца с Бесланом надо в долину спустить. Собирайся — поедем прямо сейчас.

— Ну, это ты загнула, красавица! Сейчас никак не получится, — Рустем сокрушенно развел руками. — Там у вас постоянно туман — ночью ничего не видно. Можно в пропасть запросто упасть. Завтра до рассвета выедем — нормально будет. Как рассветет, мы уже будем подниматься на гору. И вообще — надо было сразу их в кузов положить: не пришлось бы двадцать раз туда-сюда ездить!

— В кузове — бараны, — медленно проговорил Лейла, недобро глядя на зятя. — Если бы начали выгружать, мы бы не успели спуститься до наступления темноты… Или ты хочешь сказать, что мертвых мужчин из рода Хашмукаевых можно вместе с бараньими тушами возить? Постоять за свою честь они уже не могут, так давай положим их вместе с баранами — они этого заслуживают… Ты это хочешь сказать?!

— Да ничего я не хочу сказать! — досадливо воскликнул Рустем. — Что ты взъелась, вредина! Я просто не знаю, что делать — не видишь, да?! Расстроился я из-за этого… Не чужие люди, все же родственники!

— Я тебе скажу, что надо делать, — пообещала Лейла. — Отец перед смертью сказал, как надо поступить, чтобы позора не было. Все будет нормально, вот увидишь. Только давай поедем сейчас — мать с Айгуль там за ночь с ума сойдут. А если не поедем — ничего не скажу, сам выдумывай, что хочешь!

— Ну что ты меня шантажируешь! — в отчаянии вскричал Рустем. — Я же тебе сказал — не подняться нам сейчас! Машина может в пропасть свалиться! Ты чего такая трудная?!

— Можно одного посадить на лошадь, прицепить ему фонарь на спину — пусть впереди поедет, когда будем на гору подниматься, — посоветовала Лейла. — А до подъема можно лошадь в кузове повезти… У тебя же есть большая машина, где лошадь поместится?

— А что — можно попробовать, — нерешительно пробормотал Рустем после некоторого раздумья. — Хм! Лошадь в кузов… Интересно, интересно…

Подойдя к окну, хозяин дома громко постучал по стеклу, через несколько секунд бухнула входная дверь, в кухню заглянул давешний бородатый мужлан, что встречал нас у ворот.

— Давай выгони Иванов — поработать надо, — распорядился Рустем. — Пусть быстренько выгрузят мясо из «66» и это… ммм … Казбека поставьте в кузов «Урала».

— Казбека… в «Урал»? — удивился мужлан. — Я правильно расслышал?

— У тебя хорошие уши, Юсуп, — веско произнес Рустем. — Ты всегда все слышишь правильно. Казбека — в «Урал». «66» заправить, «Урал» заправить, приготовить пару фонарей. И позови Исрапи с Мамадом — через полчаса мы выезжаем. Повтори.

— Скажи ему, чтобы никому не говорил, что Иван приехал со мной, — вставила Лейла. — Или нет — лучше скажи, чтобы он вообще забыл, что видел его.

— Зачем? — Рустем недоуменно вскинул правую бровь. — Какая разница — видел он вашего раба или нет?

— Разница есть, — упрямо заявила моя хозяйка. — Скажи!

— Ну ладно, — согласился Рустем и подмигнул мужлану:

— И, ко всему прочему, ты никогда не видел этого вшивого козла, — он кивнул в мою сторону. — А ну — повтори.