Сельва умеет ждать Вершинин Лев

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

которая называется так же, как и глава вторая, поскольку, в сущности, является ее продолжением и повествует о событиях, случившихся на планете Валькирия с июля по октябрь 2383 года по Общегалактическому стандарту.

Район Форт-Уатта. Великое Мамалыгино. 17 июня 2383 года.

— Да вот еще: встречаются однажды ерваанец, ерваа-Гллец и ерваамец…

— Хватит, Остин.

— Нет, босс, вы послушайте, обхохочетесь. Встречаются, значит, они, а жены у всех в командировке. Ну и, конечно…

— Остин, вы можете помолчать?

— Но я…

— Я прошу вас!

Остин Мерридью фыркнул, подтянул потуже ремешок широкополой коимбры и, кинув в рот ломтик пересушенного до черноты анго, с удовольствием захрустел. Клевая штука — черный анго. Прочищает мысли, поднимает настроение, а старики говорят: кто черняшку харчит, того семью семь хворей боятся. Кто понежнее, конечно, жует розовый или коричневый…

— Хай, босс! Анго хотите? У меня тут розовый есть. Босс, хотите анго?

Ишь молчун. Ну и хрен с ним. Парень вообще-то хороший, с мозгами. Уважительный. Законы знает. Как он Хью-Ломастера отделал — любо-дорого было смотреть. И поделом. Нечего работяг обижать. Слова ему не скажи: запомнит, подставит, три штрафа выпишет — и хана контракту, гуляй, парень, бомжуй, не поминай лихом. Кому пожалуешься? В Уатте Ломастер тебе и царь, и бог, и воинский начальник, шериф с мировым у него, считай, на второй зарплате, кабы не на первой, а Коза вроде и не дальний свет, да и там правды нет; кто станет слушать внестатусника? Спасибо, если пинками не погонят…

— Остин!

— Да, босс?

— Пожалуй, угощусь, если розовый…

— Правильно, босс, полезная штука. Держите! Между прочим, от него еще и торчалка встает, как рога у оола. Вот, помню, пошли мы раз…

— Остин!..

Ну и ладно. Ему же хуже. С байкой дорога короче. А с другой стороны, хрен те байки, были бы бабки. За такие креды Ости-Везунчик может и помолчать. Аж до самого Уатта. Там и отведем душеньку. Сухач сухачом, а в «Баядерке», если хорошо поискать, не только «Новоцейлонский» сыщется. Для своих, конечно. Которые с подходом. Чужаку не обломится.

Мерридью молодцевато расправил грудную клетку.

Ух-х-х, и погудим!

Но не теперь. Всему свое время. Пятерку или там червонец грех с корешами не прогудеть, а полтора ствола — это ж, как Ломастер говорит, целая сумма кредов. Пришел бы рейсовик — не глядя рванул бы в Козу за билетом, хоть тушкой, хоть чучелом…

— Эй, босс! Привалило раз бесстатуснику наследство от бабушки. Он, понятное дело, в кассу. А у него попугай. Большой такой, красивый…

— Остин, вы мешаете мне работать.

Ни хрена себе, работает он! Жопой об седло, что ли? Вот Мерридью — да, работает. Потому как проводник. И толмач к тому же. А господин Руби, как из Уатта выехали, считай, херней мается. В Уатте резво поолил, что да, то да, ничего не скажешь. Чтоб из Ломастера хоть секцийку выгрызть, это ж мвиньей лютой надо быть, не меньше. Но выгрыз же! И ему, Ости, и Хоме, и Корейцу Гиви положенное вернули. Эхма! — самое время, как мечтали, на Пустоши махнуть. И на припасы хватит, и на оолов, и на упряжку. Пески, конечно, они и есть пески, то ли вернешься, то ли нет. Зато если тот доходяга про Мертвое урочище не сбрехал, то уж точно жилу некому было застолбить. Лежит, милая, на солнышке блестит, их дожидается. Всего-то делов: добраться да выбраться. А тогда хоть век рейсовики не летай — можно и скутер истребовать. На Татуанге небось сухачом и не пахнет.

Правда, без шапиры (Юрист (жарг.).) не обойтись. Только нужен не какой-нибудь мэтр Падла, а нормальный, грамотный и чтоб свой в доску…

— Босс, а, босс! Вам бабки нужны?

Опять молчит. Ну и ладно, была бы жила, а юрист приложится.

Мерридью сунул в рот новый ломоть черного анго. Крепкие желтоватые клыки-жернова задвигались, с хрустом смалывая круглую косточку, легко режущую стекло. Полуприкрыв глаза, бичейро прикидывал, сколько и чего следует прихватить в пески, потому что кто-кто, а он, Остин…

— Остин!

— Да, босс?

— Что это?

Ноющий, унылый звук тоненько вибрировал в воздухе.

Мерридью прислушивался с полминуты, сперва скучающе, затем все более настороженно, даже перестав жевать.

— Нехорошо это, босс, — наконец ответил он. — Надо бы нам поторопиться…

И, сплюнув густую черную жвачку, пришпорил рыжего в яблоках оола, донельзя удивленный тем, как быстро скороталась дорога, хотя на сей раз спутник был не из говорливых.

Вот и тропинка, огибающая утес. Вот поворот на лощину.

— Мтлутху! Приехали.

— Aпy таари изицве Ситту Тиинка б'Дгахойемаро.

— Босс, покажите ему пропуск, — быстро сказал Мерридью, осаживая оола.

Внимательно рассмотрев желтый камешек, исчерченный мелкими крестообразными насечками, широколицый сипай-нгандва с шевроном онбаши-десятника, не оборачиваясь, бросил несколько отрывистых, мелодичных фраз. Кусты зашуршали, задвигались.

— Хлатутху!

— Беле-беле. Поехали, босс.

С невысокого взгорка градец Великое Мамалыгино с угодьями был виден как на ладони, от несжатого поля, тянущегося к самой стене леса, до останков сгоревшей мельницы вверх по течению ручья. И Крис, вовсе не будучи инженером, понял, почему уаттский путеец, горячась и брызжа слюной, настаивал на скорейшей расчистке именно этой лощины.

А из-за тына, окруженного сипаями, неслось то самое монотонное пение, но уже не по-комариному тонкое, а отчетливое, въедающееся в душу.

— Они еще живы, босс, — тихо сказал Мерридью, — но уже считают себя мертвыми. Я знаю, я однажды сидел с умирающим унсом.

Да, это была, несомненно, похоронная песня, песня прощания с жизнью. Словно не люди, а неприкаянные души стенали за тыном, и внезапно похолодавший ветерок разносил их стоны по Тверди. У осажденных было что-то вроде флейты, и ее заунывное посвистыванье вторило скорбному напеву.

— Перевести, босс?

— Не нужно. Я понимаю.

Трудно было не понять. Унсы прощались с Твердью.

— Как скажете, босс, — согласился Мерридью и вполголоса, словно самому себе, забормотал.

О том, что и самая темная ночь бывает прекрасна, оказывается, пели за тыном, ибо есть луна, хранящая свет не навсегда ушедшего солнца, и есть звезды, которые сами — солнца, только безмерно далекие, и в их свете становится отчетливо видно все, что утратил человек, идя дорогами судьбы, даже мельчайшую из мелочей…

Встань на тропу, пели за тыном. Если ты мужчина, ты обязательно встретишь в священном где… («Роща такая», — буркнул себе под нос Мерридью) …ту единственную, встречи с которой не дано миновать никому. Не бойся ее и не позволяй ей бояться, сын Незнающего, возьми ее на руки, как самую любимую из женщин, чтобы не вымокли в закатной росе босые ноги ее, когда ты понесешь избравшую тебя в дом ее и отныне — твой…

Вели мотив хриплые мужские голоса, а женские подтягивали им, добавляя в мрачную и суровую мелодию нотки тоски и боли.

— Остин, откуда вы так знаете их язык? — не удержался Крис.

Мерридью пожал плечами.

— Откуда мне знать, босс? Дается, и все тут. Может, прабабка с кем из мохнорылых согрешила. С дгаанья и нгандванья, сами видели, похуже дело обстоит. Там уж точно предков не имеется… О, черт…

Он умолк, уставясь на труп молодой оольны. Крупная пегая корова лежала на боку, уродливо и вместе с тем жалко растопырив над вздутым брюхом голенастые ноги с не срезанными треугольными копытами, из которых получаются такие великолепные, необходимые в обиходе скребки, и крупные зеленые мухи, пожужживая, неторопливо бродили от желтой ноздри через выпуклый глаз к основанию только-только зародившегося целебного третьего рога и обратно. Вряд ли она успела принести более двух оолят: вымя ее совсем недавно было тугим и упругим, а курдюк еще даже не оформился…

— От недоя, босс, вы понимаете — от недоя! Молодая, глупая, сбежала из дому… — Бичейро, уроженца аграрной Пампасьи, кормилицы всего Восьмого сектора Федерации, трясло. — Понимаете, босс?

Крис понимал.

Сардар Ситту Тиинка так и говорил ему, посланцу Большого Могучего, в Дгахойемаро: сипаи Сияющей Нгандвани чтят Дряхлых и уважают их имущество. Никто из храбрых воинов Подпирающего Высь не позволит себе даже прикоснуться к собственности унсов…

И в доказательство своей правоты сардар показывал пальцем на стадо оолов, томящихся в плетеной загородке, на груды домашнего скарба, аккуратно прикрытые травяными циновками, вот, смотри, Посланец: все, что взяли с собою больные Дряхлые, — очищено шаманами и сложено здесь; как только Лишайя окончательно отступит, а этого ждать уже недолго, хозяева заберут свое добро, а сипаи помогут им уложить повозки и запрячь оолов.

Пока же знахари, вызванные им, изицве Ситту Тиинкой, с равнин, заняты изгнанием Лишайи, больные обитают в отдельных домах, где у них есть и утварь, и одеяла, и прочие необходимые вещи; им приносят пищу, которую Посланец может отведать хоть сейчас, и они вполне довольны уходом и присмотром, в чем Посланец убедится очень скоро: как только тело его пробьет легкий озноб, а синее пятно вокруг надреза на запястье покраснеет, он сможет идти к больным без всякой опаски…

— Что с вами, босс? — окликнул его Мерридью. — Вы на себя не похожи.

Крис встряхнул головой, но жуткое видение не ушло.

Сардар действительно обеспечил им прекрасный уход, всем тремстам девятнадцати поселенцам-1, с оружием в руках — и с немалым успехом — сопротивлявшимся депортации, пока Лишайя, она же лиловая оспа, не пригнала их в Дгахойемаро, где сдавших оружие обещали лечить. И не солгали. Кто успел дойти — остался жить. Прочие, слишком упрямые, чтобы смириться, или чересчур слабые, не сумевшие добраться до ставки сардара, гниют в сельве.

В ушах Кристофера Руби до сих пор кладбищенским колоколом отдавалось:

— Семейство Чумаков.

— Семнадцать человек. Детей нет. По переписи — пятьсот тринадцать.

— Семейство Ищенко.

— Двадцать три человека. Детей двое. По переписи — четыреста сорок один.

— Семейство Коновальцев.

— Шестеро. Детей нет.. По переписи — триста восемьдесят три.

И так далее…

Если бы они пришли раньше, может, было бы лучше. Так объяснял старенький, трясущийся знахарь через двух переводчиков. Застигнутая врасплох, Лишайя изредка оставляет своим жертвам способность продолжать род, но успевшая набрать силу — никогда.

Те, кто выжил, все — чистенькие, все — накормленные, пахнущие пряным отваром, успевшие немного окрепнуть и без усилий встающие на ноги. Но невозможно было представить, какими они были раньше. Мертвые глаза надежно хранят свои тайны, а глаза этих людей были мертвы. Как выпуклый глаз оольны, по которому путешествует муха…

Нет больше поселенцев-1, называвших себя унсами. Последние, живые и, кажется, здоровые, — там, за тыном, поют эту жуткую песню.

И не хотят сдаваться.

Почему?!

В Дгахойемаро Крис уверился: сардар Ситту Тиинка не причинит зла безоружным, точно так же, как не позволит вновь уйти в леса ни одному вооруженному. Учтиво и вежливо будут стоять его сипаи под градцем и войдут туда, лишь когда Великое Мамалыгино опустеет, выкошенное голодом…

Худощавый остроглазый сардар был несимпатичен Крису, но холодная логика его речей была неопровержима. «Большой Могучий просил Подпирающего Высь освободить путь Железному Буйволу, — говорил Ситту Тиинка. — Подпирающий Высь приказал мне исполнить просьбу Большого Могучего. Если Посланец привез мне лист бумиана с оттиском пальца моего владыки, я немедленно сниму кольцо стражи, и пусть они живут как жили или уходят куда хотят. Если же нет, я буду ждать. Ккугу Юмо, мой лучший индуна, не обидит никого из Дряхлых, ибо таков мой приказ».

— Приготовьте мандатку, босс, — подал голос бичейро. — Бугор идет!

Крис вынул желтый камень, но Ккугу Юмо, лучший индуна сардара Ситту Тиинки, даже не взглянув на него, прижал руку к сердцу и чуть склонил выбритую макушку, украшенную черным чубом, торчащим на манер гребня.

— Лле, вейенту, оттоа изицве…

Мерридью бегло переводил.

Индуна очень рад прибытию Посланца Большого Могучего. Дряхлые ведут себя крайне неразумно. Их пощадила даже Лишайя, значит, им следует жить и продолжать свой род. А они хотят умирать. И поют эти песни, очень огорчая ими сипаев, которые не только храбры, но и, как пристало истинным воинам нгандва, мягкосердечны. Если Посланец сумеет им объяснить…

Крис кивнул, спешился и шагнул к воротам.

Из-за тына грохнул выстрел, и фонтанчик земли взметнулся как раз там, где уже стоял бы Посланец Большого Могучего, не опрокинь его наземь легкий и быстрый, как кошка, сипай, сопровождавший индуну.

Над головой лежащего навзничь Криса не смолкало мелодичное чириканье, сопровождаемое слегка смятенным переводом.

…хотя это нелегко, как сам Посланец только что убедился. Храбрый Атту Куа ему теперь как отец, ибо помог ему остаться в живых. Но Посланцу не нужно гневаться на Дряхлых. Их право выбирать, кого впустить в дом, а кого нет. И потому каждый, без дозволения переступивший эту веревку…

Крис скосил глаза и чуть ли не у самого своего уха увидел толстую витую веревку, по которой спокойно и деловито полз по своим неотложным надобностям ярко-оранжевый муравей.

— Короче говоря, босс, эта веревка все равно что порог их дома, — вполне опомнившийся Мерридью, разглядывая клиента сверху, изо всех сил пытался ухмыляться.

— И что прикажете делать? — не раздраженно спросил Крис,адясь.

— Ну, не знаю. Я бы покричал, представился, что ли…

— Так покричите, Остин! Представьте меня…

— Можно. — Мерридью развернулся к воротам, сложил ладони рупором и принялся выкрикивать нечто почти земное, лингвоподобное и теоретически разбираемое, но практически непонятное вовсе.

Пение умолкло. Там, за тыном, в слова бичейро вслушивались, и очень внимательно. А чуть погодя — откликнулись.

— О! — Мерридью поднял палец. — Они говорят, что они вас не знают.

— Ну и?

— Предлагают зайти мне. — Ости-Везунчик скорчил забавную рожицу, долженствующую означать крайнее смущение. — Только вы уж, босс, не обижайтесь. Мне-то туда и не хочется, разве что вы прикажете…

— А вас они знают?

— Тутошние нет. А вообще доводилось… Я ж вам говорил, — невнятно пояснил проводник.

Крис подумал, встал, отряхнулся от пыли. Поморщился. Оказывается, в падении изрядко пострадала лодыжка.

— Хорошо. Вы знаете, что им сказать? Бичейро пожал плечами и залихватски сдвинул набок мятую коимбру.

— А чего? Объясню, кто вы такой, и пускай решают.

Крис махнул рукой.

— Идите.

Он смотрел вслед осторожно идущему к воротам проводнику и молился, чтобы у того получилось. Остин нравился ему, и просто по-человечески, и оттого, что многое в его судьбе напоминало Крису о собственных злосчастьях последних месяцев. Разве что контрактника угораздило напороться не на сучку Нюнечку, а на сволочь-мастера. Однако же парень не потерял себя, не ушел в опущенные поселковые бомжуки; выбрал себе вольную долю бичейро, бродит по планете, ищет удачи, а кто ищет, тот всегда найдет. И, может быть, Крис даже сумеет ему кой-чем помочь. У парня несомненный талант к языкам, а в миссии, сколько помнится, нужен нормальный толмач.

Бесцельно похаживая вдоль веревки, Кристофер Руби от нечего делать рассматривал окрестности. Мельницу сожгли, безусловно, в соответствии с планом. Поле так и останется несжатым. А богатая здесь земля, ишь какие колосья; не зря Остин вздыхал, озираясь по сторонам. Скоро все это перероют, сровняют насыпь, потянут по ней колею…

И вдруг подумалось: ведь когда-то тут был сплошной густой лес. Сколько же труда ушло на расчистку, корчевку, какое-никакое обустройство этого хоть и не райского, но довольно-таки уютного уголка! И сколько поколений лежит на вон том кладбище, что топорщит надгробья на косогоре! Двести лет. Даже двести пятьдесят. Во всяком случае, еще до Первого Кризиса, так что приоритетные права на планету Валькирия, строго говоря, принадлежат им, унсам. Первопоселенцам. А мы еще удивляемся, почему они отказываются уходить, с внезапной ясностью понял Крис.

— Эй, босс! — Мерридью, наполовину высунувшись из ворот, ожесточенно размахивал коимброй. — Ходите сюда! Дед Тарас с вами говорить хочет!

Двадцать шагов за веревку дались нелегко. Крис знал, что стрелять не должны, но голова сама собой уходила в плечи, ощущая липко-невесомый взгляд свинцового комочка, притаившегося в ружейном стволе где-то там, за бревенчатым тыном.

Просочившись в приоткрытые створки, он остановился.

Прямо напротив ворот, спиной к кривоватой, сложенной из кремезных кругляшей хоромине, сидел на длинной лавке старик, некогда могучий, но сейчас высохший настолько, что серовато-желтая кожа на лице-черепе шелушилась мелкими чешуйками. Длинные седые усы, хоть и тщательно вычесанные, казались облезлыми и нечистыми.

Справа и слева от старца стояли двое не столь старых, но таких же изможденных унсов, облаченных в давно не глаженные сюртуки, а несколько поодаль теснились женщины. Много. Не сто и не восемьдесят. Но все равно — немало. Кажется, за их спинами прятались дети. А вот мужчин, кроме трех стариков, во дворе не было. Совсем.

Старец смотрел на Криса в упор, словно чего-то ожидая.

Он был совсем не похож на свое стерео, виденное Крисом в реестре миссии, но тем не менее это, разумеется, был гражданин Мамалыга Тарас Орестович, вуйк семейства Мамалыг, один из самых уважаемых старейшин поселенцев-1, а в последние годы — глава выборного самоуправления.

Молчание нарушил не Крис.

Одна из женщин, грузная, с нездорово отекшим лицом, выйдя вперед, с поклоном поднесла гостю глиняное блюдечко, на котором, рядом с куском хлебной корки величиной с фалангу мизинца, стояла рюмка-наперсток.

В рюмке была вода.

— Аз деревенька обули, — певуче сказала женщина. Крис растерянно принял угощение, успев заметить, как непроизвольно дернулся кадык у одного из старейшин и как сверкнули глазенки, выглянувшие на мгновение из-за широкой женской юбки, и шепотом спросил у Мерридью:

— Что она сказала?

— Здоровеньки булы, — повторил тот и, заметив недоумение босса, пояснил: — Ну, здороваются, значит.

Кристофер Руби решительно сунул в рот каменно-твердый комочек, запил затхлой капелькой с донышка рюмки и сказал:

— Вот я съел ваш хлеб и выпил вашу воду. Мы будем теперь друзьями. Мы все будем друзьями. — Но даже для него самого это прозвучало глупо, бессмысленно. — Мы будем друзьями, — повторил он и обжег Мерридыо взглядом: переводи же!

Мерридью на секунду замялся, но перевел. Старый вождь что-то скорбно ответил, и Мерридью сказал:

— Он этого и хочет — быть друзьями. Он ведь так стар. Поглядите на него, и вы поймете, почему он желает этого. Он очень стар и хочет жить в мире и лечь в землю. В свою землю. Рядом с отцом, дедом, прадедом. Вот и все. Он говорит, что его род… — бичейро запнулся, — последние из его рода не хотят воевать с дикарями. Мамалыги хотят только жить в мире на своей земле.

— Да… — пробормотал Крис, чувствуя напряженное внимание слушающих. — Я понимаю… Скажите ему, Остин, что я облечен всеми полномочиями для переговоров… В том числе и по поводу компенсаций…

Стараясь не встречаться взглядом со старейшинами, он разглядывал стену за спиной вуйка. Почему-то вспомнился куренек на Конхобаре. Отец возился с ним каждое лето, да так и не довел до ума — умер. На деревянных шипах, учил папа, сырой тес хорошо держится, но не вздумай, сына, прибивать его гвоздями, тут же пойдет щелиться…

— Скажите ему, — собравшись с духом, начал Крис. — Все, что случилось, очень плохо и для него, и для его родственников, и для всех остальных. Он сам видит, к чему привело нежелание поселенцев подчиниться распоряжению центральных властей. Тот факт, что Федерации какое-то время не существовало, не освобождает поселенцев от прав гражданства. Закон есть закон, он один для всех, и его устанавливает не глава миссии, а Земля. Все мы должны подчиняться закону, и он с родственниками тоже.

Крис понимал, что говорит не то, не так и не тем людям. Ему хотелось сейчас быть сердечным, показать, что он, насколько возможно, разделяет их чувства и уважает их скорбь. Но сознавал он и то, что любое участливое слово прозвучит фальшиво. Хотя бы потому, что никто из его предков не лежит на здешнем погосте.

Значит, нужно говорить просто правду, голую, подлую, гнусную правду. Есть четкое обозначенные сроки строительства железной дороги, есть утвержденный правительством Федерации план. Остаться здесь им никто не позволит. Сардар Ситту Тиинка прав: чем скорее они это усвоят, тем лучше. Для всех.

— Остин, вы все перевели?

— Говорите, босс. Он понимает, — хмуро отозвался бичейро.

Очень хорошо. Непонятная дерзость переводчика не рассердила, а почему-то подстегнула Криса.

— Тарас Орестович! — сказал он, поймав взгляд старика. — Это неизбежно. Пусть ваши сложат оружие, выйдут из крепости и рассядутся по телегам. Мы отвезем вас в Дгахойемаро, к родичам. Там хорошие лекари и горячая пища. Никто не причинит вам никакого зла,. я ручаюсь за это, а компенсация, поверьте, очень солидная, и планету для поселения власти подберут, учитывая ваши пожелания. Возможно даже, — сейчас он сам верил в это, — удастся оставить вас здесь, на Валькирии. Разумеется, в другом месте. — Крис провел ладонью по лицу и добавил то, чего, может быть, не следовало говорить. Но врать сейчас он не хотел и не мог. — Но если выяснится, что кто-то из вашей семьи принимал участие в набегах на станции и рудники, такие будут арестованы и отданы под суд, как это предусмотрено законом.

Мерридью поморщился. Ему явно не понравились последние слова Криса, и он предостерегающе взглянул на босса. Но Кристоферу Руби было не до опасений уаттского бичейро. Он описал главе поселенцев ситуацию так, как сам ее понимал, исходя из норм действующего законодательства, и притом человеку, не имеющему выбора. Это, по крайней мере, честно, а сделать больше было не в его силах…

Старик пожевал беззубыми деснами и неожиданно сильным голосом произнес:

— Суму ему…

— Он опечален, — перетолмачил Мерридью.

— Я тоже, — искренне сказал Крис.

— Если бы дело было только в том, чтобы покинуть родные места, — продолжал переводить бичейро, — то и это было бы трудно. Ведь у них нет никаких припасов, никакой одежды, кроме лохмотьев, у них нет и оолов. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой далекий путь, когда на них только лохмотья? Старик говорит, что дети замерзнут в вакууме безвоздушного пространства.

Крис пожал плечами. Вуйк явно не выжил из ума. Но столь же явно не желает ценить доброго отношения. Придуривается, тянет время, как… как злостный неплательщик, пойманный судебным исполнителем.

— Я же говорю, — в его голосе впервые мелькнуло раздражение, — им предоставят компенсацию. Откроют коллективный счет в Федеральном банке.

— И что ждет их на новых местах? — добавил Мерридью.

Ему было сейчас очень трудно. Каждое слово старика почему-то обжигало, бередило в Остине нечто родное, словно бы таившееся доселе на генетическом уровне. Переводя, он как наяву видел широкую, ревущую и стонущую реку, слышал завывания сердитого ветра, гнущего до земли высокие, странно вытянутые деревья и вздымающего высоченные волны. В нем проснулось вдруг неприятно щемящее ощущение родства с этой живой мумией, будто его фамилия была вовсе не Мерридью, а какое-нибудь варварское созвучие вроде Мамалыга, Перебийнос или Галайда.

— На новых местах, — продолжал он, — голод и Лишайя уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось совсем немного, тех, кто способен продолжать род. Им хотелось бы, чтобы имя унсов не занес ветер времени…

— Я устал повторять, что никакой опасности нет, — сказал Кристофер Руби. — Говорю в последний раз: оставаться здесь нельзя. Это самый верный путь к гибели.

Тарас Мамалыга беспомощно поглядел на Криса. Перевел взгляд на Мерридью. Тот явно сочувствовал ему, но от толмача было мало толку. Как бы он ни старался, между вуйком Тарасом и строгим паном парубком оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Вуйк Тарас ощупью сделал попытку перейти ее, но почувствовал свое бессилие и обернулся к двум молодшим вуйкам. Они вполголоса поговорили меж собой, и глаза вуйка наполнились слезами. В его словах, обращенных к Мерридью, звучало глубокое и горестное недоумение.

— Мы должны умереть? Великий Отец хочет этого? — спросил он.

Театральная напыщенность его голоса уже начинала. бесить Руби. В конце концов, это не театр, а жизнь.

— Вы должны подчиниться закону. Только и всего. Решайте: да или нет?