Моё настоящее имя. Истории с биографией Улицкая Людмила
и впадала в состояние похожее на обморок
такая была школа медитации
вот проклятье – чувство долга
не пойму от кого мне достался этот груз?
может от бабушки лены – больше неоткуда
мама все делала что надо не напрягаясь
отец вообще избегал таких неудобных вещей
как чувство долга
прекраснейшая легкость жизни
скользящая поверхность его привлекала
а всякая глубина пугала
всю жизнь от сложности бегал
и счастливейшие часы жизни
пролежал на телогрейке под автомобилем
починяя железные потроха москвича гаечным ключом
и мама жила не обременяя себя долгами
включая и супружеский
а я урод со своими списками дел обязательств
и обещаний
сны не перестали сниться
они перестали запоминаться
вот сейчас придет с никитой шкловским невролог
и пропишет волшебную таблетку для памяти
и я – глядишь – снова буду помнить сны
просмотрела файл всяких заготовок —
взять бы какой-нибудь взять и закончить
но нет
смысл остался только один-единственный —
перегонять ежедневную жизнь в текст
если этого не делать не останется ничего
один вопрос для страшного суда – для кого еще?
надо ли выбрасывать весь мусор, есть опасность что просто вообще ничего не останется
улетела с выправленными документами
в лигурию через рим
с ночевкой в аэропортовской гостинице
в номере где было столько углов
что я не смогла их пересчитать
и большая часть тупые и острые
угадать невозможно
как меня зовут и как тебя зовут
сколько вокруг людей ходят под чужими именами
псевдонимами никами кликухами
и не догадываются об этом
но иногда встречаются люди с подлинными именами
и сразу это чувствуешь – настоящее имя
скоро скоро уже совсем скоро
мне откроют мое настоящее имя
прием надоел. дальше все по правилам.
О теле
Не забыть про оболочки. Их для начала три.
Первая записана на лице новорожденного – нос, рот, линия лба и ноздрей. Эту первую оболочку, со временем меняющуюся,
носим до самого конца. Когда подрастает ребенок,
на него надевают первые штаны и платье. А потом он, взрослея,
вторую тряпочную оболочку выбирает себе сам. И тут я выступаю как эксперт – эта вторая оболочка говорит
и про отношение к себе самому и к миру. Личные качества проявляются
в выборе цвета, кроя, цены, уместности и удобства-неудобства.
Пренебрежительно-безразличное отношение
столь же много говорит,
что и капризные предпочтения,
и тонкости выбора галстука, чулок, косметики,
старья или модной новинки.
Третья оболочка – дом,
который выбран, построен
продуманно и чутко или вообще без внимания:
это решение космических задач пространства
и точки в этом пространстве, плоскостей и объемов. Это героизм стояния в обороне дома-крепости,
охраны тайны гнезда и гроба.
В этих оболочках есть послание и признание
и есть запирание дверей.
Распахнутый ворот рубашки и туго стянутый галстук,
зеркальный блеск ботинок и мягкость стоптанных сандалий, разгороженная криво комната и стоящий неуместно буфет —
все это знаки личности, ее приметы.
Я читаю эту книгу, я великий шифровальщик и дешифровщик —
дама в брильянтах и мужчина
с заклеенной газетным клочком царапиной от бритья,
ненавистные модные джинсы с искусственными дырами и демонстративные заплаты на новеньких рубахах,
лейблы споротые и предъявленные.
Гордость, скромность, тщеславие, наглость, смирение —
я узнаю их по сумкам, кепкам, рваным шнуркам и полированным ногтям. Оболочки опасно прозрачны,
и со мной поосторожнее —
я их вижу.
Про другие оболочки знаю только, что они есть,
но пока не вижу и не читаю.
Тело – первая оболочка, в которой заключено
это самое люся улицкая. Это у всех и каждого – и надо узнать себя,
свое тело как материальную вещь,
научиться к нему хорошо относиться
и наладить хорошие отношения души и тела. У меня ушло на это много лет, но не могу сказать, что научилась.
Чего мне в себе самой не нравится – длинный список.
Начну с короткого – что мне нравится.
Нравится мне в оболочке не так много:
во-первых, кисти рук —
их я унаследовала от бабушки Маруси,
но у нее кисть была поуже.
Руки у меня хорошие, пальцы
длинные, суставы не разбухшие,
но стали очень рельефны синие вены,
сейчас они видны только на правой,
потому что как раз после того,
как я написала слова, что руки мои мне нравятся,
произошла большая неприятность с левой рукой —
неприятность странная и настойчивая:
в первый же день, когда я спустилась к морю
две недели тому назад,
меня слегка полоснула по руке медуза —
красная полосочка, почти незаметная.
Обошлось без последствий —
это было предупреждение.
А за несколько дней до отъезда
снова я налетела в воде на медузу,
и на этот раз она не постеснялась
и здорово меня прижгла в плечо.
Ожог сильный – довольно быстро снимался мазью,
а вот отек от медузьих поцелуев все нарастает.
Рука моя стала совсем слоновья,
и завтра лечу в Москву,
придется, видимо, лимфу как-то откачивать.
Нельзя себя хвалить,
враг из враждебного мира подслушал
и послал на меня медузу.
Руками-то всегда была довольна,
а ногти невзрачные, как у мамы и как у папы —
треугольные, хлипкие и ломкие. Большую часть жизни мама стригла ногти “наголо”, руки у нее были жесткие, шершавые, рабочие,
ловкие и без прикрас —
перчаток в своей биохимической работе не терпела,
они ей мешали и мне тоже: знаю много женщин,
которые даже посуду моют в перчатках,
а я люблю прикосновение к тому, с чем работаю.
Пожалуй, еще мне нравится моя голова. О форме, конечно, речь – не о содержании.
Я по воле обстоятельств дважды в жизни ходила с бритой головой —
первый раз, когда после химиотерапии волосы начали лезть, я их сама обрила. А второй раз случайно по собственной неаккуратности: в те годы я не стриглась ножницами,
а, выставив нужную длину на бритве мужа,
который бороду ею подстригал,
проходилась по своей голове лезвием,
выставляя отметку один-два сантиметра, чтобы волосы лежали “бобриком”. Однажды бритва соскочила,
и первый проход ото лба к затылку обнажил ровную голую полосу. Пришлось побриться наголо…
Был какой-то прием
типа букеровского или “Большой книги”,
и я иду себе лысая по лестнице и слышу,
как одна баба другой говорит: Улицкая как всегда выебывается…
Вообще-то волосяной покро у человека —
эволюционный атавизм;
сохранят ли люди растительность на теле
через тысячу лет, если сохранятся сами как вид… вопрос.
Про волосы много рассказывает культурная антропология:
дергаешь за единый волосок, и поднимается из глубины
великое разнообразие религий, привычек, мод, диктатур и множество мистических вещей. К волосам не прикасаются,
их дарят прядями, истребляют целиком,
выдергивают по волоску,
режут, жгут, закапывают в землю, колдуют,
хранят в медальонах.
Когда мне плохо, я стригу волосы. Что-то ритуальное и древнее —
срезать волосы и выбросить с ними ситуацию. Не всегда помогает,
но подъем после стрижки ощущаю. Недавно постригла себя,
а сегодня, видимо, уже надо наголо.
Так тошно…
Волосы с детства были густые и темные,
но не радикально черные,
а хорошего цвета черного кофе. Слегка кудрявые.
Еврейский мелкий бес около лба —
свидетельство близости к негроидной расе —
проявлялся только в детстве,
а потом прошел почти сам собой. Помню, что в детстве, когда носила челку, мочила ее и косыночку повязывала, чтобы была гладкая.
Первый раз постриглась сама
между седьмым и восьмым классом
и одновременно слегка потравила себя перекисью водорода.
Окраска волос в школе произвела большой эффект,
был скандал, даже устроили по этому поводу классное собрание. Мягкое руководство собранием осуществляла
замечательная тетка, завуч Александра Петровна,
крашеная блондинка, красивая, ухоженная —
класс туповато молчал – меня не то что любили,
но я в девчачьей иерархии занимала место из первых.
Одноклассницы вяло осудили за стрижку, за узкую и короткую юбку (из маминой перешитая длиной до колена, что было по тогдашним временам экстремально).
Под конец припомнили,
что видели меня на улице в обнимку с молодым человеком.
Ответила я, как теперь думаю, блистательно:
это замечательный молодой человек,
он даже член партии.
Самое смешное, что это было чистой правдой:
Игорь Коган учился в физтехе – туда было трудно поступать,
пришлось даже поработать два года на заводе: там он и вступил в партию для облегчения студенческой карьеры.
Встречала его в Израиле лет семь тому назад, он в порядке,
живет возле Ирадиона,
а прежде жил на Селезневке.
Несколько лет я волосы коротко стригла,
а потом снова отрастила.
Когда после школы работала
в Институте педиатрии лаборанткой,
уже была не то с хвостом, не то с пучком.
Парикмахерскую стрижку ненавидела
как унизительное насилие:
сидишь в белой простыне с мокрой башкой
перед зеркалом, и оттуда смотрит на тебя
испуганное “не я” —
так до сих пор я и стригу себя сама,
хорошо ли, плохо – не так важно.
Волосы у меня скорее не мамины, а папины,
что стало особенно заметно, когда я стала седеть —
седина ложится красиво, как у отца. А мама поседеть не успела – умерла раньше.
Заканчиваю с головой и волосами.