Сельва не любит чужих Вершинин Лев
Звал Незнающий за собою свой род, ни единого порога не миновал, убеждая, но никто не внимал ему — ведь далеко не каждому дано смотреть в небо, не щурясь, но только немногим избранным. Отказывались родовичи, говоря: «Где такое видано, чтобы взлетал двуногий за тучи? Разве способен летать тот, кто рожден ходить? Не птицы же мы, обладающие перьями, не стрекозы, наделенные слюдяными крыльями, не листья даже, способные вспорхнуть с порывом ветра!» Смеялись родовичи, и так еще говорили: «Опусти взор, Незнающий, осмотрись вокруг! Запустел твой дом, и не возделан цветник, и не мычат оолы в стойле, но лишь верный пес бегает по двору в поисках пропитания. Ничего нет у тебя, есть лишь зыбкие грезы. Можно ли так жить отпрыску Унса Пращура?» И, сказав так, уходили в свои терема, к оставленным скучным делам…
Никто не пожелал понять томление героя. Отказались идти с ним Авос-богатырь и Небос-богатырь, отважные братья, и Торопливый, умевший пожирать холодный металл, и сам Знающий, старейшина поселка, строго-настрого запретил брату своему будоражить умы родовичей разговорами о невыполнении. Но не уступил Незнающий, не смирился и выдумал дивную коляску, способную взлететь к воротам Солнечного Подворья, оторвавшись от постылой земли. И сделал ее Незнающий, не пожалев труда, и взлетел в Высь на зависть всем, обладающим перьями, и всем, наделенным слюдяными крыльями, и всем, способным вспорхнуть с порывом ветра, ибо о такой высоте никто из летунов и мечтать не смел. Родовичи же следили за полетом, задрав головы, и не разошлись до тех пор, пока совсем не исчезла чудесная коляска. Завидуя улетевшему, дразнили они Авоса и Небоса: «Ну, братцы, где же ваша храбрость?», а Знающего укоряли: «Ну, старейший, где же твоя мудрость?!»; так был посрамлен Знающий, а сородичи долго еще судачили и сожалели: «Эх, отчего же Незнающий нас с собою не позвал?», легко позабыв, как смеялись над героем, стоя на порогах своих добротных жилищ, утопавших в цветах…
Вот каков был Незнающий, сын Унса Пращура, и разве не указал он верный путь отдаленным своим потомкам? Разве не ушли унсы в Высь, когда жизнь на старой Земле стала тосклива, словно трясина, поросшая серой ряской?
И разве не скулили от злости благоразумные, дразнившие и проклинавшие унсов лишь за то, что не желали унсы походить на остальных, живущих бесцветно?
Так кто же, если не Незнающий, поможет потомству своему найти верный путь нынче; когда приблизились к мирным подворьям редколесья лихие времена?
Кроме него, некому…
В этот самый миг золотая капля, проскочив сквозь низкие облака, прыгнула на стол; сияющие искры обрызгали бугристую одежку Книги, запорошили суровые очи задумавшегося старца, и вуйк Тарас медленно и величаво наклонил крупную голову, безмолвно благодаря давнего предка за быстрый ответ.
Ясна, как солнечный луч, была подсказка, да и не мог Незнающий пренебречь безмолвным зовом. Он услышал и послал одобрение всему задуманному старейшим из Мамалыг…
Серебристые локоны, ниспадающие на обтянутые сукном широкие плечи, вспыхнули мириадами солнечных блесток, словно елочная мишура. Сомнений не стало, да и размышлять, пожалуй, не было больше нужды, тем паче что уже скрипнула дверь и горничный парубок, робко заглянув в запретную камору, известил: гости накормлены, довольны, а ныне, как указано, отведены в малую гридницу.
Медлить не следовало, чтобы не прослыть неучтивым.
Тяжело переставляя ноги, вуйк прошагал по открытой балюстраде. Всего лишь на миг приостановился перед входом в гридницу, огладил мозолистой ладонью сюртук, удаляя несуществующие соринки, поправил шляпу и вошел к поджидающим его, с порога почествовав семерых величественным жестом, адресованным всем вместе и никому в отдельности.
Старейшие побратимских родов, восседающие за массивным круглым столом, сработанным из цельного пня, чуть приподняли широкополые шляпы, ответно чествуя хозяина гостеприимной усадьбы, а спустя несколько секунд вуйк Тарас уже восседал среди них, равный меж равными, спиной к полураскрытому окну и лицом к пустующему креслу, которое, будь он жив, по праву занимал бы старейшина умершего рода Шевчуков.
— Мир вам, братия, — сказал вуйк, не поднимаясь, ибо обычай дозволял говорить сидя. — Вот мы все, как один!
Семеро неторопливо наклонили головы, принимая древнее приветствие.
— Пусть будут среди нас Снум Старый, и Уна Снумиха, и сын их, а наш любимый пращур Уне; пусть держится подальше от душ наших мерзостный Рух, да будет проклято имя его!
— Во веки веков! — вразнобой отозвались семеро.
— Ныне же, прежде чем начать, попрошу я старейшего среди нас, вуйка Евгена, благословить беседу…
Поддерживая просьбу, семеро мерно хлопнули ладонью о ладонь: один раз, два, три. До третьего хлопка надлежало скромничать, после него следовало соглашаться. И изжелта-сивый, некогда могучий, а ныне хрупкий от дряхлости старшина рода Коновальцев, еще и вуйка Тараса помнящий быстроногим парубком, воздел к дощатому потолку ладони.
Изъеденный годами голос его был неприятен слуху, но. сидящие за столом внимали старцу, благоговея, и кустистые брови их хмурились, скрывая повлажневшие очи.
Древнюю мольбу затянул вуйк Коновальцев, обращенную неведомо к кому, но мощью своей раздирающую сердца.
