Медвежатница Чхартишвили Григорий
– Да что вы!
Клобуков посмотрел на нее с почтением. Сам-то он в Цюрихе был всего лишь студентом.
– Получить полноценное медицинское образование в России женщине тогда было трудно – особенно такой, как я. – Мария Кондратьевна беззаботно похлопала себя по кривому плечу. – Надо было ехать за границу. Я стажировалась в больнице, где герр профессор тогда был клиническим директором. Знаете, в Бургхольцли, в пригороде Цюриха?
– Да, помню.
– Он увлек меня своей идеей «Analytische Psychologie», аналитической психологии. Она так захватила меня, что, когда доктор оставил свой пост, я последовала за ним и почти четыре года помогала ему в разработке одного из направлений этой новой эмпирической науки. Ах, как всё это было интересно! Я наблюдала, как они с Фрейдом спорили и в конце концов рассорились. Карл считал, что Зигмунд придает слишком много значения сексуальности, но ключ к человеческой личности – вовсе не либидо, а индивидуальные особенности воображения. Конфликтов и всякого рода мелодрам у нас вообще было много. – Епифьева улыбнулась, глядя в пространство. – Мы ведь все были молоды. Карлу, когда я с ним познакомилась, едва исполнилось тридцать пять. Его жене Эмме еще не было тридцати. Главной ассистентке и одновременно любовнице Тони Вольф – едва за двадцать. Господи, как же всё это было чудесно! Столько любви и столько работы ума! Я союзничала с Эммой, потому что той можно было меня не ревновать, с Тони же я враждовала – не из-за амуров (какие со мной амуры?), а из-за научных разногласий… Сейчас, конечно, я понимаю, что она относилась к эготипу «Р.Н.М.К.У.», «Рационал-Непоседа-Муравей-Креативист-Ученый», и я вела себя с нею совершенно неправильно. Но тогда я ужасно страдала. Считала, что Тони жульнически использует постель, дабы перетянуть патрона в свой лагерь. Она была увлечена теорией «анимы», женской компоненты подсознания, мне же это казалось чушью. Но больше всего, разумеется, доставалось бедному Карлу, который должен был лавировать между женой, возлюбленной и фанатичной ученицей…
Она засмеялась.
– А каким направлением аналитической психологии увлекались тогда вы?
– И тогда, и сейчас. Типизированием человеческих личностей. Патрон находился в самом начале этой грандиозной работы, которая, по его убеждению, будучи доведенной до конца, способна в корне изменить человечество. Я была с этим абсолютно согласна, потому и бесилась, что Тони отвлекает великого мыслителя своими бреднями. У Карла была серьезная проблема с концентрацией внимания, он вечно разбрасывался, увлекался новой идеей, не доведя до конца разработку предыдущей.
– Типизирование личностей – это сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик?
– Ну, так считали во времена Гиппократа и Клавдия Галена. Тело-де состоит из четырех элементов – воздуха, воды, огня и земли, и в каждом из нас преобладает только один элемент, определяющий характер и темперамент. Учение о четырех телесных флюидах. В ком активнее кровь, тот сангвиник. В ком «флегма» – флегматик. В ком «желтая желчь» – холерик. «Черная желчь» – меланхолик. На самом деле всё, конечно, неизмеримо сложней и намного, намного интересней. Я помогала мэтру лишь в самом начале этого большого пути. Четырнадцатый год навсегда нас разлучил. Мы оказались по разные стороны непреодолимой стены. Я продолжила работу одна, сама по себе, пользуясь теми ограниченными средствами, какие имелись в моем распоряжении. И очень, очень далеко ушла от истоков Юнговой идеи. Продолжил ли он разработку психотипирования и насколько далеко продвинулся, я, увы, не знаю. Может быть, давным-давно увлекся чем-нибудь совсем иным…
– Я что-то читал про юнговскую концепцию «архетипов», – вспомнил Антон Маркович, – но не углублялся. Это не входит в сферу моих интересов.
– Ах, как бы я хотела узнать про это! – воскликнула Мария Кондратьевна. – Карл наверняка достиг гораздо большего, чем я со своей жалкой картотекой! Хотя если бы теория была всесторонне разработана и внедрена, человечество уже сегодня было бы иным. Нет, непохоже, что Карл осуществил свою мечту…
– Да в чем состоит эта мечта? – спросил заинтригованный Клобуков. – Расскажите же. И о какой картотеке вы говорите?
– Суть идеи заключалась в том, чтобы помочь каждому человеку понять самого себя. Ведь большинство несложившихся, несчастливых жизней получаются таковыми, потому что человек берется за дела, к которым не имеет способностей, связывает свою судьбу с тем, кто ему категорически противопоказан, постоянно принимает ошибочные решения, и так далее, и так далее. Тычется, как слепой, и не находит двери – только стены, о которые он набивает себе шишки. Патрон говорил, что, конечно, каждая личность индивидуальна и неповторима, однако все или почти все люди подразделяются на группы, обладающие сходными чертами. Чем дольше живешь на свете, тем чаще встречаешь людей, так сказать, «повторяющихся» – ты таких или очень похожих уже видал прежде. Это потому что они принадлежат к одной и той же группе. Групп, разумеется, не четыре, а много больше, и флегма с желчью тут совершенно ни при чем. Всё гораздо интересней.
– Говорите же, говорите, – попросил Антон Маркович, потому что рассказчица замолчала.
– Пожалуй, лучше зайду с другой стороны. Жизнь человека определяется двумя факторами. Во-первых, внешними обстоятельствами. Во-вторых, нашим собственным поведением. Внешние обстоятельства как правило от нас не зависят, но над собственными поступками мы более или менее властны. (На самом деле человек, который хорошо себя понимает и не делает ошибок, в значительной степени контролирует и внешние обстоятельства – умеет использовать открывающиеся шансы и уклоняться от потенциальных опасностей). Генеральная идея концепции состоит в том, что, вооружив человека самым главным жизненным знанием – знанием себя, – можно сделать его лично счастливым и максимально полезным для общества. Собственно, к тысяча девятьсот четырнадцатому году дальше общей концепции мы и не продвинулись. Я собирала материал для последующей обработки – опрашивала респондентов, чтобы установить механизм связи сознания с подсознанием. Куда после этого двинулся Карл, я не знаю. Подозреваю, что в исследование подсознания. Меня же больше интересовала задача сугубо практическая: помогать людям. Оставшись одна, я поставила перед собой задачу сформировать полный список типических групп, на которые делятся люди. Я назвала эти группы «эготипами». Судя по тому, что вы мне сказали, Юнг пришел к похожему термину «архетип», но, может быть, он имеет в виду нечто иное. Сейчас я умею выделять шестьдесят четыре эготипа по шести разным категориям людей, в зависимости от пола и возраста. То есть всего эготипов получается сто девяносто два. Если вам интересно, я потом когда-нибудь расскажу о них подробно.
– Конечно, интересно!
– Но определить эготип – только половина дела. Закончив эту работу, анализатор должен дать человеку точные рекомендации: по жизненной стратегии, по выбору профессии, по выстраиванию личных отношений, и прочее. В дальнейшем, при любой сложной ситуации, к анализатору можно будет обратиться за консультацией: делать мне это или не делать, выбрать то или это? В зависимости от «эгохимической формулы» объекта анализатор с уверенностью ответит: вот это у вас получится, а вот это – ни за что и никогда. Разработанную систему я назвала «Эгохимия», потому что она как бы определяет химический состав каждого «эго». А метод типизирования я называю «эгохимическим анализом». Хотя, конечно, – рассмеялась Мария Кондратьевна, – правильнее было бы назвать мое волхование «эгоалхимией», потому что это псевдонаука, да и главная цель абсолютно алхимическая – произвести волшебную трансмутацию, превратить всякую человеческую жизнь в золото.
– Это очень красивая идея, но утопическая, – сказал Клобуков. – На свете много плохих и даже отвратительных людей. В золото вы их никакой алхимией не превратите.
– Плохих людей не бывает. Как и плохих качеств. Каждое без исключения природное качество может оказаться хорошим, если им правильно пользоваться, и плохим – если неправильно. Так называемые «плохие люди» – те, кто не научился правильно пользоваться своими природными характеристиками. Это делает индивида неприятным, а то и опасным для окружающих.
– Погодите, но есть ведь люди жестокосердные, вероломные, бесстыдные, бессовестные!
– Да, есть – с поправкой на негативный окрас подобных терминов. Все эти качества ситуативны, то есть в зависимости от ситуации могут быть и плохими, и хорошими. Нужно не бороться с врожденными свойствами, а научиться использовать их во благо.
– Помилуйте, какое благо от жестокости? От бесстыдства? И как может быть скверной доброта?
– Ну, представьте себе хирурга, у которого по доброте сердечной задрожит в руке скальпель. Хирург должен не ведать жалости, она в его ремесле опасна. И мало какой женщине понравится стыдливый любовник.
– Не согласен я с такой химией! Есть вещи, которые прекрасны всегда. Как может быть плохой – не знаю – любовь к человечеству? – воскликнул Антон Маркович.
– Еще как может. Представьте себе, что вы женились, а жена любит человечество больше, чем вас. Это будет очень плохая жена, она сделает вас несчастным.
Епифьева наклонила голову, с удовольствием наблюдая за разгорячившимся собеседником.
– Вас раздражает слово «химия» применительно к людям? Ну, пускай будет не «эгохимия», а «эгография» – составление географической карты личности. У нее ведь есть свои возвышенности и низины, пустыни и оазисы. Но собственную карту мало кто знает. Поэтому человек то забредает в болото, то тонет в пучине, то ломает себе кости в овраге. Задача анализатора – помочь человеку составить карту самого себя.
– А как вы это делаете?
– При помощи тестов. Они выстроены по определенной системе. В законченном виде «эгохимическая формула» представляет собой набор доминирующих характеристик с процентовкой – ибо в жизни мало кто на сто процентов обладает тем или иным качеством, мы почти все гибриды и метисы. Когда-то вначале я представляла себе человека в виде сейфа, к которому нужно подобрать правильные цифры, чтобы он открылся. Знаете, я ведь дочь криминалиста. Мой отец служил в уголовной полиции. Рассказывал массу колоритных историй про мастеров преступного мира – взломщиков, «мойщиков», «хипесников», «гопстопников», «варшаверов». Я запомнила, что самая высшая воровская специальность – «медвежатники», которые умеют вскрывать сейфы, на уголовном арго сейф – «медведь». Видно, мне на роду было написано стать медвежатницей. У меня есть многолетняя привычка, почти обсессия. Стоит завязаться беседе с человеком, и я сразу начинаю подбирать цифры его сейфового замка. Мне это очень интересно. Я разработала систему вопросов, которые звучат совершенно естественно. Такой блиц-тест. Исследуемый объект даже не догадывается, что его исследуют. И через несколько минут я уже понимаю, с кем имею дело. Очень приблизительно, конечно. Блиц – это не полноценное тестирование. Оно-то требует времени и специальной подготовки. Я и вас вчера, естественно, подвергла блиц-тестированию, – как ни в чем не бывало призналась Епифьева.
– Правда? – изумился Антон Маркович. – Я не заметил. Когда же?
– Помните, я вела запись? – Она достала книжечку. – Блиц-тесту должна предшествовать увертюра, располагающая респондента к откровенности. У меня в силу большого опыта очень хорошая визуальная преддиагностика – обычно я в первую же минуту составляю общее впечатление о человеке и почти никогда не ошибаюсь. Это нужно для выбора правильной увертюры. У субъекта, обладающего признаками эгоцентризма (это всегда видно по выражению лица, посадке головы, мимике), нужно создать впечатление, что разговор с вами ему или ей зачем-то нужен. К людям эмпатической внешности (их тем более видно) лучше всего обратиться за какой-нибудь помощью. Вы – интроверт. Чтобы это определить, особенной проницательности не потребовалось. Интровертов разговорить трудно, но сама ситуация – визит врача к больной дочери – послужила превосходной увертюрой. Блиц, как и полноценный тест, состоит из шести этапов. На первом нужно определить, эмоционал или рационал твой собеседник. Здесь три вопроса. Первый – на общее восприятие жизни. Помните, я сказала: «Бедный ребенок. Как же это ее угораздило так простудиться?». Эмоционал сконцентрировался бы на первой части – стал бы жалеть бедняжку. Вы же сразу начали отвечать на вопрос. Я пометила себе: «рационал». Потом нужно было посмотреть, как вы оцениваете окружающих – эмоционально или рационально. Пригодился невоспитанный санитар. Вы нашли оправдание его хамству: посочувствовали больной печени. Сочетание сочувствия с рациональным объяснением – это «рациоэмпатия». Вот, у меня записано. Наконец, третий вопрос начального этапа касается самооценки. Я выразила сомнение, справитесь ли вы с уходом за дочерью. Вы ответили опять рационально: кое-какой опыт у вас есть, а при необходимости вы обратитесь за профессиональной помощью. Эмоционал воскликнул бы: «Что за разговор! Это же моя родная дочь!». Общий итог получился, по приблизительной оценке, 75 % рационала и 25 % эмоционала, примерно так.
Антон Маркович только головой покачал.
– Я и не догадывался, что я подопытный кролик. Нет-нет, продолжайте, пожалуйста. Я не в претензии, просто непривычно чувствовать себя объектом исследования.
