Тринадцатая Мара Мелан Вероника

Глава 1

«Любое настроение может исправить хороший кофе и свежая булка. Если этого не происходит, править надо судьбу».

В кофейню заходят за хорошим настроением. За передышкой, минуткой отдыха, запахом расслабления, вкусом удовольствия. Работая баристой, постепенно теряешь это чувство: отвлекает жужжание кофемолки, мытье питчеров, обжигающий пальцы пар капучинатора. И все же моменты замедления ловим и мы: аромат корицы, мягкая ткань дивана, греющий ладонь стаканчик.

К десяти из печи на кухне доставали круассаны, и запах в этот момент обволакивал всех и каждого восхитительный. Кьяра умела втягивать его ноздрями, пропускать через себя и настолько ощутимо наливаться восторгом, что он бил через край. Посетители ощущали его, они шли на этот свет греться. Но Кьяры здесь нет уже два месяца, за стойкой только я и новенькая по имени Элина – девушка в высшей степени тихая и неприметная.

В зале пусто, несмотря на первый снег за окном.

В одиннадцать женщина лет пятидесяти купила две ватрушки, напиток заказывать не стала, расплатилась наличными. Спустя десять минут вошел парень – толстый и печальный. Попросил большой капучино, едва уберег от падения многочисленные книги, которые держал в руках. Студент. Взбивая молоко, я зачем-то замедлилась и нырнула на изнанку бытия – мары так умеют. Очутилась в живом сне, где каждое существо представляет собой противоположность тому, кто оно есть в яви. Обратная сторона показала, что за стойкой стоит веселый и хорошо сложенный молодой человек, не жирняк. И не печальный. На изнанке он остался тем, кем хотел стать в реальности, ему не помешали грустные убеждения о сложной жизни, непростых отношениях и неуверенность в себе. Конечно, я могла бы подмешать в капучино целительную для его разума мысль, которая способна будет повернуть его судьбу к лучшему, но я не буду. Мары не вмешиваются в судьбы, каждый проходит свой путь сам.

Студент принял картонный стаканчик, расплатился картой.

А еще через двадцать минут пожаловал наглый парень в татуировках и с проколотым ухом. Он вызвал во мне мгновенную волну отторжения и даже злости. Злость – такая простая и доступная эмоция: как легко ее вызвать, как легко ей воспользоваться. Но я старалась принимать мир целиком, людей в нем тоже. Потому что я еще не определилась, тяготею к тьме или свету, и потому на моих запястьях не горели ни черная, ни белая руны. Собственно, левое запястье, где однажды, возможно, зажжется темный символ, была зататуирована «парадом планет».

– Мне черный и покрепче, детка.

Ненавижу «деток». Только злиться мне нельзя, потому что моя злость способна вылиться вовне ударной волной – так уже случалось в прошлом. И размер разрушений прямо пропорционален силе чувства. Лучше отвлечься. Наливая кофе, я мысленно цедила фразу: «Это хороший человек. Все люди хорошие. Просто некоторые выбирают себя вести… как мудаки. Но это… хороший человек». Обычно аффирмация срабатывала, но в этот раз мое терпение лопнуло тогда, когда меня без спроса коснулись.

– Номерок свой оставь.

Я симпатичная. Наверное. С некоторых пор данный аспект бытия перестал меня волновать. И вместо того, чтобы шипеть: «Руки прочь!», я просто вложила в чужую молодую голову мысль о том, что через несколько месяцев ему, высокому и удалому, грозит воинский призыв. Армия, где его никто не будет ценить за татухи, где будут чмырить деды, где придется каждый день доказывать, что ты не сопля на палочке.

Черные глаза посетителя подернулись дымкой, на него накатила слабость. И эта чужая слабость перетекла в меня восхитительной силой, ощущением, могущества, манной. Мы, мары, так умеем: насылать мороки, вкладывать в чужие головы тяжелые думы, превращать чужое расстройство в собственное могущество. Это продлевает нам жизнь, ложится в копилку дополнительными минутами, и беда заключается лишь в том, что совесть моя при каждом подобном деянии не дремлет. Я не люблю чужую боль. Просто не люблю. Знаю, что многие мои старшие товарки давно и безоглядно приняли темную сторону, и уж они-то любят повеселиться над чужим горем, но я для сотворения гадостей слишком чувствительная. Могу развлечься иногда, могу вдохнуть этот наполняющий топливом «кайф» от чужого бессилия, могу позволить себе на пару минут утонуть в нем. Но на этом все. Я не подсела на него, как многие, и до сих пор не определилась, нужна ли мне для существования вечность. Потому как в вечности должен быть смысл, во всем должен быть смысл. И, если ты его пока не нашел, не стоит мучить плохими снами тех, кто и так живет безрадостно.

Мары четыре, шесть и двенадцать со мной не согласились бы. Мара номер одиннадцать – она же Кьяра – да. Но последняя выбрала свет, редко кто из нас так может. Еще реже мы способны принять в себе и то, и другое.

В общем, парень покинул кафе с мыслями куда более мрачными, нежели принес в этот зал. И про мой номер благополучно забыл.

Я какое-то время стояла за стойкой, чувствуя, как по телу пробегают волны удовольствия. Я до сих пор не знала, как работает трансформационный канал, преобразующий одно в другое, но работал он оттого не менее исправно: меня обволакивало могуществом так, будто я только что укололась. Да, на это легко подсесть.

Элина иногда смотрела на меня настороженно, даже косо, но никогда ни о чем не спрашивала.

Люди всегда пытаются нас вычислить. Одни для того, чтобы мы их излечили, другие для того, чтобы мы кого-нибудь искалечили. Бывает, некоторые ищут нас для собственных хитрых планов и манипуляций, но чаще для того, чтобы избегать в будущем, чтобы никогда не пересекаться. Элина нутром чуяла, что сближаться со мной не стоит, и я на контакте не настаивала.

Всего ноль, а морозец уже начал кусать лицо и покалывать щеки. Неожиданно холодная и влажная от снега лавка, хлябь под ногами – осень. Когда выдавался момент, я выходила на улицу. Просто посидеть, поразмышлять, подышать стылым воздухом. Даже померзнуть, если коротко и вкусом, тоже хорошо. С кофе, конечно же. Он на меня не влиял – ни на физические аспекты, ни на психологические. Но позволял насладиться вкусом, потому каждый раз я выбирала разный. Сегодня – с тропическим кокосовым оттенком, столь несоответствующим серому окружению города, все еще одетого в золотые оттенки неопавших листьев.

Нас находят у обычных родителей, мы у них рождаемся. И сразу изымают. Потому что человеческая женщина неспособна воспитать мару. Уже в возрасте двух чадо, не контролирующее себя, будет способно навредить или уничтожить дом – таков наш дар. Или проклятье. Родители перестают помнить о нашем существовании сразу же – удивительно, но так каждый раз случается, – мы же, будучи другими, не помним своих человеческих матерей и отцов. Нас воспитывают Старшие мары. Учат в едином Доме, где мы живем до совершеннолетия. Обучают лишь основам колдовства, потому как ему невозможно обучить – его можно постичь интуитивно. Когда ты готов, когда ты созрел. И потому одни мары, в зависимости от силы шестого чувства, определяются с выбором стороны сразу, другие ходят неопределенными до старости.

Я – тринадцатая. На данный момент – последняя из найденных, самая молодая. Говорят, тринадцатая или самая сильная, или самая слабая, бедовая. Теперь, после событий, пережитых в недавнем прошлом, я, увы, склонялась к последнему.

Если бы к моему горлу приставили нож, если бы загнали в кабинет психотерапевта и приказали поделиться своей историей, я постаралась бы сократить ее до синопсиса. И она прозвучала бы примерно так: «Я просто хотела быть как все. Влюбилась в красивого мужчину, который за мной ухаживал, распахнула для него сердце. Не знала тогда, что мару он во мне непостижимым образом вычислил, не знала, что он желал с моей помощью подобраться к заклятому врагу. Не знала, что для осуществления своих планов он похитит Кьяру – единственного дорогого мне человека, – и тем самым нажмет на красную кнопку». И да, я должна была контролировать свою силу, когда разозлилась, но мой бывший соврал о том, что Кьяру похитил и изувечил другой человек, сказал, что она не первая и не последняя жертва…

Я не успела даже разобраться – сдетонировала, как бомба. Собственным черным злым отчаянием я разрушила офисное здание в центре города. И в здании погибло восемнадцать человек.

Мне никогда не отмыться.

Говорят, некоторым марам выпадает шанс на искупление. Если они совершают нечто ценное, имеющее смысл, вселенная проворачивает шестерни невидимых часов вспять. Так случалось в истории трижды.

И я не верила, что стану четвертой. Я не имела понятия, что именно нужно сделать, чтобы искупление пришло.

Мне с совершенным жить.

Но некоторое время назад я подумала о том, что Кьяра, возможно, жива. И я до боли в сведенных челюстях желала это выяснить. Если бы Веда[1] отказала мне в четвертый раз, я бы нырнула глубоко. Возможно, настолько глубоко, что приняла бы темную сторону.

Но Веда вдруг согласилась.

Этим вечером, в семь. В Верховном Доме.

Просто досидеть бы в кафе, достоять за прилавком, обслужить бы клиентов, не нашептав им в кофе. И по сырому снегу, который к тому времени, судя по прогнозу, превратится в лужи, я дошлепаю до остановки, оставив за спиной униформу и ценные указания Элине.

Изнанка всегда честна. Она отражает, кем люди хотели бы стать, но запретили себе. Она отражает противоположности, смыслы, на ней выпирает все, что запрещено, отрицаемо, презираемо, некрасиво. Обратная сторона не знает уродливости, она – лишь зеркало, она вмещает в себя все. И не имеет расстояний. Перемещаться по ней можно, и это быстро, но всегда есть шанс угодить не туда, потому что в яви время линейно, на обороте все существует одномоментно. Поговаривали, там возможно осуществить прыжок в прошлое или в будущее, но пока слухи не подтвердились ничьим деянием и потому оставались лишь слухами.

Я выбрала обычный троллейбус, потому что он подошел первым.

Никогда не любила троллейбусы: запах стариков, чеснока, больных желудков и дыханий, укоризна в обернутых внутрь взглядах, обиды на несправедливую жизнь.

Я висела на границе видимого мира и невидимого просто так, от нечего делать. Из любопытства, наверное. И прямо сейчас забавлялась видом пожилого гражданина, которых в яви стоял смирно, держался за поручень, одет был в старое пальто и шляпу, держался интеллигентно. На изнанке же он ругался так, что пространство закручивалось спиралями.

– Уроды, мудаки, пидарасы…

Он крыл всех. Из него просто лилась вовне та злоба, которую он отрицал в себе наяву.

– Чтоб вы сдохли, твари, твари…

Ярость, задерживаемая внутри, – вещь чрезвычайно опасная. Она – оружие. Она дает кратковременную силу, призванную поразить цель или обстоятельство, которое вас пугает. Если злоба зацепилась за тело, за разум, она рушит хозяина.

Интеллигент мучился от боли в спине, шее, у него болели колени. Приличный такой гражданин лет пятидесяти. Если бы другие видели его «оборот»…

Печальная пожилая тетка, сидящая у окна, ненавидела соседку по дому; парочка, обнимающаяся у поручней, выглядела вполне гармонично. Любовь окружала их в обоих измерениях. Пока. Быть гармоничным в обоих мирах сложно, мне такие особи встречались крайне редко. Чтобы не слушать маты, я вынырнула в явь, как всплыла на поверхность – пространство сделалось четким, плотным, зафиксировалось.

Томас, мой бывший, умел выглядеть гармоничным и там, и там. Ему, как я узнала позже, помогал заговоренный камень, окружал его иллюзией, именно поэтому мне не удавалось перехватить истинные намерения лжеца. Камень этот всякий раз, когда я пыталась рассмотреть Тома на обороте, давал сигнал тревоги. И однажды меня ласково попросили: «Любовь – это ведь доверие, так? Давай друг другу доверять».

Тогда я согласилась с ним. С чего мне было искать подвох там, где его не должно было быть? И доверие в любви – это правильно, а Томас поводов подозревать себя в двуличности не давал. Он вообще отлично сыграл свою роль, изумительно. Жаль, все это я поняла позже.

Троллейбус разгонялся и тормозил по мокрой дороге. До Дома Мар еще три квартала; у меня было время подумать.

Досье он, скорее всего, купил. Вычислил среди нас ту, которая ему подходит. Узнал личность точно, используя аммелиты – камни, реагирующие на нашу силу. А может, по моему родимому пятну на запястье, которое я позже закрыла татушкой. О пятне мог поведать экстрасенс. Конечно, многие из них были шарлатанами, но встречались и вполне «зрячие», особенно, если хорошо поискать и много заплатить. Томас не скупился. Ему не нужна была светлая мара, потому кандидатуру Кьяры он сразу отмел в сторону – такие, как Кьяра, способны на созидание, но не разрушение. Другие жили далеко, Идру – ведающую Мать – купить невозможно. Так что жребий пал на меня – тринадцатую мару. Полгода назад страшно наивную, как оказалось.

Когда троллейбус остановился у проезда Хайден, я вышла наружу. Моросило. Октябрь – месяц, когда воздух начинает кусаться и с непривычки кажется бритвенно-холодным, хотя температура около ноля.

Завернувшись в куртку, как в кокон, я быстро зашагала по переулку туда, где высился похожий на старинную библиотеку Дом Мар.

Мы все росли в нем. Он не дарил тепло, но дарил знания, пах свечным воском, старыми книгами и силой. Вокруг него, как сегодня, всегда шелестели высокие дубы. Ветер слабый, но деревья роняли листья, как капризные красавицы, уставшие носить одно и то же. Раньше осень казалась мне умиротворенной старушкой, настроенной на всепрощение. Но именно сейчас из-за скверного настроения она виделась мне истеричной старухой с косой. Мстительной и выжидающей. Иллюзия, конечно же. Призмы, фильтры сознания. Я все понимала. Улица всегда дарила мне силу, которую скрадывали стены и потолок. Убрать бы еще асфальт, дома, все эти перегородки, заменить их лесистыми холмами и хвойной дорогой… Но что есть, то есть.

Старая высокая дверь от нажима всем телом подалась внутрь – на ней коротко блеснул знак защиты.

Кажется, когда-то этот дом с высокими лестницами и потолками являлся библиотекой. Мы здесь росли, спали, нас здесь обучали. Только основам – о предназначении не рассказывали, да никто толком и не знал, есть ли у мар предназначение. Иногда сила дается для того, чтобы ей владеть, чтобы создавать с ее помощью хороший или плохой опыт, а вовсе не для великих, как многим кажется, дел. Даже старинные свитки, обрывки легенд, утерянные фрагменты, размытые временем картинки не раскрывали тайну происхождения мар.

