Сельва умеет ждать Вершинин Лев

И, уже с глазу на глаз, удостоил пришельца вниманием.

— Ну-с, чем обязан?

Засунув руку под кольчугу, гость извлек из нагрудного кармана прямоугольную пластиковую карточку и, чуть подавшись вперед, передал хозяину.

— Позвольте представиться.

Водрузив на переносицу очки в изящной золотой оправе, старец вдумчиво изучил визитку. Брови его удивленно приподнялись.

— О? То-то я смотрю, вроде бы лицо знакомое. Однако, позвольте… ведь вы, кажется, тоже уже умерли?

Седоусый усмехнулся.

— Не совсем.

— Бывает, — хозяин понимающе приобнажил мелкие зубки, но тон его остался сухим. — И все-таки, чем обязан?

Он имел полное право недоумевать. Ни в прошлой жизни, ни в нынешней, ни в любой из предстоящих пути этих двоих не пересекались и, по правде говоря, не могли пересекаться. Гость понимающе кивнул. С некоторой натугой расстегнул застежки левого налокотника и засучил рукав. На тыльной стороне предплечья, въевшись глубоко в гладкую смуглую кожу… и не въевшись даже, а словно бы светясь сквозь нее, багровело четкое, пожизненно невыводимое клеймо.

Золотые, слегка пульсирующие литеры VFC, наискось перечеркнутые косым андреевским крестом.

Светло-карие, удивительно цепкие глаза старца в халате на миг сузились.

И потеплели.

Неудивительно. Дивной музыкой звучат для людей понимающих эти простые слова: Винницкий Федеральный централ, блок "X", для особо опасных…

— Долго ли веревку тянул, браток? — Теперь голос старца был почти свойским.

— Четвертак, — откликнулся гость. Хозяин уважительно пожевал губами.

— Солидно. И давно ль откинулся?

— С начала мая.

— Хм, — хозяин помассировал указательным пальцем переносицу, задумчиво косясь в сторону понемногу разгорающегося камина. — А кто за тебя в ответе будет?

Скулы седоусого чуть отвердели.

— За себя сам отвечу, а слово за меня скажут…

Последовали имена. Старец слушал, прищурившись, вроде бы вполне равнодушно, лишь изредка кивая в знак очевидного одобрения.

А когда список иссяк, ворчливо подытожил:

— Молодняк. Но хлопцы хорошие… И, щелчком отсылая удостоверение владельцу, потребовал:

— Погремуху выдай!

Именовать нежданного посетителя Ваэльо Олеговичем, согласно ксиве, он, судя по всему, не собирался.

— Тахви, — обозвался гость. Старец хихикнул.

— Бобер? Ишь ты… Ну и ладно, Тахви так Тахви. — Длинные пальцы его, несколько подпорченные вздувшимися бугорками суставов, громко щелкнули. — Эй, Фриц, где ты там? Сообрази-ка нам тут… э-э-э… по салатику, по шашлычку… пить будем водочку. Три «Смирновской»…

Тахви отрицательно покачал головой.

— Отбой, Фриц! Две «Смирновской» и нарзану. Еще пару шампанского, вон там поставь, отдельно… э-э… ну, и что там еще у нас есть?

Лицо старца не отражало никаких эмоций. Но он окончательно признал гостя за своего, а значит, всему дальнейшему надлежало происходить как положено.

Спустя минут пять, не больше, круглый стол был заставлен мясными и рыбными закусками, плошками с ароматным харчо, дивным малороссийским борщом и густейшей, в проблесках желтого жира шурпой, сковородками с утробно скворчащей жареной бараниной. В красивом, тщательно продуманном беспорядке поблескивали узкие, восхитительно потеющие емкости водки, бочата с пивом, пузатый флакон коньяку, а на почетном месте, маленьком стеклянном столике, подкаченном вплотную к базальту, горделиво красовались пыльные бутылки «Киндзмараули», «Ахашени», «Саперави» и огромный глиняный кувшин с домашним вином. Молчаливые ребята в скрипучих кольчугах, перехваченных кожаными перевязями, двигались стремительно и грациозно, и мечи, красующиеся на поясах, нисколько не мешали им выполнять работу.

Кушали молча, под завораживающую музыку Вивальди.

Конкретно.

И, лишь убедившись, что гость, вопреки очевидному нежеланию, сжевал-таки три ломтика свежайшей семги самого что ни на есть изысканного посола, запив пищу богов глотком терпкой, сводящей нёбо картлийской амброзией, хозяин, дав окольчуженным парням минуту на приведение стола в порядок, изобразил напряженное внимание:

— Итак?

— Я бы не стал беспокоить вас, Александр Анатольевич, но там, — палец с грубовато опиленным ногтем указал куда-то вверх, — очень, подчеркиваю, очень нехорошо. Разъяснить ситуацию, похоже, не способен даже господин Гуриэли…

Бледно-янтарные глазки хозяина подернуло морозцем.

— Я не люблю Эдика, — отрывисто сообщил старец. — Он непредсказуем.

— Понимаю, — гость говорил, тщательно выбирая слова. — Эдвард Юсифович, безусловно, личность сложная. Однако же, нельзя не признать, личность, а это многое извиняет. Впрочем, это так, к слову…

Дипломатические экивоки давались Тахви с тяжким, мучительным трудом. Фразы скрежетали на зубах мерзко, словно насквозь проржавевшие шестерни.

— Его Высокопревосходительство болен. Очень болен. Его смерть угрожает единству Федерации, поэтому он живет. Но даже и его силы не беспредельны. Лучший выход — досрочная передача полномочий. А лучший кандидат в наследники — внук Президента. Салажонок Димка, который нынче затерялся в космосе, на какой-то Валькирии. Конкуренты уже дерутся за регентство, но ни одна экспедиция так и не стартовала. Даже правительственная. Потому что (nota bene (Обратите особое внимание (лат.).), уважаемый Александр Анатольевич в данный момент прерваны практически все рейсовые космоперевозки…

— Да? — Старец очень естественно пожал плечами. — Ну и что? Это политика. Я не лезу в политику. Стараюсь, во всяком случае. Ты ведь помнишь, браток, Витю Гулевара? У Вити была голова как Дворец Ассамблеи. И он говорил: Галактика большая, ее хватит на всех, а политика маленькая, в ней и двоим не перетоптаться. Компанию я знаю, там очень хорошие мальчики. Смирновы тоже не пальцем деланы. А я, слава богу, умер, даже документ такой имею. Мне решительно без разницы, кто будет дрессировать нового Президента…

— Простите, Александр Анатольевич, — мягко поправил седоусый. — Дело не в регентстве. А как раз в рейсовых перевозках. Да вот, извольте взглянуть…

Подобравшись, словно перед последним роббером в покер, Тахви выложил на гладкий базальт два видеокристалла. Подумав, выбрал белый. Подвинул к собеседнику. И, несколько выждав, буднично сообщил:

— Двое убиты. Двое исчезли бесследно. Отведя взгляд от экрана, старец тщательно протер окуляры, после чего обширным рукавом халата промокнул в меру повлажневшие глаза.

— Какой ужас… такие молодые, земля им пухом. Перекрестился. И скороговоркой закруглил мысль. Страшное время там, наверху, жуткие нравы… Может быть, нужно помочь семьям? Единовременно, пенсией? Он готов. Он подпишет чеки прямо сейчас. Хотя и не были знакомы, но если такое горе… Впрочем, одна из фамилий, кажется — Деревенко, ему вроде бы даже знакома. Ах, вот оно что… Редактор! Тот самый?! Теперь все ясно. Кто же из солидных людей не читает «Вечернюю Землю»?..

Синий видеокристалл хозяин пещеры просматривал гораздо дольше. А завершив просмотр, запустил по новой, пару раз даже перейдя на замедление.

— Ничего не понимаю, — сказал он, выключая комп. — Себе в убыток! Зачем?

Тахви прикусил губу.

Этого следовало ожидать. Старый, зарывшийся под землю человек чудовищно отстал от жизни. Он, похоже, свято убежден, что порядок, установленный когда-то им, покойным Гулеваром и Его Высокопревосходительством, пребудет во веки веков. А в природе нет ничего вечного. Кроме человеческого скотства и алчности.

Теперь хозяин глядел на гостя в упор.

— Откуда вообще взялся этот Космический Транспортный банк? Чего эти козлы хотят: разориться сами? Или пустить по ветру Федерацию?

— Скорее второе, — сказал Тахви.

— Я тебя понял, — сказал Александр Анатольевич. Блеклые глазки заострились, тигрино сверкнули, и гостю стало совершенно ясно: хозяин не шутит. Он действительно понял все.

У обитателя пещеры были мозги суперкомпа.

— А господин Буделян-Быдляну…

— Оставь! — Старец хлопнул ладонью по базальту, и получилось громко. Очень громко. — Казачок на Земле им нужен позарез, и чем выше, тем лучше. — Сейчас он обращался не к собеседнику, а к пустоте, клубящейся над камином. — Не пойму только, чего ради Молдаван в шестерки подался? Ему что, кушать нечего?

— Какое там, — поморщился Тахви. — Пятый подбородок отращивает. Компания стоном стонет. Но и президентство Обновленной Федерации на дороге не валяется…

— Та-ак, — протянул Александр Анатольевич. Встал. Потянулся. Громко, с явным удовольствием Похрустел пальцами и неторопливо направился к маленькой, почти незаметной в пещерном полумраке дверке, утопленной глубоко в стену. Не останавливаясь, поманил гостя за собой.

— Пойдем, браток…

Отказываться было бестактно. Да и бессмысленно. За дверью же, как выяснилось, тоже располагалась пещера.

Но меньше. И гораздо светлее. Пол здесь был сплошь устлан ворсистым ковром нежной жовто-блакитной плесени, податливо пружинящей под ногами, а со стен, поросших диковинными, похожими на тризубую вилку грибами-гнилушками, истекало мягкое перламутровое свечение, лаская глаза, утомленные мрачным отсветом пунцового пламени, лизавшего тяжелый гранит приемной. Свет то чуть мерцал, то слегка вибрировал, то едва-едва трепетал, и в его жемчужных переливах плясала фигура краснобородого императора римлян и короля германцев, вытканная на колоссальном, семь на пять, гобелене, а бронзовые изваяния, стоящие вдоль стен на каменных постаментах, казались не почти, а вполне, до самой последней детальки живыми.

— Прошу! — Сопровождая округлый жест хозяина, в воздухе подобно орлиному крылу всплеснулся широкий рукав халата. — Моя гордость. Моя святая святых. — Голос старца смягчился. — Что, удивлен? Думал, старикашка гниет себе тут помаленьку, из ума выживает? Не дождетесь! — последние слова он почти проворковал. — Живу, как видишь, полной жизнью, так можешь и передать. Творю. Леплю. Ваяю. В реалистической манере, никакого тебе постмодернизма. — Старец хихикнул. — Уже и заказы пошли. Так я их принимаю, сечешь? И гонорары беру. А как же! — Воркование сделалось совсем доверительным. — Не ради кредов, понятно, хрен с ними, с кредами, а для самоуважения. Всякий труд должен быть оплачен, так или нет?

— Естественно, — подтвердил Тахви.

Хотя можно было и промолчать.

Забыв о госте, Александр Анатольевич бродил от фигуры к фигуре, подходя то справа, то слева, порой стирая с металла одному ему видимые пылинки, а изредка даже присаживаясь на корточки в поисках наилучшего ракурса.

— Детки мои маленькие, — нежное, мелодичное мурлыканье хозяина удивительно гармонировало с подсветкой зала. — Соскучились по папке, да? А уж как папка скучал… Дор-рогие мои, хор-р-рошие… Нет, ну скажи, браток, разве не лапушки? Вон хоть на Молдавана посмотри…

Что и говорить, господин Буделян-Быдляну, всей Землей за глаза именуемый Молдаваном, был хорош. Весьма. Даже не просто хорош, а великолепен. Массивный, широкоформатный, с лицом внушительным и самую малость дебильным, он высился надежно и нерушимо, попирая могучими ногами низенький постамент-пирамидку, скомпонованную по странной прихоти скульптора из четырех малахитовых гробиков, и давящее величие устремленного в светлую даль взгляда было столь безусловным, что потрясенный Тахви едва не преклонил колени. К сожалению, эпическую мощь первого восторга несколько нарушал толстый раздвоенный фаллос, торчащий изо рта бронзового Руслана Борисовича.

— Все правильно, — кивнул старец, угадав невысказанный вопрос. — Сказано же: никакого постмодернизма, исключительно в реальной манере…

Что-то неладное творилось с хозяином. Он по-прежнему мурлыкал, но в голосе время от времени прорезались визгливые нотки, а ноздри породистого носа то и дело подрагивали, издавая тоненькое, ежесекундно усиливающееся сопение.

— Так о чем это я? Ах, да. Я знаю им цену. Потому что каждого смастерил сам. Без меня никого из них не было бы!!!