– Второй этап – понять, кто перед тобой: «креативист» или «исполнитель». Это следующее по важности разветвление для рационалов. У эмоционалов иная развилка. Первый вопрос для «рационала» – на критичность мышления. Я сказала, что рекомендуется делать при тяжелой пневмонии. «Мало ли что рекомендуется?» – ответили вы, что для медика, согласитесь необычно. Я пометила «неконвенционал» – это один из признаков «креативиста», но для вердикта недостаточно. Второй вопрос – на способность с ходу изобретать какой-то собственный алгоритм решения проблемы, а не следовать чужому опыту. Я сказала, что болезнь для Ады – нарушение рутины и в ее состоянии это может стать стрессом. Вы немедленно придумали восстановить детскую память через чтение вслух Пушкина. Явный «креативист». Но надо было еще уточнить, до какой степени ваш креативизм реалистичен. Часто встречаются выдумщики и прожектеры, которые изобретут что-нибудь или вовсе неосуществимое, или такое, с чем они неспособны справиться. Это, например, эготип «Манилов»: Э.И.К.М.К.П. («эмоционал-искатель-креативист-махаяна-корсар-папильон»). Не буду сейчас объяснять все эти термины, чтобы вы не запутались. Останемся в рамках вчерашнего диалога. Я спросила: а что делать, если все же начнется панический припадок? Это вопрос на конструктивность. Вы предложили не одно, а три решения, все дельные. У меня записано, что вы стопроцентный «креативист».
– А дальше что было? – наморщил лоб Клобуков, пытаясь вспомнить ход вчерашнего разговора, открывавшегося в совершенно новом свете.
– Я протестировала вас на тип креативизма – он бывает творческим и акционическим.
– А «творческий креативизм» – это не масло масленое?
– Ни в коем случае. Творческий креативист направляет энергию своего воображения в искусство или в науку. Но есть креативисты, которые творят нечто неординарное в жизни, и это совсем, совсем другая история. Вы, разумеется, оказались творческим креативистом. Приключения в реальной жизни вроде подделки подписи и конфликтных ситуаций вас не привлекли. Сложнее оказалось определить, каков ваш творческий вектор – артистический или научный. У меня возникло подозрение, что несмотря на академические успехи по призванию вы все-таки «артист», и тогда получается, что вы выбрали не тот путь в жизни. Этот пункт для меня так и остался непроясненным. Я уверилась, что без полного теста в вашем случае не обойтись, и последние два этапа – на профессионализм, то есть деловые качества, и на «махаяну-хинаяну», то есть на общественный темперамент, провела довольно халтурно. В конце у меня записано: «Нужно полное тестирование». Рассказать, что это такое?
– Конечно! Только… – Клобуков взглянул на часы. – Мне нужно сделать один звонок. Я был приглашен сегодня на важное событие к одному старинному знакомому. Несколько раз звонил, хотел предупредить, что из-за болезни дочери прийти не смогу, но никак не мог застать. Попробую еще раз.
– Зачем отказываться от чего-то важного? Идите. Я посижу с вашей дочерью сколько нужно. Мне торопиться некуда.
– Да что вы! Как можно! – опешил Антон Маркович. – Огромное спасибо, но это совершенно немыслимо. К тому же мне не очень-то и хочется. Там совсем чуждая для меня среда. Просто Филипп Панкратович очень просил, не хотелось обижать человека, которому я многим обязан. Но теперь у меня уважительная причина.
– Не нужно никого обижать, а уж особенно тех, кому обязан. Ступайте-ступайте.
– Спасибо за предложение, но если Ада проснется, она испугается…
– Увидев страшную горбунью? – засмеялась Епифьева.
– Увидев незнакомое лицо.
– Об этом не беспокойтесь. Я умею налаживать контакт с любым человеком, тем более с таким, который живет внутри собственной вселенной. Насколько я поняла, это случай Ариадны. Я в свое время занималась такими людьми, они ни к одному из «эготипов» не относятся. Своего рода загадка.
Тон был уверенный, и Клобуков сразу поверил поразительной даме. Подумалось: если Ада научится общаться еще с кем-то кроме меня и черепахи, это будет настоящая революция.
– Хорошо. Я буду звонить каждые полчаса. Если что – сразу приеду… Но как мне вас отблагодарить? Деньги предлагать я не посмею, но…
Он на всякий случай сделал маленькую паузу. Старой женщине-инвалиду, подрабатывающей и в поликлинике, и в «скорой помощи», лишние деньги не помешают.
– Денег у меня много, – махнула сухонькой ручкой Епифьева. – Я продолжаю работать врачом не из-за зарплаты, а чтобы видеть побольше разных людей. Это требуется для моего главного дела. А отблагодарить вы меня очень даже можете. Во-первых, мне бы почитать западные журналы по психологии. Это можно как-нибудь устроить?
– Конечно! – ужасно обрадовался Клобуков. – Как членкор я даже могу их брать из спецхрана домой. У нас лучший в стране подбор литературы по медицине и смежным областям. Наш директор человек с большими связями, он, как это называется, «пробил валюту» на подписку.
– И я наконец узнаю, чего за эти сорок лет добился Карл! – взволнованно воскликнула Мария Кондратьевна. – Какое счастье! Я буду очень, очень вам благодарна!
– Ну что вы, это пустяк. Вы сказали «во-первых». А что я могу еще сделать для вас?
Она вкрадчиво улыбнулась.
– Пройти полный тест. По всей форме. Это потребует часа два, а то и три.
– Можете на меня рассчитывать, – без колебаний согласился он. – Как устроен тест? Что мне придется делать?
– Тест не совсем обычный – не такой, какие мы с Карлом проводили когда-то. Обычно ведь как? Список стандартных вопросов, и респондент выбирает вариант ответа. В этой системе два больших минуса. Во-первых, в ней нет наведения на фокус, последовательного уточнения диагноза. Мой метод после каждого этапа делает поворот в направлении, которое обусловлено предыдущими ответами, и отсекает все прочие варианты. Это позволяет постепенно сужать зону поиска и в конце прийти к одному из 64 эготипов. Второй минус, что, отвечая на вопросы, скажем, о своих страхах, симпатиях, антипатиях, предпочтениях и прочем, респондент часто бывает некорректен. Кто-то неправильно себя оценивает, кто-то рисуется или интересничает, кто-то стыдится написать правду. Всё это приводит к искажениям, а они недопустимы.
– Как же этого избежать?
– Я не даю респонденту анкету. Я вовлекаю его в некий фантазийный мир, и человек как бы становится главным героем повести. Только не читает ее, а воздействует на сюжет. Все время приходится делать выбор, совершать или не совершать какие-то поступки. В юности я мечтала стать писательницей, и таким вот манером осуществляю эту амбицию. – Епифьева смущенно улыбнулась. – Сочиняю литературу на заказ, по фигуре. Потому что респондента нужно увлечь, люди ведь разные. Для каждого человека я придумываю свою историю, в зависимости от того, что я о данном объекте уже знаю. Принцип следующий. Я описываю ситуацию и спрашиваю, как бы человек поступил. В зависимости от ответа сюжет поворачивает в ту или другую сторону. Все возможные разветвления у меня заранее предусмотрены. Я регистрирую выбор, подсчитываю промежуточные проценты и так, шаг за шагом, двигаюсь к результату. Делаю это я уже тридцать лет, у меня в картотеке несколько тысяч таких тестовых повестей.