Многие разъехались. Никто не жил вместе, не поддерживал друг друга, не являлся, что было бы логично, общиной. Когда мара рождается, её забирают, нарекают, обучают и отпускают. Дальше каждая сама по себе. Третья давно в Норингеме, том, что на границе с южными землями, пятая, кажется, живет вполне обычной жизнью и уже пра-пра-прабабушка, хоть выглядит на пятьдесят и каждые пять лет меняет мужа и паспорт. Четвертая известна своей мрачной жестокостью – её давно и прочно загнали в леса Потании, что не мешает ей держать местные села и города в страхе. Шестая, кажется, мелкими гадостями исподтишка накопила себе лет шестьсот жизни. Девятая белее лебедя на ауре, прославленная целительница.

А Веде – верховной Матери – наверное, уже за тысячу. Или за две. Возможно, я ошибаюсь. Доподлинно я знаю, что на обоих её запястьях горят руны, что означает: она приняла себя целиком. И темную, и светлую стороны. Это редкость. Её зовут Идра. Как «Гидра», но без «Г». Она незрячая, потому что лишила себя зрения колдовством сама – так делают, когда осознанно готовы получить доступ к скрытым пластам знаний, начать видеть не глазами. Кьяре двадцать пять, мне двадцать два.

И эти стены напомнили мне о том, как часто мы, несмотря на три года разницы в возрасте, шептались в спальне по ночам. Сказки, мечты, смешки. Принесенные с ужина булки в подоле; её мечты о своей кофейне, мои – о сказочном мужчине.

Только не о Томасе сейчас. Чтобы не сорвало с внутренней двери петли.

Меня ждали наверху.

Ступеней ровно тридцать шесть, перила гладкие, покрытые лаком и всегда кажутся теплыми.

– Садись.

На вид казалось, что Идре слегка за восемьдесят. Морщинистая такая бабушка с добрым лицом, которая вот-вот начнет рассказывать мудрые истории и потреплет тебя по голове. Очередная иллюзия: Веда никогда ни с кем не сближалась. Она была для всех такой же далекой, как подсвеченное солнцем облако на горизонте. Увидеть можно – дотянуться нет.

– Задавай свой вопрос, Мариза Эйе.

Она в кресле, я на полу, на подушках – мы всегда так перед ней сидели. И нарекала каждую из нас именно Веда. Собственно, мне мое имя нравилось, я не помнила то, которое дала мне биологическая мать.

Трещал огонь в камине; кажется, перешептывались обои. Здесь все всегда казалось странным, ненастоящим. Будто не комната, а картонная коробка, призванная скрыть спиральные потоки вечности.

Я глубоко втянула воздух – удивительно чистый, совсем не спертый и не пыльный. Выдохнула.

– Кьяра. Жива?

Веда всегда четко отвечала на вопросы, и потому задавать эти самые вопросы следовало ясно и сформулированно.

Долгая тишина в ответ. Почему-то вразнобой танцевало пламя на фитилях десятков свечей, расставленных вдоль стен.

– Думала, ты спросишь про искупление.

Голос у Идры молодой и мощный, совсем не старческий. Только тихий, мощный.

Про искупление? Я полагала, оно в моем случае невозможно. Именно Веда тогда, когда я хотела оборвать собственную жизнь, запретила мне шагать в смерть. Покачала головой и что-то шепнула – меня через огромное сопротивление отпустило. Стало ясно: не время.

А теперь она говорит как будто укоризненно. Будто мой вопрос неверен в корне, будто шанс жить мне выпал не затем, чтобы искать Кьяру.

– А для меня возможно… искупление?

– Ты уже спросила про Кьяру.

Я вздохнула, под потолком прошел шелест. Как будто дубы не снаружи, как будто их ветви – под люстрой.

– Она жива? – менять вопрос, после того как задал, бесполезно.

– Она… – Идра смотрела незрячими глазами в далекие дали, а меня засасывало в черную воронку. Если сейчас скажет «нет», смысл – мой собственный смысл – пропадет. Не поможет и искупление. – Жива… Но не помнит себя.

Мой очередной выдох длился вечность. Он укутал долы и туманные дали, он создал новый мир и легенды в нем. Если Кьяра жива, память можно вернуть. Отварами, заклинаниями. Я найду всех и каждую из мар, кто-то сможет ей помочь.

«Спасибо» – именно это я уже хотела сказать, когда Веда заговорила вновь.

– Не ищи её сама, но ищи мужчину.

Я не хотела мужчину. Никакого, низачем. Нет, я не обросла ненавистью к мужскому роду, но именно сейчас и, может, в ближайшие месяцы-годы не желала с ними тесного общения.

– Не хочу мужчину.

– Слушай. – Голос Идры – как бритвенно-острая леска, как песня и как канат. – Отыщи самого сильного мужчину из ныне живущих.

В моей голове побежали кадры: ходить по качалкам? С сантиметром в руке, мерить объем бицепсов? Устроить на площади конкурс удара молотом? На глаз определять, кто жмет наибольший вес штанги? Самого сильного – где я буду его искать?

– Сильного не снаружи – сильного изнутри. Собственными принципами, характером, стержнем. И он поможет.

Кадры «качалок» благополучно растворились.

Я плыла на волнах облегчения. Значит, есть шанс. Значит. Есть. Шанс.

– Я устала.

Веда вдруг стала привычной старушкой, которой давно пора вздремнуть – знак: «Уходи». Вежливый, очень аккуратный.

Я поклонилась ей душой, поднялась с подушек. И только после спохватилась:

– Но как я найду самого сильного?

Мне не ответили: Идра, кажется, спала. Мирно трещал огонь в камине; пламя свечей стояло смирно, будто отдавало честь.

И только у самой двери меня нагнал ответ:

– Ищи на изнанке самого немощного и слабого человека. Не ошибешься.

Дверь за мной закрылась, хотя ее никто не толкал.

Лестница вниз, бархатный ковер. Я столько раз спускалась по ней в прошлом, что она снилась мне по ночам.

Вечерний ветер щипал за щеки и ноздри на вдохе. И бодрил.

«Ищи самого слабого на изнанке» – конечно. Гениально.

Я снова стояла у входа, запечатанного охранным знаком. Морось сменилась мелким снегом, но на неделе обещали потепление. Какое-то время я вдыхала тишину улицы, мрачность каменных стен, сырость асфальта.

После в проход завернул мужик – хорошо одетый, но пьяный. И шедший относительно ровно, пока не достиг меня. После качнулся, наступил в лужу, обрызгал мои светлые штаны. И прошипел:

– Че стоишь… на дороге… Сама, дура, виновата…

Я даже порадовалась его гнилости. И метнула вслед темную стрелу, несущую картину о том, как ему с лучшим другом изменяет жена, во всех красках. Дождалась похожего на скулеж тихого потока словесной брани, а после – волны чужой слабости, на середине пути сменившейся моей силой.

Как же хорошо, когда тебя обволакивает и наполняет могуществом, когда тебе бодростью дает в мозг. Черное небо надо мной вдруг показалось мне ясным и голубым, мир – податливым и услужливым. Казалось, над моей макушкой закружился символ подковы. Удача-удача-удача – как над теми, кто срывает джекпоты в казино.

Черт, почему я просто не смещусь на темную сторону, выбрав себе «место жительства»? Наверное, потому что мое нутро подсказывает мне, что прибои кайфа недолговечны и что могущество это так же иллюзорно, как потолок в комнате Идры. Или, может, потому что я до сих пор желаю понять, как ощущается сила светлых ветров?

От моих мыслей начали замерзать пальцы в кроссовках. Крыльцо бетонное, кроссовки летние.

Наконец-то я знаю, куда двигаться.

Двинувшись на выход из переулка, я впервые ощутила октябрьский вечер другим – умиротворенным, удивительным, несмотря на лужи и холод, почти идеальным.

Глава 2

Некоторые девушки любят сильных мужчин. Некоторые – умных. Кто-то предпочитает эрудированных, веселых, смелых, непредсказуемых… Меня всегда привлекали стильные и загадочные. Такой вот парадокс. Примитивные меня раздражали, предсказуемые утомляли, скучные напрягали, слишком веселые повергали в желание «заткнуть».

Томас Мэйсон поначалу покорил внешним видом: сшитой на заказ одеждой, умением с достоинством ее носить. После – манерами, поведением. Он был сдержан, элегантен, он был по-своему красив. Но более всего он был мистически глубок, совершенно для меня нечитаем – амулеты, камни, камни, амулеты, как я потом выяснила. Но тогда, когда он впервые вошел в кофейню, Кьяра толкнула меня в бок, потому что я зависла – мне до сих пор помнился шлейф обожания в её взгляде: «Какая же ты милая дурочка». Он был в ней столько, сколько я себя помнила. Мне всегда казалось, она мной восхищается. Или же миром, каждой деталью в нем, и я стремилась постичь её умение видеть красивое там, где все было напрочь плоским и обычным.

Мэйсон заказал двойной эспрессо, попросил подать взбитые сливки отдельно. Он был прихотлив, да.

Забирая чашку, он взглянул на меня долгим изучающим взглядом. А после изрек:

– Девушка с такими глазами не может быть обычной.

Мне было все равно, что именно он отметил: в тот момент мне было важно, что он отметил что-то. Глаза, не глаза… Да, мои глаза умели быть необычными. Иногда прохладный карий начинал отливать серым, иногда – лилово-фиолетовым, но мало кто умел подмечать детали. Томас смог сразу.

«Он, конечно же, готовился…»

Оставленная на чай крупная купюра под блюдцем, пустая чашка, мое сожаление по поводу его ухода. А после под купюрой нашлась записка: «Я тебе позвоню».

И да, он позвонил.

До сих пор не знаю, почему меня ничего в стремительном развитии отношений не смутило. Первый звонок, первое свидание, правильные фразы на нем, вторая встреча, третья, пятая. Я полагала, что встретила «того самого», потому сама желала этого. И, конечно же, все шло идеально, а как иначе? Ни единой мысли о подвохе, ни тени сомнения. Я просто отдавалась чувствам, он тоже. И он меня по-своему любил, ведь нелюбовь я бы ощутила кожей. Но любил как бомбу, которая вскоре должна рвануть и принести Мэйсону победу. Он гладил меня осторожно, с нежностью, с заботой, как гладят бок ядерной боеголовки. Он наслаждался каждой проведенной со мной минутой, потому что я являлась ключевым звеном цепи его счастливых событий.

Хорош в постели, хорош в ухаживаниях, заботлив. Безупречен – я парила. Нет, наверное, что-то интуитивно напрягало меня тогда, скребло в затылке, но я отбрасывала шепот интуиции, полагала, что тревожусь так же, как тревожится любая будущая невеста, отыскав идеального жениха. Я желала нравиться.

Моя квартира на втором этаже, балкон выходит на тихую, почти непроездную дорогу. На освещенной мягким светом торшера кухне я заваривала чай. Меня ждали плед, удобное кресло, минуты тишины, воспоминаний. В заварке – лепестки лугового цветка, хвойные спиральки, можжевеловые семечки. Вдыхая такой, ощущаешь себя на таежной поляне.

Кресло приняло мой зад со всей любовью; за окном качались деревья.

Томас…

Я планировала наше с ним будущее, он планировал свое без меня.

Когда случилось то, что бахнуло, как гром среди ясного неба, когда вдруг пропала Кьяра, я почему-то побежала сразу нему, к Тому. Привыкла полагаться на «сильное плечо», забыв, что являюсь им сама, попросила помочь разыскать подругу.

«У тебя ведь деньги, связи, возможности…»

Томас с готовностью хмурил брови, кивал: конечно, он бросит все силы, сейчас же позвонит начальнику безопасности. Все развивалось так, как ему тогда было нужно.

Почти неделя бесполезных поисков – в те дни я плохо спала по ночам, меня терзали плохие предчувствия, мутные видения. Я сделалась крайне нестабильной в настроении, моя обшивка трещала по швам.

И до сих пор помнилось утро в его офисе, когда он вызвал меня телефонным звонком. Когда взял за плечи и непривычно напряженный произнес:

– Я знаю, кто ее похитил. Кто пытал…

Меня схлопнуло уже на этих словах.

– Я его нашел…

Прозвучало имя. Незнакомое мне, мужское. А после палец указал на офисное здание, видимое из окна кабинета на верхнем этаже.

– Он работает тут. Он держал её в подвале…

Я даже не пыталась разобраться – правда или ложь. Как радиация сносит стальные двери, так мой гнев впервые выбил внутренние заклепки стремительно. Не успела сработать даже сигнализация. То, что вырвалось из меня на свободу, напоминало расходящийся в сторону невидимый напалм – очень прицельный, мегамощный. Задрожали стекла, задрожал даже пол, затрясся стаканчик с канцелярскими принадлежностями на столе. И вышел за пределы стен.

Так срабатывает взрыв. С той лишь разницей, что воронка уничтожает все по диаметру – моя же сила сотрясла фундамент указанного здания, где, как я полагала, пытали Кьяру…

Я пыталась удержать ненависть, я пыталась вернуть дверь на место. Но офис по ту сторону улицы начал оседать, как картонный. Трещины по стене, поломанные балки, ставшая вдруг трухлявой арматура. Хорошо, что я не задела соседние, хорошо, что прицельно. Если теперь я вообще могла использовать слово «хорошо».

Я держалась за виски, чтобы не завизжать от ужаса, страха и ярости. То, что случилось, было плохо, я сделала многократно хуже и не могла обернуть процесс вспять. Там внутри на моих глазах гибли люди, а я, белая лицом, пыталась содрать с собственных щек кожу. Шок, ужас, онемение… Лишь Томас смотрел на происходящее со странным затаенным восторгом – так малыш впервые наблюдает взлет ракеты в космос. Или слушает рвущий перепонки фейерверк.

Восемнадцать человек. Погибло всего восемнадцать, потому что был выходной. Случись рабочий день – и жертвы исчислялись бы сотнями.

Я помню, как бежала прочь из его офиса, неспособная даже понять, что делаю, зачем, куда…

Минуты, часы и дни после слились для меня в сплошное дерьмо из отчаянного стыда, ужаса, вины и желания сдохнуть.

Я отыскала его через три дня, когда сумела начать ходить, не шатаясь. Мэйсона. Вечером, в клубе. Окруженный незнакомыми девицами, он был весел, он был пьян, он был счастлив. Недобро счастлив, зло счастлив, если существует такое понятие.

– Что ты… празднуешь?

«Как ты смеешь?»

– Ну как же… – Он даже не стеснялся собственных чувств. – Мой враг погиб в том здании. Я два года не мог к нему подобраться: охрана и все такое. Теперь у меня нет конкурентов, Мариза, представляешь?

Наверное, в тот момент я сдержалась лишь потому, что скользнула мысль о том, что заключенный в стенах рухнувшего здания конкурент мог оказаться случайностью, совпадением. Ощущая, что меня начинает рвать на части так же, как в офисе, я бросилась прочь, чтобы не сделать еще раз то же самое: не снести напрочь стены клуба, не разорвать на куски незнакомых баб, диджея, Мэйсона…

Мэйсона, который более ни разу мне не позвонил.

Все мои попытки оправдать его рухнули вместе с этим фактом.

Думаю, старая Веда не стала бы прерывать мой суицид, если бы я тогда не сдержалась и утопила в обломках клуб. Я поставила бы на себе крест перед вечностью, я бы перестала быть тринадцатой, я бы стала Кровавой Марой.

Собственно, именно поэтому я не шла на встречу к Мэйсону и теперь. Зная, насколько непрочны мои заклепки вокруг ядерного центра, я не могла рисковать. Единственный смешок мне в лицо обеспечит взрыв его головы. В прямом смысле. Его башка разлетится, как гнилой арбуз, и ошметки мозгов окажутся на стенах. Его, охранников, работников здания. И под этими балками я уже намеренно похороню себя.

Все эти недели, обучая себя жить заново среди мрака в собственном разуме, я думала о том, что должен быть другой план, другой выход. Мэйсон никуда не денется. Однажды я доберусь до него, научившись себя контролировать и бить прицельно. Не хочу быть тупой марой, марой-нервной-идиоткой, почившей в собственные двадцать два. Ошибки случаются. И единственная правильная вещь после совершенной одной – не сделать вторую.

Мне снилось, что я вновь сижу на подушках перед Идрой. Опять шелестят под потолком дубовые кроны, а меж ними заплетаются облака.

– Это будет сложный путь.

– У меня не бывает легких путей.

– Путь, полный боли…

«Я уже знаю, что такое боль. Не смеши… Она меня больше не пугает»

Её слепые глаза смотрели укоризненно.

– Ты пока ничего не знаешь о боли. Все, что с тобой было, было ничем…

Тревожные слова. Плохие. Но от поиска Кьяры я не откажусь.

«Можно жить без прощения, но монотонно, спокойно. Без потрясений».

«Пусть будут потрясения, Идра. Пусть меня вывернет наизнанку, но я сделаю то, что должна».

«Да будет так, Мариза».

Последние фразы прозвучали немо, в воздухе. И подушки растворились, сменившись привычной кроватью.

Глядя в темный потолок, я думала о том, что с утра начну плести заклинание на обороте. Не то, которое приведет самого слабого человека ко мне, но которое приведет меня к нему. Призыв к объекту. На изнанке ворожить сложно, потребуются силы. Я закрыла глаза.

Глава 3

Ворожить я пришла в парк.

Так правильнее, когда вокруг тебя растительность: непокрытая асфальтом почва, деревья – все умножает силу.

И какое-то время сидела на лавке, слушала шелест крон. Удачный выдался день по погоде, солнечный, ясный. По-своему теплый, с осыпающейся с ветвей листвой, мирный, ласковый. В такой хорошо катить перед собой коляску с малышом и слушать детский смех на площадке. Мечтать о прекрасном, верить, что осенью тебя посетят потрясающие идеи, воплотив которые зимой, ты встретишь долгожданный жизненный успех с первой весенней капелью. В такие дни хочется творить исключительно хорошее, доброе, светлое, чтобы кому-то во благо. Не ждать благодарности, но жить благодарным, дышать солнечным светом, быть им.

И все же, к делу.

На изнанке парк выглядел идентичным, разве что чуть более размытым, прохладным. Сразу после «нырка» у меня по привычке обострились зрение и слух. Долетел чей-то голос с противоположной стороны площади – там сидел какой-то забулдыга. Он трясся, что-то бормотал о том, что у него вечный стресс, что ему нужен психотерапевт, группы, поддержка. Что он устал, что ему нужно выпить. Глотал водку бомж прямо из бутылки. Когда проглотил всю, достал откуда-то шприц, закатал рукав мятого пиджака, принялся колоть в вену наркоту.

Я вынырнула лишь для того, чтобы убедиться в том, что на той же самой лавочке в яви сидит и прямо сейчас разговаривает по телефону деловитый бизнесмен. Вполне себе спокойный, без коучей и наркоты. Вот же разница.

Прошагала мимо меня молодая красотка с собачкой на поводке. Цокот шпилек, яркая помада, дорогие духи, тело, очевидно не вылезающее из спортзалов и спа. На обороте дама оказалась крайне неряшливой, имеющей вес под сто пятьдесят. Неухоженная, грязноволосая, без косметики, в рваной кофте. «Жирнота» шла неуверенно, волочила ночи в тапках, зыркала на всех с униженной ненавистью и причитала: «Оставьте меня… Оставьте меня в покое…»

Вот тебе и наглядное воплощение собственной ненависти.

От прохожих пришлось абстрагироваться.

Итак, мы ищем слабость…

Силу на изнанке отыскать куда проще, ей оборотная сторона кишит. Ведь люди склонны к тревожным мыслям, люди склонны видеть в себе изъяны, а не достоинства, и потому явь полна слабаками с масками на лицах. На обороте же много веселых, крепких, успешных людей – тех, кто не воплотил все это в реальность.

Слабость… Немощность… Безразличие… Апатия… Безнадега…

Я ткала серебристую змейку, которой следовало вычислить максимальную концентрацию перечисленных мной чувств.

«Ищи того, кто сдался, кто плывет по течение, кто не сопротивляется».

Змейка клубилась туманом и смотрела на меня яркими фиолетовыми глазами. Взглядом пустым, но очень цепким.

«Ищи того, кому все равно. Кто не желает бороться».

Она слушала, как ищейка.

«Пошла».

Мелкий серебристый уж как лента сорвался с поводка и начал пробираться по слоям изнанки. Нюхать энергетические слои, прислушиваться, наблюдать. Мое внимание без отрыва, и сложно было сдерживать тошноту, пока уж быстро менял локации и глубину пластов – чертовы качели. Все равно, что сидеть на палубе, которая качается в пятибалльный шторм. Удержаться можно, но приятного мало.

Лента серебристой кожи ныряла куда-то в туман, я мысленно ныряла за ней. Ускорялась, замедлялась, резко сворачивала и ощущала себя так, будто нахожусь во многих районах города одновременно. Наверное, я бы свернула эту деятельность, оказавшуюся физически противной, через несколько минут, чтобы выдумать другое заклятье, когда змея вдруг рванула вперед с такой скоростью, что я едва успела мысленно зацепиться за её хвост.

Она остановилась перед размытым домом, состоящим из лиан. На обороте стены всех домов выглядят странно: некоторые сотканы из веток, иные – из досок, третьи – из материала, похожего на бумагу. Я успела прочитать плавающую надпись на углу строения: «Голейн 14», – а после уж метнулся в подъезд, стремительно, как веревка, привязанная к истребителю, взлетел по лестнице на четвертый этаж, застыл перед дверью с номером восемь.

Она нашла! Мой змейка, моя дымка нашла самого слабого человека на обороте. Вот только в квартиру нельзя: мало ли. И мой шепот превратил змею в марево поверх двери. Когда обладатель минует проход, его окутает фиолетовое свечение – так я узнаю жильца. Сумев наспех гарантировать себе «не потерю» обладателя максимальной слабости, я (на собственный страх и риск) рванула на улицу Голейн прямо через изнанку.

Хорошо, что мне повезло. Что я вынырнула возле того самого дома номер четырнадцать, стены которого в яви оказались бетонными, выкрашенными в бежевый цвет. Спокойный небедный квартал, далекий от моего, широкие дороги перед подъездом, выделенная парковка. Успевшие покраснеть рябины за низкой оградой, практически увядшие от недавних холодов поздние цветы на газоне.

Я стояла за стволом толстого дерева, наблюдая за подъездом и силясь сориентироваться.

Подниматься в восьмую квартиру нельзя. Если там живет самый сильный человек этих мест, то сталкиваться с ним лицом к лицу, не имея плана, глупо. Сначала бы присмотреться, принюхаться, прикинуть вариант возможных действий. Вот только как выманить объект из квартиры на улицу, что применить?

Пока я прокручивала в голове «выманки», железная дверь, пикнув домофоном, распахнулась, и на крыльцо шагнул молодой парень в веселой красной куртке. Кудрявый, одухотворенный лицом, полный жизненных сил. И я вопреки всякой логике обрадовалась – это наверняка он! Здоровый, энергичный, не потерявший энтузиазма, полный планов и надежд. С таким будет легко, он молод, он еще наивен, он…

На парне отсутствовала фиолетовая дымка.

Не он.

Значит, не проходил обладатель красной куртки через нужную дверь, значит, вышел не из той квартиры. Я чертыхнулась, я на балл померкла настроением.

Принялась опять размышлять над ворожбой, но через минуту дверь подъезда распахнулась опять.

И хорошо, что меня держал древесный ствол, потому что нечто странное случилось со всем моим существом, накатила слабость. Она накатила не на меня – на все пространство; поверх того, кто шагнул на крыльцо, мерцала фиолетовая пыль.

«Значит, вот ты какой, жилец квартиры номер восемь…»

Мужчина около сорока. Складный, довольно высокий, физически развитый. С темной щетиной на волевом подбородке, жесткие черты лица, хорошие такие плечи…

Мне стало холодно. Он был силен, он был чертовски силен, и интуиция моя до того натужно взвизгнула тормозами, что меня в прямом смысле оглушило. «Не приближайся! Не приближайся!» – мигал сигнал. Никогда, ни за что.