Последние слова он не выговорил, а выкрикнул, так звонко и неожиданно пронзительно, что невозмутимый гость вздрогнул.

— Я сделал их всех. Слепил вот этими самыми руками. — Старец с некоторым удивлением осмотрел свои худые, покрытые пятнышками старости ладошки. — Даже Эдика Гуриэли. Хотя он с самого начала был сам по себе, и поэтому его здесь нет. И не будет, хотя заказы случались. Но уж Молдавана-то я выстрогал от начала до конца, как папа Карло. — Он на миг запнулся, сопя все громче, с неприятным клокочущим присвистом. — Взял чушку и вывел ее в пла-не-тар-ны-е головы. А чушка так и осталась чушкой. У-у, кр-рыса…

Взметнулась и опала мохнатая кисть шелковой академической шапочки. Сухой твердый кулак вонзился под дых бронзовому Руслану Борисовичу, и статуя, натужно крякнув, согнулась пополам, сжимая ладонями живот.

— О-о-о-охх-х…

Седоусый зажмурился. Он никогда особо не сетовал на нервы, а кое-кто не без оснований считал, что у него вообще нет таковых. Но сейчас Тахви замер, до отказа вжимаясь в мерцающую стену. И никто не посмел бы его осудить, ибо Александр Анатольевич был в этот момент по-настоящему страшен. Во всяком случае, всему, что о нем рассказывали знающие люди, Тахви верил отныне полностью и безоговорочно.

— Этим козлам уже мало нормального лавэ. — Хозяину стоило невероятных усилий сохранять видимость относительного спокойствия. — Им нужно уважение. — Последнее слово старец произнес как грязное ругательство. — А потом им понадобятся гимны и флаги. Ради этого дерьма они угробят космофлот. Если уже не угробили. А потом устроят Четвертый Кризис, опять развалят все к чертовой бабушке и сядут дирижерами на своих петушатниках. Плавали, знаем. — Он криво усмехнулся. — Но эта Галактика распадалась уже не раз и всегда срасталась по новой. Иначе просто не может быть. Только на этот раз стрела выйдет еще мокрее, чем раньше. И Центр будет уже не на Земле…

Теперь он кричал, не пытаясь сдерживаться, на пределе туго натянутых связок, словно обращаясь к многотысячному скопищу слушателей; шапочка свалилась с седой макушки, коротко подстриженные прядки некогда курчавых волос, взлохматившись, серебристым нимбом стояли над головой, и в безумно расширившихся зрачках полыхал ветхозаветный огонь.

— Многие считают меня исчадием ада, и они таки правы — если я и ангел, то уж точно не божий, и не мир я принес миру, но меч! Я заработал свои креды, как умел, и я защищал свои. креды, как получалось. Мне нечего стыдиться! Но я — землянин в пятом поколении. На Старопортофранковской до сих пор стоит дом, где я родился, и в левой парадной по сей день написано на стенке: «Алька дурак». На свои грязные креды я восстановил Лондон, Вену и треть Истанбула, разве этого мало? И я хочу, чтобы центр Галактики был тут, на Земле, а не на какой-нибудь Чечкерии!

Он захлебнулся криком, перевел дух и завершил уже гораздо тише:

— Слышите, вы?! Я, Алеко Энгерт, этого желаю, а значит, так тому и быть…

Шторм, кажется, угасал.

Мясистые ноздри все еще трепетали, но жутковатое сопение понемногу стихало, а из глаз быстро улетучивалась розовая дымка. Так что, когда гость, переждав еще чуток, решился выглянуть из-за квадратной, покрытой потеками патины спины носатого мужика в лавровом венце, Александр Анатольевич был уже вполне в себе и, озабоченно хмурясь, разглядывал окровавленные, стремглав опухающие костяшки пальцев.

Впрочем, приближение гостя он уловил не глядя.

Закряхтел, виновато улыбнулся и спросил — доброжелательно, но отрывисто, неумело скрывая смущение за грубоватой фамильярностью:

— Короче, браток, что тебе нужно?

— Люди, — мгновенно ответил Тахви.

— И только? — прищурился господин Энгерт.

— Только. — В голосе седоусого не было ни тени сомнений. — Все куплены. Везде. В Администрации. В Компании. У Смирновых и то был прецедент. Понимаете? У всех патриотизм в глазах, а верить нельзя никому. — Он помолчал. — Ну, может быть, кому-то и можно. Но я таких не знаю. А мне нужны именно такие. И быстро.

Старец поплотнее запахнулся в халат.

— Всем нужны именно такие, — уже вполне миролюбиво пробурчал он, отходя к гобелену. — Видишь, Фриц, что творится?

— Ja, ja, — мрачно отозвался вытканный великан, наливаясь плотью и неловко комкая в кулаке поспешно сорванную корону. — Natbriich. (Да, да… естественно (нем.)).

— Ты вот тут ваньку валяешь, часа своего, понимаете ли, ждешь, а там, наверху, гопники вконец забеспредельничали. — Старец задрал голову. — Ну что, alter Kamerad (Старый товарищ (нем.)), как насчет поработать?

В светлых арийских глазах величайшего из Штауфенов полыхнула сталь.

— Es ist hoechste Zeit, mein Goenner. Immerbereit. (Давно пора, повелитель. Всегда готов (нем.)).

— Вот и хорошо. Готовь ребят.

— Jawohl, mein Herr, (Так точно, мой господин (нем.)) — радостно прогудел гигант и вновь развоплотился, успев, однако, расправить и нахлобучить на огненную гриву зубчатый головной убор.

— Хорошо. — Хозяин обернулся к гостю и с силой провел сухонькой лапкой по лицу. — Будут тебе верные люди на первое время. А кстати, у тебя-то есть кем дырки затыкать? Живые остались?

— Двое, — хмуро сказал Тахви.

— Надежные?

— Да. Один в СИЗО, другой в бегах.

Челюсти господина Энгерта дрогнули, отчетливо скрипнув бюгелями. Ноздри его вновь напряглись, издав уже знакомое Тахви нехорошее сопение.

— В-СИ-ЗО? — крайне отчетливо переспросил старец. — П-по-че-му-в-СИ-ЗО?

— Говорят, унитаз украл.

— А-с-суд?

— Вот суд и говорит, что украл.

— А-т-ты?

— А у нас, — столь же отчетливо вымолвил Тахви, — де-мо-кра-ти-я. Пр-равовое государ-рство.

Истовая, любовно выпестованная ненависть, явственно звякнувшая в интонациях гостя, как ни странно, подействовала на хозяина благотворно.

— Второго надежно спрятал? — уже спокойнее спросил он.

— Вполне. Но он и от моих сбежал.

— Ну? — удивился хозяин. — Колобок, однако… Что так?

— Не верит никому.

— Правильно делает, молодец.

Господин Энгерт вынул из обширного халатного кармана матовый пузырек, вытряс пилюлю, забросил под язык.

— Хочешь? — спросил он, потирая левую ключицу.

Тахви кивнул. И неловко улыбнулся, возвращая склянку. Он не любил вспоминать, что у него есть сердце. Это расхолаживало.

Чудной стариковский брудершафт разрядил напряжение.

— Ну, вроде все порешили, ничего не забыли?

— В общем, да.

— Что, есть вопросы? — насторожился хозяин.

— Есть, — признался гость. — Но не по делу.

— Валяй!

Тахви покашлял.

— Александр Анатольевич, вы ведь вошли в историю как великий прагматик. А здесь, — он выразительно мотнул головой, — сплошная экзотика. Даже с перебором. Вам как, не жмет?

— Разве? — Господин Энгерт не без удовольствия похихикал, словно бусинки рассыпал. — Как по мне, так все по понятиям. — Еще один дробный смешок раскатился по гранитному полу. — Откровенно сказать, мне, старому, думается, что это там, — повторяя давнишний жест гостя, тощий старческий палец вознесся к своду, — у вас, наверху, сплошная фантастика…

Одернул халат. Посерьезнел.

— Все, браток. Ступай с богом. Жди. И, не глядя, бросил через плечо:

— Фриц! Проведи гостя к калитке…

…Путь назад, странное дело, оказался длиннее. Переходы сделались извилисты, радужное марево исчезло. В полумраке трудно было разглядеть потолки и стены, но гостю казалось, что коридоры стали ниже, уже, древнее, что ли… из невидимых ниш тянуло волглой сыростью, а за минуту-другую до того, как впереди неясным пятном забрезжил выход, в лицо неприятно пахнуло жаром, и голос, отнюдь не лишенный некоей замогильности, уныло сообщил:

— И в сороковой раз повторю, и еще сорок раз не устану повторять: не будь я Кашкаш, сын Маймуна, кабаки и бабы неизбежно доведут тебя до цугундера, о многомерзопакостный Али-Баба…

Приостановившись, седоусый вопросительно уставился во мглу.

Продолжения не последовало.

— Бар-рдак! — пожав плечами, внятно произнес Тахви. — Дожили! И здесь бардак.

Тьма стыдливо помалкивала. А если что и сказала вслед, то гость, выползая из узкой расщелины, не удосужился расслышать.

Яркий свет и звонкий мороз обрушились сразу, единым махом. Вечные Альпы скалились вокруг, отвесная белая стена высилась позади, а неподалеку, натужно вращая широкими лопастями, урчал маленький желто-голубой вертолет. И рыхлый старик-пилот, выглядывая из кабины, кричал удивительно молодым, звонким тенорком:

— Когда назад, шеф?

— Уже, — сказал Тахви, стряхивая снег с полушубка. И, мельком поглядев на хронометр (четырнадцать пятьдесят три), хмыкнул. Судя по всему, в этих местах даже время сошло с ума. Конкретно.

Где-то на равнинах. 4 июля 2383 года.

Жизнь, конечно, штука капризная, и раз на раз не приходится.

Но.

Если прелестным июльским утром, когда свежая зелень листвы с обаятельной беспардонностью возжелавшего белокурую гимназистку портупеи-прапорщика лезет в распахнутое отнюдь не для нее окошко, когда напоенный солнечными лучами ветерок, мимолетно пробегая по прозрачной занавеске, напоминает о приятной близости звонкоструйного ручья, а в заполошно шелестящих кустах, заходясь от восторженной тоски, лепечет признания расцветающей розе бестолковая хохластая пичуга… так вот, друзья, если в такое дивное утро вас будит не требовательное прикосновение нежных девичьих пальчиков к сколько-то отдохнувшей плоти, а красная точка лазерного прицела, целенаправленно ползущая к переносице, — можете не сомневаться, это не к добру.

Враги не дремлют.

Впрочем, на каждую хитрую жопу найдется болт с левой резьбой…

Ровно за четыре терции до того, как ртутная пуля, пробив завесу балдахина, поставила дыбом подушку, Алексей Костусев перекатом ушел с кровати в мертвую зону, а миг спустя его никелированная «баркаролла» четырежды тявкнула, огрызаясь.

На противоположной стороне улицы мелодично зазвенели стекла.

Нечто большое и тяжелое, перевалившись через парапет, полетело с украшенного кариатидами балкона на граненую брусчатку.

Скорее по привычке, нежели от испуга, запричитала мать Тереза, улыбчивая, миловидная, всеми уважаемая старушка-цветочница, ровно в шесть тридцать пять утра отпирающая для посетителей будочку у парадного подъезда «Самостийности».

В общем, все было как всегда. А на фоне последних сумасшедших недель день начинался даже чересчур буднично. Но некое предчувствие все же будоражило душу, а своему внутреннему голосу Алексей привык верить. Голос не подводил никогда. Скорее всего, прав он и на сей раз. «Самостийность», бесспорно, всем хороша, но, увы, пришло время думать о смене убежища.

Причем быстро.

Шампунь. Бритва. Лосьон. Мохнатое полотенце.

Яичко всмятку. Тостик. Томатный сок.

— Милый, а я?

— Я вернусь, дорогая.

Поцелуй был долог и восхитителен.

А когда Эльза наконец разомкнула объятия и обессилено откинулась на изголовный валик, разметав по смятой подушке благоуханную светло-русую гриву, Алексей подхватил заранее приготовленный кейс, приоткрыл дверь и, аккуратно проверившись, покинул обжитой, ставший за три недели почти родным «полулюкс».

Коридор был девственно чист. Зато на лестнице, загораживая выход, метался владелец отеля. Обычно шутливый и обтекаемо-пухлый, он сейчас пыхтел и багровел, напоминая не добродушного престарелого мопса, а собаку Баскервилей в разгар рабочего вечера.

Узрев постояльца, вулкан извергся.

— Нет уж, постойте! — возгласил он, цепко ухватывая рукав легкого белого блейзера. — Я терпеливый человек, но всему есть предел!

У мопса Баскервилей накипело. Он желал высказаться.

И он высказался от души.

Пусть Костусев-сан имеет в виду, что «Самостийность» — это не постоялый двор тети Нахамы, где Беня с братьями в последнее время так распоясались, что даже старый дуб Мендель предпочитает ночевать у любовницы, чтобы не встречаться лишний раз со своими вконец оборзевшими ветвями. Нет, нет и нет! «Самостийность» — солидное, известное всему Подолу и даже в Могилеве-Подольском заведение с четкими правилами и устоявшимися, сугубо земными традициями. Именно так, и пусть Костусев-сан не делает вид, что куда-то торопится! У человека, в которого только и делают, что стреляют, не может быть никаких серьезных дел, владелец гостиницы более чем уверен в этом, потому что у него за плечами долгая трудовая жизнь, и он давно уже знает, что почем! Почем мебеля, которые придется менять в седьмой раз, почем выпачканное ртутью постельное белье и, кстати, почем антикварная вазочка второй половины двадцатого века, которую повредили в позапрошлый раз, когда палили из «базуки», и за которую, между прочим, Костусев-сан до сих пор не расплатился, хотя и предъявил при вселении прекрасные рекомендации…

При последнем доводе постоялец, дотоле нетерпеливо переминавшийся, заметно сконфузился.

— Неужели? — Он огорченно наморщил лоб, одновременно извлекая из внутреннего кармана бумажник. — Прошу прощения.

— За что? — Владелец отеля, перещелкнув в пухлую кредитницу все, что полагал необходимым, на глазах становился самим собой. — Какие претензии? Мамой клянусь, нет никаких претензий…

Выпуклые глаза толстяка влажно блестели.

Он не ханжа, нет-нет, и он все понимает. Молодость есть молодость, когда же и пострелять, если не теперь. Но пусть Костусев-сан тоже поймет правильно: постояльцы нервничают. Они не имеют ничего против стрельбы, они даже рады, но им не нравится, что полиция не приезжает на вызовы, хотя в прошлый раз стекла дребезжали аж на Банковской…

Исчерпав инцидент, мопс явно настроился поболтать.

— Извините, — твердо сказал Алексей, высвобождаясь. — Сайонара.

Время поджимало.

Впрочем, в кафе-кондитерскую «У Жако» он вошел за полчаса до.

Небольшой круглый зал был приятно пуст. Лишь за одним из полутора десятков стеклянных столиков, несмотря на ранний час, резалась в триктрак слегка подвыпившая компания: колоритный толстяк в темном клетчатом пончо, широкоплечий веселый негр, тараторящий без умолку, и красиво накачанный бритоголовый тип отчетливо нетрадиционной ориентации, с ног по шею обтянутый громко поскрипывающим кожаным комбинезоном. Да еще хозяин, он же бармен и единственный официант, воинственно топорща закрученные к потолку усищи, копошился за стойкой бара.

При виде ранней пташки усач оживился. Прочие не проявили ни малейшего интереса. Уютно пристроившись в уголке, около неторопливо вращающего лопастями вентилятора, Алексей поставил на стол белый утюг, отрезал ломтик словно по волшебству возникшего кремового торта, взглянув на большие настенные часы, приготовился.

Встреча предстояла важная. Неделю назад, ревизуя кред-карту, он обнаружил вдруг, что становится экономически уязвим. Нет, это была далеко не нищета, кре-дов оставалось вполне достаточно для скромной жизни, но намечающаяся дыра в бюджете нервировала. Отчего и пришлось, перебрав содержимое кейса, выбрать кое-какие вещички, уже не очень нужные самому, но вполне пригодные для продажи.

Список предлагаемых товаров за подписью «мистер X» был помещен в «Буржуине», и хотя ждать особого наплыва покупателей не приходилось, но ему вновь повезло: буквально на следующий день после публикации в номере истерически зазвонил компофон, и простуженный баритон, нещадно коверкая безукоризненный бомборджийский акцент оксфордским произношением, сообщил, что Аллах милостив, милосерден, а его, баритона, клиенты готовы встретиться с мистером Икс в любое время и не пожалеют никаких кредов, чтобы заполучить позарез необходимый им секретный план аэродрома…

Полчаса — целая уйма времени.

Можно подумать о том, можно о сем. А можно в очередной раз задать самому себе вопрос: почему все-таки ты, Алеша Костусев, по общему признанию — очень даже неплохой экономист и покладистый, неконфликтный парень, мечешься по маленькой, насквозь просматриваемой планете, петляешь, роешь норы, а менты при виде тебя теряют дар речи и бегут быстрее лани, а киллеры возникают на дороге уже не раз-другой в неделю, как раньше, а чуть ли не по три раза на день… почему?!

Не стоит убивать, когда можно купить, говорят умные люди.

Продается все, на что есть спрос, и люди — товар далеко не из самых дорогих. Чем он лучше прочих? Ничем. Дело только в цене, а цену себе он, как-никак один из ведущих экономистов Федерации, знает. И хотя покупатели были заранее согласны на его условия, они так и не поняли одного, самого главного. Парням, мерящим все суммой счета в Космическом Транспортном, так и осталось невдомек, что между ними и Алешкой Костусевым лежит неглубокая черная яма в сырой августовской земле и мост через эту пропасть не перебросить даже в том случае, если вслед за единицей нарисовать девять нулей. Или десять…

Алексей вытряхнул из пачки «Легчайших» длинную тонкую сигаретку и попытался прикурить. Получилось с третьего раза.

Нет. О десяти речи с ним не вели. Не его цена. Десять предлагали Борису Федоровичу. За молчание. Потому что главный редактор «Вечерней Земли» знал очень многое, если не все. А за активную поддержку единицу перед нулями сулили умножить на три. Потому что у «Вечерки» только на Старой Земле было почти три миллиарда подписчиков, слепо веривших каждому слову основателя газеты. С господином Деревенко не раз беседовали, приводя множество аргументов. А когда он, попыхивая трубкой, послал их всех, как умел посылать только он, четыре пули в грудь решили проблему, казалось бы, не имеющую решения…

Сигаретинка ушла с двух затяжек. Щелкнув пальцами, Алексей подозвал бармена и минуту спустя, давясь угольно-едким дымом «Убойной», сумел унять противную дрожь в пальцах.

Борис Федорович знал цену вопроса. И поэтому не верил никому. Кроме Алексея Костусева. Иначе никогда, ни за что не попросил бы именно Алексея Костусева обсчитать финансовые аспекты информации, по крупице собранной агентами «Вечерки». А ознакомившись с результатами, он долго сидел, упрямо набычившись, вертел в руках прокуренную пенковую трубку и молчал. Потом мотнул лобастой седой головой и спокойно сказал: «Меня убьют, Леша. Это слишком серьезно. А я выгнал их, и теперь они не поверят, даже если я пойду на попятный. Но я не пойду».

Алексей прикрыл глаза, и тотчас совсем рядом явственно прозвучал незабываемый, высокий и сварливый голос: «Я не стану кланяться этой кодле. У нас на Тау Ивановки так не принято. Будь что будет. А когда они придут к тебе, Леша… не спорь, они обязательно придут… тогда поступай как знаешь. Об одном прошу: пусть мне в могиле не будет стыдно за тебя, сынок…»

В ту последнюю их встречу железный редактор, имевший двух прелестных дочерей, впервые назвал Алексея Костусева сыном.

Черный окурок дымился в пепельнице, никак не желая умирать.

Черный, как яма, рядом с которой стоял обитый алым бархатом гроб.

Как души убийц, со скорбными лицами замерших в почетном карауле.

Как траурный костюм господина Буделяна-Быдляну, зачитывавшего по бумажке речь, подготовленную за день до выстрелов…

Алексей медленно разжал побелевшие кулаки.

Сейчас у них схвачено все. Но так не может быть всегда. Не должно. Что-то непременно изменится, рано или поздно. И если получится дожить, то архивы Бориса Федоровича заговорят. А если не выйдет…

Ну что ж, плевать. По крайней мере, им придется долго лечить нервы, вспоминая Алешку Костусева.

…Жизнь тем временем шла своим чередом.

Минутная стрелка прыгнула на двадцать девятое деление. А ровно в девять тридцать жестоко нафабренные усы бармена зашевелились, рот распахнулся настежь и глаза приклеились к двери.

На пороге стоял гений чистой красоты.

Длинный гнедой «пажик» спадал на стройную шею видения, прозрачная гипюровая блузка, ничего не скрывая, облегала упруго колышащиеся груди, шикарные бедра, туго обтянутые намеком на мини, плавно подрагивали при каждом шаге стройных, шоколадно-загорелых ножек, обутых в крохотные туфельки на умопомрачительной платформе, а на точеных плечах ладно, почти не колеблясь, покоилось изукрашенное хохломской росписью коромысло с парой полных по край, слегка покачивающихся ведер.

Мужики, не исключая бритоголового гея, одобрительно присвистнули и спешно приосанились.

И зря.

Никому не обломилось.