Феноменально, подумал Антон Маркович. Все эти страшные годы она терпеливо и бережно пыталась разобраться в тончайших нюансах душевного устройства отдельных людей – а тем временем двадцатый век пихал их в свою мясорубку миллионами, без счета и разбора.
– Тестовая система не одна, – продолжала Мария Кондратьевна. – Их шесть. Во-первых, есть разделение по полу. Не только потому что у мужчин и женщин разная физиология, но и потому, что в современном обществе их по-разному воспитывают, по-разному социально детерминируют. Несколько раз мне, правда, встречались индивиды, которые не укладывались в стандартную половую классификацию: две женщины мыслили и функционировали по абсолютно мужским шаблонам, и был один мужчина, театральный гример, который попросил, чтобы я его тестировала как женщину. Когда-нибудь мои последователи – если у меня будут последователи, – невесело усмехнулась она, – разработают методику и для таких людей. Мне же дай бог времени разобраться с большинством.
– Итак, у вас есть тест для мужчин и для женщин. А какие еще градации?
– Возрастные. Человек проходит через три жизненных этапа, сильно отличающиеся один от другого. Поэтому результат и рекомендации тоже будут разными. В моей терминологии молодой возраст – это «Утро», середина жизни – «День», поздняя пора – «Вечер». Последний я обычно отсчитываю у женщин с начала менопаузы, у мужчин – с выхода на пенсию, опять-таки из-за социального фона, при котором женщины в основном ориентированы на личное, а мужчины на общественное. Но для женщин, у которых профессиональная деятельность – главное (в СССР таких немало), я, разумеется, делаю соответствующую коррекцию.
– А в чем принципиальная разница между возрастами в психологическом отношении? Мне интересно знать, как вы это учитываете при тестировании.
– Полный жизненный цикл (я не беру детство) – это не один человек, а три. Потому что очень сильно меняются приоритеты, мотивации, возможности – почти всё. Человек-1, то есть юноша или девушка, в первую очередь существо гормонально активное. С этого и следует начинать тестирование. Человек-2, то есть зрелый мужчина и зрелая женщина, определяется прежде всего по параметру активного или пассивного восприятия окружающего мира. Мышление и поведение Человека-3, старика, очень зависит от состояния здоровья. При этом оба пола в пожилом возрасте сближаются – из-за стирания гормонально-поведенческой специфики и сходства в социальном – пенсионном – существовании. Поэтому тестирование практически не отличается – разве что в деталях… Вы меня останавливайте, – сбилась рассказчица, виновато поглядев на Антона Марковича, – а то я как сяду на своего конька – сойду нескоро.
– Ну что вы! Это захватывающе интересно! Вы говорите, говорите. Раз мне не нужно звонить Филиппу Панкратовичу, прерываться незачем.
– О чем я? О женщинах и мужчинах? Тут вот что примечательно. Я предполагаю, что в неотдаленном будущем деление тестов по половому признаку может исчезнуть. Уже в наше время социальная функция женщины сильно изменилась. Из-за геноцида мужского населения в ходе двух мировых войн так называемый «слабый пол» был вынужден стать сильным, то есть в основной своей массе начал работать. По той же причине очень сократилось среднее количество детей в семье. Наконец, что очень важно, меняется и будет меняться сексуальная пассивность, навязываемая женщине прежним строем жизни. Женщины перестанут стесняться своей природы, станут вести себя смелее и активнее – по-мужски, если воспользоваться современными стереотипами. Но градация на три жизненных периода никуда не денется, просто она модифицируется. Когда в двадцатые годы я выстраивала свою теорию, я назвала три женских возраста «Невеста», «Жена» и «Мать», а три мужских – «Аспирант» (от слова «аспирация», стремление), «Хозяин» (поскольку это возраст максимального управления собой) и «Аксакал». Самые недоисследованные категории – «Мать» и «Аксакал». Старость вообще настоящая Terra incognita. Пожилые люди мало кому интересны, поскольку от общества им вроде бы нет практической пользы, они – обуза. Это психологически давит на Человека-3, парализует его возможности к развитию, заставляет концентрироваться на негативных сторонах старения и мешает пользоваться его позитивными сторонами. На самом же деле в нашем мире, полном опасностей, несовершенств и лишений, дожить до старости – большое везение. Очень глупо и горько, что люди совсем не умеют пользоваться этой удачей. Поэтому я особенно охотно работаю со стариками. Я могу им помочь еще больше, чем молодым.
– А я по вашей шкале – «День» или уже «Вечер»? – с любопытством спросил Антон Маркович. – Мне скоро пятьдесят девять, возраст почтенный. С гормональной активностью покончено. Голова, как видите, почти совсем седая. Внутренне я себя ощущаю на все восемьдесят.
– Вы, конечно, «День», Человек-2, потому что находитесь в расцвете профессиональной деятельности.
– И как же вы намерены меня препарировать? Какую повесть вы для меня придумаете? Наверное, что-нибудь медицинское?
Епифьева, склонив голову, с полминуты на него смотрела.
– …Нет. Для вас нужно что-то выходящее за рамки обыденности. Есть у меня одна разработка как раз для таких случаев. Нужно лишь ее модифицировать. Сейчас вы уйдете, и я с большой охотой займусь сочинительством. Это самая увлекательная часть моей работы. Вы позволите мне попользоваться энциклопедией и этим вашим агрегатом?
Она показала на «ундервуд», который Клобуков использовал для перепечатки готовых глав своего трактата.
– Конечно. Вы остаетесь здесь полной хозяйкой. А сколько времени вы будете готовить тест?
– Весь вечер сегодня. Завтра воскресенье, послезавтра у меня свободный день… Этого хватит. Сможете прийти ко мне вечером? Я живу недалеко, минутах в пятнадцати пешком.
– В понедельник? Да, после работы.
– Вот и отлично.
«Красный мак»
Готовясь к банкету, Филипп Панкратович Бляхин оглядывал себя в зеркале. Сняв домашнюю полосатую пижаму, он надел парадный китель с золотыми погонами, брюки со стрелками, сапоги хром и в первую минуту очень себе понравился. Пузенцо, наросшее за последние годы, в фас было особо не видно. Но потом приблизил лицо, чтобы проверить, чисто ли побрился – и расстроился. Эхе-хе, жизнь-то идет на закат. Брыли висят, под глазами набрякло, от волосьев уцелел только венчик. И здоровье не ахти. Сердчишко пошаливает, подорванное нервной работой, малость подвигаешься – одышка, а еще простатит будь он неладен. Были когда-то и мы рысаками, да все вышли. А еще холода скоро. Раньше-то морозы были нипочем, только щеки румянились, и никогда не простывал, а теперь каждую зиму то грипп, то простуда – вынь да положь.
Так ведь и лет уже сколько. На следующий год стукнет шестьдесят, это ж подумать страшно. В прежние времена, до революции, был бы старый старик, если дожил бы. А сейчас поглядеть на себя непристально, через ресницы – представительный мужчина, не слишком даже и пожилой. Мы еще многое можем, подбодрил себя Бляхин, и много чего от жизни получим. Потому что заслужили и положение есть.
Подошла жена Ева Аркадьевна, поправила ворот-стойку. Сказала:
– Орел ты мой. Гляди только, Филя, много не пей. Про здоровье помни.
– Когда я много пил? – Бляхин дернул красивым плечом, чтоб убрала руку, не мешала. – Нашла пьянчугу.
Это правда, вином он никогда не увлекался. Пил только за компанию. Крякал громко, но до дна не осушал и всегда закусывал.
– «Мальчишник» есть «мальчишник». Не захочешь – вольют. Опять же ты хозяин, с каждым чокнись, – вздохнула супруга. – Забыл, как после майских давлением маялся?
Но отошла, липнуть не стала. Жена у Бляхина была сносная. Другая бы надулась, что такой день, а ее не зовут, но Ева на мужа никогда не ворчала. В молодости меж ними бывало всякое, но с тех пор много воды утекло, с годами семейный лад только крепчал. Сожительствовали, можно сказать, душа в душу. На возрасте Филиппа Панкратовича стало клонить на философию – не в смысле почитать, а в смысле самому умное подумать. Рассудилось, что муж с женой трутся, как две деревяшки. Пока молодые, занозистые, друг об дружку обдираются, может и пожар проистечь – как у древних людей, которые добывали огонь трением. Но годы полируют и шлифуют обоих. Гладенько становится, легко.
«Мальчишники» завел прежний начальник генерал Лебедюк. Чтоб за накрытым столом можно было про служебное, секретное говорить без женских ушей. Ну и Филипп, чей сегодня праздник, решил традицию не ломать. Во-первых, можно на сладкие вина с ликерами не тратиться, а во-вторых, Ева не такая уж Клара Лучко, чтоб ее всем демонстрировать. Когда-то была очень даже ничего, а теперь всей красы – золотые зубы да перманентные кудряшки. А надо было вечером себя в наилучшем виде представить. Ведь какой день! Завершение большущего пути.
Погордиться было чем. Не зря Филипп Бляхин бедовал, страдничал, недосыпал, нервы себе трепал, а бывало что и по краешку гибели проходил.
Когда еще оглянуться назад, да погордиться, если не сегодня?
Мог ли мечтать байстрюк без отчества, мышь подворотная, что станет таким человеком? Полковником, да не простым, а государственной безопасности! Это как при царе полковник лейб-гвардии. Как минимум. Для них – для таких, как беспородный, беспортошный Филька, революцию и делали. Кто был ничем, тот стал всем.
Скрипя голенищами, но не стуча каблуками (по полу расстилались ковры), Филипп Панкратович прошелся по квартире.
Везде, во всех комнатах, было красиво.
После войны Бляхин годик очень хорошо послужил в Германии. Обеспечил себя предметами длительного пользования. Вот, например, сейчас надо было банкет устраивать. Снесла Ева в комиссионку хрустальную вазу да фарфоровый сервиз (все равно он без толку в буфете стоял, ни разу не воспользовались), получила на руки 6510 рублей – и на приличный стол хватит, и еще останется.
В Германии Филипп Панкратович был и.о. начотдела в Управлении по репатриации – генеральская между прочим должность. Особняк имел, персональный «опель-адмирал», даже прислугу. Когда вернулись в квартиру на улице Кирова, Ева аж разревелась – тесно показалось. Хотя квартирка очень даже ничего, три комнаты на двоих: спальня, столовая, кабинет. Раньше кабинет был одно название, стоял пустой, Ева в нем развешивала белье сушить. А теперь, глядишь, пригодится.
Тогда, в сорок шестом, Бляхин сильно переживал, что припозднился с возвращением. Все видные места были разобраны, пришлось возвращаться на довоенную службу в занюханном Хозуправлении. Но оказалось, что это была великая удача и даже спасение. Два раза министерство перетряхивали: в пятьдесят первом, когда Абакумов полетел, и в пятьдесят третьем, когда разоблачили Берию. Сколько ушлых-успешных сгорело! А Филипп Бляхин ничего. Тихо-мирно досидел до заслуженного отдыха. Что не вырос, десять лет промариновался в подполковниках, так не он один – после войны из-за перекомплекта звания всем давать перестали.
А все ж таки подполковник – чин стыдноватый. В старинные времена их «полуполковниками» называли, в советские еще хуже – «недополковниками». Это еще одна причина, по которой Филипп Панкратович принял предложение досрочно уйти на пенсию. За то, что место освободил, наконец дали на прощание третью звезду. Оно и звучит музыкой – полковник, и денег больше, и в другую категорию по продовольственным заказам и прочему обеспечению попадаешь. А что зря штаны просиживать? Генеральские лампасы на них все равно уже не высидишь.
И еще одну выгоду получил Бляхин за рапорт о досрочной отставке. Уходил он не вчистую, рыбу на речке ловить, а назначался на общественных началах членом комиссии по реабилитации и пересмотру. Как ветеран органов, служивший еще при товарище Дзержинском, и чекист с чистыми руками, не замаранными участием в ежовщине и бериевщине. Это большая редкость, по ней и доверие.
Помогло еще и то, что в конце войны Филипп Панкратович служил по линии ОПФЛ, Отдела проверочно-фильтрационных лагерей, разбирался с бывшими военнопленными. Приобрел большой опыт. И сейчас в комиссии ему предстояло заседать по тому же профилю, проверять дела пособников в свете указа семнадцать ноль девять – не было ли перегибов. Конечно были, как не быть. План надо было исполнять. Попробуй только слабину дать – припаяли бы политическое верхоглядство, и это еще в лучшем случае. Теперь-то ветер в другую сторону задул. Что ж, им там наверху видней. Как шутят в комиссии, «сама зеков я садила, сама буду выпускать».
В свой домашний кабинет, где Бляхин в новой жизни собирался заниматься этой общественной работой, пускай бесплатной, но ответственной, он сейчас заглядывать не стал. Там временно поселились Серафим с семьей, приехали погостить.
Сын у Филиппа Панкратовича был исключительно удачный. Пошел по стопам родителя, и уже было ясно, что продвинется дальше и, может быть, даже намного дальше. А почему? Потому что папаня в свое время позаботился, устроил в коминтерновский интернат. Там Сима вырос с детишками тельмановцев, и на немецком шпрехал, как на родном. Потому и служил теперь в ГДР, обеспечивал связь с товарищами из тамошних органов. Ценный получился кадр, уже капитан – по нынешнему мирному времени для десяти лет выслуги очень неплохо. Опять же длительная загранкомандировка, приличное матобеспечение, всякие дела высокого полета. К примеру, Серафим участвовал в подготовке Варшавского договора, нашего ответа ихнему НАТО. Много про это не рассказывал, не имел права, но он и сейчас в Москву прилетел, сопровождая какого-то большого гэдээровского генерала. Невестка с внуком отдельно прибыли, по железной дороге.
Сын вышел из кабинета сам, в заграничном пиджаке, синем галстуке с блестящей заколкой. Он военной формы обычно не носил, не рекомендовалось, но держал марку – одевался с иголочки.
– Едем, пап? Проведем смотр? Ты не волнуйся, всё будет по люксу. Гляди, чего я припас. На генеральский конец стола поставишь. Французский коньяк. За валюту в западном секторе купил.
Показал невозможной красоты бутылку.
Филипп Панкратович растрогался. Проявил заботу сынок, сознает важность мероприятия.
Симка подмигнул:
– Нонка тебе тоже подарок приготовила. Выпросила у тестя «ЗиМ» на ездку туда-сюда. Сейчас позвоню – приедет из спецгаража. У тебя такой день, что пешком ходить зазорно. Покатишь, как министр.
– Золото у тебя жена, – еще пуще расчувствовался Бляхин. – Я войду, спасибо скажу?
– После. Она там в бигудях.
– Спасибо, Нонночка! – крикнул тогда Филипп Панкратович через дверь.
Вот кого бы гостям показать, так это невестку. Они с Серафимом пара – как из заграничного кино.
И пришла в умную бляхинскую голову идея.
Сейчас можно и пешком пройтись. Все равно никто из нужных людей «ЗиМа» не увидит, ресторан-то пока пустой.
– Давай лучше вот как сделаем. Днем такую машину гонять незачем, у ней поважнее ездоки найдутся. А вот если бы вечером, часиков в двенадцать, когда гости станут собираться, Нонночка за нами бы туда заехала на папином автомобиле… А?
Сын понимающе кивнул.
– Дельно. Устроим.
Пускай начальники полюбуются, какая у меня невестка, во всем заграничном, подумал Филипп Панкратович. А буду знакомить – скажу, чья она дочка.
Ноннин родитель в свое время был в Германии зампредом госкомиссии по репарациям, а сейчас вырос в замминистры. Умнейший человек. На свадьбе, малость выпивши, разговорился с почтительно слушавшим сватом, очень мудрую вещь сказал. Я, говорит, всю жизнь при ком-то замом, и с этой позиции меня не собьешь. Кто, говорит, в первачи рвется, рано или поздно себе шею сворачивает, вторым номером оно надежней.
Оделись: у Бляхина шинель хорошего сукна, сшитая на заказ, у Симы кожаный реглан большой красоты. Жалко, приказа о переходе на зимнюю форму пока не было, а то бы заместо фуражки новую мерлушковую папаху надеть, полковничью. У сына на голове фетровая шляпа. Шли по тротуару – прохожие поглядывали уважительно.
Пройтись было хорошо еще и чтоб спокойно, наедине, по-мужски поговорить. Дома у баб ушки на макушке, а им не всё знать надо.
Очень хотелось Филиппу Панкратовичу поделиться большими мыслями, которые сыну в жизни помогут.
Начал немного конфузясь:
– Я, Симка, на старости лет философ сделался. Философия, настоящая философия, она ведь не для форсу придумана, а для того, чтобы человеку подсказывать, как ему жить.
– Ну, и чего она тебе подсказала? – спросил Серафим, глядя на отца с веселым удивлением.
– Ты не ухмыляйся. Я тебе важную штуку скажу. Как я есть человек, поживший на свете и много чего повидавший. Да в какие времена! Ох, в какие времена…
Бляхин на всякий случай понизил голос, хотя кто на улице подслушает?
– Времена – они бывают разные. Есть время взлетать, как было в двадцатые. Есть время не падать, как в тридцатые. Время не гикнуться, как в сороковые. И я по всем этим бешеным горкам протрясся, чудом не сорвался. Сначала взлетел, хоть и не шибко высоко. Потом опустился, но тоже не очень низко. В войну – сам знаешь, вместе служили. Оба живы остались, и ты, и я. Даже ни разу под бомбежку не попали. А теперь настали времена другие. Хорошие времена, нестрашные. Повезло тебе, Серафим. Наше государство остепенилось, в солидный возраст вошло, сорок лет ему скоро. Теперь всё плавно будет, спокойно. Не взлетишь, но и не расшибешься – если дров не наломать. Ты-то не наломаешь, я знаю. Высоко не меть, цель на следующую ступеньку. Свое место знай, но и момента не упускай. Так, шаг за шагом, и вскарабкаешься по всей лестнице. Без страха, без жути – не то что раньше.
Сын уже не улыбался, слушал серьезно.
Очень хорошо поговорили, душевно. Бляхин не заметил, как до Столешникова дошли.
Хотел он для праздника забронировать «Арагви», чтоб всё по первому разряду, но сын отсоветовал. Сказал: «Понимающие люди к грузинской кухне сейчас поостыли». И ничего прибавлять не стал, потому что разговор был по международному телефону, но Бляхин не дурак, понял. Заказал кафе «Красный мак», оно кстати и подешевле вышло.
Директор, узнав, для кого банкет, расстарался. И дефицитом обеспечил по госцене, и предложил особую услугу: напечатать в типографии специальное меню. На одной стороне крупно «ПРОВОДЫ Ф.П. БЛЯХИНА НА ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ», число, год. Потом перечень блюд – ставь галочку какое понравится. Шашлык, цыпленок табака, судак по-польски, фляки и зразы. На обороте – реклама заведения. Солидно. И память останется.
Сейчас надо было распорядится насчет закуски – ее накроют сразу. И очень важное: расставить таблички с именами кому куда садиться. Филипп Панкратович сам их писал, почерк у него был красивый, дореволюционный. Сначала, конечно, долго продумывал географию. Дело тонкое и даже стратегическое.
Немножко поспорили с Симкой, и Бляхин во всех случаях уступил. Сын у него был с дипломатическим талантом.
Проинструктировал официанток. Одной велел ни на шаг не отходить. «Буду доволен – не обижу, – сказал. – Заберешь домой что останется, а останется много. Если же будешь ворон ловить, с работы вылетишь. У меня это запросто». С кадрами только так и следует: стимулирование и острастка друг без дружки работают плохо.
К семи часам, когда начали прибывать первые гости, всё было в полном ажуре. Не стол – заглядение. Картинка из «Книги о вкусной и здоровой пище».
Люди все военные, пришли без опозданий. Филипп Панкратович одним жал руку, с другими обнимался, с некоторыми и поцеловался. Самых дорогих гостей лично сопроводил до места, остальным указал направление движения.
Как только прибыли оба начальника, старый и новый, попросил всех рассаживаться.
Столы были расположены буквой Т: длинный для рядовых гостей, короткий для почетных.
Там, так сказать в президиуме, кто? Начальник управления генерал-майор Лебедюк – вроде как порт отбытия; новый начальник по реабилитационной комиссии товарищ Чернозуб – порт прибытия; академик Клобуков – чтоб люди знали, какие у Бляхина друзья, не только по чекистской линии (этот что-то припозднился). И само собой сын, родная кровь, вроде как хлопотать по ходу мероприятия. Пускай все поглядят на бляхинскую породу.
При этом почетным гостям поставлены стулья с высокими спинками, себя же Филипп Панкратович расположил на табуреточке – вроде как с нее удобней вскакивать, чтобы стол обходить, а в то же время с намеком: я не заношусь, свое место знаю.
Зато он один был в мундире и при наградах. По недавнему приказу военнослужащим на неофициальных празднествах с употреблением алкоголя быть в форме запрещено, чтобы не позорить ее свинским поведением. Потому что были случаи. А Бляхину можно – он теперь отставной. И сиял Филипп Панкратович орденами-позументами, как селезень среди серых уток.
Лишних и бесполезных тут никого не было, человечек к человечку. С прежней службы – кто еще пригодится, с новой – все, с кем успел познакомиться.
Речь Филипп сказал короткую, чтоб не томить людей над накрытым столом. Всех кого надо поблагодарил. Помянул свой чекистский стаж – с восемнадцатого года. Закончил весело:
– По нашей боевой традиции, три первые рюмки без остановки! За ленинскую партию, за Советскую Родину, за наши Органы!
Еще недавно надо было начинать с товарища Сталина, но на первомайском банкете начальник главка вдруг поменял вождя на партию, и оказалась она не как раньше «ленинско-сталинская», а только «ленинская». Все тогда про себя ахнули. Так что правильно Симка насчет «Арагви» присоветовал. Про грузинскую кухню пора было забывать.
Все опрокинули рюмки – раз, два, три, сразу раскраснелись, зазвенели вилками, повеселели.
Потом Бляхин дал слово новому начальнику – с ним теперь жить.
Товарищ Чернозуб был член Центральной Ревизионной Комиссии, то есть держал руку на самом пульсе. Его слушали внимательно, мотали на ус.
Кузьма Степанович говорил про актуальное. Что партия начала большую работу по исправлению искривлений социалистической законности и Филипп Панкратович не уходит на отдых, а примет участие в большой и важной работе. Что греха таить, в минувшие годы кое-кто в органах позабыл ленинские заветы, наломал дров.
Прежний начальник, сидевший по другую сторону от Бляхина, ерзал на стуле, кряхтел, сам себе дважды налил и выпил. Крепился, но не выдержал-таки.
Едва оратор закончил, взял слово. Он был уже на градусе.
– Легко сейчас говорить – «наломали дров». Больше всего народу среди нашего брата покосило, в самих органах. Попробовал бы кто заерепениться. Вот его спросите, Бляхина. Он при Ежове послужил, в самом что ни на есть пекле. Еле ноги оттуда унес. Расскажи им, Филипп Панкратович.
Все посмотрели уважительно. Кадров ежовской поры в аппарате осталось немного.
Нельзя было, чтоб новый начальник решил, будто Бляхин старого больше уважает, но и Лебедюку перечить не следовало.
– Да что, товарищ генерал, Ежова вспоминать. Страшный был человек, хотя сам вот такого росточка. Мне по плечо. Я ему прямо рубанул. «Не согласен я, говорю, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, в безобразиях участвовать. Как бы, говорю, на этакие дела товарищ Дзержинский посмотрел?». Выперли меня к черту из политического отдела, вся карьера к черту! – Махнул рукой, посмеялся. – А и слава богу. Зато совесть чистая, опять же вон в какой хороший коллектив попал. Давайте я лучше про Феликса Эдмундовича расскажу, коли уж вы его помянули. Его я тоже вот как товарища Чернозуба сейчас видел. Это, значит, осенью двадцатого возвращаюсь я с польского фронта – я ведь в Первой Конной у Буденного шашкой махал…
Тут очень кстати появился опоздавший Антоха, с букетом.
– Давай сюда, Клобуков! – закричал Филипп Панкратович. – Он, товарищи, тоже буденновец! Вместе подо Львовом воевали. Молодые были. А теперь он медицинский академик. Вот что советская власть с людьми делает. Садись, Антон Маркович. Сима, налей академику штрафную. Сын это мой, в Германии служит, по организации Варшавского договора.
Рассказал про Дзержинского, как был у него в кабинете. На самом-то деле был Рогачов, Филипп за дверью с бумагами сидел, но это невелика разница. Вдруг пришло в голову: коли так дальше пойдет, с реабилитацией, скоро можно будет и про Рогачова рассказывать. Даже мемуар какой написать.
Банкет шел просто великолепно. Всех, кого следовало, Бляхин обошел, уважил. Начальников соединил темой охоты – оба оказались любители побродить с ружьишком. За длинным столом стоял гомон, на дальнем углу уже запели «Орел степной, казак лихой».
Только заметил Филипп Панкратович, что Антоха-академик сидит один перед полной рюмкой сыч сычом. Ясное дело – никого тут не знает, поговорить не с кем.
Надо было Клобукова тоже уважить. Из центральной ведомственной поликлиники Бляхина теперь переведут на Басманную – всех отставников ниже генеральского звания туда списывают. Уровень медобслуживания там, конечно, не тот. А здоровье лучше не станет. Свой медицинский академик очень пригодится.
Подсел.
– Ты чего смурной, Антоша?
– Вспомнил, что сегодня годовщина. Дочь у меня болеет, пневмония, из головы вылетело. А сейчас вдруг стукнуло. Пятнадцатое октября. Восемнадцать лет, день в день.
– Что за годовщина-то?
– Забыл? – вроде как удивился Клобуков. – Хотя что тебе… Ты такого, наверное, много повидал. А у меня незаживающая рана.
– Да о чем ты?
– Помнишь, как ты ко мне пришел тогда? Хотел Мирру спасти. Для этого надо было выдать Иннокентия Ивановича Баха, которого я знал с детства. И я выдал… – В клобуковских глазах была мука. – И Мирру не спас, и человека погубил. Знал бы ты, какого человека… Из-за этого у меня пятнадцатое октября – черный день календаря. Самый страшный день моей жизни.
Сладко же ты жизнь прожил, коли это твой самый страшный день, подумал Бляхин, но говорить обидное, конечно, не стал. Ну и удивился. Ишь как оно совпало-то.
Поколебался немножко. Информация-то секретная, разглашению не подлежащая. Но с другой стороны не бог весть какая государственная тайна. И дружить надо с Антохой.
Наклонился к самому уху.
– Не имею права тебе говорить, но по старой нашей дружбе… Нет, сначала вот что учти, чтоб зря не терзаться. Баха этого ты тогда сдал правильно. Не то и сам сгинул бы, и детям своим жизнь поломал. Это первое. А второе… – Перешел вовсе на шепот. – Никого ты не сгубил. Жив твой Бах.
– Что?! – вскрикнул Клобуков тонким голосом. На него заоборачивались.
– Пойдем-ка…
Филипп Панкратович вывел академика в коридор, где никого не было.
– Вызвали меня недавно к реабилитационному прокурору, есть теперь такие. По делу об эсеровско-фашистской КРО «Счастливая Россия». Я в тридцать седьмом году ею занимался.
– Каэро? – переспросил напряженно слушавший Антон.
– Контрреволюционная организация. Прокурор мне говорит: «Тут написано, что вас по личному распоряжению Ежова с дела сняли, с выговором, и отстранили от следовательской работы. Почему?». Отвечаю: так, мол, и так, не было сил смотреть, как подводят под расстрел невинных людей. Рассказал всё, что помню. Получил благодарность за помощь в реабилитационной работе.
А заодно – про это Антохе знать было необязательно – прокурор пристроил Филиппа Панкратовича в нынешнюю комиссию как незапятнанного репрессиями работника.
– И что?
– Да то, что твой Бах проходил аккурат по делу «Счастливой России». И знаешь, почему оно на пересмотр пошло? Потому что заявление поступило. Угадай от кого.
Какое там «угадай» – Клобуков только глазами хлопал.
– От Баха Иннокентия Ивановича, 1877 года рождения. Не расстреляли его тогда почему-то. И оказался он, чертяка, двужильный. 78 лет деду, восемнадцать годков отмотал – и живой!
– Г-где… Где он с-сейчас? – проблеял Антоха, заикаясь.
– Где-то в Московской области, на 101 километре. Надо дома поглядеть. Я записал себе адрес для памяти. Сразу про тебя подумал. Только ты мне не звони. Времена сейчас, конечно, не те, что тогда, а все ж таки не надо. Мало ли. Лучше зайди ко мне. Есть ручка? Пиши адрес.
На самом деле ничего Филипп Панкратович не записывал – зачем ему, память он имел превосходную. Можно сказать, профессиональную. Что где в документах увидал – запоминал накрепко. Запомнил и адрес этого Баха, проходившего по делу как «брат Иларий». Но в голове составилась комбинация: познакомить Клобукова с Евой. У нее щитовидка, суставы. Пускай устроит по своим академическим связям – в порядке благодарности.
У Антона на лбу выступила испарина, подбородок мелко дрожал. Разволновался человек.
Воскресник
– «С огромным удовлетворением советские люди, всё прогрессивное человечество встретили пламенные призывы ЦК КПСС к тридцать восьмой годовщине Великой Социалистической революции. Они проникнуты неустанной заботой об укреплении мира между народами, о неуклонном повышении материального и культурного уровня трудящихся, о великом деле строительства коммунизма в нашей стране. Есть там обращение и к нам, медицинским работникам, товарищи, под пунктом 63. «Медицинские работники! – говорится в призыве. – Улучшайте и развивайте народное здравоохранение, повышайте культуру в работе лечебных и санитарных учреждений! Внедряйте в практику достижения медицинской науки!» Задумайтесь над этими словами, товарищи. Каждое из них на вес золота…
Голос Митрофанова, секретаря институтского парткома, был монотонен и скучен. Трое в президиуме – директор, председатель месткома и комсомольский секретарь – держали подобающие мероприятию лица, но в зале кто-то дремал, кто-то перешептывался, сосед справа потихоньку решал кроссворд.
Воскресник по подготовке к Октябрю, как положено, начался с торжественного собрания и «Ленинского часа». Потом будет уборка территории. И еще как назло в отделе чаепитие по случаю «Эфирного дня», профессионального праздника анестезиологов. 109 лет назад, 16 октября 1846 года, на хирургической операции впервые с успехом было применено диэтилэфирное усыпление. Долго оставаться незачем – сотрудникам без начальника только веселее, они смогут перейти от чая к более интересным напиткам, но не показаться вовсе нельзя. Стало быть, раньше часа, а то и половины второго не освободиться…
Антон Маркович ночью не мог уснуть и сейчас тоже сидел как на иголках. Вчерашнее известие – о том, что Иннокентий Иванович жив – оглушило и ошеломило его.
Когда он вернулся с банкета – ушел сразу после разговора с Бляхиным, – Ада не лежала в постели, а сидела на кухне и ела кукурузные хлопья с молоком. Черепаха была тут же на столе, в блюдечке у нее было то же самое.
– Полюбуйтесь, – сказала Мария Кондратьевна. – Полчаса назад проснулась, встала и будто не было никакой пневмонии. Оделась, стала хозяйничать. Температура нормальная, легкие чистые. Никогда такого не видела.
– Она дала вам себя прослушать? – удивился Клобуков. Он, конечно, очень обрадовался, но сердце сжалось. Если Ада выздоровела, к поискам Баха придется приступить завтра же. Предлога откладывать это мучительное дело теперь нет.
– Не уверена, что она меня заметила. Смотрела мимо. Но не испугалась и терпеливо подождала, пока я ее вертела и щупала. Всё, пойду. И жду вас в понедельник вечером. Адрес – на бумажке.
Епифьева взяла с собой несколько отпечатанных страниц, пожелала спокойной ночи и ушла.
Но спокойной ночи не вышло. Наспавшаяся Ада что-то бормотала черепахе у себя в комнате, Антон Маркович ходил по кабинету, ерошил волосы. Выпил успокоительное, прилег на диван, но вскоре опять вскочил.
Утром перед воскресником пошел к Филиппу, еле дождался приличного времени – и все равно разбудил. Бляхинская жена заставила пить чай, долго рассказывала о своих проблемах со здоровьем, просила направить к хорошим специалистам. К началу собрания Антон Маркович опоздал, зато получил адрес в Коломне и собирался, как только освободится, ехать на страшный суд. Он состоится сегодня…
Шевельнулась малодушная мысль: не написать ли письмо? Но нет. Чашу нужно было испить честно, до дна. Встретиться лицом к лицу, посмотреть в глаза тому, кого предал – и потом как-то жить дальше.
Читать бесплатно другие книги:
