Сельва умеет ждать Вершинин Лев

— Люди не лгали! В тот же день мы, все пятеро, стали очевидцами бесстыдства этой женщины, — не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без юбки, съежившуюся от стыда и страха женщину, укрытую черным колпаком. — Ее не было в доме, когда мы пришли за ней. Она была со своим Могучим в з'Долевой, куда не пускают честных нгандва; она плясала с ним так, как пляшут Могучие, и она целовала его прилюдно… Толпа оцепенела.

— Кто твои свидетели?

Из толпы вышли четверо, по виду — станционные рабочие, укладчики или землекопы. Один был еще очень молод, весен семнадцати, не старше, прочие повзрослее.

— Мы! — в один голос сказали они, приблизившись к судьям.

— Поклянитесь перед Высью, что каждое ваше слово — правда и что ложь не осквернит вашу совесть.

И ийту, время от времени поглядывая на бесстрастно молчащего М'буулу М'Матади, коротко произнес несколько фраз из «Первозаповеди», говоривших о святости домашнего очага нгандва'ндлу, людей нгандва. Потом все четверо, ничего не понявшие из древних, непривычно звучащих слов, подняли руки и, поцеловав солнечный луч, замерший на поднесенном ийту камне, начали рассказывать подробности того, что видели своими глазами…

Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был летучий шорох осыпающегося под порывами ветра песка и легкий шум деревьев, отстоящих на самом берегу Уурры, довольно далеко от места судилища.

— Так это все и было, — завершил рассказ старший из свидетелей, и все четверо, повинуясь разрешающему кивку ийту, вернулись на свои места.

Каноноревнитель сокрушенно покачал головой.

— О времена… Скажи, почтенный Йайанду, хочешь ли ты добавить что-либо к тому, что уже сказано?..

Оскорбленный муж скривил губы.

Нечего добавлять. Правдивые свидетели поведали все, не умолчав ни о чем. Во имя правды, принесенной людям нгандва светлым М'буула М'Матади, посланником Творца, он потребовал от жены вернуться, но мерзкая дрянь отказалась наотрез, сказав, что подала на развод, как это водится у Могучих. А когда он счел нужным привести доводы, предусмотренные «Первозаповедью», ее любовник отнял у него резную дубинку для усмирения непокорных жен и сломал об его, Йайанду, голову, чем нанес несмываемое оскорбление не только ему, законному мужу, но и всему роду И-Йан, ибо приведенная в негодность тъюти передавалась из поколения в поколение…

Йайанду гневно топнул ногой.

Всеми уважаемый мьенту О'Биеру, тоже — Могучий, который сейчас присутствует здесь, может подтвердить: с законной просьбой вернуть жену Йайанду пошел к начальнику стойл Железного Буйвола. И что же? Сперва ему велели предъявить какое-то брачное з'видетельство, потом предупредили, что жена — слыханное ли дело? — не собственность мужа и что ее нельзя учить уму-разуму при помощи тьюти…

— А потом мне было сказано, что грязная тварь уже не вернется в мой дом, потому что теперь она уже не она, а мъисьис Кеннеди и подала прошение о получении гражданства Галактической Федерации, — последние слова Йайанду произнес едва ли не по слогам, но практически не коверкая. — Я не хочу знать, что означает все это. Я понял одно: правда Могучих существует только для них самих, но не для людей нгандва. И тогда я пошел в степь…

Да, он пошел в степь, он разыскал в степи стан М'буулы М'Матади, он пал на колени перед посланцем Творца и, поцеловав ногу его, просил во имя Тха-Онгуа восстановить попранную справедливость. И не было отказа! Храбрые Инжинго Нгора тайно отправились в селение Могучих, пришли в дом, где грязная тварь предавалась блуду с бесчестным похитителем, накинули им на головы травяные накидки, и вот они стоят здесь оба — та, чье имя он не желает помнить, вместе с тем, кто склонил ее к позору и греху!

Толпа подалась вперед, стоящие в задних рядах вытянули шеи.

Колпаки упали.

Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубахе, белая от стыда и страха, ежась под колючими взглядами сородичей, стояла молодая, едва переступившая порог третьего десятка весен, женщина. Непрекращающаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось как в лихорадке.

Ее соблазнитель, плотный приземистый Могучий лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Как только колпак был снят, он повел себя недостойно. Сплюнул, выражая полное неуважение к судьям, не проявил почтения к М'бууле М'Матади, а на замечание каноноревнителя сперва не ответил вовсе, а затем откликнулся неразборчивым бурчанием. Усыпанное светло-коричневыми пятнышками лицо его было унизительно веселым, словно его не касались ни рассказ истца, ни вопросы ийту, ни ответы очевидцев, наперебой свидетельствующих о бесстыдстве преступников. Лишь однажды, когда женщина, подавленная подробностями рассказа четверых, зарыдала, глотая рвущийся из горла крик, меж рыжих ресниц похитителя чужих жен мелькнула тревога, и он, чуть сдвинувшись, коснулся плечом плеча распутницы.

— Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? — указывая на преступную пару, спросил ийту.

Толпа заворчала.

— Что там опровергать? Эта блудница всему селению раззвонила, что намерена улететь в Высь!

— Все верно!

— Гадина! Притворялась скромницей, а сама оскорбила уважаемого человека!

— Убить их надо! Камнями, как гхау поганых, — срывая с седой головы покрывало, дико закричала, подавшись вперед, мать развратницы.

И тотчас одобрительно загалдели женщины.

— Правильно сказала, Муу-Муу! Как шелудивых гхау, чтобы другим неповадно было!

— Тише, длинноволосые! Суд еще не закончился, — поднимаясь с камня, остановил их старец, восседающий посредине. — Решать будем после, а сейчас пусть скажут сами эти… Скажи, женщина, почему ты впала в грязь и грех с этим мужчиной? — не глядя на подсудимую, спросил он. — Может быть, муж твой плохой, не годится для брачной жизни? Или же твой Могучий отрекся от своих заблуждений и признал правду Тха-Онгуа?

Все насторожились. И хотя это была обычная судебная формальность, предусмотренная «Первозаповедью» для таких случаев, тем не менее толпа жадно уставилась на преступницу, ожидая ее ответа. Но она, по-видимому, не только не поняла, а даже не расслышала ответа.

Который, однако, было необходимо получить.

— Отвечай! — присоединился к судье каноноревнитель.

Искусанные губы женщины слабо пошевелились, но и слабенький шепот в абсолютной тишине был отчетливо слышен:

— Джех, Джех… Скажи же им, Джех… Лицо Могучего передернулось, рыжие волосы встали дыбом.

— Руки развяжите, чур-рки захарчеванные! — Он, оказывается, неплохо владел нгандуани, разве что слегка пришепетывал. — Совсем озверели, да? Я ж в Машке братве все расскажу, — глаза его сверкнули, — вам, козлы, Дугермез раем покажется! — Теперь он обращался уже только к обер-оперу: — Кирила Петрович, батяня, глянь, что чучмеки с моей скво вытворяют! За что? Может, у нас с Шуркой любовь! Может, я ее с собой на Ундину забрать хочу?

При упоминании Ундины женщина встрепенулась. Крис Руби, мало что понимая в происходящем, до сих пор предпочитал помалкивать в предвидении грядущих переговоров. Но отчаянные крики поселенца пропустить мимо ушей было невозможно.

— Господин обер-опер, сделайте же что-нибудь!

— Да уж, видно, пора… — невозмутимо буркнул Мещерских.

Натянув потуже фуражку, он отцентровал ее так, что кокарда оказалась строго над переносицей, одернул куртку и надул щеки.

— Ты, Джек Кеннеди, заткни хлебало, с тобой у меня особый разговор впереди! — Рык его рухнул на , толпу, вмиг погасив гам. — А вы, люди, цыц! Я сказал: цыц! Погалдели, и будет! Слышите? Слушали все.

— В ваши дела я никогда не лез, — продолжал обер-опер, несколько сбавив тон. — Это всем ведомо. Так?

Никто не оспорил.

— А только тут, братцы вы мои, уже не ваши дела. — Мещерских развел ручищами, как бы извиняясь. — Джеймс Сайрус Кеннеди есть гражданин Галактической Федерации, следственно, туземной юрисдикции отнюдь не подлежит. Как и законная супруга его, Кштани, — обер-опер осенил себя крестным знамением, — во святом крещении Александра Федоровна. Так что, граждане аборигены, попрошу расходиться! А ты, Ваяка, — он повернулся к М'бууле М'Матади, по-прежнему молчаливому и бесстрастному, — балуй-балуй, да знай меру. Ну-тка, скажи им, пущай уймутся, не то… Ты ж меня знаешь!

Князь, похоже, нисколько не сомневался, что ему ответят.

Действительно, изваяние ожило.

— Я знаю тебя, мьенту О'Биеру. Многие здесь знают тебя. И чтут. Ибо ты справедлив. Зачем ты обращаешься ко мне? Я, М'буула М'Матади, здесь такой же зритель, как ты. Судят люди. Их и следует спрашивать. — Пылающие очи чуть сдвинулись влево. — Что ответишь защитнику ты, мудрый ийту?

— Защищать их незачем, — гневно вскинулся каноноревнитель, — да и от чего защищать?.. От собственной грязи и от греха спасет один Тха-Онгуа, но она, эта нечестивица и блудница, забыла и Творца, и «Первозаповедь», и обычаи предков, а он, презренный, даже и не желал знать! Ты мог, — он резко повернулся к притихшему поселенцу, — ты мог уйти в степь, припасть к ногам Сокрушающего Могучих, и свет Творца воссиял бы над тобою! Тогда ничто бы не мешало тебе, открыто придя в поселок, просить почтенного супруга уступить тебе женщину, а он, подумав, назначил бы выкуп. Так поступают честные люди! Не правда ли, уважаемый Йайанду?

— Верно, — кивнул потерпевший. — Дети Творца всегда договорятся.

— Но нет, ты поступил иначе! Как гхау, вы удовлетворяли свою похоть, как гхау, вы и умрете, — гневно завершил ийту.

Вздох, тяжелый и протяжный, прошел над толпой. Старец в зеленой повязке, опираясь на костыль, поднялся на ноги.

— На основании заветов «Первозаповеди» и по воле Тха-Онгуа, открытой нам устами М'буулы М'Матади, эти грязные животные подлежат позорной смерти в ямах. Каждый Истинно Верный, каждый мужчина и каждая женщина, присутствующие здесь, с чистым сердцем и с твердой верой должны кинуть камень в них. Мужчины — в негодяя Могучего, опозорившего честь людей с берегов Уурры и хижину почтенного Йайанду. Женщины — в блудливую потаскуху, забывшую Творца, мужа и закон. Ведите их, и да свершится суд по воле Тха-Онгуа.

Толпа задвигалась.

Шевельнулись и оцепенело стоящие осужденные.