Он просил, когда наступит смертный час, похоронить его в глубокой могиле, на одном из холмов, что возвышаются среди широких степей, над разливистой, гневно ревущей рекой, чтобы, даже мертвый, мог он любоваться обрывистыми берегами, чтобы баюкал его рокот быстрых волн…
Он заклинал тех, кто похоронит его, сразу, не дожидаясь поминок, встать, немедленно разорвать нечто, после разрыва окропить землю злой кровью недругов…
Он, возвысив, слабый голос почти до крика, повелел, дабы сразу после похорон, разрыва и окропления его, молящего, помянула негромко и по-доброму чья-то большая, новая и совершенно самостийная семья…
Не каждое из слов, слетавших со старческих уст вперемешку с капельками слюны, было понятно внимающим; слишком давно было составлено моление, да и передавалось оно от родителя к отпрыску изустно, как самое дорогое богатство. Ибо странные, будоражащие словеса являли собою то немногое, что достоверно сохранилось из молитв и заклятий, собранных в Книге книг; некогда в каждой из усадеб была такая, но в пору сражений и пожарищ ни один род не сберег ее; ведь была она так тяжела, что, прихватив ее, пришлось бы оставить на поживу недругам гусака, а то и подсвинка…
Потом пожалели неразумные, но было поздно; попросить же земных прислать такую же хотели бы унсы, да не смогли; как попросишь привезти товар, не зная названия?
Умолк дряхлый вуйк, и долго царила в гриднице тишь.
А затем Тарас Мамалыга прокашлялся, прося позволения говорить и требуя внимания к речи.
И лишними были всяческие вступления, поскольку каждый из собравшихся здесь знал, ради чего собрались.
— Где ныне Шевчуки? — никто не ждал такого начала, и каждый из семерых невольно бросил взгляд на пустующее кресло. — Где братья наши, обитавшие в Старошевчукове, Шевчуковке, Шевчучихе-Заречной и во множестве иных цветущих хуторов и ухоженных слободок? Их нет. Их поглотила алчность дикарей с равнины, но всем вам известно, кто стоит за их спинами и чего хочет он от нас. Дадим ли мы в свой черед уничтожить себя без борьбы, покинув наши дома, позволим ли Железному Буйволу растоптать край, завещанный нам Унсом Пращуром и Незнающим, сыном его? Бросим ли на поругание огороды, и могилы предков, и пастбища оолов, и все, что нам дорого и свято? Знаю, вы воскликнете вместе со мной: «Нет, никогда!»
Он замолчал, понимая, что посеяны добрые зерна.
Теперь тем, кто согласен с ним, будет легко говорить, а несогласным придется быть поосмотрительней. К каждому из вуйков приходили Земные с дарами и посулами, и нынче иные из сидящих в гриднице — Тарасу известно от верных людей! — не хотят войны; но разве посмеет кто-то, дорожащий именем унса, во всеуслышание сказать, что готов поступиться святынями?
Это поняли все, сомнений нет. И кто-то из готовых продаться неизбежно ощерится. Но не сейчас. Пока что они будут выжидать. А тянущий руку здоровяк, самый молодой из старейшин, пусть говорит; его род, род Чумаков, славится буйным нравом, Чумаки никогда не избегали драки. К тому же их земли лежат рядом с землями Мамалыг как раз на пути Железного Буйвола…
— Твое слово, уважаемый Сергий, — поощрил он Чумака по праву хозяина гридницы.
— Мое слово не будет долгим…
Неизвестно почему, но борода у старейшего Чумаков не желала расти, и он восполнял досадное отсутствие ее пышнейшими усами.
— Мы, Чумаки, пришли на эту землю, когда она была дикой, и мы заставили ее расцвести. Мы корчевали пни и пасли оолов, держа в одной руке рукоять плуга, а другой сжимая «брайдеры», потому что Земля забыла про нас и там пришлось самим заботиться о своих детях. Сегодня Земля пришла снова; она говорит: отдай свое и уходи на чужое. Но чужое никогда не станет своим…
Не удержавшись, вуйк Сергий крепко хватил распахнутой ладонью по столу, и глиняный жбан с холодным ква-сом подпрыгнул, едва не опрокинувшись.
— Мы хотим, чтобы ни одного дикаря не было на возделанной нами земле. Пусть дикари творят, что хотят, у себя на равнине. Но предгорья принадлежат нам. Если дикари захватят их, мы, Чумаки, дадим отпор. Если Земные с лучеметами помогут дикарям, мы, Чумаки, встанем против Земных, и наши «брайдеры» выяснят, кто чего стоит!
Он снова хлопнул ладонью по столу, и глиняный жбан снова опасно подпрыгнул, плеснув на доску квасом.
Это было больше, чем смел надеяться вуйк Тарас. Если Мамалыги и Чумаки выступают согласно, то мало кому придет в голову мысль поспорить.
Впрочем, вот зашевелился почтенный вуйк Коновальцев. Коновальцы — сильный, многочисленный род. Их старейший некогда был одним из лучших унсов, но теперь он чересчур одряхлел, а согбенная старость боится беспокойств.
Как бы то ни было, у него есть право говорить.
— Дети мои! — сиплый голос сорвался было, но тотчас зазвучал увереннее. — Я назвал вас так, и это правда; ведь я старше вас всех и любой из вас мог бы быть моим сыном… Ко всем, сидящим здесь, приходил Земной; был он и у нас, тоже уговаривал отдать наши края дикарям. Он назвался по имени; имя его было Чиновник. Я угостил Чиновника салом наших свиней и настойкой из наших вишен, и ему понравилось. Тогда спросил его: найдем ли мы где-нибудь место, где вишни растут так, как тут, а свиньи нагуливают такой жир? И Чиновник пожал плечами, как дивчина, когда парубок зовет ее на сеновал, а потом ответил, что такова воля Великого Отца Федерации, обирающего на Старой Земле…
Слова дребезжали, словно дрянная повозка, и почти половина речи терялась в сиплом кашле. Старость беспощадна. Но, хотя престарелый вуйк Евген разучился говорить кратко, никто не смел его перебить.
