Медвежатница Чхартишвили Григорий

Выглядят все диковинно, словно народная массовка из фильма «Минин и Пожарский». Мужчины бородаты, одеты в длиннополые армяки. Женщины в черных платках, платья до земли. На ногах у всех валенки или лапти.

Вы начинаете догадываться, чт это за люди. Какое-то время назад вы читали в газете, что в глухих уголках Сибири до сих пор иногда обнаруживают тайные поселения раскольников, которые когда-то ушли на край света, спасаясь от преследований, и поколениями существовали безо всякого контакта с государством и цивилизацией. Должно быть, в погасшем вулкане Окобога, куда никто никогда не забредает и где даже топографическую съемку делают с воздуха, сохранилась одна из таких общин.

Но вы не торопитесь себя обнаруживать. Религиозные фанатики могут быть и опасны. Случилось же что-то с вашими бедными спутниками.

Жители потерявшейся во времени деревни чем-то возбуждены. Похоже, в церкви была не служба, а какое-то собрание, теперь продолжающееся снаружи. Все шумят, кричат, размахивают руками. Вы можете разобрать только отдельные слова, смысл их непонятен.

– Ковениру надоть!

– А ён тож само и сречёт! Апосля ковениру! Сволочем в ледовую – тада.

– Каталы-то где, каталы?

– Вона, вона!

Все заоборачивались. По весенней грязи, по лужам, по недотаявшему снегу волокут трое саней – вы догадываетесь, что это и есть «каталы».

Еще немного пошумев и, видно, как-то между собой договорившись, все трогаются с места. Мужики, разделившись на кучки, тянут сани. Бабы идут следом. Процессия направляется в вашу сторону. Вы приседаете, чтобы лучше спрятаться.

Теперь вы можете рассмотреть лица ближе. Они не похожи на те, что вы привыкли видеть в обычной жизни. У всех, даже немолодых, удивительно свежая, чистая кожа, движения какие-то невероятно легкие, можно даже сказать грациозные. И совсем другая, непривычная мимика.

Вы слышите обрывки разговоров, но они опять непонятны. Часто звучит слово «сторожиха» и многие поминают какое-то око.

Вот деревня опустела. В ней никого не осталось. Так вам, во всяком случае кажется. Вы вдруг чувствуете, что ужасно голодны. Не воспользоваться ли тем, что все ушли, и не поискать ли съестного, колеблетесь вы.

Но скоро выясняется, что ушли не все.

Из крайней избы выходит старуха в большущих стоптанных валенках. Она тащит санки.

Переваливаясь с ноги на ногу, старая женщина движется прямо на вас. Вы опять прячетесь.

– Как печева, пирогов подвых, так Акимовна-ластонька, а как уважить, так шиш, – слышите вы сердитое бормотание. Физиономия у старухи злющая, как у ведьмы.

Вы ощущаете аппетитный запах выпечки. На санках лежит что-то, обернутое в медвежью шкуру. Кажется, завернуты пироги, чтоб не остыли.

И вы вдруг понимаете: вот оно, спасение. Старуха никакой опасности не представляет. Можно отобрать у нее санки. Медвежья шкура и запас продовольствия – это шанс. Пригодятся вам и валенки. Можно выбраться из долины, пока деревенские отсутствуют. Вы догадались, что они отправились за телами ваших товарищей – это надолго. Санки облегчат вам передвижение по реке Онон. Можно опереться на них коленом больной ноги, а второй отталкиваться – это ускорит движение.

– Как вы поступите, Антон Маркович? Человек, лишенный рефлексий, пожалуй, попросту укокошил бы старушку. Я понимаю, вы этого не сделаете. Но отобрать санки ради спасения своей жизни, ей-богу, грех небольшой.

Клобуков представил, как будет стаскивать с перепуганной старообрядческой дамы валенки.

– Нет, исключено. Я лучше понаблюдаю за деревней еще. Может быть, эти люди не такие уж страшные.

– Хм. Здесь никаких сюрпризов… – Сделала какую-то пометку. – Стало быть, мы даем старушке тащить свои пироги туда, куда она их тащит, и переходим вот к этой странице…

Скоро появляется еще одна обитательница деревни. Это девочка-подросток. Она сильно припадает на ногу. Тащит на голове огромную корзину с каким-то тряпьем. Хромает от домов куда-то вглубь леса.

Вам приходит в голову, что самый безопасный способ понять, помогут вам эти дикие люди или лучше поскорее убираться отсюда – поговорить с этой девочкой. Вреда вам она не причинит. Поднимет крик – взрослые далеко. И убежать от вас ей трудно – она такая же калека, как вы.

Вы очень устали, ужасно голодны, и в любом случае нужно на что-то решиться.

Поэтому вы идете за девочкой. Вы намерены ее остановить подальше от домов, где никого не будет рядом, и попытаться вступить с ней в беседу.

Вы оба ковыляете по тропинке через чащу. Девочка не подозревает, что сзади кто-то есть, напевает звонким голосом какую-то песню со странной мелодией.

Слышится журчание. Впереди проточная вода – должно быть, деревенские полощут там белье.

Расщелина шириной метров в пять. Через нее перекинута узкая доска. Хромоножка, очевидно, привыкшая к этому жутковатому мостику, бесстрашно перебирается на ту сторону, исчезает за утесом.

Вы подходите к краю, заглядываете вниз. Там, метрах в трех, бежит горный ручей, блестят камни, в воздухе из-за водяной взвеси висит радуга.

У вас дилемма. Переходить на ту сторону по хлипкой доске, да еще с вашей сломанной ногой рискованно. Что вы решите? Пойдете по доске или нет? Представьте себе: деревяшка шириной двадцать сантиметров, внизу острые камни…

– Сказать я могу что угодно, но в реальной жизни я и на двух здоровых ногах по доске не пошел бы, – честно ответил Антон. – Я бы подождал, пока девочка пойдет обратно.

– И это подводит нас к четвертому этапу, – торжественно объявила Мария Кондратьевна. – Берем вот эту стопку…

Вы движетесь вдоль обрыва и видите, что ниже теснины ручей разливается вширь, а потом опять сужается, зажатый утесами. Девочка на противоположном берегу, под скалой. Там удобный подход к воде, устроены мостки.

Она полощет белье и распевает во всё горло.

Вы можете наблюдать за ней издалека, но тогда вам не будет слышно, чт она поет. Или же можно прокрасться кустами до следующего утеса. Тогда вы не сможете видеть певунью, но окажетесь прямо над ней и, вероятно, разберете слова песни.

Что вы предпочтете?

– Конечно, я буду смотреть. Может быть, пойму, как к ней лучше подступиться. А поет она скорее всего какое-нибудь фольклорное ай-люли.

Епифьева вздохнула.

– Значит, песня нам не понадобится. Жалко. Я ее столько времени сочиняла. Ладно. Убираю эту страницу.

– Нет-нет, – запротестовал Антон. – Давайте я послушаю, чт она поет.

– Так не положено. Решили наблюдать без звука – наблюдайте.

Несмотря на увечную ногу, девочка очень подвижна. Она ни секунды не находится в покое. При этом не всё время работает – постоянно на что-то отвлекается. Вот разинула рот, смотрит на низко летящую сороку, что-то кричит ей, машет рукой. Потом заинтересовалась чем-то в воде, вылавливает веткой, рассматривает, прицепляет себе на лоб, к платку. Кажется, это рыбья чешуя – она поблескивает на солнце. Девочка, наклонившись, рассматривает свое отражение, вертит головой, чтобы точка на лбу посверкала. Но и работа у нее идет споро. Корзина быстро пустеет, а потом так же быстро наполняется уже прополосканным бельем.

Всё. Вскочила. Захромала обратно к доске.

– У вас минута-другая, чтобы решить, как выповедете разговор, от которого будет так много зависеть. Ну-ка, каково ваше предварительное впечатление от девочки?

– Непосредственна, импульсивна, существует в очень замкнутом мире, ограниченном пределами кратера. В ее жизни огромную роль играют религия, традиции, всякого рода суеверия… – стал перечислять Антон. – Наверняка имеет весьма туманное, насквозь мифологическое представление об устройстве природы. Хромая – значит, не может полноценно участвовать в играх с ровесниками. Вероятно, привыкла быть сама по себе… Не знаю, что еще.

Епифьева покивала, быстро записывая.

– И тем не менее вам пора ей показаться. Многое будет зависеть от того, как вы это сделаете. Вы вернулись к месту, где девочка перейдет расщелину. Что – просто выйдете из-за куста? Или сначала подадите голос?

– Дайте подумать… Главное ее не испугать. Это будет трудно, она ведь скорее всего никогда не видела чужих. Вторая задача, тоже непростая, – нужно сразу ее к себе расположить… Хм. Нужно, чтобы я был в пассиве, а она в активе.

– Как это?

– Если я выйду к ней или ее окликну, то активность проявлю я, а девочка окажется пассивным рецептором. Это нервирует, пугает.

– Любопытно. А как может быть иначе?

– Она должна увидеть меня раньше, чем я ее. И так, чтоб не испугалась, а ощутила… например, любопытство. Вот что я сделаю, – окончательно вовлекся в игру Антон. – Я положу на тропинку цветастый платок, которым замотана моя шея. Вы же помните, я взял его с собой?

– Так-так.

– В домотканном, блеклом гардеробе нашей героини ничего яркого никогда не было. Она обомлеет, когда увидит этакую красоту с ярко-красными цветами. А потом услышит тихий, жалобный, совсем не страшный звук. Посмотрит вокруг и увидит стонущего человека без сознания – меня. Пугаться такого не приходится. К тому же девочка поймет, что невероятно красивая вещь как-то со мной связана. Может быть, девочке все же захочется убежать, но тут я тихо и жалостно попрошу воды… Нет, чтобы она не вообразила, будто я бес или леший – раскольники ведь суеверны, – я обязательно помяну Христа. «Доченька, Христа ради, водицы испить…». Что-нибудь в этом роде. Ну как?

– Довольно неожиданно, – деловито ответила исследовательница, записывая. – Не вполне совпадает с моим прогнозом. Тип «Ученый», это теперь ясно. Сугубо головные умозаключения. Не обратили внимания, что хромоножка любовалась своим отражением. Значит, чтобы расположить ее к себе, не мешало бы ввернуть что-нибудь типа «какая ты красивая». Зато нетипичное для «Ученого» довольно точное понимание девичьей психологии…

– Ой, – спохватилась Мария Кондратьевна. – Что же это я вслух-то! Не слушайте, это может вас сбить. Так. Теперь у нас будет пьеса. Вы – это вы. Я – девочка, от которой вам необходимо получить важную информацию. Никакого текста я заранее не приготовила. Буду импровизировать в зависимости от ваших реплик. Посмотрим, сумеете ли вы разговорить юную дикарку и добьетесь ли от нее того, чего хотите. Итак, я вас увидела. Сначала шарахнулась. Потом любопытство взяло верх над испугом. Я не из робких. Вы могли бы об этом догадаться по тому, как лихо я перебежала по доске. Водицы испить я вам пока не даю, но я не бросилась наутек и готова вас слушать.

Антон откашлялся.

– Дочка, помоги Христа ради, – сказал он, не очень убедительно придав голосу жалостность.

– Кикимора те доча, – настороженно ответила Мария Кондратьевна пискляво. – Сгинь, блазнь лесная.

– Что? – не сразу понял он. – Я не блазнь лесная, я человек. Смотри – вот, крещусь.

Вспомнил, что по-раскольничьи крестятся двоеперстно, трижды сотворил крестное знамение.

– «Символ веры» почти, коль ты взаправду человек.

Старообрядческого «Символа веры» Антон, разумеется, не знал.

– Я знаю, к вам чужие не ходят, но ты меня не бойся, – сменил он направление разговора. – Вишь, у меня нога сломана. Еле идти могу.

– Ты с Сотонинщины што ль? С энтими шед, каких Агап под Сторожихой зрел? Как она тя попустила-то?

«Сотонинщина» – это, вероятно, внешний мир, где правит Сатана, соображал Клобуков. Агап – скорее всего лыжник, чьи следы были на перевале. Значит, он не имел отношения к гибели моих спутников, а увидел их уже мертвыми. Под какой-то «Сторожихой». Надо полагать, речь о камне, похожем на каменную бабу! Как камень может кого-то «попустить» или не «попустить», непонятно. Но нужно подыграть.

– А у меня печать. С нею… с ею куда хошь пройти можно. Такое мне благословение, – на ходу сымпровизировал он.

– Кака-така печать? Анчихристова? – Епифьева перекрестилась.

– Тьфу на тя, скаженная, – перекрестился и Антон. – Гляди, язык отсохнет. На мне Архангела Гавриила печать, я – Посланец. Вот, зри.

Достал из пиджака институтское удостоверение, показал.

Мария Кондратьевна одобрительно кивнула, снова мелко закрестилась.

Клобуков развивал успех:

– У меня Послание. Кто меня обидит, проклят будет. Но Сатана, то есть Сотона мне препоны ставит. Ногу вот переломил. Мне помощь нужна. Кто в Христа-Бога верует, мне поможет, а кто не поможет – тот слуга Сотоне. Говори мне, дева, что вы за люди? Кому молитесь, Богу или Анти… Анчихристу? Правду глаголь!

– Мы окобоженцы, мы испокон веку тут. От Анчихриста спасаемся, тайной Вести ждем. Нешто ты ее к нам принес?

Кажется, с посланием я попал в точку, подумал Антон. Вовремя вспомнил – читал где-то – про ходившее среди раскольников верование, будто Господь накануне второго пришествия явит своим избранным чадам некую благую весть. Как дальше выкручиваться – будет видно, но нужно, чтобы эти мафусаилы меня сразу не прикончили. И безопаснее иметь дело не с толпой, реакции которой непредсказуемы, а с каким-нибудь старостой или старцем, или кто тут у них.

– Принес-то принес, но явлю я весть не всем, а только… а токмо первому среди вас за Бога радетелю, – придумал он заковыристую формулировку. – Кто сей?

– Дед-Столет, а то кто ж? – изобразила удивление Епифьева. – Сведу тя к нему в Пещеру. Как ён речет, тако и будет.

Она подняла палец и продолжила своим обычным голосом:

– Пожалуй, достаточно. Будем считать, что своей цели вы достигли. Сейчас я для памяти запишу содержание нашего диалога, и мы отправимся к Деду-Столету. Но сначала вот что. Девочка говорит: «Дед с Пещеры николи не сходит. Тебе к ему надоть. Дойдешь сам али мужиков кликнуть, чтоб снесли тебя, увечного?» Вы отвечаете, что мужиков не надо, сами как-нибудь доковыляете. Встаете на ноги. Девочка говорит: «Обопрись на меня, старинушко, обыми за плечо, легше будет». Обопретесь, обнимете ее за плечо?

– Ни в коем случае, – ответил Клобуков. – Эти люди существуют в своего рода экологической колбе, куда извне не попадают болезнетворные бактерии, живущие в организме обычных людей и для нас безвредные. Но у обитателей изолированного кластера, не обладающих иммунитетом, от физического контакта может произойти контаминация с тяжелыми, возможно летальными последствиями.

– Так и запишем. Что ж, пьеса прерывается. Дальше снова идет рассказ. Вот этот.

Экзаменаторша извлекла из стопки нужную страницу.

Вам хочется узнать как можно больше про того, к кому вас ведут, чтобы понять, как с этим человеком держаться.

Сначала вы спрашиваете, близко ли до Пещеры.

– А вон они, пещеры-то, – показывает девочка на склон горы.

Вы видите там, на небольшой высоте, три черных пятна. Идти туда недалеко, с полкилометра.

– Деду правда сто лет? – спрашиваете вы.

– Какой сто. Ён завсегда был. Прабабаня сказывает, она маленькая девчонка была, а ён, дед-то, в Пещере сидел точа-в-точу такой же, и звали его Столетом.

– У тебя прабабушка жива? – удивляетесь вы.

Удивляется и девочка.

– А чего я, хужей иных? У всех есть, и у меня есть. Прадедуня прошлой зимой в Чистую сошел, а прабабаня ишшо не надумала.

Вы не вполне понимаете сказанное, но вам сейчас не до родственников вашей провожатой. Нужно разобраться с раскольничьим предводителем. Ваша судьба зависит от него.

– А какой он, Столет?

– Известно какой. Скрозь глядит, ничего не стаишь.

Девочке не терпится поскорее привести «посланца» к большому человеку. Она бойко хромает впереди, вы все время отстаете. Тогда девочка оборачивается и начинает в свою очередь засыпать вас вопросами. Ей интересно всё: каково «грязным» живется под Анчихристом, да видали ли вы Сотону или хотя бы чертей, да правда ли, что мужики в миру ходят срамно, а бабы простоволосы? Пробиться через эту трескотню непросто.

– Почему от Столета ничего не утаишь? – спрашиваете вы. – Он что, грозный? Покарает за неправду?

– Не, Дед-Столет не карает, – отвечает девочка. – Токо ему брехать нельзя. Враз чует.

Начинается подъем в гору, трудный для вас обоих. Беседа прерывается.

Вы видите, что черные пятна – это вход в три пещеры. Расстояние между ними шагов тридцать. Девочка ведет вас в ту, что слева.

Вы останавливаетесь. Говорите, что устали и хотите перевести дух. На самом же деле вам нужно внутренне подготовиться.

– Часто здесь бываешь? – спрашиваете вы.

– Неа, – шепотом отвечает девочка. – Старики – те ходят, когда надо. А нам ни-ни. Токмо на Рождество и на Пасху. Ён десницу вот тако вот на макуху кладет. То-то тепло, то-то сладостно! Но с посланцем-от, который Весть принес, я чай, мне можно, – говорит она, убеждая сама себя.

– Итак, Антон Маркович, сейчас вы предстанете перед неведомым Дедом-Столетом. Как вы с ним себя поведете? Как носитель передовой цивилизации с отсталым дикарем? Как с духовным отцом? Как с равным? От вашей линии поведения будет зависеть, сумеете ли вы выбраться из этой ситуации.

– Как я себя с ним поведу? – Клобуков задумчиво прищурился. – Человек, который очень долго живет на свете и управляет общиной при помощи не страха, а авторитета, несомненно является личностью незаурядной. Упоминание о том, что он «глядит скрозь», заслуживает внимания. Скорее всего Сто лет – превосходный психолог и очень умен. Я буду с ним предельно искренен и честен. Разумеется, чрезвычайно почтителен, но без искательности. Несмотря на невыигрышность моего положения, я обладаю определенными преимуществами перед местным лидером. Как представитель современного мира, я гораздо лучше информирован, владею различными недоступными ему знаниями. Наконец я опытный медик, что тоже важно. Конечно, я буду вести себя по ситуации, но постараюсь направить разговор так, чтобы мой собеседник ощутил мою… ну что ли полезность.

– «…Ощутил полезность», – повторила Епифьева, записывая. – Переходим к последнему разделу теста. Он состоит из трех фрагментов. «Искренен и честен», сказали вы? Тогда нам понадобится вот этот вариант. Готовы?

У входа в левую пещеру ваша проводница велит обождать и входит одна, сначала несколько раз перекрестившись и пошептав молитву. Вы довольно долго стоите один. Рассматриваете старинный, потемневший образок, врезанный прямо в стену над дырой, оборачиваетесь на долину. Отсюда хорошо видно, что гора смыкается над ней почти идеальным кругом.

Наконец, хромая, выходит девочка.

– Ступай. Попустил. Мне наказал тута бысти.

Внутренне собравшись, вы идете на аудиенцию с правителем этого зачарованного мира. Вы заранее прищуриваетесь, чтобы глаза побыстрее привыкли к сумраку, но в небольшом пространстве с высоченным сводом оказывается неожиданно светло. Сверху сочится мягкое сияние – должно быть, в склоне есть трещина.

Вы видите стол, на нем толстая книга в ветхом бархатном переплете. За столом сидит старец. Его череп абсолютно гол, ни единого волоска, но снизу белеет длинная борода, а глаз почти не видно под густыми, кустистыми, тоже белыми бровями. На обитателе пещеры что-то черное, рясообразное. Костлявые руки с узловатыми пальцами перебирают бусины четок.

– Гряди, посланец, гряди, – звучит негромкий, но звучный голос.

Тонкие, бесцветные губы раздвигаются, доносится смешок. Вы видите, что, несмотря на возраст, зубы у Деда-Столета хоть и желтые, но все целые.

– Не позазри, что я по немощи старческой не кланяюся земным склонением гонцу архангелову.

Вы понимаете, что ваше предварительное решение правильное: с этим человеком нужно быть откровенным. Басням про «благую весть» он не поверит.

– Я сказал про посланца, чтобы девочка отвела меня к вам, – говорите вы. – Я никакой не посланец. Мне нужно с вами поговорить. Мне нужна ваша помощь.

– Чья это «наша»? – удивляется старик, оглянувшись назад. – Ты ведаешь ли, с кем речешь?

– Ведаю, – отвечаете вы. – То есть догадываюсь. Вы – ревнители старой, в смысле истинной веры. Когда-то давно ушли от гонений спасать свои души и с тех пор живете тут, внутри горы, скрываясь от мира. Я понимаю, что чужой человек для вас – угроза. Вы не хотите, чтобы кто-то на той стороне узнал о вашем существовании. И все же мне нужно вернуться к своим. Я дам вам честное слово, зарок, поклянусь Христом-Богом, что никому и никогда не расскажу о вас. Конечно, вы не можете знать, заслуживаю ли я доверия. Но дайте мне пожить здесь, и вы меня узнаете. Все равно я еще не скоро смогу передвигаться, у меня сломана нога. Я не буду для вас нахлебником. Я врач, я могу лечить ваших больных. И вы не бойтесь, что как только нога заживет, я убегу. Без вашей помощи мне все равно в тайге не выжить, я человек городской. Прошу вас: поверьте мне, помогите мне.

Вы не уверены, что собеседник понимает вашу современную речь. К тому же он всё продолжает оборачиваться, хотя сзади никого нет.

– Кого ты тут окромя меня зришь-от? – спрашивает Столет, когда вы умолкаете. – Бесов?

– Почему бесов? Я обращаюсь к вам.

– К кому к нам?

Тут вы соображаете, что у этих людей обращения на «вы» не существует.

– К тебе, отче, – поправляетесь вы. – Я взываю к твоему милосердию. Хромая девочка сказала, что ты добрый.

Столет поднимается, подходит к вам. Движения его легки, никакой старческой немощи.

Приседает на корточки, смотрит на вашу импровизированную шину.

– Ловко сработано. Ты и вправду костоправ. А Фимке ножку спрямить сумеешь? – И громко зовет: – Эй, Евфимья!

Немедленно появляется ваша проводница – должно быть, торчала прямо у входа.

– Позри-ка на ее убожество. Жалко девку. Кто ее колченогую в жены возьмет?

– Я, дедушко, не хощу замуж! – объявляет девочка, но Столет легонько шлепает ее по макушке:

– Никшни.

Вы поднимаете холщовый подол платья, осматриваете ногу. Она не только искривлена, но и заметно короче другой.

– Это она года три-четыре назад с высоты неудачно прыгнула, открытый перелом с вывихом и разрывом голеностопных связок, – определяете вы. – Надо было не лубок накладывать, а прооперировать. Теперь ничего не сделаешь.

– Чего надо было? – переспрашивает старец.

– Восстановить соединение, зашить сухожилия, проверить, не поврежден ли нерв.

– Ты всё это разумеешь? Все лихобы врачуешь?

– Не все, далеко не все, – честно отвечаете вы. – Но с ранами работать умею. И многие болезни тоже смогу вылечить.

– Поди, поди, – подталкивает Столет девочку к выходу. – Домой беги, неча. Про энтого покуда молчок. Не решил я ишшо.

Он смотрит на вас оценивающе. Из-под бровей блестят внимательные, цепкие глаза.

– Это вы там, на Сотонинщине, болестями болеете, а мы живем чисто, у нас болестей двести полусто лет не бывало. Кто хощет живет до ста годов. Долее редко кто жалает. Устают. Я тож в Чистую сошел бы, отдохнул бы, но нельзя. Такое у меня от Бога послушание – чад пасти. Триста лет пасу, все не прибирает Господь…

– Триста лет? – недоверчиво переспрашиваете вы.

– Я при государе Алексее Михайловиче, в самый год Никонового иудства, на сей свет произведен, – говорит старец. – В лето от сотворения мира семь тыщ сто шестьдесят первое. При Соньке-царице за Уральский камень своих спасать повел. Сорок лет, яко Моисей, по лесным пустыням водил, покудова мы к Оку Божию не приникли.

– К чему приникли? – не понимаете вы.

– Се место заветное наречено Окобога, сиречь Око Божие. Тут с небес Ясное Око зрит, светозарит и днем, и нощью, редко когда сморгнет, тучей закроется.

Вы вспоминаете, что вчера, когда всё небо было затянуто сплошными тучами, над вулканом действительно оставалось ясное окошно. И сегодня то же самое: вдали, за горной грядой повсюду свинцовые облака, а тут солнечно. Это какой-то природный феномен, создающий в кратере микроклимат. Вполне возможно, что именно поэтому обитатели долины не болеют и медленно старятся.

– Что такое «лечь вчистую»? – спрашиваете вы. – И девочка, Фима, тоже про это говорила.

– А покажу, тутошко рядом.

Старец манит вас за собой.

Выводит наружу, направляется в среднюю пещеру. Она много больше первой и гораздо хуще освещена – только светом, проникающим через вход.

Сначала вы видите нечто, напоминающее склад: уходящие вглубь, в темноту, ровные шеренги длинных сундуков или ящиков. Потом, привыкнув к полумраку, понимаете, что это незакрытые гробы. В них лежат высохшие, но не разложившиеся мумии. Почти все со старыми, морщинистыми лицами.

– Вот она, Чистая пещера, – говорит Столет, крестясь и кланяясь на все стороны. – Сюда все мои чады ложатся, когда жизнью досыта насытятся. Полежат-полежат, и засыпают. Ох, сладок-от сон! Я бы тож поспал, но покудова, видно, не срок.

Вы чувствуете, что у вас начинают слипаться глаза. Здесь, в пещере, какая-то аномальная атмосфера. На вас нисходит невероятное, почти наркотическое спокойствие, как при введении анестезии. Вы встряхиваете головой, отгоняя морок.

Старец ведет вас к стене, горестно показывает:

– А тут которые до срока отошли, без охоты.

Вы видите, что в этом ряду все мертвецы молоды. Немало и детей.

– Деток жалко. За ими ить не уследишь, не сбережешь. И ломаются, и бьются, и иное всяко. Фетька вон Шатунов сын. В озере потоп. Всего ничего под водою был, а прибрал малого Господь, отцу-матери не возвернул.

– Господь тут ни при чем, – говорите вы. – Искусственное дыхание надо было делать, массаж сердца. Если меньше четверти часа – можно откачать.

Вы вспоминаете, что форсированная вентиляция легких – изобретение европейской медицины довольно позднего времени. До русской глубинки эта наука в семнадцатом столетии, вероятно, еще не дошла.

– Энто вот Настасья Певунья, – со вздохом показывает Столет на совсем свежую покойницу с еще не померкшим, удивительной красоты лицом. – О прошлый четверток преставилась, не смогла разродиться. Плод из чрева не протиснулся. Ох, хороша баба была…

– Надо было кесарево делать, – говорите вы. – Рассечь живот, вынуть младенца, потом зашить. Оба остались бы живы.

Старец внимательно смотрит на вас.

– И много вас там, на Сотонинщине, таких лекарей?

– Много, – отвечаете вы.

– Егда тебя с ими не будет, чай обойдутся?

Вы не понимаете, к чему он клонит, но такой поворот вам не нравится.

– Инда изыдем отсель, покуда не сморило. Тут дух сонный, – говорит Столет и выводит вас на свежий воздух. – Я человеков вижу, такой мне от Господа дар. И тя вижу. Хочь ты сам и сотонинской, а душа в тебе живая. Суди совестью, лекарь. В тамошнем миру потопшего отрока аль бабу-роженицу и без тебя спасут. А тут, коли останешься, токмо на тебя надёжа. Фетька такой сызнова сгибнет. Настасья Певунья також. Человек нужен там, где он нужней. Где его никем не сменишь. Оставайся с нами, лекарь.

– Я не один. У меня дочь. Больная, – отвечаете вы. – Хворая рассудком. Кроме меня у нее никого нет. Нужней всего на свете я там, с ней. Отпусти меня, добрый человек.

– А ты дочку к нам доведи. У нас ей лутьше будет, чем в Сотонинщине. Гли-ко вокруг, тут рай Божий. Коли научу тебя, как отсель уйти, вернешься к нам своей волей? Скажи как на духу. Я тебе поверю.

Он смотрит на вас, ждет ответа. Вы не хотите лгать. Да и не получится – старец почувствует неискренность.

– Что вы скажете Деду-Столету, Антон Маркович?

– Не переселяться же нам с Адой, в самом деле, из Москвы в старообрядческую общину? – пожал плечами Клобуков. – То есть технически это, вероятно, возможно, хоть и непросто. Долететь до Читы, оттуда как-нибудь добраться до Окобоги, но… Нет, это невообразимо. Я, наверное, вот что ему скажу. Во-первых, пообещаю свято хранить тайну. Во-вторых, дам слово каждый свой отпуск проводить в Окобоге. Я член-корреспондент, мне положено полтора месяца. Буду приезжать с медикаментами, с инструментами. Ну и вообще – привозить то, что им необходимо. Для них же лучше будет. И свое слово я сдержу, можете не сомневаться.

– Значит, Махаяне вы готовы уделить восьмую часть вашего времени, – сказала Епифьева непонятное. – Нечто подобное я и предполагала.

Взяла еще две странички.

– Теперь я сначала почитаю, потом послушаю вас и запишу.

– Не будешь с нами жительствовать, – заключает Столет, дослушав. – Однакож речено без кривды. То мне любо. Что ж, и аз с тобой криводушничать не стану, обскажу как есть. Не можно к нам в Оконце егда восхощешь войти-выйти. Тебя-то Господь едино чудом провел. Ныне утром на малое время Око Небесное прикрылось – только тем ты и спасся. Фимка рекла, там, под Сторожихой еще трое чужих лежат, и те мертвы, ликом крашены. Твои сотоварищи?

– Да. Что с ними случилось? – спрашиваете вы. – Отчего они умерли? Что такое «сторожиха»?

– Сторожиха – каменна баба, она тута ишшо до нас истуканствовала. На всех перевалах, где льзя сойти в Окобогу, такие ставлены ради страха и обережения. Потому ежели взойти с-под деревьев на пустоту, где солнце, с человека дух вон. Млеет человек, сила из него выходит, в душу вселяется ужас и отлетает она, душа, а лик делается киноварен.

Вы вспоминаете, что наверху вам действительно стало нехорошо, но дурнота отступила, когда солнце вдруг скрылось за тучей. Потом снова развиднелось, но в это время вы уже спускались в долину.

Похоже, ваши спутники стали жертвой какого-то необъяснимого природного феномена. Кольцо кратера представляет собой контур, где сконцентрирована некая энергия или экранируется какое-то излучение, не воспринимаемое органами чувств. При ярком свете солнца или луны оно убивает человека и пигментирует кожу.

– Но ты не страшись, аз тя наущу, како отсель целу выйти, коли ты в чистоте обитать не хощешь, – говорит старец. – Надобно безлунной ночи выждать. Тогда ништо, можно. Нас то бережет, что чужие, егда даже в сии края забредут, на гору всяко в дневно время лезут. И дохнут. А мы после их, киноварью мазанных, в Ледовую сносим.

– Куда-куда?

– А погрядём, глянешь.

Старик ведет вас в третью, самую правую пещеру. Там темно, но у входа лежит палка, обмотанная паклей. Столет вынимает кресало, высекает искру, запаляет факел.

Ведет вас узким проходом внутрь.

Там очень холодно. Стены и свод покрыты инеем. Как и в Чистой пещере, в несколько шеренг стоят открытые домовины, но их немного, десятка два.

Первый покойник, которого вы видите, одет в черный мундир с офицерскими погонами, на груди эмалевый георгиевский крестик, на рукаве нашивка – череп с костями. Поблескивающее ледяной коркой усатое лицо такого же красно-оранжевого цвета, как у ваших несчастных спутников.

– Энтот вот последний, тридцать пять годов тому явился, – говорит старец, и вы соображаете: должно быть, офицер разбитой колчаковской армии. – За все за двести за полста годов девятьнадесять страдников до нас добрело.

Вы оглядываетесь по сторонам. Видите несколько бородатых мужиков – должно быть, охотников. Один мертвец, судя по камзолу с медными пуговицами, из восемнадцатого столетия.

– Токмо один живой прошел, яко ты. – Столет останавливается над человеком в круглых очках. Это единственный, у кого лицо не красного цвета. – Тож пожалело его Око, прикрылось. В триста девяностом третьем было…

Вы мысленно пересчитываете на современную хронологию. Семь тысяч триста девяносто третий год это – минус 5508 – получается 1885-ый.

– Отрадный был мне собеседник, – вздыхает Столет. – С Анчихристовой каторги сбежал. Порассказал, поведал, яко у вас там на Сотонинщине. Жалко, пожил недолгое время, годок всего, и помер. Гнилой он был, чахотошный – потому не в чистоте произрос, а на вашей поганщине. И в Христа-Бога не веровал, грешник. Оттого нельзя было его в Чистой пещере упокоить…

Старец поворачивается к вам.

– А скажи мне, пришлый человек, како у вас там на Сотонинщине ныне, чрез семьдесят лет? Чай так же погано? Что за царь царствует? Сильно ли злой?

– И здесь, Антон Маркович, мы с вами вновь переходим в жанр пьесы. Я спрашиваю за Деда-Столета, вы отвечаете. Так что вы ему скажете про нынешнее время?

– Что оно не лучше, чем в 1885 году, – ответил Клобуков. – Во многих отношениях даже хуже. Что царь, который правил до недавнего времени, был страшнее Петра и Ивана Грозного, истинный Антихрист. Погубил бессчетное количество живых душ, а остальные отравил ядом лжи и раболепства. Что самое ценное человеческое достояние – уровень мысли – за семьдесят лет не вырос, а опустился. Потому что всех мыслящих истребили, а новые на смену еще не выросли.

– Нешто так и не сыскалось пророка ли, праведника ли, некоего умудренного мужа, какой придумал бы на Анчихристово воинство управу?

– Тут не пророк нужен, – с убеждением произнес Антон, потому что много над этим думал. – Нужно, чтобы многие, очень многие захотели жить по-другому. Развитие чувства и мысли – вот что нужно. Достоинство. Пока в людях мало достоинства, они так и будут… ну, прислуживать Антихристу. Поэтому единственный путь – делать всё возможное, чтобы этого достоинства становилось больше… Не знаю, поймет меня Столет или нет…

– Неважно. Главное, что я поняла, – довольно молвила Мария Кондратьевна. – «Делать всё возможное». Превосходно. Ну и осталось самое-самое последнее.

Вы двое стоите над долиной. Наверху, в окружении хмурых туч, проталина ясного неба, внизу зелень хвойного леса.