Рыжий поселенец, отчаянно брыкаясь, выкрикнул что-то, чего не смог разобрать Крис, но отлично понял Мещерских. Но двинуться на выручку уже не смог: толпа сжала круг, плотным кольцом окружив землян.

Джек Кеннеди яростно отбивался, выкрикивая ругательства на лингве и на нгандуани, пытался вырваться из десятка рук, отрывающих его от вопящей женщины.

— Только теперь понял, что перед Творцом все равны? — усмехнулся ийту. — Продолжайте, люди, М'буула М'Матади смотрит на вас!

Две женщины вытолкнули вперед осужденную, а третья, пожилая, с сухим и морщинистым лицом, стала остригать ее пышные волосы большими, грубо сделанными ножницами, которыми по весне стригут мбэбэ.

Могучего, упиравшегося и пытавшегося ногами отбиться от схвативших его мужчин, поволокли к яме, вырытой у дороги. Вторая чернела рядом. Темные неширокие дыры, локтей по шесть-семь глубиной, с краев которых еще осыпался песок. Сырой запах приречной земли шел от влажной ямы. По обе ее стороны уже выстроились мужчины, разбирая камни из заранее насыпанной горы камней; тут были острые обломки гранита, и круглые булыжники, и собранная подростками крупная речная галька, и большие, величиной с некрупную мйау, куски черного камня, принесенные из оврага.

У второй ямы толпились старухи, нетерпеливыми возгласами подгоняя обступивших блудницу женщин.

— Батя-а-аня! — в крике уже не было угрозы, только дикий страх.

Обер-опер рванулся изо всех сил, но тщетно. Джек Кеннеди еще раз попытался вырваться, но связанные руки мешали ему. Он тяжело вздохнул и затих, обводя мужчин затравленным взглядом. На миг все замерло. Потом стоящий позади него крепыш пихнул поселенца в спину, другой поддал коленом, и Могучий с глухим воплем свалился в яму. И тотчас же туда полетели камни…

Били все: и старики, и молодые; бросали судьи и каноноревнитель, мальчишки, калеки и даже семеро Инжинго Нгора из свиты Сокрушающего Могучих, люди чужие в этих местах и не знающие никого из здешних. Вне общего безумия остались только зажмурившийся Крис, багровый от ярости Мещерских и меленько крестящийся Ромуальдыч.

Только М'буула М'Матади пребывал недвижен; руки его симметрично лежали на коленях и белый огонь, то вспыхивая ослепительными молниями, то приуга-Gaa, горел в немигающих очах…

Вопли стихли, а камни все летели в яму. Женщина в ужасе закрыла лицо ладонями, но ей развели руки.

Родная мать с ненавистью подтолкнула ее к яме, другая женщина, некогда принявшая ее из материнской утробы, толчком в подбородок приподняла опущенное к земле лицо.

— Смотри, потаскуха, любуйся, каков теперь твой Могучий!

Осужденную бросили в яму, и град камней посыпался на нее.

Били только женщины и дети. Мужчины молча и сурово стояли осторонь, исподлобья разглядывая орущих, яростно швыряющих камни женщин…

— Все кончено. Обе свиньи забиты камнями, их грязные тела зароют после наступления тьмы далеко за частоколом ймаро, — сообщил ийту, почтительно кланяясь М'бууле М'Матади.

— Тха-Онгуа лучше нас знает пути жизни и смерти. Поступайте с телами так, как велит «Первозаповедь», — тихо ответил тот.

И вновь заледенел.

— Пусть Могучие приблизятся! — выкрикнул один из желтоповязочной свиты. — Посланник Творца будет говорить с ними.

Толпа расступилась.

— Ты, пришедший из большого поселка за Ууррой, слушай слово Сокрушающего Могучих! — толмач обращался к Руби на прекрасной лингве, не обращая внимания ни на обер-опера, ни тем паче на Ромуальдыча. — Говорящему с Тха-Онгуа известно, зачем ты пришел. Ты прислан сказать, что все прощено и забыто, что М'буула М'Матади может вернуться к престолу Подпирающего Высь, — бронзу тона согрела насмешка, — и снова стать его Левой Рукой. Ты намерен пригрозить яростью Большого Могучего и гневом Великого-Могучего-Который-Далеко. Ты хочешь потребовать, чтобы Инжинго Нгора не разрушали тропы Железного Буйвола и не увозили в степь твоих сородичей, обидевших людей нгандва. Посланник Творца, Говорящий с Тха-Онгуа, говорит тебе: нет, нет и нет. Уезжай прочь!

Миссия прервалась, не начавшись.

Досадно.

Но на такой случай у Кристофера тоже имелся довод. Ultima, так сказать, ratio regis (Последний довод королей (лат.).) и полномочных представителей.

— Князь, вы при фильтрах? — озабоченно шепнул Руби.

— Валяйте, чего уж там. — Мещерских крутанул ус. — Мы с Ромуальдычем ко всему привычные.

Крис резко выбросил вперед руку.

На ладони расцвел слепящий, исступленно-белый цветок, и яростный грохот, раскидав по небу тучи, бросил ничком наземь перепуганных жителей Ткумху, но желтоповязочники устояли, позволив себе разве что почти незаметно вздрогнуть. Лишь двое, стоящие как раз напротив Криса, отшатнулись, непроизвольно втянув головы в плечи.

— Это младший брат грома, который придет покарать вас за дерзкую непокорность, — торжественно объявил Кристофер Руби.

М'буула М'Матади не пошевельнулся, и взор его по-прежнему был устремлен куда-то вдаль. Только когда всхлипы угасли, а шевеление в людской массе понемногу сошло на нет, он вдруг спокойно и бесстрастно, но с холодной угрозой сказал:

— Огенде и Ут-Камайя!

Двое из приближенных склонили головы.

— Внемлем твоим словам, Сокрушающий Могучих!

— Ты, Огенде, был среди тех, кто опустил лестницу в мою позорную яму. Ты, Ут-Камайя, одним из первых преклонил колена перед правдой Творца и убедил односельчан следовать за мною. Твоя сестра греет мое ложе, и я ел кашу харри у твоего очага.

— Мы верные слуги Тха-Онгуа и твои. Сокрушающий Могучих.

— Поэтому я благосклонен и милостив к вам. Отправляйтесь тотчас же на скалу Айпах и бросьтесь в омут, — все так же спокойно приказал М'буула M'Maтади.

Кристоферу Руби показалось, что все присутствующие вдруг затаили дыхание, такая тишина повисла над полем. Наконец молчание нарушил один из Верных, тот самый, что говорил с толпой, объявляя начало судилища:

— Твоя воля — это воля самого Тха-Онгуа. Но позволь, о М'буула М'Матади, понять твой приговор, дабы уходящие в Высь приободрились, а остающиеся на Тверди смогли объяснить сородичам твою мудрость.

Медная маска вновь чуть дрогнула.

— Огенде и Ут-Камайя покрыли позором всех Истинно Верных. Когда этот юнец сотворил гром, они в испуге пригнули головы.

Огенде и Ут-Камайя, бледные настолько, насколько может быть бледен уроженец берегов Уурры, распластались в пыли, сложив руки на затылках, потом молча поднялись и удалились к утесу.

Никто из желтоповязочных не взглянул в их сторону.

— Хорошо, если бы Могучие знали, как по воле Творца караем мы, Инжинго Нгора, даже самых преданных и благочестивых, когда им хотя бы на миг изменяет сила духа, — так же спокойно продолжал М'буула М'Матади. — Но меня не занимают мысли омерзительных, вспарывающих грудь Тверди. И глупцов, которые слишком надеются на прирученный гром. Слушай меня, посланец обреченных! — Холодный белый огонь впился в глаза Криса, и не было никакой возможности отвести взгляд. — Я оставляю тебе жизнь. Но не даром. В уплату ты расскажешь там, откуда пришел, обо всем, что видел. Ты скажешь свинье, именующей себя Подпирающим Высь, что у него еще есть время прийти и поцеловать мне ногу; тогда я позволю ему дышать. Но пусть помнит: время течет быстро. — Огненный взор приугас. — Своим сородичам, которые не сделали плохого, ты скажешь: Тха-Онгуа готов усыновить их, а если они не желают увидеть свет, Творец дозволяет им убраться прочь, в Высь, из которой вы, Могучие, явились. Но пускай не забывают: выбор следует сделать до исхода месяца высоких трав. Потому что, запомни и передай это пославшим тебя, тогда мы перейдем Уурру и зажжем пламя жаахата на том берегу. Прочь!

Он перевел взгляд на обер-опера и-о чудо! — заговорил на ломаной лингве, жестом приказав толмачу умолкнуть:

— Мьенту О'Биеру! Много весен обитаешь ты рядом с людьми нгандва, и власть твоя велика. Но никто не может сказать, что хоть раз ты сошел с пути правды, ни по ошибке, ни ради выгоды. Если совершал зло человек нгандва, ты надевал на него железные браслеты, и он уходил туда, откуда не возвращаются. Если скверно поступал кто-то из Могучих, ты не пытался оправдывать его, не искал виновников среди беззащитных нгандва. Ты разнимал враждующих. Ты защищал обиженных, даже если обидчиками были твои сородичи… — Голос его был невероятно мягок. — Нынешней ночью мне было видение. Творец говорил со мною и сказал: О'Биеру, сам того не ведая, уже пришел к свету! Признай же, честный мьенту, себя сыном Тха-Онгуа, поцелуй ногу Того-Кто-Слышит-Голос-Творца, поклянись в верности и встань по правую руку мою!

Толпа, уже вполне пришедшая в себя, восторженно ахнула.

Поведя головой, обер-опер нашел взглядом Криса, стоящего в кольце плечистых молодчиков. Подмигнул.

Привычно отцентровал фуражку.

— Ты тут, пацан, говори, да не заговаривайся, — он всхохотнул, и Кристофер Руби с ужасом осознал, что хохоток не наигран. — Ностальжийские ровсы присягают единожды. И ты мне не Президент. Наш Президент — Даниил Александрович, а ты, Ваяка, вор и самозванец!

Сделалось очень тихо и жутко. Первым опамятовался Ромуальдыч.

Растолкав людей нгандва, он вырвался вперед, к обер-оперу.

— Батюшка Кирила Петрович! Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь да поцелуй у злод… (тьфу) поцелуй у него ножку!

Охнул, заметался обезглавленной курой и рухнул в ноги М'бууле М'Матади, задирая мокрое от слез лицо.

— Отец родной! Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп из Козы пришлют; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня, старика!

Ттай сверкнул в воздухе, но уголок губ М'буулы М'Матади воспрешающе дрогнул. Старика подхватили и отшвырнули обратно в толпу.

— Пусть так, мьенту О'Биеру. — Сокрушающий Могучих по-прежнему говорил сам, но теперь в голосе его тоже звенело белое пламя. — Воля Творца непреступима, хочешь ты того или нет. Я предложил тебе стоять по правую руку мою, но ты отказался. Теперь я не предлагаю. Я говорю: мой верный Г'Хавно, луну назад объевшись кхини, захлебнулся черным поносом; мне нужен новый чесальщик пяток из рода Могучих, и очень хорошо, что им станешь ты. Эй, Инжинго Нгора! Наденьте на него ошейник!

Пятеро в желтых повязках двинулись вперед, двое — с копьями на изготовку, трое — с обнаженными ттаями.

Поселковые отшатнулись, расширив круг.

Кирилл Мещерских выпрямился.

Он сразу же понял: это конец. Ему уже не суждено дождаться дивидендов по акциям, он не вернется на Ностальжи в блеске богатства и славы, не отстроит Слащевку, не выкупит Кутепово и не пожертвует собору Святого Лавра Корнильского в Санкть-Первопоходбурхе новый алтарь, у которого потомки могли бы молиться за упокой души его основателя.

Понял он, что уже никогда не сможет даже мечтать о руке милой Поленьки, меньшой из семи дочерей дражайшей Пелагеи Филимоновны, гражданской вдовы арматора Эпаминондоса Онанизиса.

А еще обер-опер знал наверняка: поселковые не станут вязать его, даже если им прикажут. Желтоповязочников же не более полутора десятков. Этого слишком много, чтобы отбиться. Но мало, чтобы взять его живьем.

Он, столбовой ровс, прямой потомок Синеуса по отцовской линии, не будет бегать на поводке у стремени оборзевшего малолетки Ваяки…

Плохо, конечно, что кобура пуста.

Ну что ж делать: как легло, так легло.

Князь Мещерских перекрестился, вырвал из ножен шашку и, сделав глубокий вдох, словно собирался нырнуть, пошел навстречу осторожно подступающим Инжинго Нгора…

Кхарьяйри. День окончательных решений.

Каждый мальчишка дгаа грезит подвигами, но не всем посчастливилось родиться в Дгахойемаро, главном поселке потомков Красного Ветра, где живет дгеббемвами, великий вождь горцев, и его грозные, но добрые и мудрые воины. К ним можно подойти, напроситься на испытание и, если повезет, стать при ком-то из них вестоношей-отшло, а то и тлаатли, мальчиком, подносящим копья.

А в глухомани, среди Черных Трясин, подносить копья некому.

Еще вчера Квакка-Лягушонок мог лишь бормотать наизусть песни сказителей, не смея и мечтать о встрече с героями своих снов. Сейчас они совсем рядом — и храбрый Мгамба, чей лик подобен черной луне, и М'куто-Следопыт, словно бы парящий над тропой, а тот, кто несет Квакку на широких плечах, крепко ухватив за щиколотки, — конечно же, H'xapo, славный на всю сельву Убийца Леопардов, правая рука нгуаби. Тут и сам Пришедший-со-Звездой. Его нельзя не узнать: светлые глаза, густая рыжая борода, кожа, докрасна опаленная солнцем гор.

Как мечтал Квакка-Лягушонок увидеть их всех наяву! Но сейчас он отдал бы все, даже заветный зеленый камешек, только бы оказаться не на плечах знаменитого воина, а в своем родном Кулукулу, затерянном среди зыбучих дрягв Черной Топи…

Квакку трясло от ужаса.

Ему было гораздо страшнее, чем вчера, когда старшие послали его к взрослым воинам, велев отвлечь их плачем и стонами. Конечно, он боялся, но стыд показаться трусишкой пересиливал страх, а потом оказалось, что воины совсем не злы и не хотят обидеть его, маленького и беззащитного. Наоборот, они принялись участливо расспрашивать Лягушонка, но расспрашивали совсем недолго, потому что оба упали, задергались и посинели, и в тот же миг по тропе помчались быстрые тени; одна из них мимоходом хлопнула малыша по плечу, и на место страха пришла гордость: теперь он, Квакка, — тоже воин!

А потом стало так шумно, суматошно, весело, что не было времени бояться. И только уже утром, когда он плелся по тропинке, все больше и больше отставая от своих, страх пришел опять, потому что, как ни скулил он, волоча потянутую ногу, никто так и не оглянулся, даже брат Брекка…

Он забился в мокрые кусты и свернулся клубочком, дрожа от рассветной сырости, боли и одиночества, а где-то в груди ползала склизкая змейка, остро покусывая сердце; время от времени перехватывало дыхание, губы тряслись, и Квакка понял, что хуже этого страха уже не может быть ничего, он думал так до тех пор, пока не пришел рассвет и вместе с рассветом — песий лай, такой хриплый и злобный, что Лягушонок вдруг перестал быть.

Но не навсегда.

Хмурые бородатые воины не дали собакам его съесть. Они отнесли Квакку туда, где прошлым вечером он стал воином, и там, среди тлеющих обломков, Лягушонок сперва увидел растерзанные женские тела, а потом понял, почему Брекка не подождал его. Брата не было среди уходивших. Брат лежал здесь вместе с Рыбцом, Мальком и близнецами-забияками из соседнего Кулукулу-на-Сваях. Квакка узнал их сразу, хотя все шестеро страшно обгорели, а из груди каждого торчали глубоко вбитые колышки, словно Брекка и прочие были не павшими в честном бою воинами, а ночной нечистью. Вот тут-то и узнал Квакка, что такое настоящий ужас. Его о чем-то спрашивали. Он не мог говорить. И чем дольше он закатывал глаза и стучал зубами, тем мягче становились лица воинов. Кто-то погладил Лягушонка по голове, кто-то сунул ему кусок лепешки, но есть он тоже не смог, зато вдруг вспомнил Немака И, которого три лета назад хватал большой крокке. И сумел вырваться, но перестал говорить, и теперь с ним все ласковы, хотя раньше собирались утопить за кражи улова из чужих сетей.

Квакка не хотел, чтобы чужие дядьки уложили его на гарь и вбили в сердце колышек, как бедному Брекке. Он обещал бабушке обязательно вернуться. С подарком. Воину не пристало обманывать бабушку.

Значит, нужно онеметь.

Навсегда.

Как И.

И Лягушонок онемел.

Даже когда появились герои его снов, даже когда сам нгуаби, ухватив его за плечи, кричал: «Где Вождь? Ты видел Вождя? Хоть кивни, если видел!» — умный Квакка не вымолвил ни слова…

Подвывал, закатывал глаза и слушал.

Сейчас, восседая на плечах Убийцы Леопардов, Лягушонок пытался и никак не мог унять мелкую ледяную дрожь. Старшим неслыханно повезло: внезапный пожар прервал ночные забавы, и они успели уйти. А местным очень не понравилось то, что они делали в поселке. Но его, онемевшего от ужаса, не обидели. Наоборот, напоили соком и даже заставили все-таки съесть ломтик лепешки. Потому что он маленький, ему только десять весен, над его бровями нет еще родовой насечки. Квакка нем, но не глух! Бородатые дядьки с копьями сказали воинам нгуаби, пришедшим позже, что он, Лягушонок, наверное, сынишка одной из тех страшных мертвых женщин. И могучий Мгамба ответил: может, так, а может, и нет, но они заберут малыша с собой. В большом поселке Кхарьяйри, сказал Мгамба, есть хорошие знахари, умеющие снимать Затыклу Назигда — печать молчания. И быстроногий М'куто согласился: правильно. Все насечки и обереги убийц уничтожил огонь. А мальчишка наверняка что-то видел и что-то слышал, если расспросить его умно и без спешки, можно будет понять, кого искать и кому мстить. Конечно, недобро усмехнулся Следопыт, лучше было бы попытать самих ночных нелюдей, вернув их на время с Темной Тропы. Жрецы Кхарьяйри умеют это. Но, как ни жаль, уже поздно: воины, пришедшие первыми, поспешили пробить колышками поганые сердца…

Адгаангуаби и огромный H'xapo ничего не сказали.

Только переглянулись.

И Квакка понял: немой или нет, он пропал.

Могут ошибаться хмурые, чем-то рассерженные бородачи. Могут обмануться и воины нгуаби, даже такие славные, как силач Мгамба и М'куто-Следопыт. Но смешно даже думать, что кто-то сумеет ввести в заблуждение Пришедшего-со-Звездой или беспощадного Убийцу Леопардов, за особую ярость в бою прозванного Сержантом…

Они знают про него все.

Но ведь тогда они должны знать и то, что маленький Лягушонок ни в чем не виноват. Он просто не хотел всю жизнь рыбарить на болотах. Он уже был Ква-Икринкой и ходил с удочкой, потом Кваком-Головастиком — и бил двузубой острогой донных усачей. А скоро Квакка-Лягушонок, умеющий ставить перемет, выучится таскать сеть, станет Юрким Лягухом — на веки вечные, до самой смерти, и не бывать ему ни Бакланом, ни даже Селезнем, а уж тем более не носить гордого имени, придуманного некогда бабушкой и сладко звучащего в снах: Громокипящий Кергуду.

Не может быть, чтобы это было правильно.

Вот почему, когда Брекка, старший брат, сказал отцу, что уходит в Дгахойемаро, где станет воином самого дгеббемвами, который раньше звался Дгобози, а нынче взял имя Ккепе Лю т'Та, Багряный Вихрь, печень Лягушонка дрогнула. Пусть он младше Брекки на три с половиной весны, но ничем не хуже! И взрослые двали, пришедшие из самого Дгахойемаро собирать ватажку болотников, осадили друзей Брекки, поднявших было на смех малыша Квакку: для храброго нет запретов, сказали они, пусть идет с нами, если он докажет, что готов отвергать ложные табу, как положено истинному дгеббе, Багряный Вихрь примет его в воины наравне со старшими.

И он вел себя храбро, достойно, как подобает воину. Он один одолел двух вражеских стражей, и не беда, что не силой, а хитростью: хитрость на тропе войны — не подлость, а доблесть! А женщин он совсем не трогал, и даже когда старшие в награду за доблесть дали ему нож, он крепко-крепко зажмурил глаза и ударил только тогда, когда Брекка начал дразниться! И потом, он никак не мог убить ту старуху… как же можно убить с закрытыми глазами?.. но все равно, когда в лицо плеснуло теплым, брат сразу перестал насмехаться, хотя Лягушонка вырвало прямо Брекке под ноги…

Теперь Квакка не рыбарь, а воин, ничем не хуже Убийцы Леопардов, только гораздо меньше, иначе большие двали из Дгахойемаро не наградили бы его красивым ожерельем, которому наверняка обрадуется бабушка!

За что же убивать малыша Квакку, который ни в чем не виноват?!

Пусть отвечают старшие. Ведь это они сманили Лягушонка из дому и подослали его к стражам, и ножик ему дали тоже они. А потом еще и бросили. Одного. В лесу. Маленького, беззащитного. Нельзя так делать! Запрещено оставлять в беде товарища; великое, непростимое дгеббузи…

Жесткие пальцы H'xapo сжались, словно челюсти зеленого крокке.

Лягушонок жалобно вспискнул.

Убийца Леопардов — колдун! Обтает его мысли. Нет, уже прочел и сейчас, прямо на придумывает страшные пытки!

— Шью шьякки. — вполголоса выругался сержант. Он совсем не хотел причинять мальчугану боль; бедолаге и так здорово досталось.

— Ддуддаге? (Очень больно? (дгаа).).

Молчит. Все время молчит. Немудрено, что видел он, способно ослепить разум даже взрослому и опытному, даже последним охотникам за головами, которые еще живы, но, к счастью, слишком стары, чтобы, оторвав морщинистые зады, ходить в сельву. Скорее бы Кхарьяйри! Там лекари, могут, подлечат… но все равно никогда не забыть мальчонке эту ночь…

Да что мальчонка! Сам H'xapo, придавший многое, с трудом сумел сохранить подобие невозмутимости. глядя на останки Лесных Сестер и тех несчастных, что на беду свою именно в этот недобрый час оказались в Обители. Как Ваарг-Таанга, Владычица рака, допустила такое? Она ведь тоже женщина, какой носитель иолда мог решиться на то, за что ответит и семью семь поколений его ни в чем не повинных потомков?!

Слава Творцу, среди мертвых не. оказалось Вождя. Но кощунство не стало от этого меньшим. Стало быть, их целью была не Вождь, а Он.

Непостижимо. Лесные Сестры сщенны и неприкосновенны. Их знания, их искусность для всех. И горным дгаа, и межземным, и пах нгандва с равнин, и синим людям будуи, обитателям жгучих песков, которых вообще-то нет, потому что человек не может быть синим, но, с другой стороны, на то воля Тха-Он-гуа… Даже пришельцы-мохнорылые по слухам, устроенные не совсем так, как прочие, прудили сюда, оказавшись в беде. И никто не ушел без помощи. Любое женское горе умели прогнать Лесные Сестры; бесплодные чрева тут становились плодоносящими, трещины в семейных очагах зарастали. Как? Это тайна женщин. Из носящих иолд путь в Обитель открыт лишь малышам, да и то не всем. H'xapo мать приносила сюда, когда будущий Убийца Леопардов — трудно в такое поверить! — прозывался Глистенком, и отец брюзжал днем и ночью, упрекая жену, принесшую в дом не умеющего ни жить, ни умереть заморыша…

А теперь он бежит по тропе и спиной чувствует ужас урюков, несущих тяжелые носилки с телом Главной Сестры. Она была родом из Кхарьяйри, и вот она возвращается домой. Других Сестер заберут в другие поселки, и сородичи, оплакав, проводят их на Темную Тропу.

Мозолистые ступни четко и ровно бьют мягкую тропу.

Дыхание размеренно. Мысли сбивчивы.

Это уже не война. В сельву пришло что-то иное, чему нет названия.

Большой Чужак, конечно, пришел незваным и принес с собой немало крови и горя. Но и воюя, и сейчас, уходя, он соблюдал законы боевой тропы. Такого врага можно и нужно ненавидеть, но его глупо не уважать. С таким не стыдно и примириться, если условия мира приемлемы. Дгеббе — не враги с равнины. Они хуже любого врага. Отказавшись от дгаадгеббузи, дедовских запретов, они перестали быть людьми дгаа. Насилуя женщин, убивая детей, дергая за бороды стариков, они утратили право называться людьми.

Впрочем, кто сказал, что их вожак, называющий себя дгеббемвами, Вождем дгеббе, — человек?

Дгобози, потомка Красного Ветра, с которым дружил парень H'xapo, не стало в тот миг, когда Д'митри-тхаонги, не захотев омрачать собственную свадьбу кровью, подарил сопернику жизнь. Все тогда ликовали, славя нгуаби, и он, Убийца Леопардов, радовался вместе со всеми, и молчали мудрые жрецы — даже сам дгаанга, и Творец Тха-Онгуа не бросил с Выси огненное копье, чтобы напомнить глупцам: мертвец должен быть погребен! Если над покойником не исполнены должные обряды, его душа будет снова и снова возвращаться с Темной Тропы, тревожа оставшихся на Тверди. Это очень скверно. Но на то и жрец, чтобы вымолить у обиженного прощение и уговорить его уйти…

А как быть с опустевшей людской оболочкой, в которой умерла душа?

Истребить.

Эта нелюдь, именующая себя Багряным Вихрем, а сородичами названная Проклятым, хуже любой заразы. Ее надо выжигать, как селения, пораженные Лишайей. Вырубать под корень, как деревья, больные червивым трухом. Пока хворь не окрепла и не уничтожила всю сельву.

А хворь крепнет. Неполную луну назад тамтамы разносили над лесом вести о кражах, грабежах, драках и поджогах. Половину луны тому дгеббе уже насиловали. Теперь они убивают. И чем строже и древнее запрет, чем грязнее и страшнее преступление, тем с большим удовольствием они его совершают…

Но и это еще не все.

Нелюдь в облике Дгобози убивает будущее народа дгаа.

Дгеббе, с которыми до сих пор доводилось сталкиваться воинам нгуаби, были молоды, но двали среди них не было. Взрослые, они осознанно сделали выбор, зная, что потеряют и что приобретут. Но сегодня в Обители H'xapo видел обгоревшие тела мальчишек ненамного старше несчастного сосунка, хнычущего у него на закорках. Их, конечно, привел кто-то повзрослее. Сами двали не справились бы с охраной Вождя: шесть урюков есть шесть урюков. И Лесные Сестры — женщины сильные, мальцам-неумехам они бы просто уши оборвали. Да и какие мальчишки додумаются до такого без подсказки?

Значит, подсказали. И повели. И наверняка учили. Точно так же, как сержант H'xapo Мдланга Мвинья обучает новобранцев. Только он учит юнцов строевому и походному шагу, стрельбе, сборке автоматов и уважению к обычаям боевой тропы. А этих, еще не знающих толком, что такое дгеббузи и почему они завещаны предками, учат иному: преступать запреты, а значит, и не уважать предков.

Рушится всё. Прерывается связь времен. (Это реминисценция. Understand?.. (Л.В.).).

Мальчишки всегда одинаковы. Им присуще грезить обо всем и сразу. Не так уж давно сержант вышел из возраста двали, когда трудно ждать и тяжко терпеть. Хвала мудрым мвамби, умело взнуздавшим норовистого H'xapo. Они не дали ему наделать непоправимых глупостей, научив молокососа слушать волю Творца. Но для дгеббе Высь пуста, а значит — все дозволено (It's reminiscence. Ясно?.. (Л.В.).), и если вырастет поколение, думающее так, тогда — амамба. (Кранты (в литературном дгаанья). В горном диалекте — пиздец.)

Эти мысли были непривычно, мучительно умны. Думать их было тяжело. Ведь H'xapo не старейшина и не вождь. Он только сержант, и его дело — не размышлять, а исполнять приказы.

Осторожно, боясь потревожить вроде бы задремавшего малыша, H'xapo покосился на Д'митри, бегущего слева. Он — нгуаби, пусть он и думает. В конце концов, это не у сержанта, а у него украли жену. И не на сержанта, а на него первого посмотрят женщины Кхарьяйри, которые сейчас, конечно, не спят.

Убийцу Леопардов пробил озноб.

Ему сделалось страшно. Гораздо страшнее, чем в любом из боев, чем даже в тот далекий день, когда на залитой кровью поляне решалось, кто кого убьет: двали H'xapo своего первого мвинью или мвинья — своего очередного человека дгаа. Впрочем, сержант чувствовал: урюки не меньше, чем он, боятся возвращения в Кхарьяйри.

H'xapo Мдланга Мвинья уткнул взгляд в тропу и перестал думать.

Он и не подозревал, как Дмитрий завидует бегущему справа.

Хорошо быть сержантом: делай, что приказано, и никаких проблем, за тебя обо всем подумает нгуаби. Сержанту не колют спину насмешливые взгляды: ну, Пришедший-со-Звездой, решай, что будешь делать теперь, когда у тебя украли жену, а у народа дгаа — Вождя…

Ступни лейтенанта Коршанского, давно уже заросшие жесткими тлунту вва — мозолями воина, отбивают ритм. Каждый шаг отдается в ушах ударом.

Гдла-ми-ни.

Гдла-ми-ни.

Бля!

Угораздило же ее сорваться именно сейчас!

Нет, положа руку на сердце, нельзя сказать, что бабахнуло ни с того ни с сего. К тому шло. И нечему удивляться. Почти полгода скитаний по сельве, табу на табу, ночевки в мокрых лощинах, на отсыревших циновках, в дыму костра, а иногда и без костра вовсе. Тут не то что баба, не всякий мужик выдержит. Мы, дгаа, все же не какие-то ромалы бродячие, которых в цирке показывают, мы народ древний, гордый и почти что оседлый, вроде барзов с Чичкерии. А уж женщине, будь она хоть сто раз Вождь, нужен очаг, нужна постель, дети, в конце концов…

Де-ти.

Де-ти.

«Дети, дети, дети…» — как заведенная, часами, ничего не слушая.

Не понимая, что всему свое время.

Ведь только-только обжились в Кхарьяйри, отъелись, отоспались, подуспокоились. Оперативная обстановка понемногу пошла на лад. Сельва, принявшая было Большого Чужака и готовая примириться с ним, как мирятся с весенним паводком и прочими неизбежными неприятностями, вспомнила о почти списанном со счетов дгаангуаби, когда в Межземье объявились отряды отморозков-дгеббе. Со всех концов великого леса в Кхарьяйри шли воины, которым было теперь за что мстить. Мелкие поселки Кхарьяйри один за другим признавали власть Пришедшего-со-Звездой…

За какой-то месяц под контролем урюков оказалась зона диаметром в полторы сотни миль. Особый Район Валькирии. Опираясь на этот плацдарм, можно было уже не мечтать о возвращении в Дгахойемаро, а спокойно, без спешки готовиться к Великому Походу.

А Гдламини не желала ничего ни понимать, ни слышать.

То истерики, то вспышки страсти, то страсть вперемешку с истерикой, то вдруг с ничего, на пустом месте, змеиное шипение. Правда, хуррутти у Вождя получалась по-прежнему неплохо, даже вкуснее, чем раньше, но что толку от вкусной стряпни, если кусок не лезет в горло?! И вести с боевой тропы ее, похоже, перестали волновать. Дочь воителя Дъямбъ'я г'ге Нхузи раньше не пропускала ни одного совета, а теперь предпочитала часами квохтать с курицами-подружками, судача, у кого из двали какой иолд и почему все мужья подлецы, не способные понять и оценить жену, даже если жена — не просто жена, а умница и красавица, подобная Светлокудрой Миинь-Маань или, к примеру, дгеббем-вами Гдламини…

И венцом всему — жуткая зеленая глина на щеках.

Плюс ежедневные рассуждения: неплохо бы, мол, вычернить зубы.

Для красоты, понимаешь.