— Тогда я сказал Чиновнику, что так поступать очень дурно; очень дурно сделал Великий Отец, отдав такой приказ… Я сказал, что летал на Старую Землю, и это правда; по вашей воле, дети мои, я представлял всех унсов в Генеральной Ассамблее и никогда не слышал о том, что наша планета принадлежит не нам. И еще я сказал, что это очень скверно; Земным не следует помогать дикарям с равнины, потому что унсы и Земные — братья, но Чиновник ответил, что наше братство тут ни при чем; планета принадлежит дикарям, а Земные не смогли бы нас защитить, даже если бы нас родила одна мать…
Вуйк Тарас позволил себе тихонько хмыкнуть, но старик Коновалец внезапно резко вскинул голову и обжег старейшего Мамалыгу таким взглядом, что хозяин гридницы замер в изумлении и восторге.
— Дети мои! — вороньим криком прокаркал вуйк Евген, расправляя плечи, словно парубок. — Я пришел в этот мир, когда здесь не было еще никого из вас; я знал ваших дедов и гулял с вашими отцами!.. Дети мои, если вы оторвете меня от этой земли, мне будет очень плохо. Я состарился на этой земле. Я хочу здесь умереть… Решайте, как знаете, но я не хочу отдавать ни одного клочка этой земли ни дикарям с равнины, ни Великому Отцу. Они сулят мне шесть миллионов кредов, но даже за трижды по шесть миллионов я бы не отдал никому эту землю… Почти чудом казалось, что дряхлый старик сумел завершить речь достойно и даже кивнуть в знак окончания, как велел обычай, но сразу после того вуйк Евген обмяк в кресле, уподобившись груде небрежно набросанного тряпья, и лишь сиплое дыхание свидетельствовало, что он еще не отправился искать дорогу к Незнающему. Но слово его усилило слова Мамалыг и Чумаков. Вуйк Тарас ждал.
Те, кто не согласен, должны выступить теперь или не выступать уже никогда. Потому что трое уже высказали волю своих родов, а род Артеменок, как всем известно, издавна держится заодно с Чумаками. Когда наберется пять голосов, зовущих войну, сбор можно прервать, потому что сказанное большинством — священно для унсов.
Просчитывая ночью ход предстоящей беседы, вуйк Мамалыг предположил, что первым залаявшим станет старейший рода Мельников. У них мало возделанных земель; Мельники промышляют варкой соли и порубкой леса на дрова: их дела круто пошли в гору после появления Железного Буйвола.
Некому, кроме как Мельнику, идти всуперечь. Так оно и вышло.
— Я знаю, братья, — начал старейшина Мельников тихо и раздумчиво, словно беседуя сам с собой, — что многие из вас ждут от меня возражений. Но я не стану говорить «нет»…
В звонкой тишине шесть пар глаз уставились на говорящего; даже почти неживой вуйк рода Коновальцев нежданно ожил, и в темных провалах глазниц его мелькнул огонек.
— Вместо того чтобы спорить с вами, — продолжал Остап Мельник, вроде и не замечая изумления собратьев, — я спрошу вас, и, если вы сумеете дать ответ, род Мельников первым займется набивкой патронов…
Надо признать, старейший Мельников был неглуп; с первых же слов он прочно овладел вниманием слушателей и был готов до конца использовать их любопытство.
— Мне не довелось бывать на Старой Земле, и я не дремал в Генеральной Ассамблее… — шесть пар глаз уткнулись в вуйка Коновальцев, но тот уже мирно клевал носом, еле слышно похрапывая, — … зато я умею считать креды, полученные за мою соль и мои дрова, а кто умеет считать одно, сумеет счесть и другое. Мы не сможем понять до конца, братья, отчего Великий Отец отступился от унсов и велел отнять наши земли. Но в покое нас не оставят. Я думаю так: кому-то, кто сильнее самого Великого Отца, нужен Железный Буйвол, и поэтому Железный Буйвол будет идти в предгорья, хотим мы того или нет. И вот мой первый вопрос, братья: под силу ли нам остановить его? Или унсы умрут все до единого и само имя наше сгинет навеки?
Загнув большой палец на левой руке, вуйк Остап вызывающе оглядел собратьев, понимая: каждый из шестерых, кроме спящего старика, сейчас лихорадочно складывает в уме.
— Не трудитесь, братья, я помогу вам. Двадцать сотен комбатантов выставят роды. Или двадцать пять, если поставить в строй голощеких. Но на парубков не хватит «брайДеров», а с тесаком не пойдешь против автомата. Вижу, вижу? Уважаемый вуйк Сергий собрался напомнить о слободских… — ошарашенный Чумак откинулся на спинку кресла, разинув рот и округлив глаза, — … но это еще сотни две, не больше, хотя вооружены они неплохо. А дикари с равнины пригонят сотню или три сотни. Или сто сотен, если велит тот, кому нужен Железный Буйвол. И даже если мы убьем всех, с равнины придут еще столько же, но этих уже не будет кому убивать…
Очень складно говорил он, с надрывом и болью; даже старейший Мамалыг вдруг ощутил смутное беспокойство, а еще не сказавший слова вуйк Ищенок хмурил брови, и щурился еще не сказавший слова вуйк Збырей; и вот уже и старшой Артеменок блудливо отводит взгляд от Тараса…
В запасе у созвавшего сбор оставался один удар, он готовил его для завершения беседы, но вышло так, что бить следовало немедленно.
