Моё настоящее имя. Истории с биографией Улицкая Людмила
Уши мои не вызывали у меня протеста,
они всегда были великоваты,
но мне нравятся люди с большими ушами.
Уши что-то сообщают об их хозяине – я это чувствую.
Самые маленькие и изящные ушки были у Любочки,
жены моего покойного театрального поводыря
Виктора Новацкого,
и связаны были с какими-то ее мелкими недостатками,
а может даже с тайными талантами.
Как раз в последние годы к моим ушам
появилась у меня большая претензия —
стала глохнуть, и время от времени
обращаюсь к ушам с просьбой вести себя приличней
и не лишать меня окончательно слуха.
Между прочим, поразительно:
по мере ослабления слуха
я становлюсь все чувствительней к музыке
и все лучше ее слышу и понимаю. Спасибо, уши, я вас люблю
и прошу вас тормознуть по части глухоты
и продержаться подольше.
Хорошо еще, что уши выходят из строя, а не глаза…
Дальше – шея. У всех в маминой семье короткие шеи, самая короткая была у мамы.
Мне немного длинношеести прибавила бабушка Маруся. Спасибо.
Все детство я очень горевала, что похожа на папу,
а не на маму. Она была очень красивая. Все было в ее лице соразмерно и благородно:
кругловатый лоб, нос с легкой горбинкой,
крылатые брови, рот с красиво нарисованной верхней губой,
чудесный овал лица, чуть заостренный к подбородку.
Я мало что от нее унаследовала,
разве что рисунок бровей. Материнская
порода дала мне приземистости, прочности, ширококостности
и лишила достоинств отцовской линии —
длинноногости, легкокостности, светлоглазости. Вспомнила, что бабушка Маруся как-то сказала,
что сын ее сложен как Аполлон!
А сегодня в моде геркулесы
с накачанными шашечками и шишечками мышц…
Мое вполне устаревшее генетическое образование
очень глубоко во мне засело,
и, хотя я отлично знаю, что наследование признаков
гораздо более сложно, чем просто взаимодействие доминантного и рецессивного гена,
я с большим вниманием отношусь к тому,
что могла бы назвать глубоко упрятанной рецессивностью.
О, сколько всего сидит в каждом из нас в запечатанном виде,
не передано нашим потомкам первого поколения,
а хранится, как в кладовой, для дальних…
От бабушки Маруси помимо красивых рук
я унаследовала маленькую грудь с маленькими сосками,
и выкормить своих детей грудным молоком,
которого было довольно много, мне не удалось.
У моих младенцев не было сил вытянуть из меня
имеющееся молоко, и я,
помучившись три месяца с грудным вскармливанием Алеши,
с Петей решила вопрос радикально:
после родов сразу перевязала грудь полотенцем,
и молоко как пришло, так и ушло.
По материнской линии пришла не пышность груди, а склонность к раку,
он и сел десять лет тому назад мне на грудь.
Правда, рак был какой-то ослабленный, не самый яростный,
да и у мамы первый раз он объявился годам к сорока, договороспособный, и после операции отошел,
и со мной случилось то же самое.
А может, прогресс медицины,
которая от рака груди научилась спасать,
а от ретикулосаркомы, которая была записана в мамином тексте ДНК или в тексте судьбы,
пока не научилась.
От нее мама и умерла в 53 года.
А мне уже под восемьдесят.
Вот так.
Опускаюсь ниже: ребра расходятся довольно высоко, и желудку вольготно выпирать как ему угодно. Это от отца и от деда. Мы пузаты. И много едим. Я поняла это довольно поздно и стала ограничивать себя, но это не помогло, именно потому, что поздно спохватилась. По женской линии тоже все плотные дамочки, но они-то все грудастые и живот не так заметен.
От мамы также пришли суставчатые пальцы ног.
У меня еще ничего, не так страшно,
а у мамы и бабушки стопа была ужасно деформирована,
этому способствовали и высокие каблуки,
которые тогда носили с утра до ночи.
Я уже лет двадцать не ношу
обуви на каблуках,
но всю молодость проскакала на шпильках-гвоздиках.
Изящество было большое у бабушки Маруси – и в кистях, и в стопах – не зря же побывала в босоножках Айседоры Дункан…
Фотография где-то сохранилась – не балетный класс,
а нечто эвритмическое.
Некоторую свободу движения и я от нее переняла —
не сразу, к старости лет…
Итак, с кистями собственных рук я вполне согласна.
Это единственное. Нет, пожалуй, еще и рот.
Вообще-то рот как рот, ничего в нем нет особого.
Но в какой-то момент, сравнительно недавно
я заметила, что у рта есть свое собственное выражение,
которое определяет иногда и все выражение лица:
оно слегка детское.
Это я заметила на любительских фотографиях,
или когда снимают меня, а я этого не знаю.
Смотрю серьезно и с удивлением.
Рот мой умеет улыбаться,
но совершенно не умеет смеяться.
Вспомнила! Году в 1911-м, кажется,
когда бабушка Маруся работала в труппе Свободного театра,
там проводили конкурс на самую красивую ножку:
актрисы встали за занавес и высунули из-под него ножки.
И первый приз получила Маруся.
Это был бумажный башмачок, наполненный конфетами,
и на нее надели передник, на котором было написано:
“У меня самая прекрасная ножка”…
Бедная Маруся. Счастливой она не была.
…Вот Андрей бреется перед зеркалом почти каждый день, смотрит на себя в зеркало. Я-то знаю, что он себе нравится. Но смотрит он на себя, чтобы видеть, по какому еще месту бритвой пройтись.
Женщины смотрят таким же осмысленным взглядом на себя, когда красятся. Я же не крашусь. То есть раза два в год, когда под камеру вылезаю. Я-то, в отличие от Андрея, себе не нравлюсь. Но про него потом.
Последние годы я стараюсь с собой примириться, перестать враждовать и хоть немного себе нравиться, а скорее – себя принять такой, какая я есть. И к тому же я ему (телу) благодарна:
до сих пор оно не заставляет меня страдать. Даже мои сильнейшие мигрени с годами делались все легче и легче, а к старости и вообще прошли. А в последние годы даже стала испытывать нечто похожее на чувство вины перед телом, к которому относилась невнимательно, непочтительно, не прислушивалась к нему и даже постоянно его мучаю курением, которое явно не нравится моим легким, о чем они мне иногда тихонько и очень деликатно сообщают.
Никаких идей о здоровом образе жизни во времена моего детства еще не было: диеты, вес, спорт еще не обозначились как жизненные принципы.
Семья, которая мне досталась по рождению, никогда ничего общего со спортом не имела. Единственная его разновидность – игра в карты – практиковалась ежевечерне: дед играл со своим братом в преферанс. Тоже вид спорта – интеллектуального. Меня же отдали в музыкальную школу, чтобы именно там я училась играть. Тоже вид спорта. Я и училась, пока у меня не нашли первичный туберкулезный процесс и врачи предложили маме изменить образ жизни ребенка: больше времени проводить на воздухе и заниматься спортом. И мама отдала меня в детскую спортивную школу на ближний стадион “Машиностроитель”. Ни мой рост, ни физические данные не предполагали успехов. Но мама считала, что если уж я бросила музыкальную школу – пусть будет спортивная. И с дворовой подружкой Женей мы пришли на “Машинку”, как называли стадион юные спортсмены. Туда брали всех подряд. Года три мы с Женей туда ходили и даже ездили в летние лагеря, что-то вроде спортивных “сборов”. Хотя физические данные мои были никудышными, но я оказалась хорошо скоординированным подростком: результаты ничтожны, но техника прекрасная. И тренер Новиков, человек немолодой, с необыкновенно красивым и мужественным лицом американского киногероя, о чем никто, да и он сам, не догадывался, велел мне показывать остальным правильный “перекидной” или “перекат” – это такая техника прыжков в высоту – или гонял на барьеры, где у меня тоже была правильная техника. Но выше 1,35 м прыгнуть мне не удавалось. Зато красиво! И скорость в беге была соответственна длине ног – не ахти. Но ведь красота важнее практического результата! И телу моему нравились все эти упражнения, и, наверно, с тех самых пор у меня хорошая координация движений. В рок-н-ролльные времена ловко скакала под музыку. Но, главное, занимаясь спортом, я научилась падать – “калачиком”, подбирая кисти и мягко опускаясь на согнутые плечи, немного катясь. До сих пор это умение меня не покинуло.
В целом я благодарна моему телу, и чем дальше, тем больше: я достаточно подвижна, хорошо хожу, могу таскать рюкзаки с продуктами большого веса, есть еще некоторое количество зубов, а которых нет, те я заменила имплантами и искусственными приспособлениями.
Правда, я стала быстрее уставать и ослабела память.
Но память никогда не была особо цепкой – не хотела учить иностранные языки, зато замечательно сберегала мелкие детали и подробности, которые прекрасно теряются. И хотя более всего у меня претензий именно к моей дырявой памяти, но я благодарна тем не менее и ей, бедняге, потому что отдельные картинки, иногда невероятно ранние, она сохранила. Так что спасибо ей, моей памяти.
На самом деле память – это самое таинственное в нас, довольно хорошо известно теперь, как работает сердечная мышца, каким хитрым образом накопленный зеленым миром хлорофилл открыл дорогу к существованию животной жизни и как работает, скажем, наше пищеварение и выделительная система. Никто не знает, как происходит эта грандиозная перезапись слуховых и зрительных картинок в те воспоминания, которые мы храним пожизненно.
Про это мне рассказывает мой друг Никита Шкловский, но я не все понимаю из его возвышенной и восторженной речи.
Боюсь уходить в эту область, потому что она расплывается и уже не вполне понятно, о чем идет речь – о теле или о душе…
Подозреваю, что душа несет на себе отпечаток тела, а тело, особенно лицо, мимика, жесты, отражает особенности души.
В сторону любви…
Приехали русско-итальянские друзья, привезли в гости на несколько дней к моему четырнадцатилетнему внуку Лукасу свою тринадцатилетнюю дочку. У них взаимная симпатия. Общаются современным образом – спят в одной комнате в разных углах и переговариваются по планшету и по телефону – прикосновений не заметно. Зато друг друга фотографируют. Голос пола меняет регистр?
А про любовь-то, про любовь… Первый раз отчетливо мне понравился мальчик в пятом классе, когда женскую школу слили с мужской. Старостин Витя. Не могу сказать, что я страстно в него влюбилась, но глядела в его сторону непрестанно: глазки голубые, ресницы девичьи, миловидность девчачья… Ничего не было в нем мужского, этого Витю я еле-еле из памяти вытащила, забылась эта любовь. Страдал ли он, бедняга, от моих пылких взглядов или не замечал их, не знаю. Я-то к тому времени была опытная относительно взглядов – несколько мальчиков уже прицеливались глазами в меня, но без всякой взаимности.
А позже возникло соображение об античном юноше, столь притягательном для матерых мужиков афинской школы: в юношах есть некий период половой неопределенности. Я прежде считала, что осознание себя женщиной или мужчиной происходит лет в пять-семь, но, возможно, гораздо позже. Миловидность бесполая.
Первым прицелился Володя Быковский.
Все знакомые мальчики до пятого класса, когда произошло слияние мужских и женских школ, брались на днях рождения Саши Хелемского. Его одноклассник Володя был генеральский сын, но генерал умер к тому времени, только генеральская квартира на Тверской осталась да мама, бывшая генеральша, очень растерянная от неожиданности вдовства.
Володя был белесый, с обещанием лысины уже в детстве, и худенький, а я упитанная, черненькая и умеренно кудрявая. Володя умер очень рано, едва закончив институт восточных языков. Бедная генеральша! Всех потеряла – и мужа, и сына. Аминь.
Был еще Витька Бобров во дворе, дворничихи Насти сын. Отец у него был, но почти всегда сидел, только один раз я его видела в перерыве между посадками. С Витькой мы всегда дрались, он ко мне постоянно приставал, однажды подстерег меня в парадном и полез, может, и не драться, а так, побаловаться. Но я его схватила за плечи и трахнула башкой об стенку. Он лицо мне несколько поцарапал.
Мама моя, увидев мою расцарапанную морду, решила пресечь Витькино хулиганство и торжественно повела меня в хибарку с земляным полом, в которой жила дворничиха Настя со своими тремя детьми. Мамочка моя Насте указывает на мою расцарапанную щеку и предъявляет претензии, а Витька лежит на койке и блюет от сотрясения мозга, которое я ему устроила.
Но поняла я это через много лет.
Спустя лет десять-пятнадцать иду я по Каляевской улице мимо своего бывшего дома, а навстречу Витька Бобров, со стальными зубами и лысый, уже после первой ходки, очень обрадовался мне, руки расставил с намерением обняться и говорит:
– Как же я в тебя влюблен был в детстве. А мамку мою трамвай зарезал…
Обнялись. Больше я его никогда не видела.
Аминь.
В русском языке нет нейтрального слова, обозначающего половые органы, только матерные страшные, запретные, заборные “хуй” и “пизда”, а все остальное либо латынь, либо стыдливо-ханжеская попытка дать обозначение, прозвище, намек, тень слова вроде “пиписька”… интересно, а что в других языках? В детстве эти страшные слова отбрасывали ужасную тень на всяческую любовь. Такая у нас была культура-антикультура… И что по этому поводу думают дали и зализняки?
Вспомнила первое свидание в пионерском лагере. Я нравилась гармонисту Васе, он был цыганистого вида с сильными кудрями и бровями, может, и в самом деле цыган, – он назначил мне свидание после отбоя. Вася мне совершенно не нравился, но как было не пойти? Ведь первое свидание! Я ночью вылезла из окна и проскользнула к оврагу, который и был границей лагерной территории. На дне оврага тек ручей, но к середине лета он уже высох.
Там мы и встретились – темной ночью он предложил мне дружить, и это было уже второе предложение за ту лагерную смену. Первое я уже отвергла без свидания, теперь отвергла и это, сказавши, что у нас слишком большая разница лет – ему четырнадцать, а мне двенадцать.
Это было лукавство – на самом деле замечательно, когда дружишь с таким взрослым мальчиком. Но я отказала, потому что тот, который мне нравился, мне дружить не предлагал. Тот был почти ровесник, может, на год старше, светлый, славянский, с тонким дерзким лицом. Наверное, мой муж Андрей в двенадцать лет был на него похож…
Самое забавное забыла, только сейчас вспомнила: когда нас вывозили в конце смены в город, вместо двух автобусов пришел один, и набилось очень много ребят, и я сидела у этого мальчика на коленях. Он ерзал все дорогу, а я слегка удивлялась: зачем он положил в карман огурец?
Вспоминаю себя – самое начало жизни в женском теле, в женском поле. Совсем маленькая – меня уложили спать в разгороженной надвое комнате тети Сони – я в большой кровати красного дерева, напротив меня зеркальный шкаф. Трехстворчатый. На двух крайних створках маркетрические ромбы, в середине большое зеркало. Я уложена, укрыта одеялом в хрустящем крахмалом пододеяльнике, но спать не хочется. Сажусь на кровати, расставив колени, и разглядываю то, чего никогда еще не видела: розовый разрез между ногами, обрамленный нежными губами, с маленьким как будто острием на вершине. В разрезе – вход в глубину… Я уже информирована, мне все рассказали во дворе, но я не поверила в этот ужас. Как? Все люди на свете это делают? И моя мама? И мой папа? И дедушка с бабушкой? Да быть того не может!
Проходит еще несколько лет, и я лежу в уже бабушкиной постели, с тем же крахмально-жестким бельем. Нас временно уложили сюда спать – меня, десятилетнюю, и моего двоюродного братика Юрочку, совсем маленького. Пока гости в соседней комнате пьют чай и громко смеются антисоветским анекдотам, я исследую то, что, по моим свежим сведеньям, и есть страшное орудие, которое врывается в розовое женское нутро… Довольно жалкое орудие – мягонькие три шарика: два круглых и один продолговатый, с розовой дырочкой на нежном кончике. Мальчик спит и не думает просыпаться. Я все потрогала. Нет, мне наврали дворовые девчонки: не может быть, чтобы это был он – страшное слово! – который может войти внутрь меня. Нет, нет, никогда в жизни! Я так люблю моего двоюродного братика. Это я выбрала ему имя – Юрочка. Мне очень нравилось это имя.
Самый первый Юра, которого я знала, жил на третьем этаже – совсем большой мальчик, восьмиклассник, даже фамилию его помню – Тезиков, и, когда он пробегал мимо меня по лестнице, я замирала. Он мне очень нравился, и розовые прыщи на его худой физиономии мне тоже нравились. Мужественно…
Следующий Юра появился спустя несколько лет. Мне было пятнадцать, год был после-фестивальный, пятьдесят седьмой. Девушки носили широченные оборчатые юбки, под ними полагалось носить еще и нижние, чтобы вокруг тонкой талии дыбилось ситцевое облако. На пляже в Татарове – как меня туда занесло? – я, пятнадцатилетняя, познакомилась с настоящим суперменом (слова такого еще не было, но порода эта уже проклевывалась), высоким и узким Юрой, двадцатитрехлетним студентом. Он проводил меня домой, а через несколько дней ждал меня в подъезде с букетом цветов. О, позор школьной формы, коричневого платья и черного презренного фартука…
На первое свидание к нему я одолжила у подруги Маши черный свитер с высоким воротом, который можно было натянуть на голову как капюшон, и сшила на большой скорости юбку в мелкую черно-красную клетку. Я собиралась на свидание, а мама, видя мое возбуждение, только качала головой и говорила:
– Люсенька, не надо бы тебе идти на это свидание… ничего хорошего тебя не ожидает…
Прекрасная моя мама. Все предвидела и смирялась с неизбежностью. Но отпустила же!
Студент Юра повез меня к себе домой. Мне и в голову не пришло спросить: зачем? Ясно было, и мне туда хотелось… Большая профессорская квартира. Я из коммуналки – таких квартир еще не видывала. Первый поцелуй, как только дверь захлопнулась. И в постель, в постель без промедления. Одежда слетает как досадная помеха, и кожа касается кожи, губы губ, и руки рук, и ноги ног…
Ничего такого не происходит, кроме нежности и ласки.
Потом оказываемся в ванне, и вода ласкает, и полное счастье прикосновений в теплой воде… и ничего такого! Он восхищается мной, я восхищаюсь им.
– Я хочу тебя сфотографировать, это будет на память о сегодняшнем дне…
– Да, да, на память о сегодняшнем дне…
День любви и обнаженной ласки…
Это была компания сутенеров, которые вербовали девочек с помощью пары таких красавцев, как Юра. Фотографировали, запугивали, шантажировали и торговали потом их глупыми телами.
Отборочный тур я прошла – фотографии были сделаны. Впрочем, я их не видела. Но была рассказана мне какая-то путаная история, что фотографии случайно попали куда не надо бы… и теперь надо как-то выпутываться. То есть выпутывать бедного Юру, в которого я по уши влюблена, из неприятной истории. Сценарий для идиоток был написан прекрасно, но я с этого крючка сорвалась, сообразив, что герой мой в этой истории играет какую-то подсобную и жалкую роль. А мы, девочки, любим “суперменов”, а не “шестерок”.
Красавца этого увидела года через три, уже на судебном процессе, когда меня разыскали по его записной книжке и хотели привлечь в компанию пострадавших. Я не была пострадавшей, не дала против него обвинительных показаний. Он и его руководящий приятель получили свой срок без моей помощи. Лет пятнадцать спустя я, обошедшаяся без всякой травмы и вполне уже взрослая женщина, встретила Юру в винном отделе магазина – он был почти неузнаваем: в тюрьме его хорошо изметелили, обвисшее лицо со шрамом через лоб. Мы поздоровались.
Читать бесплатно другие книги:
