Тринадцатая Мара Мелан Вероника

Глава 4

У него были очень странные глаза. Иногда казалось, что они светло-голубые, иногда зеленоватые. Иногда белые. И этот белый цвет вокруг черного зрачка, окруженный плотным кольцом-окантовкой, заставлял меня нервничать более всего.

И первую минуту, глядя друг на друга, мы молчали, как молчат оппоненты, приготовившиеся к бою.

– Думаешь, вешать на человека магнит – это правильный поступок?

У незнакомца был низкий голос, и я, державшая руки на коленях, вдруг ощутила себя тряпичной куклой. Куклой, свитой из тяжелых веревок. Мои руки – канаты, вместо кулаков – тяжелые узелки, и эти узелки тянут вниз как гири.

Он знал обо всем. О моих заклинаниях, о том, что я – мара. Играть с ним не имело смысла. Как, впрочем, и отвечать на вопрос, потому что вопросительная интонация была одновременно обвиняющей и любая фраза выглядела бы теперь оправданием. А оправдываться я не желала, никогда этого не делала. Ни перед кем.

А еще он ненавидел мар. Он презирал нас, и презрение его теперь въедалось в мою кожу разъедающей пылью, силилось проникнуть внутрь.

– Знаешь, кто я? – спросил незнакомец, не дождавшись ответа. – Знаешь, кого именно ты искала?

Я не знала.

На его запястье блестели серебристые часы – дорогие, но сдержанные. Их край выглядывал из-под манжеты рубашки.

– Я должна была найти тебя.

Мне казалось, я сижу в зале суда перед обвинителем. И любая моя попытка открыть рот лишь усугубит положение, но не исправит его.

– Ты нашла меня еще утром…

«Он знал».

– …но, вместо того чтобы подойти по-человечески, ты попыталась принудить меня отыскать тебя.

Ничто не укрылось от этих странных глаз, от его внутреннего внимания. И да, я нашла его утром, и нет, я не могла подойти сразу: не была готова. Как оказалась не готовой к диалогу в подобном тоне и теперь. Не тогда, когда тебя «с порога» обвиняют. Хотя, конечно, было в чем. Или не было – подумаешь, магнит…

– Безобидное заклинание…

– Подавляющее свободную волю.

Первый штамп: «Виновна» – опустился на невидимую бумагу. И это начинало злить. Проблема в том, что в своей злости я почти неуправляема, и потому вновь попыталась подавить эмоции.

– Я хотела попросить тебя о помощи.

– Меня?

Это слово вывалилось камнем – тяжелым булыжником. И покатилось с горы, рискуя спровоцировать фатальный камнепад. Что-то шло не так, все, если честно, шло не так.

«Кто ты такой?» – прощупать его не получалось. Не получалось даже сбросить оцепенение.

– Что же ты такого натворила, маленькая мара?

Последние два слова и вовсе прозвучали как уничижительное ругательство. Будто не было в мире ничего более мерзкого мар, даже жуки навозные – и те лучше…

Мне вдруг стало совершенно ясно, что наша встреча – ошибка. Еще не фатальная, но близкая к этому. И потому следовало незамедлительно дать задний ход. Я нечасто признаю себя проигравшей, но, если это следует сделать для собственной выгоды, пусть даже эта выгода заключается в позорном побеге, я это сделаю.

– Я приношу тебе извинения. Кем бы ты ни был. Я зря искала тебя.

– В твоих словах не звучит раскаяние.

Второй штамп: «Виновна» – поверх приговора. Да что же это за черт…

– Давай расстанемся на этом.

– Сядь.

Он произнес это слово, когда я наполовину встала. Услышав команду, я рухнула обратно на мягкий диван как безвольный тяжелый куль.

– И расскажи мне о том, что же ты натворила.

«Никто и ничто не заставит меня раскрыть рот».

Голубые в этот момент глаза холодно посмеивались.

– Расскажи мне о своих грехах.

«Не дождешься».

Тяжело качнулась во мне ярость. Рассказать ему о своих грехах? Каких? Как воровала булки из столовой? Или сразу начать с «потяжелее»? Да кто он такой, чтобы я перед ним исповедовалась!

– Не дождешься.

– Дождусь. Начни с главного. С самого плохого.

Уже ни в какие ворота.

– Нет.

– Да.

И это его «да» сотрясло воздух. Не для других посетителей кафе, не обращавших на нас никакого внимания, но в нашем личном персональном пространстве, выделенном для двоих. Кажется, на меня с тревогой смотрела Элина – я не могла повернуть лицо, меня парализовало. Тело и волю. Трепыхался разум, набирал обороты гнев, грозил переполнить котел, но к гневу вдруг добавился страх. Почти ужас, потому что я не могла противиться приказу. Этот мужик хотел, чтобы я рассказала ему о своем самом страшном грехе, и я никогда и ни за что не собиралась этого делать, но мое тело… Мое тело мне уже не подчинялось. Оно сидело, сложив руки на стол в позе «школьницы-отличницы», и ГОВОРИЛО! Моим ртом! Моим голосом! Невзирая на внутренний визг, оно монотонно и ровно произнесло прямо сейчас ту правду, которую никто не должен был слышать.

– Я своим бесконтрольным ударом, совершенным в ярости, разрушила здание на проспекте Беркеен. Восемнадцать погибших.

Вот так. Без предисловий и без надрыва я сама себя сдала. И поверить не могла в то, что только что случилось! Да какая ему разница…

Нет, я не подозревала о том, кто сидит напротив – мне уже не было до этого никакого дела! – но мужчина медленно закрыл глаза. В них что-то изменилось за секунду до этого, и подкатила к горлу тошнота. В воздухе появилась ярость – не моя, чужая, – и она была куда тяжелее моей. Моя по сравнению с ней была каплей в океане.

Голос незнакомца прозвучал спокойно, без эмоций.

– Что ж, я рад, что нашел того, кто это сделал. Теперь ты будешь страдать. Иди за мной.

Он поднялся из-за стола.

Наверное, если бы у меня были когти, я бы пробороздила ими столешницу, оставила бы в дереве глубокие рытвины. Но когтей не было, и лишь истошно звонко лопались в моей башке невидимые лески, сдерживающие внутреннюю конструкцию, когда я, в высшей степени этого не желая, поднялась и пошла к выходу за мужчиной в рубашке.

На меня смотрела Элина. Она даже выкрикнула негромко:

– Мариза… Мариза?!

Я уходила, не сказав ей ни слова, не оставив указаний. Как безвольный манекен, как тупоголовый голем, отыскавший своего хозяина.

Спустя сорок минут я снова сидела за столом – на этот раз за кухонным. В той самой квартире номер восемь в доме на улице Голейн. Столешница темная – кажется, мраморная – холодила ладони; хозяин квартиры сейчас стоял у окна, ко мне спиной. Он был не здесь, он о чем-то думал, что-то вспоминал, и только расходились от его фигуры зловещие волны.

Мой мозг еще никогда не работал так быстро, предельно. И я больше не сдерживала ярость – мне нужно отсюда сбежать. Пусть она разрушит эти стены и этот дом – я должна выбраться наружу, чего бы мне это ни стоило. Если погибнут другие, если опять неконтролируемый удар, так тому и быть: я впервые осознанно согласилась на это еще раз – как заяц, которому все равно, в кого полетят стрелы охотников. Лишь бы не в него. Ярость моя, однако, ничего не разрушала, потому что сраный незнакомец создал защитный кокон вдоль стен квартиры, и вся моя мощь, вместо того чтобы разбивать перекрытия и фундамент, утыкалась мокрым носом в поролон. Никогда не ощущала ничего противнее. Тот самый случай, когда в центре фонит гамма-излучением, а на выходе – слабые радиоволны попсовой песенки.

– Ты опять не держишь в узде свою злость.

Голос тихий, полный укоризны. А еще – спокойного бешенства, которое ощущаешь лишь позвоночником.

Да кто он такой вообще? Зачем он привез меня сюда? Что я ему сделала? И почему не могу с ним совладать?

– Давай… разойдемся… мирно.

Внутри меня бурлит черный вулкан, и это нехорошо, крайне опасно.

– Уже нет.

– Что… я тебе сделала?

На краю стола лежит вилка. Я отвлеку его разговорами, заговорю, метну. Я превращу ее зубья в тончайшие ядовитые иглы – хватит одной царапины, чтобы сдохнуть.

– Если я это озвучу, то убью тебя. – Он не шутил, я понимала это не шестым, но всеми чувствами сразу. – А смерть – это слишком просто.

Значит, совсем не шутки, значит, бьемся насмерть.

Вилку я взяла в руку осторожно, чтобы она не звякнула.

– Не делай этого.

Мне все равно, чем он видел, каким местом и каким взглядом, мне нужно было успеть.

Широкая мужская спина, хорошая шея, мощная, модельная стрижка – наверное, недавно обновил. Я принялась мысленно ткать вокруг вилки смертоносное заклятье, наполнять металл черным ядом.

– Ты еще не поняла, что теперь я контролирую твою волю?

«Хрен тебе».

Вилка в моем воображении стала черной, пузырящейся. Она уложит при касании стадо буйволов.

Даже хорошо, что на квартире защита: от моей ненависти ладный дом давно бы уже превратился в кирпичи. Жаль только, что на изнанку не прыгнуть: человек у окна лишил меня этой возможности дистанционно. Зубья у воображаемой вилки вытянулись, истончились.

Решил меня за что-то засудить, решил, что я буду страдать? Страдай сам!

Он повернулся как раз тогда, когда я подняла руку для броска, когда, вложив в него всю испепеляющую ненависть, метнула зажатый предмет.

И грохнула ответная ярость. Брошенная мной вилка, не пролетев и десяти сантиметров, застыла в воздухе. А незнакомец процедил:

– Возьми её.

Отчаянная попытка ему не сопротивляться: «моя воля – не твоя».

– Возьми!

И мои пальцы сжались вокруг серебристой ручки.

«Нет, только не это…»

– А теперь воткни её себе в руку!

Я не хотела, я бы никогда…

Но я с размаху засадила зубья в собственную левую ладонь и мысленно заорала так, что полопались капилляры пространства. Я потеряла способность орать наяву, мои связки, кажется, порвались еще до того, как взорвалась боеголовкой боль. Немо орал каждый мой рецептор, каждый оголенный нерв, каждый сантиметр пространства вокруг. Я дышала тяжело – я вообще не понимала, как могу делать это после сковавшего горло спазма.

А этот монстр наклонился близко – его грудь прямо над гребаной вилкой, торчащей из моей левой руки, – и процедил почти ласково:

– Еще раз попытаешься на меня напасть – и воткнешь ее себе в глаз.

Он мог это сделать. Одна фраза – и рукоять будет торчать из моей башки.

Я дышала быстро: рваный выдох, рваный вдох. Красная пелена от боли, и его ледяные глаза напротив.

Кто ты?

Адски, невыразимо больно.

И за что?

Глава 5

Вечер.

И я висела на невидимых цепях. Они были растянуты к стенам, вделаны в них, но обычный человек ничего бы не увидел. Только мои руки, распятые, как на кресте, только меня, повисшую посреди комнаты как клоун-неудачник.

Теперь я боялась этого мужика отчаянно. Обнажились все инстинкты выжить, и впервые оголился животный страх. Убить мару сложно, иногда почти невозможно, но незнакомец мог сделать это по щелчку пальца. Он растянул меня на иллюзорных цепях в пустой комнате, предварительно выдернув из тыльной стороны ладони вилку, равнодушно бросив её на пол. И даже не дал перевязать рану. А лечить ее в подобном состоянии, когда тебе закупорили все магические поры, невозможно. Ни дернуться, ни сбежать. На запястьях – кандалы; страх подкосил колени. Никогда раньше я не испытывала подобного. И все же не сдалась. Да, моя воля периодически подводит меня, но разум еще работает, часть парализованных сил все еще при мне. Еще не все потеряно.

– Трепыхаешься?

Он наблюдал за моими внутренними эмоциональными потугами с равнодушным любопытством.

– Что тебе нужно… от меня?

Я плевалась, как черная жаба.

Я найду способ, я найду выход. Пока жива.

– Чтобы ты страдала.

– За что?

Он молчал долго. А когда заговорил, его слова мне не понравились, как, впрочем, и все те, что он изрекал до того.

– Ты никогда не задумывалась над тем, как жила бы без своей силы? Нет? Тебе всегда все преподносилось на блюдечке. Ведь можно по щелчку пальцев навести на любого человека морок, трансформировать его кошмары в свою радость. Соткать «отсос», «крест», «черворут»…

Я никогда не ткала «отсосы». Остальные, впрочем, тоже, ибо не принимала в себе темноту. Я не сдавалась ей даже тогда, когда пребывала в наисквернейшем расположении духа. «Отсос» забирал у человека силы по капле, передавая их владелице заклятья, «черворут» погружал в безумие, «крест» провоцировал неприятности – от сломанной ноги до смерти. Зависело от силы шепота и от намерения ворожеи.

– Я не плету… такие. Никогда не плела.

– Не принимаешь собственную злость? Думаешь, у тебя её нет?

– А у тебя?!

Он смотрел мне в глаза, не мигая, и мне вдруг стало ясно, что свою он давно принял. И потому у него нет слабостей на изнанке. Он принял себя целиком – в гневе, в бессилии, в бешенстве, заранее позволил себе совершать все неправильные и немыслимые поступки. Никогда не видела таких экземпляров. Я свою не принимала, нет… Не могла.

Ну почему я не могу окунуться на оборотную сторону, почему не могу найти выход?

– Чего ты боишься, маленькая мара? Я проведу тебя через это все.

– Если я так тебе насолила, почему просто не убьешь?

Увы, в памяти ни зацепки, ни сучка – где, когда я могла перейти ему дорогу?

– Смерть – это очень просто.

Во мне клубилось сейчас столько дерьма, что я напоминала себе электрический вихрь, поднявший в воздух все существующие в мире нечистоты, лишь бы использовать их себе на пользу.

– Мне нужна твоя боль.

Ненавижу маньяков, ненавижу психопатов. Я бы убила его сейчас всеми доступными мне методами. Я бы делала это неоднократно, если бы могла, и тот, кто стоял передо мной, читал все мои желания, как открытую книгу. Как очень противную, примитивную, гадкую книгу, судя по взгляду. Глаза белые, а за ними чернота. Боль?

– Я убью тебя, – прошептала как сбрендивший робот, – доберусь однажды. Если не сейчас, то позже.

– А если я сделаю вот так?

Он щелкнул пальцами и произнес: «Обесточить». Просто слово. Одно СЛОВО! А из меня тут же ушли силы. Как будто бешено гудящие провода вдруг уснули, опали. Как будто кто-то перекрыл вентиль с надписью «мощь» и, уходя, вырубил рубильник. Я попыталась прикоснуться к привычному могуществу и не нашла его. Ни капли. Выдохнула судорожно.

– Нравится?

Какое-то время я скребла взглядом по котлу, секунду назад полному кипящим варевом, а сейчас пустому, высохшему. А после не смогла даже заорать: ярость ушла тоже – оказывается, на нее требовалась энергия, которой больше не было.

Пустота внутри, вялость, ни движения, ни искры.

Лишь боль в проткнутой ладони и пульсация боли в голове.

– Ненавижу тебя.

– Это хорошо. Я этому рад.

Я ничего не понимала в том, что происходит. Этим утром моя жизнь выглядела обычной, нормальной. Да, в ней присутствовала печаль от прошлого, в ней грела надежда на иное будущее. «Самый сильный человек поможет…» Вот он! Самый сильный человек… И что?

– Тебе не подчинить меня. – Я не могла ему простить содеянного. – Можешь заставить краткосрочно подчиняться мое тело, но тебе не подчинить мой разум.

– Думаешь? – он помолчал. – Тебе не стоит злить меня. Один приказ – и ты разорвешь себе горло собственными руками, вырвешь трахею и начнешь выцарапывать себе глаза, будучи живой.

Хреновее всего было понимать, что эти картинки могут стать моей реальностью. Несмотря на все мое внутреннее сопротивление, могут.

Но не сдаваться же.

– Мой разум…

Я не успела договорить, я даже не знала, чем именно продолжу фразу, но мужчина подошел ко мне очень близко. Произнес тяжело и легко одновременно.

– Твой разум я могу подчинить тоже, маленькая мара. – Он прикоснулся к моему подбородку теплым пальцем, приподнял его. Я ощущала тепло мужского тела, запах его кожи – сила ушла, а суперспособность чувствовать осталась. – Ненавидишь меня? Я могу заставить тебя любить меня так сильно, как ты никогда никого не любила и не полюбишь. Желать, страдать, сходить с ума.

– Не можешь.

Я смеялась, потому что не могла не смеяться. Все, что угодно, но это – нет.

– Давай проверим. Люби меня.

Он произнес это просто. Но в мою кожу, в мои клетки, в перегородки между клетками въелся этот приказ, и по телу начало разливаться тепло. Я не понимала, что это. Я становилась еще слабее, чем до этого, но все еще не верила, что у него получилось. Я не буду любить его…

А его лицо очень близко. Его запах парфюма удивительно приятный, мужской, такой, каким бы я хотела ощущать его на избраннике. И это ни о чем не говорит.

– Попробуй меня поцеловать, – процедила зло, – я откушу тебе язык и выплюну его на пол.

Именно это и я собиралась сделать (и дьявол – свидетель: у меня бы хватило на этот поступок кишок). Любовь делает человека слабым, но она не входит ни в кого вот так по приказу извне. Даже если он придушит меня после этого, я уйду для себя победителем.

– Я поцелую тебя, – очень тихий ответ, странно теплый и прохладный, – и ты ничего не сделаешь с моим языком. Посмотрим?

Он коснулся моих губ до того, как я успела завизжать, и будто переключилась реальность. Будто вся наша война осталась за пределом касания, будто главным стало мое тело, желающее этого прикосновения. У меня возникло странное чувство, что я ждала этот рот, его обладателя и этот поцелуй всю жизнь. Где-то очень глубоко внутри. И да, язык скользнул мне внутрь, и ни единая мысль не посетила мое сознание, что нужно что-то сделать. Что-то плохое… Лишь потянулось навстречу нечто робкое и ласковое, не знавшее о том, что снаружи идет противостояние, не помнящее, что нужно звенеть мечами, кого-то ненавидеть.

Осознание всего этого и еще тот факт, что поцелуй заканчивается, а я впитываю его, как пятнадцатилетняя девственница, впервые прижатая к стене подъезда хулиганом, заставили меня открыть глаза.

Оказывается, его глаза тоже были открыты.

Очень глубокий, очень прямой взгляд. Неожиданно я провалилась в него, как в колодец. Сквозь время, сквозь пласты веков, сквозь толщу бытия. И увидела себя ведьмой – такой, какими наши прародительницы были в прошлом. А его – мучителя – Главным Инквизитором. Я так плотно погрузилась в то, что было нашим общим прошлым, что больше не могла дышать. Мы когда-то уже так смотрели друг на друга, когда-то очень давно. И в наших сердцах сияла такая ярая любовь друг к другу, которая не заканчивалась с окончанием жизни, с последним вдохом. Но более всего остального, пребывая в этом колодце, меня поразило знание о том, что Инквизитор убил меня тогда. Несмотря на свою и мою любовь. Наверное, он был обязан – такова его миссия, работа, долг… Он сделал это.

Черная вспышка – меня отбросило назад, меня выкинуло из видения. Но ощущение нашей настоящей любви в прошлом осталось, и оно ударило меня под дых куда сильнее «вилки» и последующего «обесточивания». Даже сильнее приказа: «Люби».

То чувство было настоящим. Между нами. Значит, я и этот человек уже встречались когда-то, возможно, мы с ним встречаемся в каждом воплощении. Но помнит ли об этом он?

– Мой язык цел.

Я более не могла на него смотреть. Я впервые ощутила себя по-настоящему поверженной только теперь. И не могла отличить, что текло по моим венам – навязанное чувство или же истинное, очень прочное, жившее между нами когда-то.

И я поняла кое-что еще. Перед мной потомок Инквизитора. Их мало осталось в этом мире, как и нас, и их магия иная. Она гасит ворожбу мар, как ветер – спичку. Она изначально существует, чтобы блокировать, чтобы прессовать, подчинять. Отлавливать, убивать.

«Что он сделал со мной тогда? Заколол? Отправил на костер?» Жаль, что из прошлого я не увидела больше, в памяти остался лишь долгий, предшествующий трагедии взгляд. И мне впервые за долгое время хотелось плакать.

Почему настоящее чувство я ощутила здесь и сейчас? Находясь в этом дерьме! И не свое даже чувство, а свое в прошлом, втекшее в мои вены заново?

«Инквизитор», стоявший сейчас передо мной, наблюдал за сменой эмоций на моем лице с тенью жесткого удовлетворения. Что бы ни случилось между нами когда-то, эта его версия меня ненавидела.

– Спокойной ночи, мара, – произнес он, когда понял, что я сдулась. Что я молчу, что внутри меня более не бегают черные искры, что вулкан погас. – Хороших снов.

Он оставил меня висеть на цепях. Наедине с болью, с пеплом от былой ярости, кружащей в воздухе моего умолкшего мира. Наедине с недоумением, растерянностью от случившегося видения, наедине с непривычной жалостью к себе.

«Я любила его когда-то».

Хотелось сжать кулаки, но болела рука. Я любила его там по-настоящему, и самое худшее заключалось в том, что это не инквизиторское колдовство, – я это понимала. Как и то, что этому чувству нельзя позволить просочиться наружу, ибо эта слабость в прямом и переносном смысле меня убьет.

«Спокойной ночи».

И даже не заорать. Не вырваться. Не сдвинуться.

Я звякнула невидимой цепью.

Он узнал об обрушении из новостей. Самый скверный способ о чем-то узнать, самый… опустошающий.

А ведь она звонила ему утром, Лира, говорила, что выйдет в воскресенье, радовалась, как девчонка.

«Почему в воскресенье?» – он уже тогда почувствовал неладное, но не смог даже себе объяснить тревогу. Умел слушать интуицию, но не сказал ей достаточно, не переубедил. А должен был. Сидд Аркейн – потомок великих Инквизиторов, обучивший себя всему по старинным манускриптам сам – сам, потому что отец рано ушел из жизни, – обязан был внять гласу беспокойства.

Но Лира звучала счастьем. Первая настоящая работа, как она говорила, и именно там, где мечталось. В офисе на девятом этаже, у самих Паркинсонов.