— А если унсам помогут дикари с гор? — резко перебил Тарас, улыбкой прося простить нарушение обычая.
Но вуйк Мельников даже не подумал сердиться.
— Я отвечу тебе, — усмехнулся он, — и ответ будет вторым моим вопросом. Скажи, слыхано ли, чтобы горные вмешивались в чужие дела?
Теперь вуйк Ищенок, на которого крепко рассчитывал Тарас, уже не хмурился; глядя в,рот старейшему Мельнику, он часто-часто кивал, словно завороженный.
И внезапно Тарас Мамалыга почувствовал себя мухой, угодившей в хитро расставленную паутину.
— Но если все же помогут? — повторил он, просто чтобы не молчать.
— А если у бабуси вырастут яйца? — отозвался Мельник.
И уже иным, жестким тоном продолжил:
— Верно сказал уважаемый вуйк Евген! Много больше, чем шесть миллионов кредов, стоит обжитая нами земля. Верно и то, что трижды по шесть миллионов тоже малая цена. Но если Великий Отец согласится дать не трижды по шесть, а трижды по десять миллиардов кредов, тогда следует соглашаться…
Он умолк, гулко прокашлялся, и на сей раз никто не пожелал перебить его, даже упрямый вуйк Чумак.
— И вот почему. Все мы знаем: у Великого Отца есть большой сейф с кредами. И у нас, братья, есть большой сейф… Это редколесье — вот наш сейф. Мы должны: по-требовать тридцать миллиардов за нашу землю. Пусть эти креды положат в какой-нибудь банк, так, чтобы на проценты мы могли снарядить экспедицию и подыскать себе новую планету, такую, какую выберем сами; и если Великий Отец утвердит такой бюджет, тогда, я думаю, нельзя упорствовать. Лучше новая планета, чем гибель наших детей, потому что о ней никто не споет…
Нет, вовсе не даром род Мельников завел торговлю с равниной. Иные из слов, легко брошенных вуйком Остапом, казались старшинам унсов попричудливее, чем камлания горных шаманов, хотя о том, что такое «креды», знали все…
Креды дает Великий Отец за то, что унсы возделали здешнюю землю; их выдают товарами, и товары можно заказывать дважды в год, когда прилетает большой корабль.
Миллион — это много кредов, ровно столько, сколько положено получать унсам в год; это так много, что невозможно себе представить; товаров на миллион не вмещает корабль.
Сейф… трудно сказать наверняка, но, кажется, это тумба из металла, откуда Великий Отец берет миллионы; он хранит их там вместе с самыми дорогими товарами.
Но смысл известных вуйку Остапу слов банк, процент, миллиард, не говоря уж о страшновато звучащем бюджет, оставался для мудрейших из унсов мутным, как зимний туман…
Однако не следует выхваляться перед собратьями тайным знанием, и последние слова говорящего просты.
— Я сказал приходившему ко мне: передай хозяевам Железного Буйвола, что тридцать миллиардов — вот наша последняя цена. И креды мы возьмем авансом, — еще одно волшебное словцо уже никого не удивило. — Тот, кто приходил ко мне, сказал, что понял и передаст. Еще он сказал, что долго ждать ответа не придется…
Теперь вуйк Остап сказал действительно все, что хотел.
Один против многих, он сумел все же одолеть их, и ему есть чем гордиться, если даже в глазах заносчивого Мамалыги зреет согласие, хоть и перемешанное с неприязнью. Ну что же, пусть Тарас бесится. Мамалыги чванились своей Книгой из поколения в поколение, они прожужжали всем уши рассказами о своем Незнающем, но никто даже не догадывался, что род Мельников тоже сохранил Книгу, большую и толстую. Знание — сила; его следует хранить под спудом. И сегодня для Мельников нет неясного в основах политэкономии; им, и только им ведомо, что такое капитал и в чем отличие дохода от прибыли, и таинство образования прибавочной стоимости тоже постигнуто родом Мельников ценой упорного труда…
Остап Мельник, сказав многое, о многом умолчал, и это было правильно. Разве смогут понять собратья, что натуральное хозяйство ведет к регрессу и благородные унсы за полтора века деградировали, почти сравнявшись с местными дикарями? Нет, не поймут, как ни разъясняй. Как не поймут и того, что уход с обжитых земель (разве он, старейший Мельников, рад этому?) объективно неизбежен…
Ничто не доставляло вуйку Остапу такого наслаждения, как понимание своей избранности. И он любовался сейчас собою, хотя суровое лицо его, обрамленное аккуратно подстриженной клинообразной бородой, оставалось непроницаемым.
Угодно это кому-то или нет, но не может завтрашний день быть таким же, как день вчерашний, милый сердцам почтенных, но не по-умному упрямых вуйка Тараса и вуйка Сергия. Остап Мельник, никто иной, знает наверняка, каким следует быть будущему унсов, и если собратья доверят ему — а они доверят, им просто не остается ничего иного! — он сумеет позаботиться обо всем. Он найдет экспертов, подыщет юристов, определит приоритеты, и на новой родине жизнь унсов ничем не будет похожа на нынешнюю стагнацию, вот только контрольный пакет останется за родом Мельников, потому что из всех восьми родов только Мельники достаточно динамичны и коммуникабельны, и никому, кроме них, не под силу, возглавив совет акционеров, добиться экономического бума!
Этот миг — звездный для Остапа, сына Ибрагима из рода Мельников, его хочется растянуть надолго, надолго, надолго…
Но не удается.
В минуту наивысшего торжества со двора доносятся крики, а вслед за тем всю радость, и всю гордость, и все довольство вуйка Остапа начисто, словно метла, сметает гулко рухнувший в гридницу набат.
Высоко-высоко, на верхнем ярусе дозорной башни, бьет колотушкой в медное било караульный парубок. Грохочет, ревет, разрывается воздух, мгновенно пропитавшийся тревогой. И еще до того, как в гридницу врывается бледный до синевы домовой осавул, взглядам семерых, сгуртившихся у окна, открывается страшная картина.
Там, далеко, за лесными Кучмами, выкрашивая серое небо в смолистую чернь, клубится, растекается по сторонам тяжелый дым, изредка пробиваемый багровыми взблесками. Так не горит лес; нечему пылать там, на юге, среди голых болот. Это полыхает людское жилье, и, видно, некому гасить пожар, если с каждым мигом дым становится все гуще и гуще…
— Йосиповка? — испуганно спрашивает вуйк Ищенок; кажется, он просит братьев сказать ему: это не так.
В несколько голосов его успокаивают:
— Нет, Андрий… нет!
Но старшина Андрий уже и сам соображает, что зарево, слава Богу, встало в стороне от земель его рода.
Горит Мельникивка.
И, похоже, не только она. От одного поселка, пусть и немалого, дымы не застили бы полнеба.
Весь достаток Мельников уходит в тучи, обращаясь в ничто, и лик вуйка Тараса, оторвавшегося наконец от окна, темен, словно пропитан все тем же иссиня-черно-багровым дымом.
— Кажись, тебе уже ответили, брате Остап? Вуйк Мельников молчит. А потом отзывается. Откликается просто и понятно. Все потайные слова навсегда вылетели из его памяти, остались лишь обычные, и не все из них можно произносить в присутствии собратьев.
— На палю. До шибеньци. Уcix. Пид корень, — хрипит он, и зубы его жутко поскрипывают. — Но мы же не убьем их всех, Тарасе, если ты не сумеешь уговорить горных…
Большая ладонь Мамалыги ложится на вздрагивающее плечо Мельника, и глупый Остап, всхлипнув, припадает к широкой груди мудрого и доброго старшего брата.
— Я уговорю горных, — нехорошо улыбается Мамалыга. — А если не уговорю, так заставлю!
Глава 3. ПРАВО ВОЖДЯ
ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро, Время ночной прохлады
Кустарник, буйно разросшийся вокруг поляны, был достаточно густ и раскидист, позволяя леопарду следить за каждым движением жертвы, а жертва и не догадывалась, что последний ее час настал, а последний миг много ближе, чем она могла бы предполагать. Жертва мирно дремала, подставив слабеющим солнечным лучам обнаженную мускулистую грудь и широко-широко раскинув по сторонам мощные бугристые руки.
Леопард сделал осторожный шажок, готовый в любой момент рвануться вперед; черные точки зрачков, сузившись, стали почти незаметными, словно утонули в окружающей их зелени, пронизанной желтыми искрами.
Жертва, не открывая глаз, пошевелилась, устраиваясь поудобнее» Сладко, с хрустом потянулась, нежась в остатках понемногу уходящего на ночлег тепла.
В сущности, она уже была почти мертва, потому что сельва прощает многое, но беспечных наказывает беспощадно…
А ведь окажись она начеку, и леопарду пришлось бы туго: такие руки, пусть даже безоружные, вполне способны разорвать пасть, или переломить Позвоночник, или совершить еще что-нибудь такое, чего никакая леопардиха не пожелает своему котеночку, пускай котеночек давно уже вырос, гуляет сам по себе и в пору случек способен подмять под себя и старую матушку, доводись ей попасться на пути.
Жертва погубила себя сама, свидетель сельва!
Леопард сжался в тугой комок.
Жертва повернулась на бок, собираясь уснуть.
Леопард прыгнул.
И промахнулся.
Как обычно.
И забил передними лапами по зеленой траве, фыркая от досады, с каждым мгновением становясь все менее похожим на себя самого, каким он был всего лишь один прыжок тому…
Что касается жертвы, то она, нерастерзанная и весьма довольная, возвышалась над фыркающим, заслоняя со-бою солнце, белозубо улыбалась во весь рот и протягивала неудачнику руку, предлагая помощь.
— Вставай, Н'харо, вставай!
Человек, только что бывший леопардом, демонстративно отворачиваясь, попытался оттолкнуться от земли и вскочить на ноги, но тут же совсем по-кошачьи зашипел от пронзительной боли в ушибленном боку.
В который уже раз терпя поражение, он до сих пор так и не сумел понять: как же такое может случиться? Ну хорошо, предположим, жертва быстра и увертлива, такое бывает, хотя и нечасто. Но перехватить в прыжке его, H'xapo Убийцу Леопардов, раскрутить в воздухе и шмякнуть о Твердь, словно шелудивого котенка? Такое просто не укладывалось в уме!
— Ну же, Н'харо! — поторопила несостоявшаяся жертва.
Темнолицый дгаа по-прежнему ничего не слышал. Сейчас ему необходимо было успокоить досаду, и наплевать каким образом. Поэтому сдавленный смешок Мгамбы, наблюдавшего за игрой, был для Н'харо подобен легкому дождю, выпавшему в знойный полдень.
Прыжок!
Право же, зная повадки друга, Мгамба мог бы держаться подальше от Убийцы Леопардов, когда тот в гневе. Но какой же молодой дгаа решится прослыть излишне осмотрительным? Вместо того чтобы отскочить в сторону, Мгамба попытался повторить движения, проделанные только что Д'митри-тхаонги: наклон, уход, перехват, подсечка! — но он-то не проливал пота в спортзалах Космоклуба, его не растирали в мокрую пыль на межзональных кумитэ, и наставники по боевому кьям-до не отрабатывали на нем приемы нападения, приговаривая: «Защищайся, плесень! Защищайся!»; Мгамба не похлебал всего этого с пяти лет… поэтому все, что он сделал, хоть и точно скопированное, не помогло ни в малейшей степени. Ноги юноши взлетели к небесам, а голова оказалась внизу, и Н'харо, победно рыча, уже почти швырнул насмешника на то место, где только что лежал сам, но гибкий Мгамба, уже падая, сумел все же резким выпадом колена подсечь гиганта, одновременно воткнув острый локоть в обнаженный живот… и они оба рухнули на траву, но даже теперь ни тот, ни другой не разомкнули объятий.
«Двали», — усмехнулся бы любой, достигший зрелости, увидев двух лучших следопытов народа дгаа, барахтающихся посреди поляны, словно слепые щенки. И был бы прав. Огромный Н'харо и жилистый, словно сплетенный из жестких лиан Мгамба хоть и старались напускать на себя важность, присущую имеющим шрамы, но в душе еще не вышли из двали, неуловимого, незаметно уходящего времени, когда силой юноша уже не уступает взрослому мужчине и разумом подчас не способен остановить бушующую кровь…
Впрочем, и Д'митри-тхаонги, с ухмылкой наблюдавший за возней, охотно присоединился бы к борющимся; он и сам, откровенно говоря, был всего лишь двали, и разве что накрепко вдолбленная в мозги привычка к соблюдению дистанции с ровесниками останавливала его сейчас. «Господа офицеры обязаны помнить: любое существо призывного возраста есть их потенциальный подчиненный», — любил говаривать хмурый сержант курса и безжалостно отправлял драить сортиры любого, хоть как-нибудь фамильярничающего со сверстниками…
По ему одному ведомым причинам с особым удовольствием старый служака вручал ведро и тряпку единственному внуку Верховного Главнокомандующего.
— Вставайте, парни, — потребовал Дмитрий, чувствуя, что еще совсем немного, и вся выучка пойдет насмарку.
Его не услышали. Н'харо, судя по всему, зверел не на шутку. Гигант мог бы, как случалось уже не раз, мириться с победой Д'митри-тхаонги, но упорство Мгамбы, заведомо слабейшего, выводило его из себя. Игра переставала быть игрой; Мгамба, скрученный, словно мокрая подстилка, хрипло стонал, глаза его были налиты кровью, но ничто не смогло бы заставить молодого дгаа попросить пощады.
Не оставалось ничего иного, кроме как пойти на крайние меры.
— Встать! — рявкнул Дмитрий, почти удачно копируя сержанта-наставника.
Сокурсники, несомненно, подняли бы его на смех, и поделом. Громовому рыку лейтенанта Коршанского и в намеке не светило сравниться с нечеловеческим ревом, способным сдернуть с койки и отправить на чистку картофеля даже умудренного жизнью дембеля-срочника за сутки до приказа.
Но здесь, как ни удивительно, хватило и этого.
Разжав объятия, Н'харо неохотно поднялся, медленно расправил плечи. Глаза его понемногу становились нормальными, спокойными и чуть раскосыми, красные прожилки в белках быстро бледнели. Мгамба, сумевший-таки вскочить легко и упруго, корчился все же и потирал ладонью плечо; любому, умеющему читать по лицам, стало бы ясно, что он хоть ничего и не говорит, но многое думает о приятеле.
— Все. Успокоились, — тоном, не допускающим возражений, сказал Дмитрий, протягивая парням левую руку распахнутой ладонью вверх. — Один за всех!
— И все за одного! — откликнулся незлобивый Мгамба.
— Все за одного! — уже улыбаясь, подтвердил Н'харо. И Дмитрий улыбнулся в ответ. Что ни говори, но ему удалось добавить кое-что в древний обряд примирения; до сих пор ладони вкладывались одна в другую без слов.
Увы, несколько афоризмов да, пожалуй, пара-тройка приемчиков кьям-до из самых элементарных, вот и все, чем смог он отблагодарить своих спасителей, с которыми не на шутку сблизился за эти десять дней. Это еще не было дружбой, но, кажется, вот-вот могло стать ею; во всяком случае, отношения троицы давно переступили грань обычной приязни.
Могло ли быть иначе?
Лишь с Н'харо и Мгамбой провел Дмитрий последние дни. Прочие люди дгаа, а было их в селении совсем немало, при встрече хоть и улыбались доброжелательно, но поспешно уступали пришельцу дорогу, прикрывая рты растопыренными пальцами левой руки. В этом не было ничего худого. Просто до особого слова вождя он являлся «дггеббузи», табу; общение с дггеббузи способно навлечь многие беды на поселок, поэтому народ терпеливо ждал дня, когда вождь снимет запрет и позволит задать чужаку все вопросы, засидевшиеся на кончиках языков у длинно-косых сплетниц, а по правде говоря, и не только у них!
Н'харо и Мгамба тоже теперь дггеббузи, как и Дмитрий, ведь они общались с ним, трогали его кожу, слышали его голос; им не страшны духи, пришедшие с чужаком, но вернутся в отцовские хижины они не ранее, чем умрет табу.
Третьего из нашедших его Дмитрий пока еще не видел; парень, похоже, потомок какого-то божка, и демоны над ним не властны, но почему-то он — кажется, Дгобози? — сам не торопится завязать знакомство…
Нет запрета для Мэйли, но что делать Великой Матери в обществе мужчины, если он здоров? И без того у нее немало дел, а ученицы не так опытны, чтобы доверить им изготовление отваров и настоев.
Все дозволено дгаанге, и парнишка приходил несколько раз, терся в сторонке, глядел испуганно и восхищенно, однако не заговаривал, а стоило Дмитрию позвать, как дурашка тотчас исчезал в кустах, только черные пятки мелькали.
Все, дозволенное дгаанге, дозволено и вождю. Даже больше. Но вождь все не шел и не шел, хотя и Н'харо, и Мгамба в один голос заверяли: просьба о встрече передана в точности, и вторая тоже. И третья.
Оставалось ждать, а ждать Димка не любил с детства. Ничего не поделаешь. «Вождь сам решает, когда приходить», — сказал вчера Мгамба, и Н'харо кивнул. Значит, так тому и быть. Устав — святое дело, особенно — в чужом монастыре…
Ноздри Убийцы Леопардов внезапно напряглись, и улыбка Мгамбы погасла. Оба парня, замерев, глядели сквозь Дмитрия, туда, где только что прошуршали ветви. Кто-то четвертый вышел на поляну, облюбованную тремя дггеббузи, и, судя по выражениям юношеских лиц, вовсе не спешил удирать.
Снова, что ли, парнишка-шаман?
— Ты звал меня, земани?..
На краю поляны стояла девушка, мельком виденная Дмитрием сквозь пелену бреда. И позже, гуляя, он встречал ее и запомнил, потому что она того стоила, хотя хрупкие брюнетки никогда не были в его вкусе. Припомнилось к месту и имя Гдламини. Гдлами…
— Звал или нет? — нетерпеливо повторила девушка. Дмитрий, улыбнувшись как можно мягче, покачал годовой.
— Нет, я хочу видеть вождя.
— Вождь перед тобой, земани. Говори!
— Я… но… — покосившись на замерших истуканами приятелей, лейтенант Коршанский понял: девушка не бредит. — Простите, я не знал…
— Теперь ты знаешь, — девушка улыбнулась; махнула рукой, веля юношам исчезнуть, и слева от Дмитрия зашелестели кусты. — Я слушаю.
Дмитрий замялся. Как ни странно, после той, с трудом забытой истории он подразучился общаться с девицами. Даже со стройными пухлогубыми брюнетками в чине туземного вождя…
«Стой, Димон! А кто, собственно, заставляет тебя говорить с брюнетками, а? — спросил он себя. — Перед тобой в первую очередь начальник, вот и представь себе по-быстрому толстого лысого дядьку с дубинкою в руке и пером в заднице. Вот увидишь, стоит лишь сделать так, и все у нас получится!»
Руки сами собой вытянулись по швам, грудь выкатилась вперед, глаза остекленели.
— Ваше Высочество! — Черт, может быть, следовало назвать мокрощелку «Величеством»?! — Обращаюсь к вашему благородству и надеюсь на ваше ко мне расположение. Прошу вас дать мне проводника. Любое поселение, где имеются средства связи или миссия Галактической Федерации, меня вполне устроит. Прошу также снабдить провизией на дорогу. Все услуги будут оплачены Космодесантом.
— Нет, — ответила девушка.
Спокойно сказала, не хмуря брови, словно отвергла что-то мелкое, не имеющее значения. Но так, что даже несмышленышу стало бы ясно: это слово — последнее.
«С вождем не спорят», — предупреждал Мгамба.
«С вождем нельзя спорить», — подтверждал Н'харо.
Сейчас, тупо глядя в золотистые, загадочно мерцающие, не злые и не добрые глаза, Дмитрий понял наконец, почему превращались в статуи под этим взглядом неробкие парни.
— Ваше Величество! — Мать твою через пень колоду в гриву, в хвост, в тринадцать апостолов, неужели же дело в перепутанном титуле?.. А что, бабы могут психануть и по меньшему поводу! — Могу ли я узнать причины вашего отказа?..
— Нет.
Теперь она улыбалась. Сдержанно, одними уголками пухлых, четко прорисованных губ. И на загорелом лбу появилась едва заметная ниточка, как будто девушка уже приняла решение, но колебалась, произносить ли его вслух.
Затем улыбка стала шире.
Вождь закинула руки за голову, изогнулась, словно дикая кошка, встряхнула копной вороных волос, ниспадающих ниже ягодиц, прикрытых короткой набедренной повязкой. Только теперь Дмитрий сообразил, что Гдламини наполовину обнажена; ни тугие груди с темными ягодами сосков, ни изящные плечи, ни ямка пупка не были скрыты от посторонних глаз.
А сообразив, поразился: все женщины дгаа ходили не укрывая торс, и он, бродя по селению, любовался девчонками и прихмыкивал при виде забавных толстух; но эта девушка, ничем не отличающаяся от прочих, при встречах казалась ему одетой.
«Вожди — не обычные люди», — рассказывал Н'харо.
«Никто не равен вождям», — соглашался с ним Мгамба.
Наверное, они не очень преувеличивали. По крайней мере, Дед, сколько помнил его Дмитрий, даже натянув дряхлый тренировочный костюм, умел казаться облаченным в бело-золотую, оснащенную галунами и аксельбантами форму Верховного.
— Пойдем, — сказала Гдламини.
— Ку… — попытался спросить Дмитрий, но тонкая бровь дрогнула в безмерном недоумении, и «… да?» вцепилось в зубы, потом потихоньку уползло прочь, так и не решившись соскочить с уст. Все это так напомнило вдруг Академию и незабвенного сержанта, изловившего ходивших в самоволку, что лейтенанту Коршанскому стало, как тогда, весело, бесшабашно и совершенно на все наплевать.
— Как скажешь, куин, — хмыкнул Дмитрий. — Ты начальник, я — дурак…
Бровь Гдламини изогнулась еще круче.
Ничего удивительного. Стервочка таки ухитрилась достать его, и согласие на променад было выражено тоном пресловутого поручика Ржевского, бессменного персонажа практикумов и контрольных из академического спецкурса «Такт и этика гарнизонного офицера»…
Обмен любезностями был завершен.
Через цветущие заросли они шли молча.
Девушка вела. Дмитрий следовал за нею, против воли любуясь плавно покачивающимися бедрами, почти не прикрытыми коротенькой, сильно выше колен алой повязкой.
У девчонки, нельзя не признать, имелись изумительной стройности ноги, длинные, но не чересчур, накачанные, но в самый раз, и танцующая походка оглушительно подчеркивала их красоту. Эти ножки, пожалуй, превосходили те, другие, давно ушедшие налево, которые Дмитрий три года подряд пытался забыть и почти забыл, но во снах они все равно оказывались у него на плечах, одна — слева, другая — справа, и сны эти посещали его чаще, чем хотелось бы…
Гдламини шла, изредка встряхивая головой, и тогда чернейшая туча взвихривалась вокруг нее, и это тоже выглядело красиво. Она ни разу не обернулась. Она не сомневалась: земани следует за нею, и она была права. Куда он мог деться? Тем более что зрелище покачивающихся перед глазами бедер, выпирающих из-под набедренника ягодиц и развевающейся гривы волос понемногу стало именно тем, чем и было задумано: невидимым поводком, с которого не сорвется ни один мужчина, если ему не девяносто.
Послушно шагая за девушкой, безошибочно находящей совсем невидимую тропинку, Дмитрий не без удовольствия ощущал, что как бы там ни было, но до девяноста ему далеко…
Он попытался отвлечься. И не смог.
Ни статьи «Устава космодесантника», ни пикантные воспоминания о зеленокожих сучках из конхобарских борделей, ни чудом задержавшийся в памяти сонет Шекспира, а вполне возможно, что вовсе не Шекспира, а совсем наоборот, Петрарки, не сумели хотя бы чуть-чуть ослабить незримый ремешок, тянущий вперед быстрее, чем следовало бы, если желаешь хотя бы казаться безразличным,
Из относительно постороннего удалось сосредоточиться лишь на одном: «Интересно, — думал Дмитрий, — это у нее от природы все одно к одному, или тренировалась?..»
Интересный вопрос. Но неразрешимый. Во всяком случае, на ходу, с видом на аппетитную задницу прямо по курсу…
Тропа оборвалась внезапно, и лейтенант Коршанский едва не налетел на резко затормозившую владычицу окрестностей, в самый последний миг сумев все же остановиться на более-менее пристойном расстоянии.
— Смотри, земани!
Смотреть было на что.
Почти на самом краю высокого обрыва стояли они, и вид, распахнувшийся вокруг, захватывал дух не меньше, чем несравненные ляжки Гдламини. Сколько хватало простора, все внизу, вширь и вдаль, было зелено, и зелень переливалась всеми возможными и невозможными оттенками, от нежно-салатового и паутинно-лилового с медной прозеленью до густого, переходящего в буро-коричневый. Сельва царила внизу безраздельно и равнодушно, она дышала и стонала, и дыхание ее курилось вверх невесомой испариной, искрящейся в предпоследних, уже не очень ярких лучах. До самого окоема тянулась сельва, кажущаяся с высоты сплошным, плотно сбитым войлоком, не разорванным ни единым ручьем, не прореженным ни одним вихрем.
— Когда-то мы жили там, земани, — стоя в профиль к Дмитрию, сообщила Гдламини и, внезапно испуганно вскрикнув, с силой ухватила спутника за локоть. — Хватит смотреть! Уйди! Тех, кто не привык, она может позвать!
Вовремя!
Увлеченный невиданным зрелищем, Дмитрий не заметил, что стоит уже на самом краю обрыва, чудом удерживая равновесие над гостеприимно поджидающей бездной.
Шаг назад, скорее! И еще один, для верности… А девушка, раскинув руки, словно собираясь лететь, стояла там, откуда он отпрыгнул, чуть подавшись вперед и почти повиснув над пропастью. Как ей это удавалось? Может, ветер, насвистывающий песенку над кронами, между зеленью и синевой, поддерживал ее, пользуясь случаем погладить нежную золотисто-смуглую кожу? Почему нет? Ветер тоже имеет право на толику счастья.
Сколько минут или часов стояла она так, темно-золотая на бледно-голубом фоне? Дмитрий не считал.
Но когда Гдламини наконец отошла от края скалы и, присев рядом, без церемоний прислонилась голым плечом к его плечу, лейтенант Коршанский понял, что совсем не прочь простить девчонке не только уже нанесенные обиды, но и те, которым, вне всякого сомнения, еще предстоит быть.
От нее удивительно хорошо пахло: чистой свежестью кожи, цветочным дурманом, какими-то странными, будоражащими подсознание притираниями. Все это сплеталось воедино, вбирая в общий венок еле уловимый запах воды из горьковатого источника близ пещеры, в струях которого трижды в день омывали тела женщины дгаа. Тягучий влекущий аромат невидимым перышком щекотал ноздри, возбуждал, затуманивал рассудок, заставляя каждую клеточку тела, истосковавшегося по женской плоти, против воли наливаться густым, тяжким, исподволь нарастающим пламенем…
Наверное, следовало бы держаться, заставить себя устоять, но землянин уже не вполне отдавал отчет в происходящем. Тело, огрызнувшись на окрик разума, велело ему постоять в сторонке… и когда Дмитрий, затаив дыхание, обнял девушку, она не выскользнула из-под мускулистой руки, обхватившей плечи, напротив — мурлыкнула и прижалась покрепче, уронив голову на обнаженную грудь чужака, как раз рам, где тихонько и размеренно выстукивал свои ритмы тамтамчик сердца.
— Держи меня! Держи крепче! — голос ее, оказалось, умеет быть низким и зовущим, он втекал в сознание, заполняя самые укромные его уголки. — Твои руки не похожи на руки людей дгаа; они тяжелы, но нежны, тхаонги…
— Почему вы называете меня так?
Дмитрия и впрямь занимало это, но сейчас он спрашивал не ради ответа, а просто так, ради того, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Потому что это правда, — она льнула, она прижималась все сильней и сильней. — Разве у тебя не два сердца, тхаонги?
Читать бесплатно другие книги:
